Глава 1

Часть III

Война

Девушки, гляньте,

Девушки, утрите слезы.

Пусть же сильнее грянет песня,

Эх, да наша песня боевая!

В. Гусев. Полюшко-поле

Экзамены закончились, к середине подошел холодный месяц просинец. Млад ни разу не был в Новгороде, да и из дома старался выходить как можно реже. Студенты приходили к нему домой несколько раз — от каждой ступени и от всего факультета: уверяли в том, что считают его честным человеком, и выражали готовность постоять за его честь на вече. И если Новгород еще раз попробует обвинить его в измене, они ничего не испугаются — им не впервой доказывать новгородцам свою силу. От такого заступничества Млад отказался, но ему дали понять, что его никто не спрашивает.

Ни ректор, ни декан на этот раз не говорили ему о том, что он поступил глупо и недальновидно — покровительство посадницы, князя и главного дознавателя вполне убедило их в обратном, они лишь посоветовали впредь быть осторожней и выбирать союзников посильней. Их тоже тревожило будущее, они тоже ждали беды за уходом ополчения.

А на следующий за последним экзаменом день, рано утром, университет разбудил набатный колокол, и весть разлетелась по теремам быстрей ветра: семидесятитысячное войско Ливонского ордена, заручившись поддержкой Польши, Швеции и Литвы, осадило Изборск.

Эту новость Младу принес Ширяй — шаманенок всю ночь гулял вместе со студентами, и набат застал его спящим где-то на пустой лавке в тереме естественного факультета.

— Млад Мстиславич! — Ширяй распахнул дверь в спальню. — Вставай! Война!

Шаманенок был радостно возбужден и полон решимости идти в ополчение: ничего страшного в войне он не увидел.

— Ты оказался прав, Млад Мстиславич! И если они после этого не попросят у тебя извинений — потребуем силой!

Млад сел на постели. Он проснулся легко, — наверное, в глубине души ждал этой новости каждое утро.

— Ширяй, лучше бы я оказался неправ… — тихо сказал он и начал одеваться. И только через несколько минут до него дошел весь ужас происшедшего: война. Неотвратимое будущее медленно, но верно становилось настоящим. Так быстро? Ополчение ушло чуть больше трех недель назад и едва ли добралось до Тулы.

Набат, гудевщий над университетом, вторил звону вечного колокола. И студенты, и профессора, зевая, бежали к главному терему. Когда Млад вместе с Ширяем и Добробоем добрался до крыльца университета, там уже стояли ректор, деканы всех пяти факультетов и глашатай из Новгорода.

Новгород звал студентов на вече — только набатный звон давал им это право. Глашатай прибыл от Совета господ, и Млад подумал, что вести пришли из Псковской земли за несколько часов до того, как зазвонил вечный колокол.

Ректор предлагал выбрать представителей от каждой ступени, но студенты, не слушая его, с криками направились к Волхову — почти две тысячи молодых, горячих голов. Они боялись, что война кончится без них…

Ректор, ссутулившись, спустился с крыльца и велел запрягать сани. Профессора собрались вокруг деканов, но те ничего толком сказать не могли, кроме того, что надо догонять студентов и хоть как-то сдерживать их молодецкий пыл.

— Так что? — спросил кто-то. — Неужели воевать их отпустим?

— Это две тысячи здоровых парней, — скрипнув зубами, ответил ректор, — никто не позволит им сидеть за книгами… Есть, конечно, надежда — Псков ведь отделился. Может, в этот раз пронесет… Откажутся новгородцы помогать соседу, и наши ребята дома останутся.

— Тогда псковичей разобьют за две недели, и будем мы немцев под стенами детинца встречать, — зло ответил на это Пифагорыч. — Нечего по библиотекам отсиживаться! Псковская земля, новгородская — немцам без разницы…

— Кто знает? Может, у немцев пыл пропадет. Да и ополчение наше вернется…

— Дождешься его теперь, ополчения… Пока оно вернется, от наших мальчишек уже ничего не останется. Полчища ведь идут, полчища!

— Тех, кому семнадцати не исполнилось, не отпускать!

— Сами побегут…

Профессора помоложе потихоньку двинулись к Волхову пешком, для стариков запрягали сани. Млад осмотрелся: ему вовсе не хотелось идти в Новгород и стыдно было признаться самому себе, что он боится вновь увидеть лица новгородцев.

Дана стояла чуть в стороне, одна, опустив голову: женщине не стоило появляться на вече. Здесь, в университете, она была своей, все привыкли к тому, что она женщина-профессор, и новые студенты принимали это как должное. Новгород же мог этого не понять.

Млад подошел к ней и взял за руку.

— Младик, я знала, что ты прав… Еще в Карачун… Ты ведь тогда в первый раз увидел войну, правда?

Он кивнул.

— И этим девочкам ты тогда говорил… ты помнишь? — она подняла на него глаза — влажные, большие и печальные.

Он снова кивнул.

— Пойдешь на вече? — она провела рукой по его плечу.

— Да.

— Может быть, тебе пока не надо?

— Я не могу не пойти. Там сегодня будут не только кричать. Там решается судьба университета. Студенты — они же как дети, они и с голыми руками побегут к Изборску, и прямо сегодня. Нас и так не очень много, а их надо хоть немного сдерживать, кто-то должен отстаивать их права.

— Но вы же вернетесь? Правда?

Он улыбнулся:

— Разумеется. Даже если Новгород решит выступить немедленно, «немедленно» наступит не раньше, чем через три дня.

— Тогда иди скорей, или ты их не догонишь.

Он кивнул и постоял с ней еще немного, прежде чем бежать вслед толпе, скрывшейся за поворотом.

Набат вечного колокола смолк, когда университет был на полпути к Новгороду. Шли быстрым шагом, Млад едва поспевал за студентами: те беспокоились, что вече кончится, а они не успеют до него дойти. До рассвета оставалось не меньше часа, когда перед ними показалась вечевая площадь.

