Глава 3

Собираясь в Городище, Млад боялся оставлять Мишу одного так надолго. Два дня он между лекциями бегал домой — проверить, все ли в порядке. Теперь же раньше сумерек он вернуться не рассчитывал. Впрочем, Миша немного освоился, запомнил нахоженные тропинки в лесу, не путался в профессорской слободе, да и Ширяй с Добробоем оставались дома.

Млад поехал верхом, хотя декан предлагал ему сани, чтобы подчеркнуть богатство университета и его профессоров. Младу стоило большого труда убедить его в том, что среди волхвов не принято кичиться богатством, и роскошные факультетские сани вызовут только недоверие и осуждение. Большинство придет пешком.

На волхва Млад тоже походил мало, как и на шамана. Не было в нем ни отрешенного взора, ни гордого разворота плеч, ни мудрости, угадывавшейся с первого взгляда. Он всегда казался и меньше своего роста, и у́же в плечах, и моложе, чем был на самом деле. Не то чтобы он страдал от этого, но иногда, особенно при знакомстве со студентами, его это беспокоило. И теперь беспокоило тоже — сход собирался представительный: и юный князь должен был на нем присутствовать, и посадник, и боярская верхушка, и кончанские старосты. Млад все еще недоумевал: почему его позвали тоже? Шаманом он был сильным и опытным, ничего не скажешь, на вершине своих возможностей, но как волхв-гадатель немногого стоил.

Его отец унаследовал способности к волхованию от своей матери, и дед развивал их в нем с раннего детства, зная, что шаманом тот не будет никогда. Отец стал отличным врачевателем, за долгую жизнь овладел множеством способов и средств лечения болезней, и, хотя не учился в университете, пользовался среди врачей большим уважением. Млад к медицине никаких способностей не имел, зато будущее приоткрывалось ему с легкостью, будь то погода или виды на урожай. Он с первого взгляда отличал сильных студентов от лентяев, иногда мог отличить темного шамана от белого во время шаманской болезни, когда и боги не знали, кем тот станет в результате пересотворения. Млад каждый раз боялся ошибиться и не спешил делиться с кем-то своими соображениями, даже с самим собой иногда. А рядом с сильными, «настоящими» волхвами и вовсе казался себе жалким и ничего не стоящим. Разве что с погодой он был вполне уверен в себе, но шаману-облакопрогонителю стыдно было бы не уметь предсказывать погоду. А профессору, всю жизнь посвятившему земледелию, трудно ошибиться в том, каким вырастет хлеб на полях.

Вопрос о смерти князя Бориса никак не касался его способностей и умений. Он даже не представлял, с какой стороны к этому подходить, и уповал на сильных волхвов, которые укажут ему путь. Возможно, в окрестностях Новгорода сейчас нет сильных гадателей, поэтому и собирают слабых, чтоб решить задачу не умением, а числом.

Перед высоким земляным валом Городища собралось много людей — наверное, половина Новгорода явилась. Млад хотел проехать сквозь толпу верхом, но люди с его пути расходиться не спешили, а, напротив, поругивались, шипели и орали:

— Ну куда на коне-то прешь?

Пришлось спешиться и вести лошадь в поводу. В конце концов, Млад оставил ее в посаде, возле какой-то избы с одинокой старухой, заплатив той копеечку. У въезда на площадь перед княжьим теремом стояло столько зевак, что пробиться к страже у него никак не выходило: его толкали, пихали в бока локтями и покрикивали:

— Самый умный? Все посмотреть хотят!

Млад оправдывался тем, что ему надо попасть на площадь, но никто его оправданий не слушал. К стражникам он пробился изрядно потрепанным: с оторванными пуговицами, в треухе, съехавшем набок, с оттоптанными ногами, отчего натертые до блеска сапоги перепачкались так, будто он чистил конюшни.

— Куда? — спросил стражник, смерив Млада взглядом с ног до головы.

— Я? Мне надо на площадь. Меня позвали, вот… — Млад полез за пазуху и достал сложенную вчетверо грамоту.

Стражник посмотрел на него так, будто Млад эту грамоту украл, и подозвал напарника; теперь они подозрительно глядели на него вдвоем.

— Что-то не похож ты ни на волхва, ни на профессора… — проворчал напарник, открывая Младу дорогу. Млад вздохнул и пожал плечами.

