Глава 4

Они бежали еще две версты, пока совсем не выдохлись, отрядом человек в сорок, — не считая раненых, — безнадежно отставая от тех, кто уходил налегке. Первым упал Добробой, и Млад испугался, что у парня не выдержало сердце: ему было всего шестнадцать, непомерно большой рост и сила и без того не соответствовали возрасту, а тяжелая ноша вкупе с непривычными доспехами могла его и убить. Но плечи парня поднимались и опускались в такт тяжелому дыханию, и пока Млад до него добирался, тот успел прийти в себя и поднять голову. Млад сам еле дышал и еле переставлял ноги, стеганка насквозь промокла от пота, пот лился по шее из-под подшлемника, и холодный ветер, ощутимый даже в лесу, не остужал разгоряченного лица.

— Мстиславич, отдохнуть бы… — взмолился Ширяй, привалившись к толстой березе.

— Да, ребята, — согласился один из псковичей, — так мы далеко не уйдем.

Они не сговариваясь сели на снег и сначала просто сидели, вытирая им лица и хватая его ртом, надеясь утолить жажду. Но стоило немного отдышаться, на людей навалилась другая усталость: все они не спали ночь, прошли тридцать верст от Пскова до Изборска и до рассвета рубились с немцами. Млад думал, что больше никогда не сможет встать: в бою он не чувствовал чужих ударов, а тут вдруг все ушибы заныли разом; правая кисть онемела и распухла, на левой оказался выбитым палец и порезано запястье — рукавица задубела от замерзшей крови. Пальцы тряслись, как у немощного старца, руки не поднимались — даже набрать горсть снега и то было непосильно.

Добробой поднялся и сел, заглядывая в лицо спасенному парню.

— Жив… — протянул он с облегчением. — А я-то думал — вдруг покойника тащу?

— Надо волокуши для раненых сделать, — предложил пожилой новгородец, — иначе не дотащим.

— Отдохнем немного — и сделаем, — кивнул другой.

— На дорогу бы выйти… — вздохнул кто-то.

— Щас тебе — на дорогу! Там рыцари на своих чудовищах ждут не дождутся, чтоб тебе голову шестопером проломить.

— Видали, что за лошади у них? Жуть!

— Ничего. Деды наши этих чудовищ били за милую душу! Лошадь — она лошадь и есть. Вон в овраге сколько их ноги переломало!

— Это не рыцари, — тихо сказал Млад, — наемники. У рыцарей доспех богаче и удобней. А у этих — гора железа и никакого толку.

— Точно! — подхватил кто-то. — Видели, как лучники их били?

Млад посмотрел на раненого мальчишку, который сидел рядом, привалившись к его плечу. Глубокая рана шла через все лицо наискось, со щеки через переносье на лоб. Кровь еще сочилась из раны, но не сильно.

— Парень, ты живой? — спросил Млад.

Тот ничего не ответил, глаз, залитых кровью, не открыл, но лицо его чуть изменилось: он услышал.

— Живой — и ладно… — Млад похлопал его по плечу.

— Мстиславич, ты чего, ранен? — с места спросил Ширяй.

Млад покачал головой.

— А на руке чего? — не унялся шаманенок.

— Да царапина это, Ширяй, царапина… Рукавицу пробили.

— Слушай, — вдруг спросил у Млада один из новгородцев, — где-то я тебя видал. Вот только где — не помню. Университетских-то мы не всех знаем, но тебя я точно где-то видал.

— Ты чего? — набычился Ширяй. — это же Млад Мстиславич! Его все знают!

— Ветров? — переспросил другой новгородец. — Тот самый волхв?

— О как! — развел руками тот, что спрашивал. — Точно! А я без лисьей шапки тебя и не признал!

— А разве волхвы воюют? — спросил пскович, который помогал Младу тащить мальчишку.

— Млад Мстиславичу сам князь предлагал в Новгороде остаться, — гордо ответил за него Ширяй, — а он с нами пошел! Он первый эту войну предсказал, а ему никто не поверил!