На этот раз новгородцы не разбирали, кому где стоять: «малые» люди с факелами в руках толпились под степенью; боярские сани останавливались чуть в стороне, и шубы на боярах в этот час были не столь драгоценны; за ними прятались житьи люди; купцы толпились вместе и ожесточенно что-то обсуждали; к ним жались ремесленники, прислушиваясь к разговорам. Кому-то идти воевать, кому-то — выкладывать серебро. Людей было гораздо больше обычного, и студенты остановились у подножия Великого моста.

На степени впереди всех стоял Чернота Свиблов — в отсутствие посадника Совет господ доверял председательство ему. Судя по его словам, вече началось недавно.

— Отделение Пскова было плевком в лицо новгородцам! Когда о помощи просили мы, Псков без зазрения совести указал нам путь! Псков закрыл дорогу ганзейским купцам, Псков не желал говорить с нами и гордо воротил нос от наших предложений! Так пусть теперь попробует жить без нас!

Его поддержали, и поддержали многие: не столько бояре, сколько купцы и ремесленники — по ним снаряжение ополчения ударило бы сильней всего. Ушедшие под Москву люди имели свое оружие и доспехи: они бывали на войне. Желторотых студентов и тех, кто еще остался в Новгородской земле, надо было одеть с головы до ног и вооружить. И если Новгород наскребет еще десять-двенадцать тысяч человек, то половина из них не будет иметь даже топоров, а вместо копий достанет из сараев рогатины, с которыми их деды ходили на медведей.

— Пусть на своей шкуре испытает, зачем ему нужен Новгород! — продолжал Свиблов. — Почему мы должны бросить свои последние силы ему на выручку?

— Потому что через месяц немцы будут здесь! — гаркнул кто-то снизу.

— Мы не знаем планов Ливонского ордена! Не исключено, что они решили воспользоваться нашей ссорой с Псковом и забрать его земли себе!

— Конечно, решили воспользоваться! И его земли забрать, и наши! — крикнул тот же голос, и ему ответил зычный хохот под самой степенью.

С места вскочил юный князь, поднимая руку, и площадь взревела, призывая его говорить. Свиблов снисходительно махнул рукой и отошел на шаг, уступая место воеводе Новгорода.

— Мы не можем не поддержать Псков! Нас разобьют поодиночке! Мы должны сдержать натиск врага хотя бы на месяц, пока не вернется наше ополчение, пока Русь не соберет войско, которое сможет достойно ответить немцам!

Ему ответили и одобрением, и пронзительным свистом.

— Псков — свободный от нас или нет — служит заслоном на пути врага к Новгороду! — князь не побоялся свиста. — Неужели мы позволим врагам пройти через псковские земли?

Свиблов панибратски обнял князя за плечо, отодвигая в сторону:

— За то время, что Псков сопротивляется, мы успеем собрать силы. И свободно враг по Псковской земле не пойдет: довольно крепостей, которые преградят ему дорогу.

— И десятитысячное псковское войско? — князь с негодованием сбросил с плеча руку боярина. — Да их раздавят за неделю! Что толку в крепостях, если их обороняет горстка воинов?

— А чем поможем мы? Добавим еще одну горстку? — усмехнулся боярин. — Это несильно поможет Пскову, но ослабит нас. Надо ждать возвращения ополчения, надо звать на помощь Русь, а не снаряжать войско из стариков и детей!

На этот раз засвистел, закричал и затопал ногами университет: две тысячи здоровых парней посчитали, что боярин назвал детьми именно их. Луженые глотки заглушили следующие слова боярина, но через минуту все увидели, что на степень поднимается ректор. В отличие от неожиданно прибеднившихся бояр, выглядел он солидно, шел по лестнице медленно, уверенно опираясь на посох, и площадь притихла от любопытства: нечасто ректор университета выступал перед новгородцами. Свиблов уступил ему место, с подозрением оглядывая ученого, и ректор кашлянул в кулак, прежде чем опереться об ограждение и начать говорить. Он умел говорить так, чтобы его слышали.

— Если Новгород решит помочь Пскову, университет не пойдет против Новгорода, — начал он. — Мы тоже принадлежим Новгородской земле, и слово «родина» не потеряло для нас значения. Я не возьмусь говорить за остальное ополчение, но Новгород, считая студентов за две тысячи воинов, должен понимать: это не те воины, что бьют сейчас татар на Московской земле. Это юноши, посвятившие свою молодость книге, а не мечу и луку!

Студенты заорали так громко, что Младу заложило уши. Но ректор ожидал этого, поэтому перевел дух, дожидаясь, пока они успокоятся, и продолжил:

— Университет не имеет возможности вооружить студентов должным образом, а значит, об этом должен позаботиться Новгород.

Студенты собирались продолжать протест, но тут со всех сторон на них зашикали профессора.

— Но даже если Новгород найдет силы и средства для сбора ополчения в третий раз, хочу заметить от себя и от всех здравомыслящих людей университета: это ополчение уйдет на смерть. Встретить семидесятитысячную армию и месяц задерживать ее на подступах к Новгородской земле не смогли бы и двадцать тысяч хорошо вооруженных и подготовленных дружинников, куда уж это сделать молодым, необученным ребятам? Да, это задержит продвижение врага в глубь наших владений, но только потому, что враг пойдет по нашим трупам.

Даже издали было видно, как вспыхнули щеки князя, как обиженно вскинул он лицо: ректор говорил правду, и правда его была убедительней, чем обвинявшие Псков речи Свиблова. И вече притихло, впервые задумавшись о том, как и чем они собираются помочь Пскову.

— Не надо быть военачальником, чтоб понимать: крепости задержат врага не надолго. И вслед за ударом по Изборску последует удар в Копорье и Орешек. Значит, Приладожье не даст нам ни одного ополченца, а если и даст — через месяц мы окажемся под ударом не только с запада, но и с севера. Сколько воинов мы можем выставить в помощь Пскову? Пять тысяч? Десять? Пятнадцать? Сколько стариков и юношей осталось по деревням, сколько в Новгороде людей, которые могут держать в руках оружие?

