Глава 7. Социум проявляет двужопость во всех аспектах бытия, а не только в политике.

Вася, одетый в деревянный макинтош в виде колодок из сырого полена непонятной древесины, плотно зажавших шею и руки, зло вышагивал к месту расправы, безостановочно ругаясь на Машу, семенившую следом в таком же деревянном наряде.

— Ну вот что ты за человек? — разорялся Копейкин, не находя литературных слов и очень сильно стараясь не опуститься до мата, что значительно сковывало его мыслительный процесс и эмоционально выбешивало.

— Я тебя не брошу, — упрямо талдычила супруга, насупившись, как мышь на крупу. — Нормальные жёны идут за мужьями даже на казнь.

— Какая на хрен казнь, непутёвая ты жена декабриста? — неистово убивался приговорённый. — Меня Матерь послала. Значит, так нужно.

— Не ори на меня, мужлан! — не оставалась в долгу Маша, заводясь от его тупых претензий и переходя на повизгивание. — Заткнись и иди молча. Не беси.

— Ты кому рот затыкаешь, мышь аптечная? — дойдя до точки кипения, Копейкин резко развернулся, от чего конвоир, тянувший его за верёвку, упал и заскользил на пузе по траве следом за осуждённым.

Верзила, размотав ещё двух конвоиров, державших боковые верёвки, нахрапом развернулся к выводящей его из равновесия жене, хотел было уже наорать как следует, но не успел. Благоверная, состроив стервозную мордочку, только что руки на груди не сложила для общего антуража, придавила муженька легонечко стыдом, от которого тот захлебнулся набранным в лёгкие воздухом, приготовленным для праведного ора. Поперхнулся, закашлялся, и на этом инцидент был исчерпан.

К тому же сторожа, придя в себя от неожиданного валяния, повскакивали и принялись беспредельничать. Они разом заголосили в три глотки. Верёвки задёргали. А один, что шёл впереди, даже по дурости подскочил к осуждённому и хотел было приложить лиходея кулаком по зафиксированной в колодке роже, но преступник оказался проворней и пнул вертухая быстрее, чем тот что-либо сообразил. Прямо так: пяткой в грудину. Отчего тот вновь заскользил по траве, но на этот раз на спине. Даже руками замахал быстро-быстро, словно он на водной дорожке бассейна устанавливает очередной рекорд на короткой дистанции.

Через несколько секунд хоровых нецензурных угроз от сопровождающих порядок в этапировании восстановился с матом пополам. Конвой продолжил движение к сараю, до которого оставалось рукой подать.

— Это удар ниже пояса, — пробасил обиженный Вася вполголоса, но она его услышала.

— Прости. Но по-другому тебя было не успокоить, — также негромко ответила Маша, неожиданно почувствовав всю тяжесть бревна на горбу.

Странно, но пока они всю дорогу препирались, выбешивая друг друга, Синицына не чувствовала вес сковывающего приспособления, а тут как-то сразу что-то неимоверное навалилось на хрупкие девичьи плечи, словно кто спортивную штангу на шею узлом повязал. Аж ножки стали подкашиваться.

Дойдя до деревянной камеры смертников посреди чисто поля, кавалькада остановилась. Боковые ещё больше натянули Васины верёвки, боясь, что убивец взбрыкнёт. Впередиидущий же, напротив, поводок бросил и шустро принялся отпирать дверь сарая, с натугой вытягивая сверху и снизу по солидному брусу. Дверь открылась, верней, упала, и комитет по сопровождению принялся с натугой заволакивать приговорённого лиходея внутрь.

В сарай прошмыгнули один боковой и ведущий, затягивая Васю в тёмное помещение боком, ибо крылья колодок прямо пройти не позволяли. Затем, прокинув верёвки через балку в виде тёсаного бревна, подвесили смертника, привязав концы в самом низу стены. Причём подвесили так, что стоять можно было только на цыпочках.