— Ширяй, ничего мне князь не предлагал, — поморщился Млад, — Вернигора предлагал.

— Какая разница? — пожал плечами шаманенок.

— А ты все что угодно можешь предсказать? — с сомнением посмотрел на него пскович.

— Нет, конечно… — вздохнул Млад. — Погоду мог… А вот метель сегодняшнюю не предсказал.

— Метель нам боги послали, чтобы на Псков незаметно отходить, — пробормотал кто-то. — Интересно, надолго ли?

— Надолго, — кивнул Млад, — теперь точно могу сказать: на двое суток, не меньше. А потом будет оттепель.

Они прошли не больше десятка верст, когда следы отступавшего ополчения замело окончательно. До темноты оставалось часа два, но по пути им встретилась пустующая заимка с крепкой избой и сараями. Поспорив немного о том, что неподалеку от заимки должна быть деревня, не решились искать жилье в метели и остановились на отдых и ночлег. В теплой избе разместили раненых, а те, кому не хватило места, пошли ночевать в горницу. Опытный в таких ночевках пскович — охотник — сумел развести огонь в железном котле, со всех сторон обложив его камнями, и вскоре в вымерзшей горнице стало немного теплей. Чтобы не задохнуться от дыма, пробили дыру на чердак.

Никаких съестных припасов ни в избе, ни в амбаре, ни в погребе не нашлось: хозяева покинули заимку, забрав с собой и скот, и хлеб. В подклете набрали немного замерзшей репы и сварили отвратительную, склизкую похлебку — она только раздразнила голод.

Быть костровым вызвался Ширяй — он, на удивление, не чувствовал усталости, наоборот, шустрил, балагурил и был странно возбужден. Раз десять успел рассказать о том, как убил ландскнехта — ударом копья в лицо. У него это вышло случайно, в самом начале боя. Не каждый студент мог похвастаться тем, что убил, а не ранил наемника, но над Ширяем посмеивались, припоминая, как он после этого ползал на карачках, выворачивая нутро на снег. Ширяй нисколько не обижался — подвига это в его глазах не умаляло. Но есть похлебку из репы не мог: при виде еды лицо его побелело и заострилось, как у тяжелобольного.

На ночь не стали снимать доспехи: никто не знал, что ждет их на рассвете и не идут ли по их следам отряды неприятеля. Взрослые ополченцы установили поочередные дозоры, предоставив студентам возможность спокойно спать.

Млад думал, что не сможет уснуть, но едва опустился на сено и завернулся в плащ, мгновенно забылся сном, несмотря на ломоту во всем теле и боль от ушибов.

Ему казалось, проспал он не больше минуты, когда кто-то потряс его за плечо. Млад вскочил, хватаясь за меч, положенный рядом.

— Тише! — шикнул на него Ширяй. — Это я. Все в порядке.

Млад опустился обратно в сено — сердце выскакивало из груди от испуга, он и не думал, что может так испугаться!

— Что, сменить тебя? — спросил он у шаманенка и зевнул.

— Не. Мне поговорить надо.

— Ширяй, ложись спать, я за тебя посижу… — Млад сел и осмотрелся: все спали, в котле потрескивали дрова и освещали горницу живыми, непоседливыми сполохами огня.

— Мстиславич, это очень важно! — зашипел Ширяй. — Ну правда! Не смейся надо мной!

Млад никогда ни над кем не смеялся.

— Ладно, — он вздохнул и пересел поближе к огню, кутаясь в плащ: и дыра в потолке, и хлипкие окна вытягивали тепло от огня мгновенно.

— Ты только не смейся, Мстиславич… — повторил Ширяй, разжал кулак и протянул Младу открытую ладонь. — Во, смотри. Это я в дровах нашел, когда к поленнице спускался.

Млад нагнулся, рассматривая, что такое мог обнаружить Ширяй.

— Оберег? — спросил он. На ладони парня лежал маленький кожаный мешочек, стянутый тесемкой. В похожие мешочки люди кладут горсть земли, уезжая на чужбину.