Новгород молчал, лица мрачнели, князь опустил голову, и только купцы зашевелились и зашептались о чем-то. Ректор же не умолкал:

— И я хочу спросить: чем думали новгородцы, оставляя свою землю без прикрытия? Кто и почему принял это безответственное решение, за которое мы заплатим тысячами жизней? Спросил ли кто-нибудь университет, когда решал отправить ополчение под Москву? Нет, новгородцы предпочли поверить в призрака, вместо того чтобы опереться на здравый смысл! Хотели похвастаться перед Москвой своей силой? Добиться легкой победы? Как будто вас не предупреждали об опасности!

И тут студенты естественного факультета вокруг Млада взревели, поддерживая своего ректора.

— Предупреждали! Их предупреждали!

— Наш Млад Мстиславич говорил!

— Никто не поверил!

Далее в сторону новгородцев посыпались слова покрепче, и университет ощетинился, готовый не только обвинять, но и мстить горожанам за прошлое вече. Млад не понял, как и когда его подхватили за руки, естественный факультет двинулся в толпу, и новгородцы расступались перед натиском студентов. Млада вынесли к степени за считанные минуты и хотели поднять наверх на руках, но он кое-как отбился — факелы подпалили полушубок, треух свалился под ноги толпе, и ребята поняли, что делают что-то не то.

А ректор тем временем продолжал:

— Обвинить волхва в предательстве только за то, что он говорит то, что видит? Где были глаза новгородцев? Вы осудили волхва на смерть, не удосужившись проверить его виновность! Покрыть позором честное имя честного человека! Кто после этого станет говорить вам Правду? Правда, новгородцы, не всегда выглядит так, как вам нравится!

Млада вытолкнули к лестнице, ведущей на степень, и продолжали толкать вверх; ему ничего больше не оставалось, как подняться самому. Кто-то подобрал его треух и кинул ему в руки — Млад едва успел его поймать.

— Не хотите ли, новгородцы, попросить прощения за свой скоропалительный приговор? За осуждение, за плевки и камни в спину? За подвалы и допросы? Не хотите ли признать себя неправыми?

Млад оказался на краю степени, когда вперед вышла Марибора, до этого скрывавшаяся в тени. Раздались робкие свистки и удивленные возгласы: к тому, что посадница сидит на степени, все успели привыкнуть, но никогда еще она не смела вставать и говорить.

— Никто из Совета господ не возьмет на себя этот труд, — она подняла голову, оглядывая площадь властным, спокойным взглядом, и вече примолкло, — да и нет у Новгорода посадника. Я это сделаю вместо Смеяна Тушича.

Она повернулась лицом к Младу и на глазах у веча поклонилась ему до земли.

— Новгород просит у тебя прощения, Млад Мстиславич, — сказала посадница громко, так что ее услышали все, — прими от нас благодарность за Правду. И прости нас, если можешь.

Кто-то попробовал свистнуть, но весь университет тут же повернулся в его сторону — больше никто выражать недовольства не решился. Млад больше смутился, чем обрадовался, и не знал, что ответить, и больше всего хотел поскорей исчезнуть со степени. Но не ответить было нельзя, и он повернулся к Новгороду:

— Я не держу зла… Вас обманули, и вы не виноваты… Я рад, что остался жив. Но лучше бы моя Правда оказалась ложью.

И ректор подхватил его слова:

— Но это, к сожалению, не ложь! И враг на самом деле стоит у наших рубежей. И я повторю еще раз: нам не сдержать его, даже если мы мертвыми ляжем на его пути!

Пока площадь смотрела на ректора, Млад поспешил сбежать с лестницы вниз — студенты хлопали его по плечам, радовались торжеству справедливости и считали это торжество своей заслугой.

Никто не ждал, что снова заговорит Марибора, но голос ее прокатился над площадью, подобно набатному колоколу.

— Вставайте, новгородцы! — глубокий грудной голос женщины, столь непривычный для веча, не дрогнул. — Вставайте! Вам ли бояться смерти? Вам ли вспоминать о ссоре с соседом, когда горит его дом? Или мужчин не осталось на нашей земле, если враг топчет ее сапогами? Или мужчины теперь не считают счастьем смерть в бою? Земля дороже жизни! И пока мы помним об этом, врага на ней не будет! Поднимайтесь, новгородцы! Стыдно прятаться за чужие спины! Чернота Буйсилыч, отправляя ополчение в Москву, говорил, что земля у нас одна — Русь. И я вам скажу: нет земли псковичей и новгородцев, когда идет война! Мы славим общих богов и говорим на одном языке. Нам нечего делить, кроме участи. И смерть — не самая худшая из них. Женщины нарожают сыновей, если вы защитите женщин, подрастут дети, если вы защитите детей. Умирать не страшно, если можешь взглянуть в глаза пращуров с гордостью. И страшно жить, вспоминая собственную трусость. Вставайте, новгородцы! И стойте насмерть.

Ревом ответила ей площадь — в нем гремели и негодование, и желание доказать свое мужество, и хмельной восторг предстоящего боя: Новгород готов был тронуться в поход немедля. Млад и сам почувствовал, как холодящая волна поднимается у него в груди и захлестывает голову: нет счастья выше, чем смерть за Родину. Разве не этому его учили с детства? Дело мужчины — закрыть собой землю, которая рожает хлеб, и женщину, которая рожает детей. А без этого жизнь потеряет смысл.

Рядом с Мариборой встал юный князь, и Новгород ревел, призывая его ответить. Князь не разочаровал вече.

— Вставайте, новгородцы! — подхватил он слова Мариборы. — Не смеют враги топтать нашу землю! Наше священное право — заступить им путь! Сколько бы нас ни было, а просто так они не пройдут! Земля будет гореть у них под ногами! И лучше лечь в нее костьми, чем пропустить захватчиков к стенам детинца! Вставайте и сражайтесь за Родину!

Университет потрясал кулаками и выл от восторга, новгородцы помоложе вторили им с той же уверенностью, люди постарше молча сверкали глазами. Даже купцы притихли и перестали шептаться, и на лицах их не было прежних сомнений.

Чернота Свиблов поднял руку, призывая тишину, но площадь не смолкала долго.

