Глава 5

После обеда Млад задержался, разыскивая в Городище свою лошадь, — он никак не мог вспомнить, в каком дворе ее оставил, все они казались ему одинаковыми. Потом, проезжая мимо Новгорода, он все же заглянул на торг и в университет вернулся, когда совсем стемнело.

Ширяй с порога сообщил, что приходили декан и ректор, причем оба явно злились и велели Младу зайти в ректорат сразу по возвращении. В ректорат Млад не торопился — Миша в его отсутствие совсем расклеился: лежал на кровати, сжавшись в комок, и дрожал.

— Ну? — спросил Млад, закрывая за собой дверь.

— Ты обманываешь меня… — безнадежно выдохнул тот.

— Я даже не собираюсь оправдываться и что-то тебе доказывать. В чем я тебя обманываю на этот раз? — Млад присел на табуретку рядом с кроватью.

— Они стащат меня в ад…

— Хорошо. Если тебе этого хочется, я с ними договорюсь — они так и сделают.

— Мне не хочется! Не хочется! — зарычал парень и рывком поднялся. — Ты нарочно издеваешься надо мной!

— Да. Нарочно. Я не собираюсь тебя успокаивать и лить масло тебе на сердце рассказами о том, что ада не существует: его выдумали для таких, как ты. Я устал. Если хочешь, я приведу к тебе темного шамана: он ныряет вниз, он знает, что там, внизу, он видел своими глазами.

— Он тоже мне соврет! Если он служит дьяволу, он нарочно мне соврет!

— Наверное, отец Константин говорил тебе правду, — усмехнулся Млад.

— Отец Константин — бескорыстен! Он хотел моего спасения!

— А я, можно подумать, собираюсь тебя выгодно продать.

— Откуда я знаю, что дьявол пообещал тебе за мою душу? — у Миши дрожал подбородок. Нехорошо дрожал: это могло закончиться судорогами.

— А что отцу Константину за твою душу пообещал бог, ты знаешь?

— Вы все, все мне врете! — выкрикнул парень и сорвался с кровати. — Не ходи за мной! Я не заблужусь!

— Возьми огниво. Если заблудишься в лесу — разведи костер.

— Не надо мне твоего огнива! — прошипел он, запихивая руки в рукава шубы. — Ничего не надо! Ну и заблужусь! И замерзну!

— Надень шапку.

— Отстань от меня! Не хочу никаких шапок! Ничего не хочу! — Мишу трясло. Млад чувствовал, какие силы разрывают мальчика изнутри: он успокоится. Побегает по лесу, промерзнет и успокоится ненадолго. Так и должно быть, пока все идет так, как и должно идти. Огниво лежало в кармане шубы, а шапку Млад нахлобучил Мише на голову у самого порога. Тот сорвал ее, но не отбросил, а забрал с собой, тиская в руке.

— Пойти за ним? — тихо спросил Добробой, подойдя к Младу сзади.

Млад покачал головой.

— Ты б в ректорат сходил, Млад Мстиславич, — назидательно сказал Ширяй, поднимая голову от книги, — пока он по лесу бродит, ты как раз успеешь.

Вот сопля!

— Схожу, — проворчал Млад и хотел добавить, что это не Ширяево дело, но подумал и промолчал.

— Млад Мстиславич, а правда, что ты сегодня в Городище грамоту про убийство князя Бориса не подписал? — спросил Добробой.

— Правда.

— А почему? Разве не татары князя убили? — поднял голову Ширяй. Млад всегда поражался его способности одновременно читать и слушать, о чем говорят вокруг.

— Я не знаю. Поэтому и не подписал, — Млад сжал губы. — А вы откуда знаете про татар?

— Так весь университет говорит. Некоторые даже в Городище ездили, чтоб все самим узнать. А я, например, так и знал, что это татары. Мне и гадания никакого не надо было.

— Ну-ну, — усмехнулся Млад, — и откуда, интересно, ты это знал?

— Да понятно же все! Кто еще нас так ненавидит?

— Не нас, а князя Бориса, — поправил Млад.

— А какая разница? Раз князя Бориса ненавидит, значит, и нас тоже! — Ширяй посмотрел на Млада снисходительно.

— Нет, парень. Бояре тоже ненавидели князя Бориса, но к нам, наверное, ничего подобного они не испытывают. И мне кажется, догадки про татар ты повторяешь с чужого голоса.

— Ничего и не с чужого! А если у меня есть единомышленники, это еще не значит, что я говорю с чужого голоса.

— Единомышленники — это хорошо, — Млад натянул валенки. — Только предположение твоих единомышленников нарушает первейшее правовое утверждение, которое незыблемо для Новгорода: не пойман — не вор.