— А теперь посмотри, что у него внутри! — глаза шаманенка вспыхнули. — Посмотри-посмотри!

Он развязал тесьму дрожащими от волнения пальцами и вытряхнул на руку махонький свиток.

— Я говорил — это заклинание! Вот, такие же буквы, как на тех, которые вы в устье Шелони нашли! И знак смерти в начале и в конце! Они эти заговоры на бумаге пишут и как обереги используют!

— И где ты это нашел? — Млад зевнул. Находка Ширяя, несомненно, заслуживала внимания, и ее следовало передать Родомилу, но с этим можно было подождать и до утра…

— В поленнице, в самом низу, она зацепилась за сучок, — наверное, тесьма порвалась, когда человек дрова вываливал. Но и это не все…

— Чего? — Млад снова зевнул.

— Да перестань ты зевать! — Ширяй сжал кулаки. — Я серьезно говорю!

— Я верю, верю, — вздохнул Млад, — просто спать хочется.

— У Градяты был такой же оберег. Я много раз видел.

Млад пожал плечами — ничего удивительного.

— Мстиславич, послушай… Ты только не смейся надо мной… Это и есть оберег Градяты! Только не тот, что я видел, а старый.

— С чего ты взял?

— Я… я сидел и смотрел на огонь… Я не хотел тебя будить… Я бы до утра подождал… Но тут… Я чувствую колдовство, понимаешь? Я его чувствую. Оно тут везде. В этой горнице. Мы не случайно сюда зашли, нас боги сюда привели!

— Ширяй… Боги могут вести на битву, но сюда, уверяю тебя, мы вышли по своей воле.

— Может, не боги. Может, судьба, — легко согласился Ширяй, — я не знаю. Я держал его в руках, смотрел на огонь и вдруг увидел… Увидел Градяту здесь. Но он сразу исчез. Вот я и подумал: мне сил не хватает. А если вместе, можно попробовать… А?

— Можно, — пожал плечами Млад. Ширяй не был волхвом, но кто же знает, когда в человеке просыпаются эти способности? Он убил человека, это потрясло его и запросто могло обострить ощущения и способности, в том числе волховские.

— А ты можешь, как Белояр? — вспыхнули глаза шаманенка. — Ну, как при гадании в Городище, а?

— Знаешь, это неудачный пример. В Городище, считай, и не было никакого гадания — только морок… Но я понял, о чем ты говоришь… Нет, я не кудесник, я гадатель. А Белояр, напротив, гадателем не был. Но давай попробуем… Мы же шаманы. Мне кажется, это что-то вроде подъема, только совсем невысоко. И костер уже есть.

— А… мы ж перебудим всех… — Ширяй огляделся.

— Мы тихо. Помнишь, я говорил, что могу подняться наверх даже из дома? Теперь я буду поднимать тебя, но ты должен мне довериться. Как в первый раз, когда мы с тобой поднимались, помнишь?

— Еще бы! Может, Добробоя разбудить?

— Нет. Двоих мне будет не поднять. Хорошо, что ты ничего не ел: налегке проще. Давай попробуем. Но доспехи придется снять — сомкнутые кольца не пустят наверх.

Сила Ширяя потрясла Млада: он не раз поднимался вместе с шаманенком, но никогда не чувствовал такого. А может, это оберег, зажатый в его кулаке, разводил в стороны темноту? Вещи хранят силу своих хозяев… Видения были ясными, несравнимо яснее тех, что он видел при гадании на Городище, яснее, чем картины будущего, внезапно являвшиеся ему. Млад мог разглядеть каждую мелочь — стоило только всмотреться, вслушаться.

Осенний вечер и красный закат перед ветреным днем… И бумага на подоконнике, освещенная красным закатом. И человек, склонившийся над бумагой, — в цветастом кафтане, смуглый, темноволосый и широкоплечий.

— Здесь кто-то есть, тебе не кажется? — человек оглянулся через плечо, и Млад узнал того чужака, которого видел перед вечем после гадания, того, который напал в лесу на Родомила. Он говорил на незнакомом языке, но смысл сказанного был совершенно ясен.