Кроме прибывших из Новгорода и окрестностей, на площадь вышла дружина князя, их любопытствующие жены и дети, собралась челядь княжьего терема, — яблоку некуда было упасть. Млад потоптался немного, приподнимаясь на цыпочки и надеясь высмотреть хоть одно знакомое лицо, но за толпой ничего не увидел и стал протискиваться ближе к терему.

Высокий терем князя правильней было бы назвать дворцом, но с тех пор как вече стало избирать князей и селить их на Городище, дворцом жилище князя в Новгороде уже не называли, тем самым в чем-то уравнивая его в правах с прочими знатными людьми города. И, в отличие от каменных палат новгородского посадника, строили княжьи хоромы из дерева, но как строили! Заморские зодчие, что помогали застраивать детинец, не годились в подметки русским мастерам!

Только главный терем университета мог сравниться с княжьим размерами и величием, но по красоте явно ему уступал: терем ступенями поднимался к небу, возвышаясь над крутым берегом Волхова, и смотрел на все четыре стороны. К северу — к Новгороду — обращался его служилый лик: напротив главных ворот, перед широкой площадью на двадцати резных дубовых столбах держалась широкая галерея, подобная вечевой степени[1], с которой князь говорил с людьми. К югу — к прибывающим гостям — терем являл лик воинский и более напоминал старинную деревянную крепость; там подъемный мост надо рвом закрывал ворота, узкие окна походили на бойницы, и на круглой открытой башне стояли три тяжелые пушки. С той же стороны разместилась дружинная изба, и двор предназначался для упражнений дружины в воинском искусстве.

К западу — к Волхову — терем поворачивался высокими башенками и витражными окнами; словно красуясь, любовался на свое отражение в реке и виден был на десятки верст окрест. Перед ним, на узкой полосе перед обрывом, стояло небольшое требище в форме цветка. На восток — к посаду — княжий терем обращал лик домашний, простой: что ж притворяться перед своими? Там находился задний двор, ворота для проезда подвод, поварни, амбары, дровни, хлебные и кладовые.

Волхвы собрались под широкой галереей — действительно, около сорока человек. Млад пробирался к ним под косыми взглядами дружинников и их отроков, когда увидел волхва Белояра, шедшего к терему через площадь: толпа расступалась в стороны, пропуская его, молодые почтительно кланялись, старшие — преклоняли головы в знак уважения. Белояр, одетый, невзирая на мороз, лишь в белый армяк до пят, опирался на посох и смотрел поверх голов, — высокий, ширококостный, с белой головой, с гладко выбритым подбородком, что делало его лицо открытым и чистым. В его взгляде не было превосходства над толпой, и никто не посмел бы обвинить его в пренебрежении к людям. Он словно находился далеко отсюда, словно был слишком занят своими мыслями, чтоб посмотреть вокруг себя.

Млад, случалось, тоже пребывал в раздумьях, когда шел по улице, но почему-то неизменно натыкался на прохожих, которые советовали ему не считать ворон, а смотреть под ноги. Надо думать, белый армяк до пят, даже вместе с посохом, ему бы не помог…

— Млад Мстиславич! — наконец-то окликнули его со стороны терема. — Где ж ты ходишь?

Ему навстречу вышел Перемысл — волхв с Перынского капища, один из тех, кто писал ему приглашение. Перынское капище считалось княжеским, хоть и находилось на противоположном берегу Волхова, довольно далеко от Городища, и было одним из самых именитых капищ Новгородской земли. В каменном храме горел неугасимый огонь, когда-то зажженный молнией, в память о воинах, которые погибли, защищая Новгород; храм мог вместить больше тысячи человек — почти всю княжескую дружину. Каменное изваяние бога грозы впечатляло даже иноземных гостей, хотя мало кто из них отваживался приближаться к проклятому их богами идолу. На капище трудились пятеро волхвов и десяток их помощников. А напротив, на правом берегу Волхова, стоял храм Ящера, — извечного противника громовержца, хозяина Ильмень-озера. Когда-то, когда оба капища еще стояли под открытым небом, два кумира глядели друг на друга и внушали ужас иноземцам, шедшим в Новгород с юга.

— Здравия тебе, — Млад вздохнул с облегчением, когда Перемысл вывел его из толпы.

— Уже и Белояр появился, а тебя все нет!