Первое, на что Копейкин обратил внимание, ещё протискиваясь внутрь, сарай был набит висящими вонючими телами, как рыбы в коптильне. Причём экземпляры все как один были увесистые. Пять тел комплектности Ильи Муромца, то бишь побольше самого Копейкина. А из-за малого внутреннего объёма помещения тушки висели практически впритык друг к другу. Были бы руки свободны, то можно было бы дотянуться до впереди висевшего.

Когда подвешивали Васю, тишина в сарае стояла гробовая. А вот когда завели Машу, вонючие туловища как одно оживились, враз став говорливыми.

— Ух ты, — просипел смертник откуда-то из середины пачки, — баба!

— Э, служивый, — пробасил другой. — Будь добр. Предо мной повесь. Я хоть напоследок её ногами помацаю.

Дальше последовало хоровое ржание с последующими неудержимыми подколками.

— А чаво, Буй, ногами-то? Ах да, у тебя ж писюн ко́роток. Не достать.

Гогот со взаимными, и порой не очень безобидными высказываниями продолжался всё то время, пока новеньких привязывали. Машу действительно подвесили спиной к какому-то мужику, а вот Васю мордой к стенке. И не развернуться, чтобы плюнуть в кого-нибудь, так как боковые растяжки тоже привязали, растянув, как при распятии.

Наконец сарай погрузился в темноту. Окон в нём не было. Конвоиры дверь подняли и на два засова запечатали. Наступила тишина, которую тут же прервал истеричный вопль девушки:

— А ну ноги убрал, козёл.

Следом, сквозь тошнотворный гогот ожидающих смерть, послышалось надсадное сопение Синицыной, старающейся путём брыкания избавиться от захвата сзади.

— Да ладно тебе, красавица, — сипел смертник в порыве страсти, — всё едино подыхать. Расслабься. Дай хоть зад твой к своему передку прижать.

— А ну ноги убрал, (мат, характеризующий человека как последнюю скотину), — взревел разъярённый Вася, начиная дёргаться и замораживаться.

Копейкин планировал освобождение с наступлением темноты, но обстоятельства заставляли проделать это раньше времени. Он молился лишь о том, чтобы конвоиры, не успевшие далеко отойти, не вернулись. Тогда и их бы пришлось убивать, а это не позволило бы незаметно отсюда скрыться.

— А то чаво? — мерзко осклабился ножной насильник, не видя Васиных фокусов.

— А то через плечо в очо, — сдавленно проревел Копейкин, стараясь, чтобы прозвучало грозно, но тихо, при этом покрывая руки морозной синевой до предельных значений.

Дерево было сырое. Вася сразу на это обратил внимание. Свежак. К тому же верёвки, которыми связывали колодки, зачем-то предварительно смочили в жбане с водой. Ещё в момент надевания деревянного макинтоша Копейкин решил, что освобождаться будет не с помощью огня, ибо пламя и дым заметны издалека, а с помощью холода, в надежде так проморозить кандалы, что те полопаются.

Ледяная изморозь моментально покрыла дерево, расползаясь от рук. Древесина громко затрещала, раскалываясь. Но как только изморозь добралась до стягивающих колодки верёвок, те буквально рассыпались, опадая снежинками.

Упавшая нижняя часть колодки больно приложилась на босые ноги. Вася невнятно выругался себе под нос. Потоптался на месте, прихрамывая на обе конечности. Схватил обидевшую его деревяшку и со злостью зашвырнул в угол, чтобы не мешала. Только когда боль притупилась, обернулся к жене, которую в молчаливом ступоре бородатый бандюган за её спиной продолжал обхватывать грязными босыми ножищами.

Копейкин рывком подскочил к потерявшему берега́ смертнику и от всей своей ментовской дури пробил тому в печень ледяным кулаком. Мужик резко выпустил шасси, как самолёт при посадке, и задёргался в предсмертной конвульсии. Алес капут. Изначально Вася планировал его отцепить от Маши этим ударом, а потом заморозить яйца до звенящих колокольчиков, но явно перестарался. Схватить холодом причиндалы мог, конечно, и у трупа, но какой в этом смысл?