— Оставь. У них нет никого, кто может проникнуть сюда. Я поставил защиту, — это сказал Градята, вышагивая по горнице из угла в угол.

— На всякую защиту найдется тот, кто ее сломает. И всякая защита со временем слабеет.

— Когда она ослабеет, нам будет все равно. Лучше расскажи, что ты там насчитал, — Градята подошел к чужаку поближе и заглянул в бумагу.

— Ты все равно ничего не поймешь, — чужак прикрыл бумагу рукой. — Иессей прав во всем, кроме одного: смерть князя гораздо вероятней, чем он говорит.

— Иессею не нужно ковыряться в Книге, чтоб что-то знать. Он видит, — проворчал Градята.

— Иессей слишком заносчив, и Книга этого не простит. Но дело не в этом: мне кажется, он нарочно нагнетает на нас страх, чтобы мы не расслаблялись. Он давно сторговался с Богом о власти на этой земле и теперь хочет, чтобы все шло как по маслу. Его пугает любое препятствие.

— А эти препятствия есть?

— Препятствия есть всегда, но нет неустранимых препятствий. Книга говорит, их можно преодолеть.

— И все же: что это за препятствия, которые так пугают Иессея? — Градята снова заглянул в бумагу, и чужак перевернул листок.

— На пути к смерти князя, в числе прочих, стоит однорукий маг — очень сильный маг, ничуть не слабей Иессея. Наверное, Иессей боится именно его.

— Это, должно быть, волхв Белояр, — презрительно скривился Градята.

— Волхв Белояр будет убит. Он жалок по сравнению с Иессеем, равно как и его возможный преемник.

— В Новгороде нет никаких одноруких магов. Как и сильных магов вообще. Иессей бы давно увидел такого.

— Почему обязательно в Новгороде? Сидит какой-нибудь старец на берегу Белоозера, глядит на воду, отгородившись от всего мира… И потом: равного Иессей может и не увидеть, тем более на расстоянии. Этот маг может и вовсе не появиться, его число в раскладе — одна двадцать четвертая. Даже у преемника Белояра число побольше — одна восьмая. Напрасно Иессей не смотрит в Книгу, он бы перестал перестраховываться. Меня больше занимает другой вопрос: как бы князь не умер раньше времени.

— Вот это точно не наше дело, — фыркнул Градята. — Не лезь во что не просят.

— Ты удивительно нелюбознателен, — усмехнулся в ответ чужак, — ты никогда не станешь великим.

— Хочешь обойти Иессея?

— Я моложе, а Иессей не вечен. Нет, тут определенно кто-то есть, — чужак осмотрелся и понюхал воздух, — железом пахнет. Кровью.

— Оставь. Никого тут нет. И железо не пахнет.

— Пахнет. Особенно смоченное в крови.

— Ваше колено — сущее зверье… — поморщился Градята. — Кто еще там стоит на пути?

— Зачем тебе это? Ты же нелюбознателен? — спрятал улыбку чужак.

— Я хочу знать, что за работа мне предстоит.

— Много тебе предстоит работы. Вот человек со знаком правосудия на челе… Одна шестая.

— Посадник?

— Нет, посадник со знаком миротворца. Одна сорок восьмая. Его можно убить, смерть его не стоит на пути к смерти князя. А этот — судейский, его убивать нельзя: его смерть помешает. Одна четверть — число его смерти.

— Купить? — поднял брови Градята.

— Купить человека со знаком правосудия на челе? — расхохотался чужак. — Это интересно.

— Запугать?

— Я подумаю. Можно сделать его орудием так, что он и сам этого не заметит. И все же… Как бы князь не умер раньше времени…

— Иессей разберется.

— А я все же посчитаю, — кивнул чужак. — Все равно здесь больше нечем заняться. А ты иди, погуляй, что ли… Посмотри на здешние красоты. И защиту я, пожалуй, поставлю сам.