— А… а гадание? Разве гадание сорока волхвов — это не доказательство?

— Тридцати девяти, — Млад подмигнул Ширяю, надевая треух.

— Так ты что, за татар, что ли? — умное лицо Ширяя вытянулось от детской обиды.

— Я не за татар — я не против татар. Это разные вещи. И даже если бы я был против них, это ничего бы не изменило: Правда не зависит от того, за кого ты и против кого.

— Ой, Млад Мстиславич! — Добробой приоткрыл рот. — Как ты это здорово сказал!

— Ага, — кивнул Млад. — Пойду. Потом поговорим.

В ректорате еловыми дровами трещала печь, ректор с деканом естественного факультета сидели перед открытой дверцей на низких скамеечках и пили вино из серебряных кубков.

— Явился? — ректор кивнул на третью скамеечку возле печки. — Садись.

Млад стащил с головы треух и расстегнул полушубок, продолжая топтаться у двери.

— Ну что застыл? Часа полтора тебя ждем, — обернулся к нему декан. — Вино на столе, наливай.

Млад пожал плечами и повесил полушубок на крючок за дверью. Вина так вина… Он плеснул в кубок густой настойки и сел рядом со столпами университетской мысли.

— Я знал, что ты чудак, Млад Мстиславич, — начал декан, — и я прощал тебе любые чудачества за твой ум, и за твой опыт, и за любовь к тебе студентов…

Млад опустил голову.

— Ты хотя бы понимаешь, кому дорогу перешел? — вслед за деканом подхватил ректор. — Ты представляешь себе, что ты сегодня сделал?

— Я не понимаю. И не хочу понимать.

— Это, конечно, замечательно, — ректор посмотрел на него многозначительно, — можешь рассказать нам сказку о том, что городские власти не смеют совать нос в дела волхвов. Да, волхву Белояру нечего опасаться. Но профессора университета, даже если он волхв, достанут, и еще как! Ты с княжьей галереи не ушел, когда здесь были люди Свиблова.

— А… Черноты Свиблова? — решил уточнить Млад. Он ожидал подвоха от Осмолова.

— Черноты, Черноты, — усмехнулся ректор. — Впрочем, люди Осмолова были здесь всего на пару минут позже.

— И что они хотели?

— Люди Свиблова выясняли подробности похищения христианского мальчика. Люди Осмолова подозревают в тебе казанского лазутчика. Мне стоило большого труда представить им доказательства твоей невиновности. Университет защищает своих питомцев, и тем более — профессоров. Без моей грамоты никто тебя под стражу не возьмет. Но, Млад, чем ты думал, когда это делал?

— Я не думал о боярах. Я думал о Правде.

— И это замечательно тоже… — ректор скривился, словно откусил кусок от кислого яблока. — Иногда мне кажется, что наивным ты только притворяешься. Ты знаешь, что сейчас, вместо того, чтоб громить гостиный двор и кидать татар под лед Волхова, новгородцы дубасят друг друга? Завтра, конечно, соберут вече, но это будет завтра! Если, конечно, соберется одно вече, а не два и не три! А сегодня ватаги с трех концов пойдут вместо татарского посольства громить боярские терема! Татарам, конечно, тоже достанется, но для Новгорода одной искры хватит, дай только боярам хвост прищемить! Вместо единодушия — раскол и распри. Ты этого добивался?

— Складывается впечатление, что результат гадания заранее был известен всем, кроме меня, — пробормотал Млад.

— Да нет же, Млад, — декан положил руку ему на плечо, — гаданием хотели сплотить новгородцев, объединить против общего врага, кем бы он ни оказался. Подозревали болгар, подозревали литовское посольство и посольство Ливонского ордена, и поляков подозревали. На татар думали меньше всего! Мы едва успели спрятать наших студентов из Казани!

— Я надеюсь, вы спрятали их надежно… — проворчал Млад.

— Да, они в профессорской слободе, в тереме выпускников. Об этом никто не знает, кроме трех-четырех профессоров и деканов их факультетов. Не беспокойся за них, лучше подумай о себе. Никто не мог предсказать результатов сегодняшнего гадания, никто не ждал такого исхода и таких беспорядков, иначе… иначе это сделали бы не так открыто, понимаешь? Но благодаря тебе к беспорядкам добавился раскол!

— Знаете что? — Млад приподнялся. — Мне все равно, чего хотели добиться бояре и кого они хотели объединить! Я — волхв, я отвечаю за то, что говорю людям, не перед боярами! Так мы дойдем до того, что и волхвы станут изрекать боярскую волю вместо Правды!