— Послушай меня, вече! — наконец начал он, перекрикивая толпу. — Послушай меня! Или Новгородом теперь правят женщины и дети? Кого вы слушаете? Легко сказать: умереть за Родину! Ни ты, Марибора, ни ты, князь, умирать на стены крепостей не пойдете! Война — дело мужчин, и мужчины будут решать, когда и за что им умирать! За чванливого соседа?

Крики смолкли, и даже студенты растерялись на время, но тут один из купцов вскочил на сани, стоявшие неподалеку.

— Я пойду! — он сорвал шапку и швырнул ее под ноги. — Я пойду умирать на стены крепостей! Ради чего живем? Ради сундуков с серебром? До чего дожили — бабы просят нас идти на войну! Бабы просят! Когда мне было двадцать лет, никто не просил — сами шли! И умирали, если надо!

Рядом с ним тут же оказалось двое ремесленников-оружейников.

— Все, что в кузне есть, — ополчению! Мы тоже пойдем!

— И я пойду! — присоединился еще один купец.

— И я! — крикнул другой.

— Давай, бояре! Тряси мошной! — захохотали ремесленники.

Обратно в университет добирались поодиночке: студенты горели желанием вооружиться немедленно, пока новгородцы не прикрыли оружейные лавки. Город бурлил, и стар и млад собирались идти в ополчение, в оружейных мастерских грохотали молоты — подмастерьев в тот день набралось множество. Пушечный двор обещал работать день и ночь, купцы снаряжали обозы с продовольствием, из подвалов детинца доставали порох. Гонцов разослали по деревням, на сборы выделили четыре драгоценных дня.

Две тысячи студентов поставили под начало Оскола Тихомирова — старого, опытного сотника из княжеской дружины, и он прибыл в университет к полудню, собрав профессоров, которые пойдут с ополчением. В отличие от мальчишек, у взрослых мужчин в сундуках лежали доспехи и оружие, им не надо было бегать по оружейным лавкам и кузницам.

Млада назначили сотником над частью студентов естественного факультета — дело для него было новым, в бой он ходил всего несколько раз, мальчишкой, и ответственность слегка пугала его.

Тихомиров смотрел на профессоров, и с каждой минутой на его лице все отчетливей проступали досада и жалость — он первым убедился в правдивости слов ректора: это не то ополчение, что воюет сейчас под Москвой. И начал дружинник со снаряжения, терпеливо и подробно рассказывая будущим командирам, как проверить готовность ребят к походу, как быстро поставить лагерь в поле, на снегу, как расставлять дозорных и костровых, что делать с натертыми ногами и отмороженными пальцами.

Млад вернулся домой поздно, пропустив ужин, но ни Ширяя, ни Добробоя не застал. Зато его ждала Дана, и, по всей видимости, ждала долго: самовар остыл, а она сидела с догоравшей свечой за столом, подперев щеку ладонью, и шевельнулась только тогда, когда Млад хлопнул дверью.

— Я устала кипятить самовар… — недовольно и невозмутимо сказала она, но голос ее дрогнул. — И ужин остыл.

— Прости, — Млад сел рядом, — я не знал, что ты меня ждешь. Но я не мог раньше…

— Ты… ты уходишь с ними? — спросила она.

Младу и в голову не приходило, что он может не пойти в ополчение.

— Конечно. Как же…

— Мне рассказали, о чем говорили на вече. Младик, это правда, что вы идете на смерть? Или ректор преувеличил?

— Я не знаю… — сказал он, но вовремя одумался. — Конечно, он преувеличил. Не так это страшно, поверь мне. Я пробовал.

— И ты считаешь, это правильно? Послать вас на смерть?

— Дана… понимаешь… Вот сейчас я полностью согласен с Родомилом: это война. И кто-то должен взять на себя право распоряжаться чужими жизнями. Если мы начнем думать о себе, если я сейчас начну жалеть студентов, которые идут со мной, — за то, что они такие юные, за то, что они ничего не умеют и погибнут первыми, — мы же ничего не добьемся. Думать и делать что-то надо было раньше, когда ополчение уходило из Новгорода. А сейчас жалеть их поздно. Я не хочу показаться жестоким, но в следующем году в университет придут новые студенты, а через двадцать лет подрастут новые воины. Если, конечно, мы не сдадим нашу землю врагу, понимаешь? Мужчины должны умирать на войне, так же как женщины должны рожать детей. Это наше высшее предназначение. Недаром смерть в бою всегда считалась лучшей долей.

— Младик, оставь… я не хочу этого слышать, — оборвала его Дана. — Я никогда не пойму стремления мужчины умереть, пусть даже и в бою, пусть даже и за Родину. Я надеюсь, ты не собираешься умирать?

— Как придется… — Млад пожал плечами. — Я не боюсь. Но у шамана очень сильна воля к жизни, поверь. И так просто я не дамся!

Он улыбнулся и хотел ее обнять, но она отстранилась и поднялась.

— Мне вовсе не до шуток! Мне не нравится, когда ты так шутишь и говоришь о том, что в следующем году придут новые студенты! В этом есть что-то чудовищное. Словно человеческая жизнь ничего не стоит!

— Дана, человеческая жизнь, конечно, стоит дорого, но твоя жизнь в несколько раз дороже моей. Потому что я не могу рожать сыновей. И над человеческой жизнью есть много других вещей, которые сто́ят еще дороже, — наша вера, наша независимость, наша земля, наши боги.

— Нашим богам наплевать на нас! Почему ты должен защищать их, если они не могут защитить тебя?

— Это не так. Им вовсе на нас не плевать, они просто не вмешиваются в наши дела, и это очень хорошо, иначе бы люди оставались немощными младенцами, которые самостоятельно не могут ступить ни шагу. И они помогают нам, когда считают нужным. Только глупо надеяться на богов и ждать от неба чудес! Чудес не бывает! И ополчение, ушедшее в Москву, не прилетит сюда на облаке в одночасье! Не боги отправляли его из Новгорода, не богам его и возвращать! Мы все — все, понимаешь? — должны отвечать за решение веча! Мы своими руками оставили Новгород без защиты, так какое мы имеем право требовать от богов помощи?

— Младик, ты, насколько я помню, ополчения в Москву не отправлял. Ты сделал все, чтобы оно осталось здесь. И о чем ты теперь мне говоришь?