После чего заморозил верёвку с одной стороны колодок у Маши, резко уняв САР-ключ и одной рукой подхватывая супругу, а второй ловя раскачивающуюся деревяшку. После чего аккуратно спустил её на травку.

Девушка обвила шею освободителю и зашептала на ухо:

— Не злись. Меня тоже Матерь с тобой послала. Нам обоим теперь нельзя в городе оставаться. Сарай этот ночью сгорит, она сказала, но это должно произойти не по твоей вине. Его кто-то должен сжечь без нас.

— Громо́вницы, — ответил ей в голос Вася, зло осматривая оставшуюся четвёрку. — А ты уверена, что нас не сожгут с ними заодно?

— Нам надо незаметно покинуть сарай, — продолжила шептать Маша. — Нас будут ждать на другом конце Девкиного поля, в том месте, про которое ты знаешь. Она так сказала.

— Понял, — наконец успокоился Копейкин, уводя супругу к входной двери, в которой наблюдались единственные в помещении щели и откуда тянуло свежим воздухом, потому что ещё и пяти минут не прошло, а Вася уже начал задыхаться от мерзкой вони смертников.

Он принялся внимательно осматривать преграду. По логике, это единственное место в сарае, через которое можно было его покинуть. Не промораживать же брёвна в стене. Замучаешься. Да к тому же Копейкин отчётливо почувствовал, что применение САР-ключа на максималках очень сильно делает его уставшим. И может так случиться, выморозив проход, сил убраться отсюда не останется.

— Э, братка, — раздался грубый бас с другого конца сарая. — Освободи меня, озолочу.

Но тут очухались все остальные, и начался бедлам, смысл которого было не сложно уловить. Всем этим приговорённым хотелось жить. Кто бы сомневался.

— К тому же мне дано задание на них поупражняться, — спокойно заявила Синицына, закатывая рукава и убирая волосы с лица. — Матерь велела этим убийцам женщин и детей перед смертью души подлатать.

И, отодвинув Копейкина, как передвижную статую, воздела руки и включила Стыд. Началась вторая часть «Марлизонского балета». Причём на этот раз не такая стройная, как все предыдущие с конским гоготом. Все четверо действительно как по команде завыли, вот только если трое рыдали, то последний — ревел благим матом. Как раненный обезумевший медведь, порываясь изо всех сил разломать деревянные колодки.

Он, пользуясь тем, что висел последним, дотянулся ногами до стены и, уперевшись в неё, отчаянно раздёргивал путы, которыми был распят к боковым стенам. А может, старался разломать кандалы и вырвать хотя бы одну из рук.

— Нелюдь, — спокойно проговорила Маша, похоже, даже не испугавшись взбесившегося зверя. — У нас могут быть проблемы. У него уже душа высохла. Я ничего с ним не смогу сделать.

Синицына была сама безмятежность. А вот Вася не на шутку испугался. То ли за психическое здоровье супруги, потому что поведение Маши было неадекватным для данной ситуации. То ли за то, что упырь вырвется. В таком состоянии он может и Копейкина заломать, несмотря на всё его техническое превосходство в рукоприкладстве. Было в бесноватости мужика нечто звериное, потустороннее.

— Притуши-ка лечебку, — попросил Вася, кладя руку на плечо супруги. — Я с ним разберусь, пока не вырвался. Этого надо давить в зародыше. А то если вырвется — проблем не оберёмся.

Маша выключила САР-ключ, внимательно осматривая остальных страдальцев. А они именно что страдали, переживая каждый не самые приятные моменты своей кровожадной жизни. Плакать закончили, но всё ещё пребывая в стадии внутреннего самокопания.

Вася тем временем, переступая через натянутые верёвки, вдоль стеночки добрался до нелюдя. Тот тоже перестал реветь. Он лишь шумно дышал, порыкивая при выдохе, бешенными глазами водя из стороны в сторону и, похоже, ничего не видя перед собой. Взгляд хоть и был наполнен яростью, но пустой. Будто искал, за что зацепиться, но не находил. Ногами он продолжал упираться в стену и сейчас напоминал «ужас, летящий на крыльях ночи». Наконец нелюдь увидел Копейкина и от одного взгляда возненавидел, как кровного врага, виноватого во всех его бедах.