— Млад, не горячись, — вздохнул ректор, — ты, конечно, прав. Но иногда интересы государства требуют поступиться некоторыми максимами.

— Да вы что… Слышал бы вас Белояр… — пробормотал Млад. — Это… этого делать нельзя! Боги…

— Млад, родные боги желают Руси добра и процветания. Неужели они не поймут лжи во спасение?

— Вы хотите от меня чего-то определенного?

— Да. Завтра на вече ты подпишешь грамоту и сообщишь новгородцам, что ошибался.

Млад встал. Он хотел сделать это с достоинством, но расплескал вино на рубаху — получилось скорей смешно.

— Я не сделаю этого, даже если меня попросит об этом Белояр. Я не сделаю этого даже… Вы не смеете требовать этого от меня. Никто не смеет.

— Млад, университет зависит от милостей людей с тугой мошной. Мне недвусмысленно дали понять, что их расположения можно лишиться в одночасье. К сожалению, не Белояр дает деньги на обучение студентов.

— Я проживу и без университета. Пока хлебу нужен дождь, я без дела не останусь. А вот проживет ли без меня университет? — Млад стиснул зубы и поставил кубок на стол.

— Нет, ты неправильно нас понял, — ректор поднялся вслед за ним, — мы не угрожаем тебе. Никто не собирается на тебя давить, никто из университета тебя не прогонит. Но пойми и наше положение. Да и свое обдумай хорошенько. Завтра тебя объявят татарским лазутчиком, не только убьют, но смешают с грязью твое имя и имя твоего отца. И университет пострадает ни за что. Если нас лишат денег, многим студентам придется уйти от нас недоучками. От твоего решения зависишь не только ты, пойми это…

Млад скрипнул зубами:

— Мне нечего больше сказать. Я не изменю решения.

— Я понимаю, — декан тоже встал, — это удар: по твоему самолюбию, по твоему доброму имени… Я понимаю. Но из двух зол надо выбирать меньшее. Подумай до завтра. Не торопись, взвесь все «за» и «против». Но хотя бы подумай…

— Дело не в гордости и даже не в добром имени. Мне не о чем думать и не о чем больше говорить, — Млад развернулся, едва не поскользнувшись на натертом до блеска полу. — Прощайте.

— Млад, хотя бы подумай… — повторил декан ему в спину, но Млад вышел вон и захлопнул за собой тяжелую дверь.

Он быстро спустился по широкой темной лестнице, придерживаясь за перила, — по вытертым студентами пологим дубовым ступеням, — прошел мимо десятка аудиториумов длинным коридором, освещенным масляными лампадками, и свернул к выходу. В главном тереме было непривычно тихо, и в полутьме он казался огромным. Окна светились синим снежным светом, бревенчатые стены глотали звуки, и Млад не слышал своих шагов.

Может быть, он и вправду чересчур наивен? За обедом остальные волхвы ни в чем его не упрекнули: некоторые посчитали, что он не слишком опытен, некоторые посматривали на него обиженно, словно он поставил под сомнение их честность, — но все признали за ним право не подписывать грамоты. Белояр расспросил его подробно о том, что он считал своими видениями, а что — общими, и на прощание пожал в знак уважения руку.

Вспоминать действо на Городище стало неприятно: Млад и без советов ректора чувствовал себя неловко, теперь же и вовсе решил, что участвовал в представлении, что им воспользовались — и им, и Белояром, и остальными волхвами. Все об этом знали, и только он один не понял своей роли, говорил что-то о Правде, думал о совести, а на самом деле должен был догадаться, что ни Правда, ни совесть никого не интересуют, это смешно — рассуждать о Правде… Он был смешон. Жалок. Кукла на ниточках, которая посмела ослушаться кукловода…

А с другой стороны, какое он имеет право прикрываться университетом? Это его личное дело, университет не обязан его защищать. Чтобы быть честным до конца, надо завтра же уйти, отказаться от профессорства и уйти, тогда университет из-за него не пострадает. Мысль эта царапнула его острой болью: он любил Alma mater, любил с тех самых пор, как явился сюда восторженным юнцом, желавшим превзойти все науки. Он любил студентов, их горящие глаза, их задор, их пыл, их отрицание прописных для взрослых истин, их сомнения и бесшабашные пирушки. Уйти, отказаться от своего дома — а этот дом давно стал для Млада своим и означал нечто большее, чем рубленые стены, — уйти навсегда? По крайней мере, это будет честно.