— В том-то и дело: я сделал все, что мог, а не то, что должен. А я должен был остановить его.

— Чернота Свиблов умирать не пойдет, — Дана сжала губы, — и его серебро останется при нем, даже если немцы возьмут Новгород.

— Мне нет дела до совести Черноты Свиблова. Я виноват в том, что позволил ему говорить со степени, и Новгород виноват. За это мы и расплатимся.

Они еще спорили о войне и о человеческой жизни, когда в дом ввалились шаманята: усталые и очень довольные собой, с грудой железа в руках.

— Млад Мстиславич! Смотри, сколько мы всего раздобыли! Там еще есть, на санках — в руках не унести было, — Ширяй с грохотом вывалил на пол свое снаряжение, Добробой сделал то же самое и пошел за следующей партией.

— Ну, и как ты в поход все это за собой потащишь, если из Новгорода до университета донести не смог? — улыбнулась Дана.

— Как-как… — Ширяй задумался и промолчал.

— Не смейся над ним. — Млад поднялся навстречу шаманятам. — А вас что, кто-то берет в ополчение?

Он спросил это просто так, понимая, что на этот раз не удержит их дома. Не имеет права держать.

— Млад Мстиславич, это нечестно. Мы, между прочим, пересотворение прошли и сами можем решать.

— В мою сотню пойдете и всегда рядом со мной будете, как самые желторотые… — он скрипнул зубами. — Отроками, так сказать.

— Ты — сотник? — глаза Ширяя загорелись.

В дом зашел Добробой и вывалил на пол два крепких каплевидных щита, стеганки, кожаные оплечники, спутанные между собой ремни и поясные сумки.

— Показывайте, что раздобыли, — вздохнул Млад.

Дана поднялась зажечь свечи, Добробой, не успев раздеться, кинулся ей помогать.

— Пока Добробою кольчугу искали, мне уже не хватило, — ответил Ширяй. — Но я завтра пойду опять: говорят, еще должны привезти из деревень.

— Погоди-ка, — Млад подошел к сундуку, в котором хранил шаманское облачение, — сейчас… поищем.

Ему доспехи достались от деда, а меч он позднее купил сам. Давно, будучи студентом, — хотел быть как все, взрослым мужчиной, держащим в сундуке оружие. Но, кроме дедовой кольчуги, была у него и еще одна, из которой он когда-то вырос, доставшаяся ему на войне с татарами. Он вытащил кольчугу на свет, с трудом поднял перед собой, осматривая со всех сторон, и велел Ширяю примерить. Дана подошла к Младу, с любопытством заглянула в сундук и попыталась поднять дедову кольчугу.

— Нет, Младик, объясни мне, пожалуйста, как они понесут это на себе? Если мне ее даже не поднять?

— Это в руках тяжело, а на плечах — не чувствуешь, привыкаешь быстро. Зато когда снимаешь — словно летишь, — он улыбнулся.

— Ты хочешь сказать, вы пойдете по морозу в этом железе?

— Ну конечно. Нести тяжелей.

Четыре дня прошло, словно один час. Тихомиров по свету заставлял студентов упражняться с оружием, а когда темнело, обучал профессоров более сложным вещам: как строить сотню против пехоты, как — против конницы, как перестраиваться в бою, как оборонять стены, как — ворота крепостей. Конечно, трех оставшихся дней ему не хватало, и Млад возвращался домой лишь к полуночи. Только на третий день дружинник отпустил их рано, едва стемнело: из Новгорода ополчение выступало в пять утра, а университет должен был выйти часа на два раньше. Обозы с продовольствием и пушками тронулись за сутки до ополчения.

Млад пришел домой, надеясь поужинать, и остолбенел на пороге: за столом вместе с шаманятами сидели две девочки. Одну из них он запомнил хорошо — она плясала на капище в Карачун; вторую видел только мельком, в Сычёвке. Очевидно, это к ней каждое утро Добробой бегал за молоком, задерживаясь до вечерней дойки.

— Млад Мстиславич, тебя Дана Глебовна к себе звала… — Ширяй нисколько не смутился, Добробой же покраснел и смотрел в пол.

— Да… — Млад кашлянул и попятился, — да, конечно… Я сейчас уйду… только мне надо будет вернуться. Собраться там…

— Да все ж собрано давно! — усмехнулся Ширяй.

Младу оставалось только кивнуть: все идет своим чередом. Шаманята только кажутся ему мальчишками. А на самом деле они идут воевать, и никто не знает, вернутся ли они домой. Он и без них собирался к Дане.

Во дворе его догнал раздетый Добробой.

— Млад Мстиславич… — он снова потупился, — ты прости…

— Да что ты, Добробой. Так и должно быть.

— Ну, понимаешь… Ты не думай… Но если меня убьют… Вдруг у нее сын мой останется?

— Добробой, все будет хорошо, — Млад взял его за плечо, — тебя не убьют. Иди, ты замерзнешь. И… поспите хоть немного. Переход тяжелый.

Он не хотел никаких видений, не хотел смотреть в будущее, не хотел его знать. Но отчетливо увидел берег Волхова и девочку из Сычёвки над обрывом — она забеременеет. Она будет стоять на берегу и смотреть в сторону Новгорода — ждать своего Добробоя.

— Она будет ждать тебя, — сказал он шаманенку. — Она тебя дождется.

Дана была нежна с ним. Она была нежна и не похожа на саму себя… И Млад в первый раз подумал: может быть, он никогда ее не увидит. А если увидит, то очень нескоро. А еще вспомнил о том, что он уйдет, а Родомил останется в Новгороде, — он приезжал и предлагал остаться, говорил, что ему нужен волхв. Но Млад только покачал головой: то будущее, что он видел на Коляду, не оставляло ему выбора. Университет — его семья, его община, его дом. Отправить их умирать, а самому остаться?

И нежность ее после воспоминания о Родомиле показалась Младу жалостью. Он гнал от себя эту мысль, он не хотел отравить ею последнюю ночь, но никак не мог от нее отделаться.

Дана кормила его ужином, но сама не ела — сидела рядом и смотрела на него.