— Народу столько… — посетовал Млад, — мне было не пробиться.

— Нарочно собрали. Бояре хотели гласности, и Белояр согласился: считает, что люди помогут. Сначала в покоях Бориса хотели гадать, но потом перенесли сюда, на площадь. Княжичу было видение, о котором никому не рассказывают, вот он и настоял на расследовании.

— Будем к духу обращаться?

— Нет, к духу без нас обращались — молчит дух. Да и что духа спрашивать? Откуда ему знать? Болел-болел и умер. Курган вскрывали… Твой отец, между прочим, тоже приезжал. Только через год что определишь по сгоревшим останкам?

— Млад! — окликнули с другой стороны.

Он оглянулся и увидел доктора Велезара.

— Ну, как мальчик? Что с ним? — доктор, чуть запыхавшись, подошел поближе.

— Через неделю начнется пересотворение, — Млад пожал плечами, — готовимся потихоньку…

— И здесь шаманить будешь?

— Да нет… Я как все… Числюсь волхвом-предсказателем… И потом, белые шаманы не гадают.

— Да ладно, числится он, — Перемысл хлопнул его по плечу и повернулся к доктору. — Млад Мстиславич — сильный предсказатель. Если бы не разводил вокруг гадания теорий, был бы сильней самого Белояра.

— Во-первых, я не развожу никаких теорий. Если будущего не знают даже боги, как я могу строить какие-то достоверные догадки на этот счет? А во-вторых — Белояр не гадатель, он кудесник, — возразил ему Млад.

— Ну, сегодня вы не о будущем, а о прошлом будете гадать. Надеюсь, узнавать прошлое волхвам разрешается? — улыбнулся Перемысл.

— Это сложный вопрос. Прошлое — слишком темная штука… Все зависит от угла, с которого смотришь. Иногда и настоящего понять невозможно…

Млад вдруг почувствовал беспокойство. Смутное, совершенно неопределенное. Как будто в воздухе появилась тончайшая паутина и запуталась в голове. Впрочем, вокруг действительно собралось много волхвов — вполне возможно, их мысли начали переплетаться друг с другом еще до того, как началось само гадание.

— Что с тобой? — доктор Велезар взял его за руку. — Тебе нехорошо?

— Нет, так, наверное, и должно быть, — улыбнулся Млад. Прикосновение доктора вмиг рассеяло беспокойство, словно вернуло в явь. — Здесь… здесь слишком много таких, как я.

— Тебя это тяготит? — удивился доктор.

— Нет, напротив, — ответил Млад и подумал, что на него накинули сетку. Всего секунду он чувствовал ее прикосновение — и тут же привык, словно эта сетка стала его естеством. Наверное, это мнительность. Разговоры с Пифагорычем. Навести морок на сорок волхвов невозможно: если он заметил эту паутину, то Белояр точно не позволил бы сделать с собой такого. Впрочем, Белояр гадать не будет. А может, и не сетка это вовсе. Так, сложные эманации: любое объединение волхвов непредсказуемо — они могут погасить силу друг друга, а могут и умножить в десятки, в сотни раз.

На галерее появился юный князь Волот Борисович — совсем мальчик, моложе Миши, только много крепче, и выше, и… Млад, глядя на него, сразу подумал: этот пройдет пересотворение. Странное предположение: немыслимо думать, что княжеский сын мог бы стать шаманом. Но взгляд юноши словно разрезал площадь: на ярком солнце, сквозь прищур, пробивались синие лучи его глаз. Его широкое скуластое лицо, казалось, ничего не выражало — и вместе с тем излучало уверенность и спокойствие, как у Белояра. А ведь ему еще не было пятнадцати! Княжеская кровь, кровь Бориса. Напрасно беспокоится Пифагорыч: года через два или три этот мальчик возьмет в руки всю власть, и тогда — берегись, вольный город Новгород! Один его взгляд стоит целого веча!

Юношу не смущали те, кто глазел на него снизу: он привык находиться на виду. Млад же чувствовал неловкость за свое любопытство — нехорошо разглядывать человека так откровенно, даже если это князь. Тот, между тем, скользил взглядом по собравшимся и чуть задержал его на докторе Велезаре — голова князя чуть пригнулась, кивая доктору. Млад думал, что ошибся, но доктор тоже ответил князю легким поклоном. А потом… а потом юноша поймал взгляд Млада: это было похоже на вспышку молнии. Миг, доля секунды — синие глаза князя словно приоткрыли душу. Смятение и страх, неуверенность в своих силах, бесконечная борьба с собой, со своими сомнениями, недоверие, ожидание удара в спину, безнравственность и благородство, ум и наивность… Да он же ребенок! Ребенок, придавленный непосильным бременем, желанием соответствовать и превзойти, и обязательствами перед теми, кто смотрит сейчас на него!