Университет шумел. Перед теремом факультета права стояли студенты, на крыльце кто-то из ребят со старшей ступени говорил речь — до Млада долетали только отдельные слова: «татары», «до поры», «покарать». В окнах естественного факультета горели свечи и мелькали тени: и в учебной комнате, и в столовой собрались студенты; из окон терема медиков доносились выкрики спорщиков, перед теремом механиков шла драка — Млад подошел поближе, но увидел, что драка ведется честно, один на один, и арбитров [1]хватит без него. Тише всего было на горном факультете, и свет горел только внизу, в столовой. Наверное, тишина — самое недоброе предзнаменование в такой ситуации. Млад покачал головой, но заходить не стал: студенты — люди хоть и молодые, но вполне взрослые, разберутся без профессоров.

Дома его ждал Пифагорыч — бросил сторожку в такое время!

— Здоро́во, Мстиславич. Извини, что без приглашения, — старик поднялся Младу навстречу.

На столе кипел самовар, Ширяй сидел склонившись над книгой, а Добробой, как обычно, заправлял чаепитием.

— Здоро́́во, — Млад стащил с головы треух. — Сиди, я тоже с вами чаю попью.

— Наслышан я о твоих подвигах на Городище. Послушал старика? — Пифагорыч сел на лавку и подмигнул Младу.

— Считай, что послушал, — вздохнул Млад.

— И как? Татары это или не татары?

— Если бы знал, что это татары, — подписал бы грамоту. Похоже, конечно, было. Но… не уверен я. А теперь — и вовсе не уверен.

— А теперь-то чего? — поднял голову Ширяй.

Распространяться о разговоре в ректорате при ребятах Млад не хотел.

— Да, чудится мне, что все это как нарочно придумано.

— А я что говорил! — Пифагорыч поднял палец. — Татарва, конечно, совсем совесть потеряла, гнать их надо из Новгорода. Но и без них врагов хватает. Я так считаю: всех надо разогнать. И жрецов иноземных, и немцев, и литовцев. Да и бояр на место поставить не мешает.

Млад сел за стол, и Добробой тут же поставил перед ним горячую кружку.

— Знаешь, Пифагорыч, обобщать, конечно, легко. А у нас, между прочим, пятнадцать ребят из Казани учатся. Их тоже гнать?

— Не, они же наши! Свои, можно сказать, обрусевшие…

— Да какие они обрусевшие! — вскинул голову Ширяй. — Если они по-русски говорить могут, это еще не значит ничего! Сначала научатся у нас наукам разным, а потом их против нас же и повернут! Хан Амин-Магомет тоже у нас учился, и что?

— Ты старших не перебивай, — назидательно сказал ему Пифагорыч. — Распустил тебя Млад Мстиславич! Батька ложкой по лбу не бил за такие дерзости?

— Пусть говорит, — усмехнулся Млад, — это хорошо, когда молодые спорят.

— Спорить — одно, а вести себя со старшими непочтительно — совсем другое. Выслушай сначала, дождись, когда тебя спросят, тогда и говори.

— Да меня никогда не спросят! Кого интересует, что я думаю?

— Потому что ты молокосос еще, — отрезал Пифагорыч и повернулся к Младу. — Так что с нашими татарчатами-то?

— Спрятали их на всякий случай, в профессорской слободе переночуют, а завтра видно будет.

Дверь скрипнула, и на пороге показался Миша — притихший, ссутулившийся, с шапкой в руках. Он прикрыл за собой дверь и начал снимать шубу.

— Миша, будешь чай пить? — тут же спросил Добробой.

Тот пожал плечами.

— Садись, чай горячий, свежий! — Добробой подбежал к двери и подхватил шубу, которая едва не выпала у Миши из рук на пол. — Садись.

— Спасибо, — тихо ответил тот и, озираясь, подошел к столу.

— Ну что скуксился? — подмигнул ему Млад.

— Прости меня, Млад Мстиславич… — Миша опустил голову.

— Да за что ж, позволь узнать?

— Я… я грубил тебе. Я не хотел, честное слово. У меня как-то само собой это все…

— Да брось, у всех так бывает. Садись, погрейся. Ты б на Добробоя посмотрел полгода назад!

— Ага! — подхватил Добробой, широко улыбаясь. — Я еще и драться лез. Мне Млад Мстиславич шалаш отстраивал четыре раза — я его по листику расшвыривал. Ширяй — тот помалкивал больше, сбега́л потихоньку, два раза в лесу заблудился. А я все крушил, что под руку подворачивалось!

— Вот уж точно, — улыбнулся Млад, — Добробой перед пересотворением был сущим кошмаром. Так что не переживай, Миша. И не сдерживайся, не надо. Пройдет это, а несколько дней мы потерпим.