— Мстиславич, а что такое «маг»? — Ширяй лежал на сене, подперев голову рукой. Он нисколько не устал, наоборот, глаза его продолжали лихорадочно блестеть.

— Кудесник. Это слово пришло из Персии в Грецию и вначале означало всего лишь огнепоклонника. А потом им стали называть кудесников.

— Надо найти этого однорукого кудесника.

— Я напишу Родомилу. Как только дойдем до Пскова, я напишу.

— А князю скажешь? — шаманенок вскинул голову.

— Не знаю. Тебе не показалось, что речь идет о смерти от естественных причин? Иначе бы они не говорили о том, что он может умереть раньше времени.

— Может, они хотят убить его так же, как Бориса? И боятся, что яд подействует быстрей?

— Ни разу не было сказано об убийстве. Я все думаю, что значит «раньше времени»?

— Надо предупредить князя. Чего ты боишься, Мстиславич?

— Видишь ли, если речь идет о смерти от естественных причин, например от болезни, — возможно, князь уже знает об этом. И мое сообщение не даст ему возможности бороться, — Млад пожал плечами: тревожить князя теперь, когда он собрал силы на войну?

— Но ты же не скажешь ему о том, что он обязательно умрет! Скажешь, что они хотят его смерти, и все!

— Ширяй, он и без нас знает, что они хотят его смерти. Но он должен сделать что-то перед смертью, а что — мы так и не узнали…

— Как ты думаешь, что они здесь делали?

— Не знаю. Ждали чего-то по дороге к Новгороду. Какая разница?

— Градята появился в университете в середине осени. Я помню. Значит, прямо отсюда — к нам. Мстиславич, а откуда берутся кудесники?

— Оттуда же, откуда шаманы. Эти способности наследуются, но только отчасти. Например, мой отец — волхв-целитель, а я — волхв-гадатель. Кудесник — очень редкий дар и требует долгого обучения, чтоб развернуться в полную силу. Поэтому кудесники, как правило, старики и зачастую — долгожители. Чем больше опыта накапливает кудесник, тем сильней проявляется его дар.

— Значит, этот чужак может со временем стать таким же, как этот их Иессей? Если будет долго учиться?

— Боюсь, Иессей — это тот, кого Перун назвал избранным из избранных. И, сколько бы он ни обучался, избранным из избранных его могут сделать только боги.

На следующее утро у повети дозорные увидели огромного черного коня. Сначала они подняли тревогу, но, разобравшись, поняли: конь пришел без всадника, искал людей и еду. И нашел.

Запрячь его в сани так и не вышло: он не привык ходить в упряжи. Верхом на зверя, скалящего зубы, никто сесть не решился, но конь позволил вести себя в поводу. Псковичи собирались подарить коня князю Тальгерту, а новгородцы — князю Волоту. Спор о том, чей князь больше достоин такого дара, продолжался часа два, скрашивая однообразную дорогу.

На Завеличье вышли после заката, в темноте, издали разглядев зарево пожара: псковичи жгли посад. Метель утихала, снегопад прекратился, и сквозь тучи время от времени проглядывала луна.

— Куда прете? — не очень любезно спросил дозорный дружинник, увидев ватагу, шедшую по дороге к реке.

— Мы из ополчения, отступали от Изборска. С нами раненые, — ответил ему Млад.

— Небось, лазутчики ландмаршала Волдхара… — проворчал дружинник.

— Ага, все сорок человек, — сунулся Ширяй.

— В обход вам надо идти. Снега все равно там не осталось, — дружинник кивнул на дорогу к Великой, — грязь сплошная, с волокушами не пройдете.

Он кликнул товарища и велел проводить ополченцев мимо Завеличья — крюк получился версты на три. На реке их снова встретили конные дозорные.

— Кто такие? Что вам тут надо?

— Это наши, — ответил сопровождавший их дружинник, — раненых тащат.

— Наши все давно за стенами, вместе с ранеными, — фыркнул дозорный, но особенно не препятствовал.

Над крепостью стучали топоры — сносили деревянные крыши с башен и стен, готовились к осаде.