Лицо юного князя ничего не выражало.

Внутри круга волхвов Млад перестал ощущать себя личностью — наверное, так чувствует себя капля, попадая в ручей. Направляемая умом Белояра, сила сорока волхвов прорезала прошлое, как солнечный луч пронзает туман. Это было и приятно, и неприятно одновременно. Млад не слышал своих мыслей — они остались где-то внизу. Это очень напоминало подъем наверх: такой же прилив восторга, волна, от которой тело становится невесомым, перехватывает дыхание и слезы выступают на глазах. Только ритм задает не бубен: ритм идет с двух сторон, через еле заметное подрагивание рук соседей. Белояр — великий волхв. Поймать биение каждого, почувствовать ритм и заставить откликнуться!

Но наверху Млад чувствовал себя самим собой, а тут растворился, потерял себя, перестал сомневаться. До того легко, что ныло что-то в груди. Млад собирал «свое» в себе, пытался — непроизвольно — поднять хоть что-то собственное, личное… Наверное, не стоило этого делать: в этом смысл, в этом сила гадания волхвов — стать ручьем из множества капель. И он только напрасно тратит силы.

Видения не становились четче: они то проявлялись, как узор на булатной стали под действием кислоты, то разворачивались перед глазами чередой непоследовательных событий, то вспыхивали застывшими картинками. Из их мозаики постепенно складывалось целое — сперва противоречивое, нелогичное, и только в конце обретающее законченность и обоснованность.

Медленная, мучительная болезнь князя Бориса входила в противоречие с ярким, осязаемым желанием его убить. Убить одним ударом клинка, одной порцией яда, одним выстрелом… Желание витало в воздухе. Оно пришло с востока. Примерно пятнадцать градусов к югу от востока. И видение летело на восток, проносясь над городами и весями быстрей птицы, и город поднялся на горизонте: земляной вал над промерзшим рвом, дубовые стены над валом, белокаменный, присыпанный снегом кремль, и высокие белые минареты за его стенами, и ханский дворец, и его ворота, обитые сияющей бронзой, и гулкий мозаичный пол, и узкие сводчатые окна, роняющие свет под ноги, и хитрое лицо с вишневыми татарскими глазами. Торжество на этом лице. Свершившаяся месть, освобождение, гордость перед своим народом, сброшенное ярмо: мудрый, осторожный политик и расчетливый делец внутри хана проиграл потомку Великого Монгола, до поры таившемуся в нем. Казанский хан презрел власть, полученную из рук князя Бориса. Так звереныш, вскормленный человеком, убивает хозяина, чтобы обрести свободу.

Взглянув в вишневые глаза, Млад на секунду почувствовал себя собой. И тень разочарования мелькнула в этих глазах: хан опоздал.

Словно в мгновенном свете молнии, мелькнул и исчез татарский колдун, пригнувшийся над зельем, испускавшим пар. И зелье это убивало медленно и верно, день за днем, неделя за неделей.

— За здравие Бориса Всеволодовича! — карие раскосые глаза улыбались. Посол был честен, ведь обман гяура — это не обман.

Смертоносный кубок в руках князя дрогнул, словно тот чуял тлетворный дух, витавший над густым вином.

— Здоровье князя! — подхватила дружина.

И широкая кровать напомнила в полутьме дрова погребального костра, а непроницаемый полог — стоящую на них домовину.

— Здоровье князя уже не в моей власти, — горечь слов доктора Велезара осталась на языке долгим послевкусием.

Растворение во множестве стало невыносимым; наслаждение, от которого ныла грудь, перешло в пресыщение, тошноту; легкость обернулась головокружением: Млад тщетно собирал крупицы себя, словно рассыпанные по полу зерна пшена. А князь понемногу отхлебывал яд из смертоносного кубка, каждый день по маленькому глотку, и каждый день — за свое здоровье. И рука его уже не дрожала, словно он и в самом деле верил, что этот глоток возвратит ему силу. И всходил на погребальный костер с кубком в руках. Огонь поднимал его душу наверх, огонь ревел и жег, огонь заслонял небо и раскалял землю, огонь дышал в лицо, пока не ударил в грудь широким языком: Млад пошатнулся и едва не упал.