Кулаки его сжались, и по колодкам заструилась кровь. Видимо, дёргаясь, он содрал кожу на запястьях. Зубы заскрежетали. Глаза стали чёрными. Хоть Вася и привык уже к сумраку сарая и достаточно чётко различал детали, но радужки у упыря точно не было. Зрачок во весь глаз.

— Вынь меня, — зашипел мужик, стараясь одним взглядом до смерти запугать обидчика, после чего в довесок последовала матерная композиция, говорившая, какой Вася плохой человек и что он с ним сделает.

Но, видимо посчитав это недостаточным, добавил:

— Или я тебя и твою сучку (очередная вставка мата, объясняющая предельно нехорошие последствия для них обоих).

— А вот это ты зря, паскуда, — ответно прошипел Копейкин и пятернёй, покрытой голубоватым сиянием, приложился на всю бородатую морду упыря.

Раздался душераздирающий вопль, который тут же прервался потерей сознания голосящего. Приговорённый к смерти обмяк и, отцепившись от стены, закачался боксёрской грушей. Его голова до самых мозгов, если они у него имелись, проморозилась насквозь, покрываясь инеем. Но палач, не удовлетворившись экзекуцией, припечатал ледяную ладонь под рёбра. А затем проломил замороженное тело вместе с хрустнувшей одеждой, протискивая внутрь туловища руку. Нащупал сердце и выдернул бурую ледышку из мерно покачивающегося трупа.

Вася находился в каком-то странном заторможенном состоянии. Ему было наплевать, что это всё же человек, а не манекен пластмассовый. Ну пусть даже не человек уже, но всё же живое существо, а он его лишил жизни, да ещё столь изуверским способом. Даже удивился себе, насколько, оказывается, он может быть хладнокровным убийцей. Даже когда в реальности приводил приговоры потерявшим человечность уголовникам, он не был столь безразличным к их смерти. А тут словно очерствел сразу всеми чувствами.

Его самоанализ прервал шелест падающего тела, и Вася, будто приходя в себя, резко обернулся. Швырнул замороженный орган в траву и кинулся на помощь Маше. Та лежала у двери бесформенным кулём, потеряв сознание. Но когда он до неё допрыгал через верёвки, от спешки цепляясь каждый раз ногой и чуть не падая, девушка пришла в себя и села, вытирая бледное и мокрое от пота лицо ладошкой.

— Прости, — подскочил Вася, вставая перед ней на колени и обнимая благоверную, — совсем забылся. Не надо было тебе такое видеть.

— Напротив, — тихо, без надрыва ответила ему Маша. — Именно за этим меня Троица и послала. Она утверждает, что я, как инквизитор, должна к этому привыкнуть. Мне надо научиться держать эмоции в узде. Когда надо — включать. Когда надо — выключать. Как ты. А это можно освоить, только насмотревшись всей этой мерзости по «самое не хочу». Я, как она выразилась, много плачу, потому что мало видела. Так что тебе не за что извиняться. Всё норм.

Девушка поднялась. Снова задвинула мужа за спину и продолжила душевно лечить убийц душераздирающим образом, памятуя, что лекарство априори должно быть горьким, иначе не подействует. Вася же снова занялся дверью, соображая, как же её открыть с наименьшими затратами, да и желательно не сломав.

Но тут со стороны поля послышался шумный гомон приближающихся людей. Вася припал к щели двери. К противоположному сараю, что стоял от них метрах в двадцати, подходила праздная ватага: шесть человек с мешками и корзинами, наполненными снедью, и два воина в кольчугах налегке, но при поясном оружии. Вроде как охранение, а вроде — халявные собутыльники.

Дверь противоположного сарая валялась на траве, и внутри, насколько Вася мог разглядеть, было пусто. И эта компания не спешила нырнуть в полутёмный сарай, расположившись прямо на входе, используя валявшуюся дверь в качестве стола, вокруг которого уже, судя по поведению, подвыпившие гуляки принялись рассаживаться прямо на траву.

