Примерно шесть месяцев жизни

По субъективным ощущениям, полёт продлился около часа. Наконец местность внизу изменилась: хотя всё равно ландшафт напоминал большой парк, но теперь здания располагались гораздо ближе друг к другу, дороги между ними стали шире и не улиткой, а синусоидой. Машина приземлилась неподалёку одного из строений, и меня повели внутрь. От быстрого темпа, который задали провожатые, я снова закашлялась, стараясь не шуметь и прикрыв рот платком: вряд ли местные одобрят, если набрызгаю вокруг кровавой пеной.

Идущий впереди абориген резко остановился, обернулся и спокойно подождал, пока приступ закончится. Потом осторожно, но непреклонно отобрал испачканный платок и внимательно его осмотрел. Я ещё раз кхекнула и, на всякий случай, достала салфетку. Ну всё, теперь точно в лучшем случае в изолятор посадят, а может, и вообще кремируют, чтобы заразу не разносила. Почему-то эти мысли не вызвали отрицательных эмоций. Даже то, что к привычному набору болячек добавилось нечто новое, вызывавшее лёгочное кровотечение, теперь не расстраивало. И вообще, несмотря на плохое состояние, я почти никогда не чувствовала себя так спокойно. Ничто не тревожило и не пугало. Честно говоря, не хотелось, чтобы это ощущение проходило.

Пока я отдыхала, мужчины успели о чём-то посовещаться. А потом развернулись и повели меня обратно к машине. Второй полет продлился всего несколько минут, после чего мы снова оказались перед зданием, причём практически аналогичному предыдущему. Но на этот раз охранники не торопились, позволив идти в том темпе, который не вызывает приступов кашля. Их, точнее наш, путь закончился в довольно большой комнате, где меня усадили на кушетку. Один из арестовавших остался сторожить, а второй ненадолго удалился, чтобы вернуться с ещё двумя аборигенами: мужчиной и женщиной. Кратко переговорив, они жестами предложили мне раздеться, и я с удовольствием избавилась от верхней зимней одежды. Одобрительно улыбнувшись, женщина дала понять, что этого недостаточно. Включила заставку и указала на экран. Из увиденного следовало, что мне надо раздеться полностью, а потом лечь на выдвижной стол, уходящий к прибору, отдалённо напоминающему томограф.

Не стану утверждать, что у меня отсутствует стеснительность, но у любого человека есть предел, сметающий все условности: за которым уже неважно, как выглядишь, лишь бы самочувствие стало хоть немного лучше. И, судя по всему, я уже перешагнула эту грань. По крайней мере, присутствие аж трёх мужчин не смутило настолько, чтобы отказаться выполнить распоряжение. Пока стол вместе со мной заезжал внутрь прибора, где-то на окраине сознания на мгновение промелькнула мысль, что с такой же вероятностью это может оказаться вовсе не медицинский аппарат, а утилизатор. Но подозрение растаяло, так и не вызвав эмоциональной реакции. Потом закружилась голова и мир перед глазами померк. В очередной раз.

Проснулась уже на кровати и с радостью констатировала, что чувствую себя гораздо лучше. Даже лучше, чем до попадания в это странное место. Ненадолго возникли сомнения, а не привиделось ли мне всё произошедшее? Но они развеялись, стоило сесть и взглянуть в окно: ни дом, ни больница на моей родине не граничили с лесной поляной. Особенно такой, на которой пасутся олени. Потянувшись к носу, чтобы, по старой привычке, поправить очки, замерла. Необходимого аксессуара на месте не оказалось, а видела я ничуть не хуже, чем обычно. Не на единицу, конечно, но теперь уже и не вспомню, когда такое последний раз было. Всё-таки что-то тут не так. И тот прибор — однозначно не томограф. Что-то исцеляющее? Но зачем лечить неизвестно откуда взявшегося человека?