Площадь бесновалась: дружина требовала немедленного отмщения. Млад сидел на снегу, прислонившись к срубу колодца возле терема. Перемысл явно преувеличил его силу. Другие волхвы, по крайней мере, остались на ногах. Не было сил даже снять флягу с пояса, чтоб отхлебнуть настоя; малейшее движение рождало немощную дрожь, как в горшке с киселем. Челка промокла от пота и прилипла ко лбу.

Юный князь поднял руку навстречу ярящейся толпе, и крики примолкли. У него еще не вполне сломался голос, и громко говорить басом он не смог, пусть и очень хотел. Зато звонкий голос мальчика разлетелся до самого вала, и, казалось, его услышат и в Новгороде.

— Решение еще не принято! Грамота не скреплена подписями! Но и когда волхвы подпишут свои выводы, по закону мы не сможем вынести приговора. Мы хотели знать правду не для мщения за прошлое, а для решений в будущем. Я призываю дружину и новгородцев не чинить татарам вреда. Это наше внутреннее дело! Мы сделали это для Правды, а не для мести! Останемся верными Правде!

К Младу подошел Белояр и присел перед ним на корточки, сразу потянувшись к его поясу, где висела фляга.

— Ты говорил с духами три дня назад и еще не восстановился, — сказал волхв, выдергивая из фляги пробку, — тебе было тяжелее всех.

Он подложил руку Младу под затылок и поднес флягу к губам.

— Ты сильный волхв, — продолжил Белояр, — ты один из всего круга смог противиться мне. Ты делал это нарочно?

Млад покачал головой.

— На это тоже уходили твои силы, — Белояр кивнул. — Ты видел все так же, как другие, или что-то еще?

— Только на выходе, — Млад тряхнул головой, — но это было больше похоже на путаный конец сна. Мне виделся князь Борис с ядовитым кубком в руках — в своей постели. И еще я видел, как он сам всходит на погребальный костер.

— На выходе у всех исказились видения. И у всех они разные, — Белояр поднялся на ноги, передавая флягу Младу в руки. — Тебе нужна помощь?

— Нет, я скоро встану.

— Грамоту составлять заканчивают. Минут через двадцать начнется подписание. Ты успеешь?

— Вполне.

Млад смотрел на прямую удалявшуюся спину Белояра, когда к нему подбежал доктор Велезар.

— Я не заметил тебя сразу, извини, — он протянул руку, чтоб помочь Младу встать. — Не надо сидеть на снегу, ты простудишься. Я помогу: там, в тереме, для вас накрыты столы, можно выпить горячего меду или пива.

— Я бы выпил чаю. Покрепче и послаще, — сказал Млад, принимая руку.

— Самовары давно кипят, челядь с ног сбилась. Не дождутся, когда волхвы соизволят приступить к трапезе.

Поднимаясь на ноги, Млад заметил, как сильно кружится голова. Ему снова померещилась тончайшая паутина, натянутая в воздухе со всех сторон, но на этот раз он списал это на усталость. Доктор Велезар подставил ему свое узкое плечо, — Млад был выше доктора и намного моложе, поэтому только слегка оперся на него, чтоб не шататься.

В нижнем ярусе терема действительно дым стоял коромыслом: бегали девки с блюдами и посудой, солидно распоряжались девками мужики, бабы носили дрова и мели полы. Вокруг гремело, стучало, парило, дымилось и приятно пахло едой. Доктор хотел провести Млада наверх, но тот отказался и присел в углу на скамейке, чтоб никому не мешать. Откуда-то появились две бабы. Ахая и причитая, проводили Млада к печке, за стол, — узнав в нем волхва, они были готовы нести его на руках, и он с трудом отделался от их помощи.

— Чаю, девки, чаю велено нести! — крикнула в пространство одна. — Быстрей давайте, сейчас грамоту подписывать будут!