Развязывались мешки, разгружались корзины. Вскоре импровизированный стол ломился от еды и выпивки. Компания принялась что-то праздновать. Определить повод не удавалось, так как все разговаривали одновременно, громко гогоча. Им было весело. Двое воинов без зазрения совести пристроились рядом, даже не снимая доспехов и не отстёгивая оружия. Появление этой компании показалось Васе абсолютно нелогичным. Он никак не мог объяснить себе этот загородный пикник.

— Это кто? — зашептала ему на ухо Маша, пристраиваясь у щели с противоположной стороны двери.

— Не знаю, — хмуро пробасил Копейкин, резко поняв, что в данный момент побег невозможен.

Он сполз на траву, уперевшись спиной на дверь. Маша пристроилась рядом. Молчали долго, каждый думая о своём, а заодно прислушиваясь к сторонним разговорам. Где-то через полчаса ситуация начала проявляться. Оказалось, что эти два сарая здесь были поставлены не просто так, а для развлечения Ивана Калиты́ с его приближёнными и гостями. Денежные товарищи из Кремля бились об заклад и делали увесистые ставки: какой из двух сараев сгорит раньше.

Первый, где сидели приговорённые к смерти, или второй, куда больные азартом горожане шли по собственной воле. Если приговорённые к смерти выживут, то получат свободу. Если выживут вторые, то одним махом заработают себе на всю оставшуюся жизнь. Деньги на кону стояли большие, судя по их разговорам. И если для смертников это был последний шанс на жизнь, то для жадных до золота мужиков это была своеобразная разновидность лотереи. Всего-то требовалось: день пробухать, да ночь пьяными в дрова проспать. А там, Бог даст, с похмелья и награду дадут.

Только Вася прекрасно понимал, что сараи сгорят оба. Ничья у них тут будет. Он задался вопросом: «А в случае ничьей куда деньги с кона уйдут?» И тут же на него ответил: «Правильно. В казну князя». Да, у Ивана Калиты́ бизнес был построен беспроигрышно. Это было своеобразным грабежом ближников, но узаконенным. Не хочешь — не ставь. Останешься с чем был. Но не поставишь — ссыкло́, неверующее в удачу. А как без неё в это лихое время жить? Да никак.

Копейкин, объяснив для себя все перипетии этого смертельного аттракциона, плюнул на бизнес-схемы Московского князя и, оглядев ещё живых и трупы, задумался о высоком. Наконец он обнял за плечи Машу, тоже о чём-то задумавшуюся, и тихо спросил:

— Маш, а что, по-твоему, есть человечность?

— Не знаю, — равнодушно ответила Синицына, пожав плечиками, но, выйдя из собственных размышлений, выдала предположение, первое, что пришло в голову: — Человечность, наверное, это то, что делает нас людьми.

Вася хмыкнул, расплываясь в улыбке и заглядывая супруге в лицо.

— Масло масленое, сыр сырный, а вода водянистая, — подытожил он.

Девушка подняла глазки на развеселившегося муженька и уверенно добавила:

— А ещё я где-то читала, что признак человечности — есть сомнение и нерешительность.

Улыбающийся Копейкин демонстративно медленно покачал головой.

— Это не человечность, Машунь, а слабость и отсутствие внутреннего стержня. Человек, который это написал, — говно в проруби, не имеющее своей позиции в жизни.

— Согласна, — горестно вздохнула суженная и положила ему голову на плечо.

Они опять помолчали, подумали. Но Копейкин, как бывший опер, а их, как известно, бывших не бывает, вновь вернул супружницу к теме допроса.

— А всё-таки, в чём ты видишь человечность? Хорошо у тебя есть Стыд, с помощью которого ты безошибочно можешь установить, является ли человек ещё человеком или он уже просто его биологическая оболочка, растерявшая человечность как свойство. В общем-то это читерство, конечно. А как без волшебных костылей это установить?