Дверь открылась, и вошла женщина из того же народа, что и все виденные прежде. Приветливо кивнув, она поставила на стол поднос с завтраком. Я благодарно улыбнулась ей в ответ.

Одиночная больничная палата, в которой я пришла в себя, представляла собой прямоугольную комнату размером около двенадцати квадратных метров. Из мебели наличествовали: кровать у одной из стен, стол с мягким стулом у окна и небольшой шкаф в углу. Кроме того, к палате примыкала небольшая уборная и оригинальная ванная комната, в которой всё пространство занимала именно ванна. То есть её бортик находился сразу же за дверью, которая, как, кстати, и все, виденные тут, открывалась, сдвигаясь вбок, в нишу в стене.

Ни одежду, ни остальные вещи мне так и не вернули, вместо этого выдав закрытое (наподобие коротких шорт и топика) эластичное нижнее белье, голубое платье того же фасона, который здесь носили все — как мужчины, так и женщины, — и шлёпанцы. Я быстро привыкла к местному расписанию: завтрак, прогулка, лечебные процедуры, обед, отдых и занятия, ужин, снова лечебные процедуры, прогулка и сон.

Один день сменялся другим. Я не пыталась сопротивляться установленному распорядку и уже через неделю с удивлением заметила, что лимит доверия со стороны аборигенов сильно повысился: комнату перестали запирать и по коридорам разрешили ходить самостоятельно. Даже на прогулках меня теперь никто не сопровождал. Впрочем, желания бежать всё равно не возникало. Иногда начинало казаться, что происходящее ненормально: нет привычной подозрительности и недоверия. Но сомнения уходили, тоже не в силах вызвать тревогу в такой спокойной обстановке.

Первое время местная кухня казалась мне непривычной, а некоторые блюда невкусными и неприятными. Аборигены ели большое количество зелени, цветов, корней и даже молодых древесных побегов, но я ни разу не видела ни салатов, ни супов, ни бутербродов. Вообще кулинария сильно отличалась от Земной: продукты растительного происхождения подавались либо в сыром цельном виде, либо также в сыром, но давленном или мятом. Мясо, птицу, яйца, насекомых и других членистоногих, моллюсков, рыбу и разнообразные морепродукты ели сырыми, квашенными или маринованными. Грибы подавали тоже подавали в целом виде. Впрочем, из любого продукта готовилось ещё одно блюдо — пюре, причём, судя по его вкусу, без хоть какой-то тепловой обработки. Запекали в виде лепёшек только мелкие водоросли или их смесь с червями и планктоном. И большое разнообразие сладковатого фруктового мармелада. Из напитков — вода и настои трав, судя по всему, как и пюре, приготовленные без отваривания или сильного кипячения. Ни соли, ни масла, ни приправ, если не считать таковыми цельные, порой даже с корнями, пряные растения. При этом для потребления всего местного разнообразия продуктов из столовых приборов использовались только маленькая ложечка для пюре и нож для разрезания слишком крупных кусков. Их, как и почти всё остальное, следовало брать прямо руками. Труднее всего оказалось привыкнуть к отсутствию соли, хлеба и масла, а также горячих блюд.

В тот же день, когда я очнулась, в палату принесли компьютер для занятий с программой обучения языку: показывала картинки, озвучивала соответствующий предмет или действие, и одновременно сбоку в углу экрана демонстрировала, как это пишется. А также легко переключалась на режим проверки. Интенсивность занятий сильно подхлёстывал информационный голод и невольное одиночество. Очень тяжело жить, когда никого не понимаешь и сам объясниться не способен. Медперсонал активно помогал обучению, говоря простыми фразами и стараясь добиться, чтобы я уяснила их смысл. Да и сам язык был проще, чем казался вначале. Но всё равно до того, как удалось изучить его на достаточно хорошем уровне, прошло несколько месяцев.