— Я приготовила тебе кое-что… — вспомнила она вдруг. — Только не вздумай смеяться надо мной…

— Я не буду смеяться, — серьезно ответил он.

— Я сама сшила… Как умела, конечно. Но это очень хорошее сукно… — она достала из сундука серую рубаху. — Я три ночи ее вышивала… Она очень теплая.

Млад поднялся из-за стола — ее забота тронула его и заставила замереть сердце.

— Этот узор оберегает от ран. В Сычёвке все бабы сейчас его вышивают. Примерь.

Это было очень хорошее сукно: мягкое, тонкое и теплое. Дана напрасно прибеднялась — Млад никогда не думал, что она умеет так хорошо вышивать.

— Это чтоб… чтоб тебя не ранили, — Дана провела рукой по его груди. — Нравится?

Он кивнул, растроганный.

— А плащ я просто купила, — она снова нагнулась над сундуком. — Я хотела соболя, но не нашла, это ласка. Он легкий: и идти нетяжело, и спать в нем можно. Ты же сам и не подумал о плаще.

— Спасибо, — он сглотнул.

— Чудушко мое… Я хотела тебе сказать… Я знаю, это очень важно для тех, кто идет воевать… Ты не думай, я говорю это не потому, что так надо говорить…

Она стояла перед ним, смотрела ему в лицо влажными большими глазами, а потом снова тронула его плечо рукой — робко, словно застенчивая девушка.

— Я хотела сказать, что буду ждать тебя. Это так глупо звучит…

— Вовсе нет, — Млад взял ее руку в свою — у нее была маленькая и белая рука, она тонула в его ладони.

— Правда? Я не знаю, как сказать по-другому. Но я… ты всегда помни о том, что я жду тебя, ладно? И не думай — мне никто не нужен, кроме тебя, слышишь?

Он кивнул и почувствовал, как ком встает у него в горле: она никогда не говорила ему такого. За десять лет — ни разу. Она сказала так, потому что он идет воевать и может не вернуться?

— Младик, мне правда никто больше не нужен… Ты мое нелепое чудушко… Я хочу, чтоб ты вернулся, слышишь? Ты должен вернуться.

— Я вернусь, — ответил он шепотом.

— Помнишь, ты гадал девушкам? Ты так и не догадался, о чем я тебя спросила… Ты говорил им, что они не выйдут замуж, и я поняла, что это значит. Я сразу поняла, ты еще сам не знал, а я уже чувствовала… Я хотела знать, что будет с тобой. А ты плел что-то про какой-то выбор. Младик, что будет с тобой? И не надо говорить мне о богах, которые не знают будущего…

— Что ты хочешь услышать? Я же сказал: я вернусь. Я не чувствую своей смерти, но это ничего не значит.

И тут он вспомнил, как она задала ему вопрос: выйдет ли она замуж в этом году? Он осекся, помолчал немного, а потом прижал ее к себе, но побоялся спросить, правильно ли он ее понял.

— Я очень тебя люблю, — шепнул он. — Я буду думать о тебе. Ты даже не можешь себе представить, как все это важно для меня… Знаешь, дело не в обережной вышивке… Если ты на самом деле хочешь, чтоб я вернулся, твои руки… Это оберегает гораздо надежней, понимаешь? Я буду думать, что ты прикасалась к этой рубахе, и это прикосновение — оно защищает… На ней твой запах останется…

Он прижимал ее к себе все сильней и говорил все горячее. Он полюбил ее с первого взгляда, когда она только появилась в университете. О том, что на факультет права приняли девушку, сразу же узнали все студенты. На нее ходили смотреть издали, как на диковинную зверушку. Млад учился на последней ступени и понимал, как это некрасиво, нехорошо и как девушке, должно быть, неловко от их любопытства, но она, казалось, не обращала на это никакого внимания. Тогда она еще не была княгиней, только княжной… Он понимал, но не мог не смотреть на нее даже тогда, когда все привыкли к ее присутствию. И был в этом не одинок.

Они сошлись только через несколько лет, когда Дана закончила учиться и осталась преподавать. И все эти годы Млад не мог думать больше ни о ком. Она не замечала его неуклюжих ухаживаний, а у него, как назло, в ее присутствии не ворочался язык и дрожали руки. Он стал профессором, а она оставалась студенткой, когда он в первый раз предложил ей познакомиться. Она смерила его холодным взглядом и ушла, не оглядываясь. А он долго стоял и думал, что же сделал не так…

Летом он оставлял цветы на ее подоконнике, прячась, как мальчишка: и от нее, и от студентов, которые и без того не питали к нему ни капли уважения и держали запанибрата. Он бы подарил ей все, что имел, но боялся, что она не примет от него подарков, и продолжал носить цветы — сначала в терем факультета права, а потом и в профессорскую слободу. И видел издали, сквозь открытые окна, что его цветы стоят на столе в кувшине. Нет, он не делал этого часто, но время от времени на него находило непреодолимое желание снова прокрасться к ее окну. Особенно если цвела черемуха. Или вишня. Или сирень. Или шиповник.

Конечно, они познакомились — в профессорской слободе без этого обойтись было нельзя. И она уже не мерила его холодным взглядом и говорила с ним непринужденно, встретив случайно на улице.

Это должно было случиться рано или поздно: Млад положил ей на подоконник красивые кисти только что покрасневшей рябины и хотел потихоньку уйти, как вдруг услышал:

— Что это ты тут делаешь, Млад Мстиславич?

Дана села у окна и поставила локти на подоконник, глядя на него сверху вниз.

— Я… я положил тут… — замялся он — в ее присутствии он становился на редкость косноязычным.

— А я-то думаю, кто это ветки ломает каждый год… — она улыбнулась, взяла рябину и поднялась. — Ну, заходи, раз пришел.

И он не нашел ничего лучшего, как влезть к ней в дом через окно. Дана удивилась, покачала головой и спросила, отчего же он не воспользовался дверью. Он жалко пожимал плечами.