Маша задумалась, и достаточно надолго. Вася её не дёргал, давая супруге прийти к самостоятельному решению. После долгих размышлений она, наконец, выдала очередное предположение:

— Может быть, в основе человечности лежит нравственность?

Вася вновь хмыкнул, продолжив допрос.

— Замечательно. А ты можешь объяснить, что это такое?

— Не знаю, — уже злясь, буркнула она, одним тоном выражая недовольство его допросом, показывая, что это начинает ей надоедать.

— В основе понятия «нравственность» лежит слово «нравится», — принялся успокаивать её Копейкин, поглаживая по плечику. — Это система ценностей, основанная на восприятии добра и зла, которая определяет, что человек считает правильным или неправильным в поведении людей.

— Но все люди разные, — указала на противоречие Маша.

— Вот и я об этом же, — согласился с ней Вася. — На цвет и вкус все фломастеры разные. У каждого своё и только своё понимание, что правильно и что неправильно. И как по этим критериям можно определить человечность? Получается, что нравственность у каждого своя. Она есть и у человека, и у нелюдя. Прикинь, но нелюдю тоже не чуждо понимание «нравится — не нравится».

— Но у человечества есть общепринятая мораль, в конце концов, — начала заводиться Синицына, — как неписанные законы всеобщего сосуществования разных людей.

— Ты не поверишь, — съехидничал Копейкин, — но в человеческой цивилизации на данный момент целая куча моралей, не похожих друг на друга. А в основе той, про которую ты говоришь, называемой христианской, лежат скрижали Моисея с десятью заповедями. Им чуть больше трёх тысяч лет. А современные люди появились в Африке около трёхсот тысяч лет. Что, до этого времени они не были людьми? А остальные народы, не христианские, они что, тоже нелюди?

— Ну не знаю, — сдалась наконец Маша. — Если ты такой умный, то просвети бедную девушку. Я же вижу, что ты знаешь ответ.

— Ответа, наверное, не знает никто, — начал Вася излагать свою точку зрения. — Но, по крайней мере, у меня есть чёткая позиция, которой я руководствуюсь. Некоторые учёные, и я с ними согласен, считают, что лысая обезьяна стала человеком, когда стала делиться с себе подобными едой.

— В смысле? — не поняла Маша, заразившись от мужа этим вопросом-паразитом. — А при чём тут еда?

— В прямом, — вновь погладил он её по плечику, мол, успокойся и послушай внимательно умного мужа, глупая женщина. — Приматы как вид едой друг с другом не делятся. Они живут по принципу, что захапал, то моё. А вот лысые обезьяны в один из голодных годов стали друг друга подкармливать, что позволило выжить всему поголовью. Поэтому первое качество человечности — это способность делиться. А это, в свою очередь, сформировалось на способности сопереживать голодному.

— Но этот же с тобой тоже хотел поделиться, — указала она на замороженного с дырой в груди, но уже слегка оттаявшего покойника.

— А ты ему поверила?

— Нет, конечно.

— А я так тем более, — самодовольно пробасил Вася. — В подобной ситуации все готовы обещать золотые горы. Вот только обещать и сделать, как правило, краями не сходятся. Ну да бог с этим. Второе качество, выделяющее человека из сонма животных, — это сознательное размножение. Не просто трахаться, когда приспичило, например, под воздействием течки, как большинство животных, или заниматься сексом постоянно, потому что это порождает приятные ощущения. Человечность определяется сознательностью заведения потомства, как забота о будущем человечества.

— Ну ты прям замахнулся, — хихикнула Маша. — Тебя послушать, так все без исключения должны рожать по графику ООН. А у нас в большинстве случаев либо залетают по дурости, либо оно само собой происходит. Беременеть по графику как-то не получается, Вася.