— Я поговорить с тобой хочу. Ты не подумай, я не потому, что не верю. Я чтоб разобраться…

— Конечно, — Млад поднялся. — Сначала погреемся, а потом прогуляться пойдем.

— Ладно, Мстиславич, — Пифагорыч встал следом за ним, — пойду я, не буду мешать. Заглядывай ко мне.

Млад почувствовал неловкость: вроде как неуважительно отнесся к старику. Но Пифагорыч его успокоил и добавил:

— Проводи меня до крыльца.

Они вышли на мороз — у двери Млад накинул полушубок на плечи и теперь переминался с ноги на ногу.

— Что в ректорате-то тебе сказали, а? Ты пришел — на тебе лица не было. — Пифагорыч прикрыл дверь.

— Сказали — завтра вече будет. Чтоб я грамоту там подписал и перед людьми повинился.

— Да ты что? — лицо старика потемнело. — Это что ж? Волхву указывать, что ему людям говорить?

— Говорят, бояре угрожают, без денег университет оставить хотят…

— До чего докатились, а? — Пифагорыч задохнулся от возмущения. — Да как язык-то у них повернулся?

— Да вот, повернулся… — Млад сжал губы.

— Не вздумай их слушать! Не вздумай!

— Я и не слушаю… — Млад опустил голову.

— Не ждал я… Не ждал такого на старости лет, — у Пифагорыча дрогнул подбородок. — Куда идем, а? Был бы жив князь Борис, разве позволили бы они себе такое, а? Окрутят они княжича, окрутят, задурят голову… Вот что. Я сейчас к ректору пойду. Я ему все скажу. Я…

— Пифагорыч, не надо. Не ходи, без толку это, — Млад взял старика под локоть.

— Знаю, знаю, что без толку! — выкрикнул старик. — Знаю! Но что-то же надо делать? Так и будем смотреть, как Русь на части разрывают? А?

— Пифагорыч, да не переживай так… — Млад пожалел, что рассказал ему о разговоре в ректорате.

— Как не переживать? Как не переживать, если вообще Правды не осталось? Куплена вся Правда! Серебром оплачена! Нет уж, не отговаривай меня! Я в одиннадцать лет в университет пришел, всю жизнь здесь живу, старше меня здесь никого нет! Да ректор прыщавым студентом был, когда я таких, как он, учил уму-разуму! Или старость у нас тоже уважать перестали?

— Не надо… — попытался вставить Млад.

— Надо! Надо! Знаю, что не добьюсь ничего, так устыжу хотя бы.

— Я думаю, им и самим несладко пришлось…

— Им несладко? Шубы собольи надели, терема себе не хуже боярских поставили — где уж о Правде-то думать? Боятся без службы остаться! Ой, боятся! И не держи меня! — Пифагорыч выдернул локоть из руки Млада. — Иди в дом! Выскочил! Иди в дом, сказал!

Млад сжал губы: зачем он рассказал? Можно было и догадаться, что старик расстроится…

С Мишей Млад проговорил до позднего вечера. Прогулка получилась трудной, в университете было слишком неспокойно: ватаги хмельных студентов шныряли между теремов, то и дело вспыхивали драки, ретивые краснобаи собирали вокруг себя орущие толпы, которые несколько раз сошлись стенка на стенку. Млад хотел пройтись только по профессорской слободе, но там собирались выпускники, оставшиеся при университете продолжать обучение дальше, — будущие профессора. Они вели себя потише, но Мишу раздражало присутствие множества людей, ему хотелось спокойствия и уединения.

Млад давно рассказал ему о пересотворении — по-честному, как было на самом деле, — и теперь они говорили просто так: о жизни, о шаманах белых и темных, о богах, об университете, о татарах и волхвах. Миша был внимательным слушателем, редко задавал вопросы, но Младу казалось, что от разговоров с ним мальчик делается уверенней, спокойней. От свежего воздуха и долгих прогулок он немного поправился, на щеках его появился легкий румянец, — умирающего он больше не напоминал, и с каждым днем Млад все сильней верил в удачу.

Они брели вдоль леса, обходя университет по кругу.

— Млад Мстиславич, а если я умру во время испытания, куда я попаду? В ад или в рай? — неожиданно спросил Миша, заглядывая ему в глаза.

— Во-первых, забудь про ад, наконец. А во-вторых, ты не умрешь во время испытания.

— А вдруг?

— Только если сам захочешь умереть. Я бы на твоем месте об этом не думал.

— Ну а все же, куда?

— Куда захочешь, — Млад пожал плечами.

— Как это?

— Я не думаю, что ты в своей жизни совершил какое-нибудь преступление. Если ты жил честно, твои предки с радостью примут тебя к себе.

— Но я… я много грешил… — Миша вздохнул.