Она любила вспоминать эту историю, дразнила его и смеялась. И теперь, когда они лежали в постели, обнимая друг друга, снова напомнила о ней и хотела рассмеяться, но смех вышел натянутым. Она замолчала и сказала:

— Я столько лет думала: кто же носит мне цветы? А ты мне тогда казался таким несерьезным, таким смешным, и при этом — таким загадочным. Шаман. И волхв. И профессор. Мне было очень любопытно, как это в тебе совмещается? А когда я тебя увидела под окном, меня как будто стукнуло что-то, — знаешь, прямо дыхание оборвалось. Я до сих пор это чувствую… И потом, на празднике, помнишь? Я не знаю, что на меня нашло.

Млад помнил. Прошла зима, он бывал у нее, ухаживал, дарил безделушки и украшения, сдувал с нее пылинки. Наступило лето, и он носил ей цветы не скрываясь. А потом — на проводы Костромы — так получилось, что они стояли в воде рядом, и она была совершенно нагой, и ночь была теплая… Он унес ее в лес на глазах у всех, и она не сопротивлялась, и они любили друг друга до восхода солнца, и после восхода тоже…

— Я до сих пор помню, какое это было счастье… — Дана приподнялась на локте и тронула пальцами его лицо. — Я догадывалась, что ты на самом деле совсем не такой, каким прикидываешься.

— Я не прикидывался, — улыбнулся Млад.

— Ты не прикидывался, когда тащил меня по берегу в лес. Ты был мокрый… и ты так крепко меня держал, как будто боялся, что я начну вырываться. Я очень удивилась. Я думала, ты пьян.

— Я был пьян.

— И эта колкая кочка, и шишки под спиной… Я помню все так, как будто прошло несколько часов, а не лет.

— У тебя под спиной были шишки? — Млад улыбнулся. — Если бы я знал…

— Младик, как бы мне хотелось, чтобы сейчас был тот самый день и до сегодняшней ночи оставалось десять лет…

— Закрой глаза.

— Зачем?

— Закрой… — Млад поднялся.

— Нет, Младик. Мне будет слишком горько их открывать.

Он держал ее на руках, и кружил, и качал, а она, обхватив его за шею, не отрываясь, не мигая смотрела ему в лицо. Он ласкал ее, а она все не закрывала глаз, словно хотела насмотреться, словно его ласки в этот день ничего не значили для нее, и сама гладила его — то лихорадочно, часто дыша, то медленно, будто изучая его тело. Он любил ее и осторожно, и неистово, и, как всегда, не мог насытиться ею.

Ночь сначала казалась ему бесконечно длинной, а потом время вдруг стало таять с ошеломляющей быстротой. И чем быстрей оно бежало, тем сильней он чувствовал смятение Даны, ее болезненный трепет: она казалась испуганной, говорила сбивчиво, натянуто смеялась и тут же умолкала. То прижималась к нему, то отстранялась, то вспоминала о чем-то, и снова сбивчиво говорила, и останавливалась на полуслове.

Она сама одела его и вспомнила о кожаном поясе, который сделала ему еще два месяца назад, но забыла отдать, потому что он сначала был занят Мишей, а потом болел. Она кормила его, хотя он отказывался — не привык есть ночью.

— Ты обязательно должен поесть, Младик. Когда ты еще поешь горячего? Не раньше позднего вечера.

И он ел, только чтобы она не расстроилась.

— Вспомнила! Не сиди на земле и на камне, обязательно подкладывай что-нибудь.

Он кивал.

— И еще… Ты не геройствуй там, ладно? Какой из тебя герой?

— Никакой, — он улыбался.

— Младик, ну какие глупости я говорю… — она ластилась к его плечу. — Ты — герой. Я знаю. Я так горжусь тобой…

Он снова улыбался.

Она вела его домой под руку, положив голову ему на плечо, и напоминала вовсе не княгиню, а княжну, которую он увидел когда-то у терема факультета права: гордую, но испуганную, искавшую защиты. И оттого, что он уходит и не сможет ее защитить в случае чего, ему становилось больно.

Дома его ждал Родомил. Увидев его, Млад едва не отшатнулся — присутствие соперника едва не нарушило очарование этой последней ночи. Дана вздрогнула и вцепилась в его локоть еще крепче. Шаманята, позевывая, одевались, не обращая на Родомила внимания.

— Я вечером тебя не застал, — тот поднялся. — Извини, я ненадолго. Ты не передумал? Сотников, тем более неопытных, пруд пруди, а волхвов в Новгороде — раз-два и обчелся.

Дана посмотрела на Млада вопросительно, и что-то вроде надежды мелькнуло в ее глазах, полных ужаса.

— Родомил… — Млад вздохнул и освободился от ее объятий, — я все сказал тебе в прошлый раз.

— Ладно. Я понял. Вот тогда, возьми, — он поднял с лавки начищенную до блеска чешуйчатую броню с оплечьем. — Сейчас хороших доспехов не достать… Я у дружинников раздобыл. Идти тяжелей, конечно, но грудь прикрыта будет и спина. И наручи еще, но это так…

— Спасибо, — кивнул Млад.

— Да не за что. Удачи вам, — Родомил поднялся. — Пойду я.

Он опустил голову, пошел к двери, только один раз мельком, но очень выразительно, глянув на Дану. Млад сглотнул и пристально посмотрел ему вслед. По дороге главный дознаватель остановился, не удержавшись, и сказал Ширяю, тронув того за локоть:

— Щит через правое плечо вешают. На левую руку.

— Не все ли равно, как нести? — огрызнулся шаманенок.

— Привыкай сразу. Неизвестно, когда доведется им прикрываться, — кивнул Родомил и вышел вон.

— Млад Мстиславич, давай скорей, — Ширяй дождался, пока главный дознаватель уйдет, и только после этого перевесил щит с одного плеча на другое, — опаздываем уже.

— Не спеши, а то успеешь, — ответил Млад.

— Тебе же проверить надо всех перед выходом, — напомнил парень.

— Проверю, — проворчал Млад.