Некоторые детали местной лингвистики вызвали недоумение. Например, термин, имеющий значение «передвигаться» или «перемещаться», применяли в повседневной жизни гораздо чаще привычного «идти» — последнее употребляли только когда хотели подчеркнуть, что передвигаться надо с помощью ног. А вместо «говорить» использовали краткое на их языке слово «меняться информацией», которое обозначало все виды передачи: звуковой, письменный, с помощью жестов, прикосновений, запахов и так далее. Мужской и женский род присутствовали, как, впрочем, и двуполый, лишённый пола и ещё несколько, но они употреблялись, только когда хотели подчеркнуть эту особенность, в остальных случаях использовался род неопределённого пола. И ещё, к собеседнику всегда обращались на «ты». «Вы» служило не выражением уважения, а лишь обозначением множественного числа. В результате обыденная речь имела примерно такой вид:

— Меня «передали информацию» «передать информацию» тебе, чтобы ты «переместилось» в физиокабинет, где с тебя хочет «собрать информацию» новое врач.

Ещё больше, чем лингвистические тонкости, меня удивила новость, что разумных видов здесь не один и даже не десяток, а гораздо больше — по крайней мере, судя по некоторым проигрываемым обучающей программой сценкам. С другой стороны, в этом случае особенности языка можно объяснить необходимостью наладить общение между представителями сильно отличающихся видов.

Скорее всего, благодаря большой практике и ещё тому, что других вариантов не было, я довольно быстро приспособилась почти ко всем местным лингвистическим изыскам, мысленно проассоциировав для себя с привычными терминами. В результате, многие русские слова приобрели два, а то и больше чётко разграниченных смысла, например, «человек» как разумное существо, «человек» как представитель какого-либо отдельного разумного вида, и «человек» как представитель вида Homo sapiens; или «идти» — перемещаться, «идти» — перемещаться по твёрдой горизонтальной поверхности и «идти» — перемещаться с помощью ног; «вы» — множественное число от «ты», «вы» — представители одного вида, «вы» — представители одной профессии и так далее.

За время, потраченное на изучение языка, я окончательно поправилась. По крайней мере, зрение восстановилось в полном объёме, а может и ещё лучше, и никакого дискомфорта в организме не ощущалось. Самым удивительным событием во время лечения оказалось смена зубов на новые. Старые просто выпали, как молочные, и под ними оказались молодые и здоровые. Да и внешне, судя по отражению в зеркале, сбросила добрых десять лет.

Но даже теперь, когда я более или менее понимала местную речь и могла объясняться, информационный голод не исчез. Медперсонал не желал поддерживать разговоры ни о месте, в которое меня занесла судьба, ни о своей расе или виде, ни о том, что ждёт меня дальше. Но, хотя дальнейшая судьба оставалась под большим вопросом, это не вызывало никакого беспокойства. Вряд ли кто-то тратил бы столько времени и усилий для того, чтобы поправить здоровье существу, которое в дальнейшем собирается убить. Да и вообще, вся жизнь в больнице протекала под эгидой умиротворения и без стрессов. Это само по себе было настолько для меня нехарактерно, что возникло подозрение, а не кормят ли тут сильным успокоительным? Но, во-первых, и эти мысли не вызывали негатива (даже если кормят, что в этом такого?), а, во-вторых, хотя ни тревоги, ни страха не ощущалось, заторможённости и сонливости я также не испытывала.

Окно же оказалось обманкой, на самом деле представляя собой ни что иное, как неглубокую нишу в стене. А ведь и картинка совсем как настоящая, и свежий воздух попадает, и звуки, и даже запахи… Примерно через месяц выяснилось, что заставку можно менять, выбирая из двух десятков стандартных. Так что порой за «окном» бушевало штормовое море, разбиваясь брызгами о скалистый берег, в другое время там виднелся пляж и спокойная вода; иногда я переключала картину на заснеженное редколесье, пустыню, холмистые луга или даже вид на зеленые равнины откуда-то с большой высоты.