И чай появился чуть ли не через мгновение: на огромном подносе, где, кроме большой кружки, были сахар, мед, патока, сушки, калачи, пряники и три куска мясного пирога. Млад чувствовал себя очень неловко: хорошо, что никто не стал пихать этого ему в рот. Бабы почтительно стояли по бокам и чуть сзади — словно стража; девка, притащившая поднос, с любопытством выглядывала из-за угла на пару с подругой.

Горячий крепкий чай иногда помогал не хуже отвара, который Млад носил во фляге и пил после подъемов наверх. В тепле унялась дрожь, только голова продолжала кружиться, — теперь легко и приятно. Он сидел и вспоминал видения, явившиеся ему в круге волхвов, — чтобы ничего не пропустить. И чем больше он их вспоминал, тем сильней его одолевало беспокойство. Беспричинное, смутное. Оно приходило на смену усталости и головокружению, и Млад списывал его на последствия гадания: ему ни разу не приходилось так выкладываться во время волхования. Втроем-вчетвером волховать ему случалось, но настолько глубокого помрачения сознания он никогда не испытывал. От него что-то ускользало, как уходящий сон, который стремишься удержать, просыпаясь. Он хотел понять, что же это, — и никак не мог. Бабы, стоявшие за спиной, сильно его раздражали; он думал, что причина именно в них.

Подписание началось торжественно, на широкой галерее княжьего терема. Князь стоял, заложив руки за спину, между двух столов. За одним сидели Перемысл, три волхва с капища в детинце и Белояр, за другим — новгородский посадник Смеян Тушич Воецкий-Караваев, боярин из старинного и уважаемого рода, двое думных бояр и пятеро кончанских старост из житьих людей[2] (когда-то Борис посоветовал новгородцам не избирать в «кончатники» бояр, и с тех пор новгородцы строго следовали его завету).

Думные бояре отличались от остальных не только нарочитым богатством одежды. Являя друг другу полную противоположность, они, тем не менее, были удивительно похожи. Один — Чернота Свиблов — высокий и тучный, толстогубый, мягкотелый, другой — Сова Осмолов — поджарый и быстрый, остролицый и черноглазый, с горящим взором. Оба имели бороды, только у Свиблова борода лежала на груди и напоминала ощипанную мочалку, а у Осмолова была густой и исправно постриженной. Но оба смотрели на мир свысока, оба понимали свою значимость, оба снисходительно мирились с присутствием «малых» людей за столом. В них не чувствовалось ни властности юного князя, ни мудрой отрешенности Белояра. Они были хозяевами, а не властителями и не мудрецами.

Посадник отличался от них обоих, — несмотря на знатность рода, Смеян Тушич обладал скромной внешностью: не худой и не толстый, не низкий и не высокий, с серо-пегими волосами и без бороды. И шубу он носил хоть и соболью, как подобает человеку зажиточному, но какую-то серую, невзрачную, с протертым местами бархатом. Характер у Воецкого-Караваева был покладистый, тихий, на людей он свысока не смотрел и хозяином себя не выставлял. Но все знали, что лучшего защитника прав новгородцев среди бояр нет и лучше Смеяна Тушича никто не умеет улаживать споры и разногласия, особенно с иностранными посольствами.

Перемысл зачитывал грамоту на всю площадь, волхвы внимательно слушали и кивали. Млад поднялся наверх последним, чуть не опоздал и стоял у самого края галереи, за спинами остальных, практически в дверях. Люди на площади, которых прибавилось, потому что открыли ворота, переговаривались тихо и шипели друг на друга, боясь пропустить хоть слово. Млад тоже прислушивался и тоже боялся что-нибудь пропустить; беспокойство не оставляло его — напротив, только усилилось. Он что-то забыл, что-то очень важное! Происходящее стало казаться ему наваждением. Это не ему явились картины из прошлого! Не ему! Он не был собой! Он был каплей в ручье! Его собственными стали только последние видения, которые не имели никакого отношения к правде, — бред, бред на выходе в явь!

И, вместе с тем, все видели одно и то же. Грамота очертила общее в видениях всех сорока человек и вычеркнула то, что не помнил хотя бы один из них. Даже сводчатые окна ханского дворца, даже рисунок мозаики на полу, — записали всё. Это ли не доказательство правды — рисунок на полу дворца в Казани, где Млад никогда не бывал?