— Ну куда идете, куда? — заорали сверху, когда ватага подошла к проездной башне Окольного города. — Не видите?

Под ноги Младу, шедшему впереди, со стуком упала широкая доска толщиной в полтора вершка.

— Чего делаешь-то? — крикнул кто-то из новгородцев из-за спины Млада.

— Закрыты ворота! — огрызнулись сверху. — Не видите — закрыты!

— А ты их открой! — посоветовал новгородец.

— Я плотник, а не привратник.

— А ну кончай стучать! — гаркнул сопровождавший их дружинник. — Куда торопитесь-то? Людей пропустите!

— Ребята, годи стучать! — тут же крикнул своим несговорчивый плотник. — Ватагу пропустим.

Через минуту распахнулась низкая дверь с правого бока башни, открывая проход через узкий лаз в крепостной стене, — волокуши с ранеными пришлось переносить на руках. Дружинник забрал черного коня и поскакал в объезд, к неудовольствию новгородцев, уверенных, что теперь конь точно достанется псковскому князю.

Псковская крепость, в отличие от новгородского детинца, обходила весь город четырьмя каменными поясами, и кром занимал в ней только небольшой уголок. Млад смотрел по сторонам: крыши домов в опасной близости от крепостных стен поливали водой, и постепенно они обрастали льдом — чтобы ни раскаленные ядра, ни горящие стрелы не смогли поджечь дерева. Никто не знал, с какой стороны ландмаршал нанесет основной удар, и по дороге к расположению новгородцев Млад разглядел строительство трех захабов.

Новгородцев разместили в Окольном городе, между Полевой и Лужской башнями; студентам достался недостроенный терем напротив невысокой Сокольей башни и четыре избы вокруг него. Раненым выделили каменные палаты: псковский посадник вместе с семьей перебрался в кром и отдал свое богатое жилище ополчению — в знак признательности.

Со времен своего бесславного похода на татар Млад избегал появляться в больницах: слишком крепко отпечаталась в памяти помощь отцу и ночные кошмары, полные крови и чужих страданий. Но на этот раз ему пришлось самому отправиться в палаты посадника — двадцать семь раненых студентов надо было передать на руки врачам.

Богатство псковского посадника не шло ни в какое сравнение с нарочитой роскошью новгородских бояр: за толстыми, почти крепостными стенами Млад насчитал всего шесть помещений. Челядь жила в трех маленьких деревянных избах; во дворе, огороженном белой стеной, стояли кузница, конюшня и амбар.

В палатах было тепло, даже жарко, и довольно светло: под сводами потолка висели светильники с множеством свеч, чад от которых потихоньку сползал к окнам. Стены украшал тонкий светлый рисунок, и наскоро сколоченные нары с соломенными тюфяками, расставленные в несколько рядов, не вязались с его изысканностью. Пахло кровью, потом, рвотой и нечистотами, и слабый запах лекарств не мог перебить душного зловония.

Раненые оглянулись, когда Млад перешел через порог шириной в добрую сажень.

— Кто тут главный? — спросил он, замявшись и стараясь не глядеть по сторонам.

— Дальше иди, — кивнул ему пожилой ополченец без руки, сидевший на нарах.

Млад с трудом протиснулся через узкий проход, но и там врача не было. Только в третьей палате он увидел его — в самом дальнем углу. Врач на вид был его ровесником, высоким и широкоплечим, больше напоминавшим опытного воина, чем целителя.

— Мы раненых привезли… — сказал Млад в ответ на его вопросительный взгляд.

— Еще? Похоже, кузницу тоже под больницу переделывать придется… Много?

— Двадцать семь. Почти все — студенты.

— Тяжелые?

— Те, кто сам идти не может.

— Сейчас. Погодите немного. Посмотрим.

— Зыба, что там? — раздался сонный голос из-за деревянной загородки, по-видимому, сколоченной вместе с нарами.

— Раненых привезли. Посмотришь?