— Я не о графике, — прервал её ехидство Копейкин, — а о сознательном заведении детей. Вот аборт — это бесчеловечность. Безудержная и неосознанная плодовитость, без оглядки на возможность вырастить и воспитать детей людьми — тоже. Кроличья плодовитость уже сама по себе говорит об отсутствии осознанности и рассудочной деятельности родителей. Единственно, что они сознательно делают, так это отказываются от контрацепции. Многодетные семьи — благо, но и этому есть разумный предел. Они же детей строгают несознательно, а потому что так получается. Муж жену регулярно трахает, чуть ли не каждую ночь, не отдавая себе отчёт о последствиях, а она постоянно рожает, потому что ни отказать мужу не может, ни предохраняться не хочет.

— Ладно, всё, успокойся, — прервала не на шутку разошедшегося супруга Маша. — Я поняла. Не заводись.

Копейкин с удовольствием успокоился, потому что эта тема его самого раздражала и разобраться в ней однозначно у него не получалось. Он с лёгкостью продолжил дальше разглагольствовать на тему человечности:

— И третье качество — это способность думать о других, а не за других, как это у нас часто происходит.

— Опять не поняла, — замотала головой Синицына, требуя разъяснений.

На что Вася хитро улыбнулся и с подковыркой уколол:

— Очень часто в семьях жена думает не о муже, а за мужа, указывая, что он должен и чего не должен.

— Как будто наоборот не бывает, — хмыкнула Маша и заёрзала в его объятиях, порываясь вырваться.

— И наоборот бывает, — согласился с ней муж. — Ты просто не дала мне договорить, — он пресёк её порыв освободиться от объятий и продолжил: — Родители думают за детей, полагая, что лучше знают, что для них лучше. Государство думает за своих граждан, полагая их тупыми и несмышлёными, неспособными без него, любимого, прожить. То есть все вокруг так или иначе думают «за», а не «о». Понимаешь, о чём я?

— Какой ты у меня умный, — съехидничала Синицына, вновь пристраиваясь к нему на плечо. — То есть, по-твоему, думать «за» — это бесчеловечно?

— Это не отвечает понятию человечности, — поправил Вася. — Вот думать о других — это человечность. А думать за других — это эгоистичное скотство.

— А государство разве может быть «эгоистичным скотством»?

— Государство — эгоист по определению. Его в первую очередь интересует государственность, а не человечность. Целостность границ, собираемость налогов и так далее.

— Вася, — тяжело выдохнула Маша, показывая, что уже устала от его словоблудия, — откуда у тебя в голове всё это намешалось?

— Просто я уже давно задался этим вопросом, — не обратив внимания на скепсис жены, с гордостью ответил Копейкин, даже капельку зазнавшись. — Я досконально изучал этот вопрос. Мне же надо было иметь понимание, когда тот или иной упырь переступил границу невозврата. Можно его ещё вернуть к человеческому облику, даже если вреда от него больше, чем пользы, или уже поздно, и нелюдя следует уничтожить, как больную особь.

— А я не смогу, как ты, убивать, — неожиданно робко вклинилась в его браваду Маша. — Мне даже нелюдей жалко, хотя понимаю, что без хирургического вмешательства здесь никак.

— А от тебя этого и не требуется, — он в очередной раз принялся наглаживать её плечико. — Ты — душевный доктор. Вот и лечи души. Ты, говоря медицинской терминологией, — терапевт. А я — хирург.

— И из всего этого вытекает, что человечность — это душевность, — неожиданно заявила Синицына. — Способность человека к социальному сопереживанию. А основой души является стыд. Значит, человечность — это человек стыдливый.

— О как, — изумился её выводам Копейкин, крепко задумавшись. — А вот с этой стороны я как-то проблему не рассматривал. Знаешь, а ведь ты права. Причём права на сто процентов. Это даже твоё колдовство подтверждает. Человек теряет всякую человечность при никчёмности души.

Они просидели за разговорами до самого вечера, и только когда стало смеркаться, праздник напротив угомонился. Начались пьяные прощания. Обнимались, целовались, пили на посошок. В конечном итоге шестеро гражданских, путаясь в собственных ногах, ввалились в сарай и вповалку разбросали туловища на траве.