— Каким образом? А главное — когда ты успел? — Млад улыбнулся.

— Ну, человек сам иногда не замечает, как грешит. В помыслах, например. Отец Константин говорил, что человек грешен только потому, что он человек.

— Отец Константин ошибался, — Млад постарался не изображать на лице презрения. — Ты хоть один свой грех назвать можешь?

— Это еще до болезни было. Я думал раньше, что дьявол вселился в меня именно из-за этого. Только ты не рассказывай ребятам, они будут смеяться. Мне нравилась одна девочка с нашей улицы. И я плохо думал про нее…

— В каком смысле «плохо»? — Млад поднял брови.

— Ну, о таком нехорошо говорить. Я думал, что было бы здорово на ней жениться. И… Ну, в общем, я представлял, как мы поженились… Я смотрел на нее в окно и представлял. Это было очень… очень приятно…

— Ну и что? В чем грех-то? Все смотрят на девочек в пятнадцать лет. Я тоже смотрел, можешь поверить. И иногда собирался жениться. Раз десять, наверное, собирался.

— Отец Константин сказал, что это очень грешно. Что дьявол как раз и входит в человека, когда он о таком думает…

— Ерунду он говорил. Я, конечно, про дьявола ничего не знаю, но не думаю, что ты чем-то оскорбил богов или предков. Наоборот. Это я, подлец, так и не женился и сына не родил. Это оскорбление и предкам, и богам.

— А почему ты не женился?

— Не пришлось… — Млад не любил подобных вопросов. — Не обо мне речь. Так что еще раз говорю: про ад забудь. Предки примут тебя к себе, а что будет дальше — я не знаю. Мне тоже не везде есть ход. Темные шаманы знают лучше.

— Хорошо бы… — вздохнул Миша.

— Ничего хорошего, — спохватился Млад. — Говорю же, не смей об этом думать! Развесил уши… Тебе не о смерти надо думать, а о девочках. О матери. Неужели ты не чувствуешь, как хорошо жить?

— Не знаю… Отец Константин говорил, что настоящая жизнь начнется после смерти. Хорошая жизнь. А здесь так — мгновение. И послана она нам исключительно для испытаний. И что к Богу можно приблизиться только тогда, когда отринешь свою плоть и захочешь от нее избавиться.

— Знаешь, я с каждым днем все сильней хочу задушить твоего отца Константина… И почему христиане не убивают себя сразу после крещения? Раз хорошая жизнь наступает только после смерти?

— Ты что! Это самый большой грех — самоубийство. Нельзя убивать ни себя, ни других, потому что на это воля Божья! Бог жизнь дает — только он и может ее забрать!

— Бог? Очень интересно. А я-то, дурак, всю жизнь думал, что жизнь мне дали мать с отцом! Нет, твой отец Константин презабавные вещи говорит! Ну как бог может дать жизнь, если ты был зачат в материнском чреве и выношен в нем? Бог-то тут при чем?

— Ну… Я не знаю…

— Бог свечку держал, не иначе… — улыбнулся Млад и прикусил язык.

— Чего?

— Нет, ничего, — Млад насторожился, поднял голову и всмотрелся в темноту: ему показалось, что к его дому кто-то идет. — Пойдем-ка… К нам гости…

Миша кивнул и тоже насторожился. Они зашагали быстро, почти бегом, — Млад и сам не знал, почему так торопится: щемящее предчувствие сдавило грудь. Тявкнул и тут же успокоился Хийси — значит, не показалось, кто-то действительно шел. Дом Млада стоял чуть поодаль от остальных, у самого леса, и пространство вокруг хорошо просматривалось.

Они поднялись на крыльцо, Млад распахнул дверь, но не увидел никого, кроме Ширяя, все так же сидевшего за столом.

— К нам что, никто не приходил?

Ширяй покачал головой, не отрывая глаз от книги.

— А мне показалось… — Млад удивленно пожал плечами.

— Хийси гавкнул, вот ты и решил, что кто-то идет, — невозмутимо ответил Ширяй.

— Я видел. Темно, конечно, было… Но на снегу… Да и Хийси за просто так из будки не полезет.

— Шумно. Неспокойно. Собаки чувствуют. Оставь, Млад Мстиславич, никто не приходил. Да и кому мы нужны-то?

— Да? — Млад снова пожал плечами и снял треух. — Значит, показалось…

Он хотел раздеться, но тут из-за двери донесся унылый, леденящий душу вой: до этого Млад никогда не слышал, как воет Хийси, он думал, пес слишком ленив, чтоб задирать морду к небу и выталкивать из глотки такие жуткие звуки. Смертная тоска слышалась в собачьем вое, неизбывное горе…

— Ничего себе… — пробормотал Добробой, выходя из спальни. — Чего это он так, а?