Волхвы по очереди подходили к Белояру и Перемыслу, внимательно перечитывали грамоту глазами и скрепляли ее своей подписью. Юный князь цепко вглядывался в лица волхвов, словно проверял, словно старался запомнить. Бояре скучали, посадник тихо переговаривался с «кончатниками». Площадь молчала, подавленная или торжественностью этих минут, или значимостью волхвов, смотревших на нее сверху. У Млада за спиной и у окон, выходивших на галерею, толпилась челядь, прислушиваясь и всматриваясь, — даже шепота не было слышно. Подписавшие грамоту волхвы вставали на место, с их лиц исчезало напряжение, — наверное, каждый, как и Млад, немного волновался и отдавал себе отчет в последствиях совершенного действа. И пусть законной силы грамота не получит, обвинения в смерти князя Бориса хану никто не предъявит, но Правда… Правда останется.

А Правда ли? Сорок человек заглянули в прошлое, сорок человек увидели одно и то же. Лучше бы Млад не стоял последним, лучше бы подписал грамоту сразу, потому что сомнение с каждой минутой терзало его все сильней. Он не был собой! Это не его видения! Какое он имеет право подписывать то, что будут считать Правдой?

Перемысл выкрикнул его имя, Млад протиснулся вперед и прошел по галерее в другой ее конец, почему-то с особенной силой ощущая, насколько не похож на остальных, стоявших на галерее, — своим полушубком (действительно, как у истопника, — декан совершенно прав), своим лисьим треухом, столь рыжим, что тот издали бросался в глаза, своей походкой, нисколько не напоминавшей степенную поступь волхвов, своей мнимой молодостью (другие волхвы обычно выглядели старше своих лет).

— Читай, Млад Мстиславич, и не торопись, — кивнул ему Перемысл, протягивая грамоту, для верности написанную на толстом пергаменте, а не на бумаге.

Млад рассеянно кивнул. От волнения строчки разбежались перед глазами, и стоило определенного труда вернуть их на место. Он действительно не торопился, внимательно изучая каждое предложение и сравнивая со своими видениями, — обмануться нетрудно. Если тридцать девять человек до тебя сказали, что черное — это белое, ты повторишь это не задумываясь и будешь уверен, что не солгал.

Торжество хана описывалось скупо: Млад мог бы расцветить описание большим числом подробностей. И… чего-то не хватало. Очень важного, очень нужного для Правды… Млад прочитал грамоту до конца. В нее не вошли слова доктора Велезара, — впрочем, не надо было собирать сорок волхвов, чтоб вытащить их из прошлого: доктор говорил их в присутствии десятка свидетелей. Млад посмотрел на Перемысла и вернулся к хану и его дворцу. Да, рисунки на воротах, на полу, форма окон — именно такими их видел Млад. Очень точные рисунки. Но…

Он положил бумагу на стол, нагнулся, взялся за перо, макнул его в чернильницу и в этот миг вспомнил взгляд вишневых татарских глаз. Хан опоздал. Не было никакого торжества! Не было! Разочарование и, в лучшем случае, злорадство вместо торжества! Все — ложь! Млад не был собой! Это не его видения!

Он поднял глаза на Перемысла, который смотрел на него выжидающе, глянул на отрешенного Белояра и уперся в синий, пронзительный взгляд юного князя.

— Я не могу этого подписать, — сказал Млад еле слышно.

Белояр повернул голову, отрешенность его вмиг исчезла. Князь перестал щуриться, глаза его распахнулись от удивления, брови поползли вверх. Волхвы, стоявшие рядом, зашептались, передавая новость дальше. Бояре недовольно зашевелились, Сова Осмолов сжал кулак и скрипнул зубами, посадник переглянулся с «кончатниками».

— Почему, Млад? — разочарованно спросил Перемысл, оглядываясь на бояр.

— Я не уверен, — ответил тот немного тверже. — Надо быть уверенным до конца, а я до конца не уверен.

Осмолов посмотрел на Млада с ненавистью и собирался что-то сказать, но передумал.

— В чем ты не уверен? — князь вернул лицу спокойствие.

— Во всем. Я не был собой. Это не мои видения. Моих собственных видений было всего два, и их здесь, очевидно, нет.

— Млад, ты опять начинаешь подводить теории под гадание, — тихо сказал Перемысл.

— Да, — Млад решил, что ему проще согласиться, чем доказать обратное.

— Твои видения противоречат остальному? — Белояр смотрел на Млада, как игрок в кости на брошенные фишки: глаза его горели огнем.