Рубаха, сшитая Даной, грела не хуже шубы. Млад повесил полушубок на гвоздь у входа и подумал, что плащ в походе намного удобней и легче. А спать укрывшись полушубком неудобно. Но все равно испытал легкое сожаление: полушубок служил ему верой и правдой несколько лет. Он надел под кольчугу старую стеганку, вычищенную Добробоем; Дана кинулась ему помогать. Броня, принесенная Родомилом, была богатой и дорогой, на груди несколько медных чешуек образовывали нехитрый узор. Она оказалась чуть широковата Младу в плечах — со стороны незаметно, но прямоугольная пройма мешала под мышками. Она была рассчитана на конного: чешуйки крепились снизу, а не сверху, как обычно.

Стеганый подшлемник приглушил звуки. Млад запутался в шнуровке, но ему помогла Дана.

— Почему у тебя шлем без наносника? — спросила она.

— Не люблю. И дед не любил.

Бармица тяжело опустилась на плечи.

— А если по лицу ударят? — ахнула Дана.

Он вздохнул и не ответил.

— А колени? — не унялась она.

— Я же не конный. Это на коне очень важно закрывать ноги. А пешему-то что… Только железо лишнее таскать на себе.

— Млад Мстиславич, — нетерпеливо сказал Ширяй, стоявший у двери, — ну давай скорей!

— Не торопись, — улыбнулся Млад, надевая пояс. Нож, топор, меч…

— Не тяжело тебе? — Дана тронула его за руку.

— Быстро привыкаешь, — Млад пожал плечами. Поначалу действительно казалось тяжеловато.

— Рукавицы! — Дана сорвала их со стола.

Он кивнул и сунул их за пояс.

Она сама накинула на него плащ, чем привела шаманят в восторг.

— Я бы тебя не узнала… — она вздохнула. — Очень красиво. Но как-то… ты как будто чужой…

— Я — свой, — он снова улыбнулся. — Присядем на дорожку. И еще… Договорись с сычёвскими, чтоб Хийси кормили, ладно?

— Я уже договорился, — сообщил Добробой.

Студенты строились на льду Волхова — сонные, но возбужденные. Млад понимал их волнение и желание поскорей тронуться в дорогу: мальчишки! Конечно, взрослые, конечно, здоровые парни, но в душе еще мальчишки… Вслед за университетом пристроилась и сотня Сычёвских мужиков. По берегу толпились их жены, деревенские девчонки и жены профессоров — Дана встала рядом с ними. На капище горели костры: волхвы просили у богов Удачи.

Млад посмотрел каждый десяток в отдельности, велел троим вернуться за забытыми рукавицами, хотя они и пытались спорить; шестеро оказались без подшлемников, четверо — в полотняных штанах. Докладывать о такой ерунде Тихомирову Млад посчитал несерьезным, но вскоре увидел, что в каждой сотне таких наберется не по одному: послали в Сычёвку за помощью.

Не меньше получаса прошло, прежде чем все наконец были собраны. Млад бегал между десятниками и сычёвскими бабами, подбирая студентам штаны по размеру. С непривычки доспех мешал, Млад успел взмокнуть — а ведь поход еще не начался!

Тихомиров дал команду прощаться и выделил на это всего десять минут — университет опаздывал. Ректор сказал несколько напутственных слов, но не стал утомлять студентов речами. Млад вдруг пожалел его: ректор за эти дни постарел, ссутулился, потерял уверенный, солидный вид — словно на войну уходили его дети. Бабий вой заглушил его голос; женщины кинулись в последний раз обнять своих мужчин. Млад с трудом отыскал глазами Дану: она сначала стояла на месте, но потом побежала ему навстречу — по снегу, путаясь в полах шубы и не догадываясь их приподнять. Он подхватил ее под локти, она положила руки ему на плечи, кусая губы и заглядывая ему в лицо.

— Младик… — выговорила она и замолчала, словно боролась с собой, — Младик…

Глаза ее медленно наполнились слезами, а потом слезы побежали по щекам одна за другой — быстро-быстро, словно сухие зерна.

— Младик…

Она обхватила его за шею, прижалась к его груди и громко разрыдалась — Млад растерялся: он никогда не видел, как она плачет. Жесткая, щетинистая броня, к которой прижималось ее лицо, мешала ему.

— Дана, ну что ты… — он погладил ее по спине, — что ты… как баба из Сычёвки…

Он хотел пошутить, но прозвучало это совсем не весело.

— Да, Младик, как баба… Я такая же баба, как все… Младик, не уходи… Не уходи!

— Дана, милая… Мне надо. Ну пожалуйста, ну не плачь. Я же не смогу уйти от тебя, когда ты плачешь. Милая моя, хорошая моя… Я вернусь, я же сказал.

— Младик, если бы возвращались все, кто обещает вернуться…

— Я вернусь. Я точно вернусь. Не плачь, пожалуйста.

Она целовала его лицо, поливая слезами, она сжимала руками кольца бармицы, судорожно гладила его одетые в железо плечи, а он не мог оторвать ее от себя, и не мог уйти, и не мог остаться. Тихомиров давно дал команду строиться, и Младу надо было собрать свою сотню; он мучился и не смел избавиться от ее объятий.

— Дана, милая, пожалуйста… Ну не плачь. Не надо. Прости меня, пожалуйста.

— Это ты меня прости, — она прижалась к нему еще тесней. — Я буду ждать тебя… Я буду ждать…

— Я вернусь, я обещаю. Только не плачь. Мне надо идти, Дана.

— Да. Да, — она всхлипнула. — Иди. Иди скорей. Прости меня, чудушко мое…

Он так и не смог оторвать ее от себя — она сама убрала руки, прикрывая ими рот, словно хотела зажать в себе рыдание, но они прорывались наружу тонким воем. У нее вздрагивали плечи, она сжалась в комок и не была похожа ни на княгиню, ни на княжну — на осиротевшую девочку, одинокую и беззащитную. Млад, шагнувший к строю, вернулся назад, прижал ее к себе на миг и побежал к своей сотне, катая желваки по скулам. Он хотел не оглядываться, но не смог.

Университет двинулся к Новгороду с песней — веселой боевой песней, под которую хорошо шагалось вперед, от которой разворачивались плечи и дышалось легче и свободней. Две тысячи глоток с присвистом подхватили припев за запевалами, но их голоса не заглушили бабьего плача, летевшего вслед.