А вот их охрана, тоже, между прочим, еле стоя́ на ногах, с трудом подняла дверь, ссыпав остатки еды прямо в сарай, и мучительно долго запирала их на засовы. Только закончив столь сложный процесс, вояки обнялись и отправились в сторону города. Даже скорее не обнялись, а просто поковыляли, держась друг за дружку.

— Фу, — облегчённо выдохнул Вася, — наконец-то эта пьянка закончилась. Я уж думал, они тут до глубокой ночи сидеть будут.

Дождавшись, когда служивые уйдут подальше, Копейкин, ещё раз ощупав дверь и наплевав на всякую конспирацию, решил заморозить её целиком, а затем ударом разрушить, но не успел. Яркая вспышка света озарила внутренности сарая, словно кто-то светошумовую, но бесшумную гранату закинул. На мгновение он даже ослеп, хотя и не смотрел в сторону источника света.

Инстинктивно рухнул на землю, прикрывая собой Машу и буквально вжимая её в дверь. А когда глаза опомнились от перенесённого шока и хоть что-то начали различать, то их хозяин замер в ужасе. Полыхал торец сарая. Тот самый, возле которого он когда-то был привязан. А на фоне адского пламени стояла довольная собой голая девица, примерно Машиного роста. Радости её не было предела.

Только после того, как Вася разглядел Громо́вницу, заскочившую сквозь бревенчатую стену к ним в гости, у него заработал слух, и он с удивлением услышал душераздирающие вопли смертников, оставшейся висеть, как рыбы в коптильне. Они визжали. Здоровенные мужики визжали похлеще баб.

Девица улыбнулась ещё шире, разводя руки в стороны, и с радостным, осчастливленным видом побежала сквозь висящих туш, моментально обращая их в пепел. Только головы, зажатые колодками, оказались выше её роста, поочерёдно отваливались и спелыми плодами падали в траву, не успев сгореть.

Когда Громо́вница, пробежав сарай насквозь, выскочила через противоположный торец, прожигая по ходу его колдовским огнём, Копейкин словно опомнился. Он вскочил, хватая жену за руку, и с воплем «Бежим!» кинулся в уже прогоревший и, по сути, отсутствующий торец сарая, через который она заявилась.

Сначала парочка бежала по освещённому двумя огромными кострами полю, не разнимая рук. Сараи, несмотря на сырость древесины, полыхали, словно пересушенная солома. Убегали они в другую сторону от города, и даже если за этой вакханалией кто-то и наблюдал со стороны кремля, то за языками пламени, взметающимися до небес, и клубов дыма заметить их было невозможно. Никто из Облачных Дев за ними не последовал. Никто их не стал догонять.

Затем бежать стало тяжелее. Несколько раз Вася обо что-то спотыкался. Маша три раза падала, пока не сообразила задрать подол сарафана до пупа, светя прелестями. Не видно было под ногами ни черта. Поэтому, в очередной раз оглянувшись и не заметив погони, парочка перешла на быстрый шаг, расцепившись.

Колдовское пламя, быстро сожрав всё изнутри, погасло. Стало совсем темно. Несмотря на то, что светящихся развратниц за спинами беглецов не наблюдалось, Вася не расслаблялся, не сбавляя шага и постоянно крутя головой, как зеркалом радара. Необходимо было не только вовремя обнаружить опасность, но и на скорости умудриться ориентироваться на местности.

Со слов Маши, им требовалось добраться до Храма Прибытия Зелёного Спектра. Того самого холма, с которого начались его приключения в этом мире. Но он плохо знал Хамовники, хотя, где примерно должен быть стадион «Лужники» и Новодевичий монастырь, догадывался.

— Куда мы бежим? — задыхаясь от быстрой ходьбы после бега, поинтересовалась супруга.

— В район Новодевичьего монастыря. Там за ним холм один есть. Вот туда нам и надо.

— Тогда надо взять правее, — скомандовала Маша, всяко лучше муженька ориентируясь на местности.

Как ни странно, но добрались они до холма без приключений. Не считать же за приключения ободранные колени, сбитые от падения ладони и саднящий локоть. А там их ожидал сюрприз в качестве сидящей на траве довольной до безобразия Троицы.