— Посмотрю. Пусть подождут немного, — голос показался Младу удивительно знакомым.

— Бать, это ты, что ли? — не удержавшись, спросил он громко и тут же в испуге прикрыл рот рукой: врач вскинул на него удивленный и недовольный взгляд.

Отец вышел из-за загородки сразу — в исподнем, протирая глаза.

— Лютик… — лицо его на миг исказилось. — Живой… А мне сказали, ты под Изборском остался…

— Здорово, бать… — словно извиняясь, сказал Млад. — Я не остался… Мы раненых тащили, отстали просто.

— Ну иди сюда, я хоть обниму тебя, — отец закусил губу. — Я чувствовал. Я знал, что с тобой все хорошо… Эх, Лютик… Знакомься, Зыба: Млад Мстиславич Ветров, знаменитый на весь Новгород волхв. Жив-здоров, как видишь.

Тихомиров встретил Млада не так радостно, как отец.

— Не знаю я, Мстиславич, что с тобой делать. Мало того, что сотня твоя ни во что твои приказы не ставит, ты и сам им под стать.

— Мы вынесли двадцать семь раненых, — ответил Млад угрюмо.

— А толку? Что в этом толку? Теперь на двадцать семь совершенно бесполезных ртов в осажденном городе будет больше. Только и всего.

— Их бы затоптали, — Млад опустил голову.

— Да. Но мы не в салки тут играем. И неважно, кто из нас больше прав, — ты или я. Я тоже не чудовище, я тоже согласен, что бросать раненых стыдно. Но я приказал отступать, а ты что сделал?

— А почему ты не приказал подобрать раненых? — вскинул глаза Млад. — Если считаешь, что бросать их стыдно?

— Потому что я думал о живых и здоровых, о тех, кто дойдет до Пскова и встанет на его стены, а не ляжет в посадничьих палатах. Если бы я приказал подобрать раненых, ты бы сейчас отвечал, почему подобрал не всех! Если б было кому отвечать, конечно. А скорей всего, ты бы сейчас с прадедами ручкался, как и три четверти твоей сотни! Иди. Доложишь о потерях.

— Погоди, — вздохнул Млад. — Мне надо отправить письмо в Новгород.

— Всем надо отправить письма в Новгород, — проворчал Тихомиров, — ко мне уже раз пятьдесят подходили.

Млад сжал губы — неужели у него ничего не получится?

— Понимаешь, мне не просто так надо… Мне надо отправить письмо главному дознавателю, Родомилу Вернигоре. Это важно.

Тихомиров озадаченно цыкнул зубом:

— Попробуем. Если это действительно важно. Я думал с обозом письма отправить, но тебе, наверное, надо быстрей… Завтра на рассвете обоз с ранеными выйдет в Новгород, но, я думаю, доберется туда только через семь дней. Так что надо с князем поговорить, его гонцы каждый день туда-сюда отправляются.

— Пусть будет с обозом, — кивнул Млад, — не надо тревожить князя. Главное, чтоб точно дошло по назначению.

Войско ландмаршала Волдхара вон Золингена подошло к стенам Пскова через четверо суток — к его появлению на Великой реке взорвали аршинный слой льда, отсрочив подход врага к стенам не меньше чем на день. Из соседних деревень за стены шли и шли люди, забирая с собой скот и запасы продовольствия, сжигая свои дома, чтоб они не достались врагам: ландмаршал пришел на пустую, выжженную и промерзшую землю. Ему дорого обошлось строительство укреплений — он намеревался штурмовать Псков с юга, там, где размещалась самая низкая и самая длинная стена, где башни стояли реже, чем в Запсковье и со стороны Великой: численное превосходство давало ему такую возможность. Но пушки с этой стены били не хуже, чем с любой другой.

Из сотни Млада в строю осталось пятьдесят пять человек, двенадцать раненых отправились в Новгород с обозом, трое собирались поправиться и вернуться в строй, еще двое были так плохи, что их не рискнули отправлять в семидневное путешествие по Шелони. Двадцать восемь навсегда остались под Изборском…