Млад вернул треух обратно на голову.

— Пойду-ка я посмотрю…

— Погоди, Млад Мстиславич! — Добробой кинулся к выходу. — Не ходи один. Жуть-то какая!

Миша притих и топтался у двери, зябко поводя плечами; морозный румянец исчез с его щек, и нехорошо подрагивали губы.

— Правда что… — Ширяй с сожалением отодвинул книгу. — Пошли все вместе.

— Да вы чего, ребята? — усмехнулся Млад, глядя, как быстро они натягивают валенки и полушубки.

Миша вдруг схватил его за руку и быстро заговорил:

— Это он по мне воет. Слышишь, Млад Мстиславич? Он по мне воет! Он смерть издали чует. Так и вижу себя мертвым… Лежу в спальне, глаза закрытые — и пес за окном воет… И ты рядом на полу на коленях стоишь…

— Типун тебе на язык, — сплюнул Млад, — глупости не говори.

— Да не пугайся! Перед испытанием все о смерти думают! — Добробой, открывая дверь, хлопнул Мишу по плечу так, что тот пошатнулся и едва не упал.

Хийси сидел перед будкой черным силуэтом на белом снегу, запрокинув морду к небу: шея неестественно вытянулась вверх. Вой исходил из его груди, сотрясая собачье тело, словно тот всхлипывал.

— Хийси! Ты чего? — окликнул Млад.

Пес не отозвался, продолжая выть.

— Чует что-то… — прошептал Добробой.

— Давайте-ка вокруг дома обойдем… — Млад спустился с крыльца. — Показалось же мне, что кто-то к нам идет.

Добробой не отставал от него ни на шаг, словно стражник. Ширяй взял Мишу за руку, сходя вниз.

Но возле дома никого не оказалось, да и снегу навалило под самые окна — незамеченным никто к стене подойти не мог. Кусты сирени и жимолости вокруг не могли укрыть человека — слишком прозрачны были и белы от инея, — да и за высокой черемухой не спрячешься: тонкая. Млад направился в сторону расчищенной дорожки к университету, вглядываясь в темноту, — любая тень на снегу бросалась в глаза. Столбики коновязи тонули в высоком сугробе; три елочки, посаженные несколько лет назад, грелись под снегом, точно под белой шубой — одной на троих; черный колодец домиком торчал из снега; скамеечка около него притулилась под сугробом, и что-то было не так в ее тени… Млад направился к колодцу: человек лежал, прислонившись к срубу плечами, и прижимал руку к груди, словно хотел расстегнуть тулуп, но не успел.

Сначала Млад решил, что человек мертв: слишком неестественным выглядел он, лежа в снегу на лютом морозе, слишком неподвижным.

— Нашел, — пробормотал Млад, подходя поближе, и тут же, как по команде, смолк Хийси.

— Да это же Пифагорыч! — ахнул Добробой.

— Он умер? — спросил Миша, который продолжал держаться за руку Ширяя.

Млад склонился над стариком и уловил еле слышное тепло его дыхания.

— Нет. Добробой, поднимем его. Только осторожно… Ширяй, вы с Мишей за ноги его берите.

— Не надо, я сам его донесу, — Добробой отпихнул Млада в сторону.

— Не вздумай. Сказал же — осторожно.

Они отнесли Пифагорыча в дом и уложили на лавку, Ширяй побежал к медикам. Однако в тепле старик быстро пришел в себя и тут же попытался сесть.

— Лежи, Пифагорыч! — Млад потихоньку похлопал его по плечу. — Лежи спокойно. Не душно тебе?

— Тошно мне, вот что я тебе скажу! Тошно мне и жить не хочется! Видеть этого не хочется! — Пифагорыч отодвинул руку Млада и сел на лавке: лицо его исказила гримаса боли, и задергался угол губы.

— Ты не горячись…

— Не горячиться? Я уже не горячусь… — Пифагорыч опустил голову на грудь. — Три четверти века! Семьдесят пять лет в университете! Не ждал я… Не ждал такого…

По темной морщинистой щеке покатилась слеза.

— Может, чаю сделать? — спросил Добробой, мявшийся за спиной Млада.

— Не надо чаю, — покачал головой Млад, — мятной настойки давай. Есть у нас мятная настойка? И корешков валерьяновых.

Добробой кивнул и полез на полку. Рука старика непроизвольно потянулась к груди, он вцепился пальцами в большую пуговицу так, что их кончики побелели. Неожиданно рядом с ним присел Миша.