— Да. Мои видения перечеркивают сделанные выводы. Но это не значит, что они истинны, а все остальное — ложь.

— В таком случае, я с тобой согласен, — кивнул Белояр, — не подписывай. Пусть останется толика сомнений.

Князь перевел взгляд на Белояра: глаза юноши выражали негодование и обиду.

— Но… но почему? Ведь… ведь это Правда? — запинаясь, спросил он у волхва.

— Никто не знает, что есть Правда. Один голос — против тридцати девяти. Это ничего не меняет, лишь подчеркивает: гадание не может иметь законной силы.

Площадь заволновалась, почувствовав заминку.

— Сорок, — князь упрямо сжал губы и чуть откинул лицо назад. — Сорок, а не тридцать девять против одного! Я подпишу грамоту. Я видел то же самое.

— Не делай этого, юноша, — Белояр кивнул князю и снисходительно нагнул голову набок, — не делай. Ты слишком молод, чтоб принимать подобные решения самостоятельно. На тебя смотрит Новгород. Подумай, что будет в городе сегодня ночью, если ты подпишешь эту грамоту. А завтра в ответ на кровавую ночь начнется война. И не только Казань, но и Крым, и Астрахань, и Ногайская орда через месяц встанут под стенами Москвы и Киева, а через два — осадят Новгород. Не полагайся на чувства в своих действиях. Такие вопросы решает боярская дума. Пока.

Князь втянул воздух сквозь раздутые ноздри и опустил голову, но тут в разговор вступил Сова Осмолов.

— С каких пор волхвы дают советы князьям? Ты верно заметил, старик: такие вопросы решают бояре, а не волхвы. Если речь идет о Правде, о какой осторожности мы говорим? Юноша горяч, но на этот раз он прав, — Правда стоит того, чтобы бороться за нее с оружием в руках.

— И кто сказал тебе, что Русь слабей орды? — добавил Чернота Свиблов. — Это мы встанем у стен Казани и Астрахани, а не они у стен Новгорода! Это они наши подданные, они платят нам дань, а не мы им!

— Давно ли? — еле заметно усмехнулся Белояр.

— Довольно, — оборвал их юноша. — Ты отрезвил меня, Белояр. Я благодарен тебе. Я не стану подписывать грамоты, даже если дума единогласно решит, что я должен ее подписать.

— А татары слишком вольно разгуливают по торгу… — пробурчал под нос один из «кончатников», но князь глянул на него коротким взглядом, и тот осекся.

— Новгородцы ненавидят татар, — продолжил за него Сова Осмолов, — Русь сносила их засилье сотни лет.

— Новгородцы видели татар только на торге, — отрезал князь, — им не за что их ненавидеть! Это не Москва и не Киев. Если, конечно, твои люди, Сова Беляевич, не уськают их на каждом углу, как собак на медведя.

— Новгородцы имеют свою голову на плечах, — с достоинством сказал посадник, — они не собаки, чтоб их кто-то уськал.

— Я не хотел обидеть новгородцев, — кротко ответил князь, опустив голову.

— Может быть, мы вернемся к грамоте? — робко вставил Перемысл. — Люди волнуются…

Сова Осмолов с ненавистью глянул на Млада и полушутливо проворчал:

— Выискался… Сомневается он! Никто не сомневается, а он — сомневается! Я еще выясню, кто ты таков…

Млад вскинул глаза — несмотря на снисходительный тон, в голосе боярина он услышал и презрение, и угрозу.

— Я — Ветров Млад, сын Мстислава-Вспомощника, мне нечего стыдиться и нечего скрывать.

Боярин скривил лицо, но смешался под горящим взором Белояра: сильные мира сего не смели грозить волхву.

— Млад, ты хорошо подумал? — спросил Перемысл, оглядываясь на бояр и посадника.

Млад кивнул.

— Объяви об этом людям. Только… попроще, ладно? Это не студенты.

Млад кивнул и попытался представить, будто это что-то вроде лекции и волноваться необязательно. Он повернулся лицом к подавшейся вперед толпе и набрал воздуха в грудь.

— Я не поставил своей подписи под этой грамотой. Я не уверен в правде гадания, — выкрикнул он в толпу.

Ропот пронесся над площадью и перешел за ворота, где собрались новгородцы. Он выражал разочарование.