— Дедушка, давай я помогу, — он принялся расстегивать тугие пуговицы тулупа. — Ты не плачь, дедушка…

— Да не плачу я, — прошептал старик, погладив Мишу по голове, — что мне плакать?

— Лег бы ты, Пифагорыч, — снова посоветовал Млад.

— Что мне лежать? Належусь еще, — старик приподнял глаза. — Что-то нехорошо мне стало. Шел к тебе, да прихватило меня по дороге. Дай, думаю, посижу на скамеечке…

— Хийси спасибо скажи. Если б не он, так и пролежал бы в снегу до утра.

Миша помог старику снять тулуп и сидел рядом, заглядывая тому в глаза.

— И пролежал бы… — Пифагорыч сжал зубы. — Лучше бы пролежал! До такого позора дожить!

— Говорил я тебе — не ходи в ректорат, — Млад покачал головой.

— Да леший бы с ним, с ректоратом! Сказал я им все, что думал. Об них да о боярах. Выслушали — а куда бы делись? Я им в отцы гожусь! Посетовали мне на трудную жизнь, совета спросили. Не послушают они, конечно, моих советов… Спасибо, не перебили.

Добробой мятной настойки не нашел и начал раздувать самовар — заварить сухую мяту. Млад дал Пифагорычу валерьяновый корешок.

— Да что ж с тобой тогда? Чего расстроился-то?

— Студентов по дороге встретил. Уж не знаю, с какого факультета, — не разглядел. Не наши. Пьяные, шальные. Стекла снежками били в лабораториуме!

— Ну, Пифагорыч, ты от них слишком много хочешь, — улыбнулся Млад. — Безобразие, конечно, но это не самое страшное. Завтра бы дознались и вставили на место. Сам-то в молодости не озоровал?

— Озоровал. Но ты б мимо прошел? Вот и я не прошел. А они ко мне повернулись: ну сущие звери! Хохочут, скалятся, свистят! Иди, говорят, дед, подобру-поздорову, тебя не спросили! Я им — да как не стыдно вам? А они… они… — голос Пифигорыча дрогнул, и он закрыл лицо руками, — снежками, палками, камнями… Думал — убьют. Нет, насмеялись только…

Млад сжал зубы:

— Разглядел хоть кого?

Старик покачал головой.

— Дознаюсь, — кивнул ему Млад, — не переживай — дознаюсь.

— Не в этом дело… — всхлипнул старик. — Три четверти века… Никогда такого… Не озорство это.

Миша смотрел на деда широко открытыми глазами, и на них потихоньку наворачивались крупные слезы.

— Да уж понятно, что не озорство, — хмыкнул Млад.

— Словно не люди они. Словно зельем их опоили… Не могут наши студенты так… Как с цепи сорвались!

Миша всхлипнул вслед за стариком.

— Разберемся. Вот увидишь, завтра явятся прощения просить, — Млад похлопал Пифагорыча по плечу.

— Ненавижу! — вскрикнул вдруг Миша, вскочил и затопал ногами. — Ненавижу таких! Что толку прощения просить? А если бы дедушка замерз? У кого бы они прощения просили?

Млад не ожидал от него такой вспышки, хотя перед пересотворением все возможно. И в эту минуту дверь распахнулась, и в дом ввалились два молодых профессора с медицинского факультета.

— Ненавижу! — повторил Миша, с треском рванул воротник рубахи костлявой рукой, пару раз со всей силы ударил кулаками по столу и упал обратно на лавку, тяжело дыша и обливаясь потом.

— Ого, — присвистнул один из врачей, — несладко тебе тут, Млад Мстиславич…

— Да что ты, деточка… — испугался Пифагорыч, — да что ж ты так…

— Ничего! Ничего! Не трогайте меня! Никто меня не трогайте! — зарычал парень и рванулся в спальню.

— Да что ж он… — Пифагорыч беспомощно посмотрел ему вслед и схватился за сердце, — что ж с ним такое?

Из спальни донесся долгий, пронзительный стон.

— Ничего. Я сейчас. Извини, Пифагорыч, — Млад поспешил за Мишей, надеясь уговорить его выйти из дома.

Но стоило ему приоткрыть дверь, тот вскрикнул:

— Не подходи ко мне! Слышишь? Не смей ко мне подходить! Оставь меня в покое!

— Я не подхожу, — Млад выставил руки вперед, — не подхожу. Но лучше тебе на дворе, не здесь… Принести шубу?

— Нет! Уйди! Уходи же!

Млад кивнул и прикрыл дверь. И тут же услышал грохот падающего тела и сдавленный, хриплый крик. Он выругался и кинулся обратно в спальню.