Глава 2. Воспитание ребёнка без ремня человека из него не сделает, оставляя переросшим дитём до скончания дней его.

Юля с Машей как очухались одновременно от резанувшего по ушам визгливого фальцета, так совместно и откинулись обратно в обморок от увиденного. Подобный «вкл-выкл» происходил раз шесть кряду, с каждым разом удлиняя промежуток нахождения в сознании. Причём Юля уже после четвёртого теряться отказывалась, но помутнение рассудка происходило без её желания.

В скором времени процедура изменилась. Юлю принудительно не отправило в бессознанку, а Машу вырвало, и она принялась реветь. После минуты её рёва всё равно обе проваливались в обморок. Это слёзно-рвотное выступление повторялось ещё несколько раз. Приход в себя, шок, рвота, рёв, обморок. Наконец и эта фаза была пройдена, и наступила следующая — ступор. Машу рвать перестало, и реветь она уже не могла по причине полной заторможенности. А сознание не теряла в связи с отказом умственной деятельности. Теряться было нечему. Юле попросту приелось однообразие.

Каждый раз, когда они открывали глаза после очередного беспамятства, их взорам представлялась одна и та же картина. Причём этот грёбаный клип постоянно начинался заново. Три страшные бабки в странных одеяниях, закутанные в платки, сидели по колено в земле друг против друга и жадно поедали новорождённого ребёнка, обгладывая по кругу. Откусит какая кусок и, жуя, передаёт следующей. И при этом все трое ныли высоким нестройным фальцетом нудную песнь, несмотря на кусок в горле, подобно крокодилам, что едят и плачут, плачут и едят.

Только отпадав в бессознательное состояние непонятно сколько раз, девоньки на пару вконец отупели и перестали вообще воспринимать происходящее. Они к чему-то были привязаны, стоя на коленях, причём привязаны с головой, что не давало возможности отвернуться или упасть в прямом смысле этого слова. Только глаза закатывались, а потом обратно выкатывались. Вот и все их телодвижения.

Сколько времени длилась эта пытка — никто из них не знал, но каждая была уверена, что продолжалось это вечность. Их мозги, видимо поняв, что ни отключка, ни выброс содержимого желудка с эмоциональной разрядкой в качестве слёз не помогают, попросту решили игнорировать входящую информацию, отупев до состояния дур обкурившихся. Всё резко стало фиолетово, что воля, что неволя — всё равно.

Бабки обглодали дитя, но при этом не нарушив его конструктивную целостность. Ручки-ножки не отваливались, головка на обглоданной шейке держалась непонятно за счёт чего. Людоедки, продолжая дико фальшивить истошными голосами, вылезли из земли. Одна из них подняла остатки трапезы над головой, и все трое гуськом, гротескно прихрамывая на правую ногу, направились к каменному забору или стенке, что была сложена чуть поодаль в лесу с непонятными целями.

Кладка из камней величиной с коровью голову тянулась ровной полосой метров десять и никакой функциональной нагрузки не несла. Просто десятиметровая стена в рост человека посреди леса. Но именно к ней направились бабки-людоедки, продолжая вопить во всю глотку. Прям натуральная стена плача. Там остатки и прикопали в заранее приготовленной ямке. На этом ритуал завершился, и бабки замолкли.

Только тут в отупевшем мозге Лебедевой мелькнула робкая мысль, что присутствует на самом настоящем ритуале Троицы. Она читала о нём и последующем ритуале Троецеплятницы, со временем его заменившем. Но одно дело — читать, и совсем другое — наблюдать воочию. Это оказалось настолько жутко и мерзко, что даже сейчас, находясь в полузамороженном состоянии психики после церкви, её прибило по мозгам и чувствам, как тапком по таракану — всмятку.

Странные бабки, закопавшие остатки еды, видимо, на голодный год, неспешно направились к связанным пленницам. По взмаху руки, похоже, старшей, девушек подняли с колен на ноги, но при этом они не перестали быть к чему-то привязанными. Просто подняли конструкцию, к которой их намертво закрепили. Юля уже в десятый раз попыталась запустить в голове электрическую лахорду, но даже пшика не получилось.

— Маша, — зашептала она, стараясь не шевелить губами, — попробуй свою лахорду. У меня ничего не получается.

— А ничаво́ и не получится, — со смешком прервала её ещё издали одна из старух, которая, выйдя на свет костра, неожиданно оказалась статной женщиной за пятьдесят, давая понять, что хорониться при ней бесполезно, после чего явно самодовольно добавила: — Я у вас, бездарей, всё отобрала. Вы тепереча обычны меря́нски девки.

Она подошла вплотную, и обе пленницы смогли рассмотреть её в свете костра во всей красе. Тётка даже не подошла, а подплыла величественной царской походкой. Невысокая. Примерно одного роста с Лебедевой. Худое строгое лицо. Узкие губы, тонкие брови. Кожа чистая, ухоженная, без единой морщинки.

Одета была в длинное красное платье в пол, с имитацией талии сразу под грудями. Глухой ворот фиксировал длинную шею с высоко держащейся горделивой головой. Навесные украшения отсутствовали, потому что были пришиты на одежду, как обязательный декор наряда. Две цепи золотых треугольников изображали две нити бус. Три ряда таких же точно нашлёпок изображали пояс под титьками, заодно формируя собой подобие поддерживающего бюстгальтера и там же формируя талию.

Груди высокие, небольшие, но прекрасно сформированные, торчали в стороны, что говорило либо о том, что она не рожала, либо рожала, но не кормила грудью. На голове то ли высокая золотая плоская корона без зубцов, то ли кастрюля, расширяющаяся конусом. На золоте головного убора — чеканка кругами, изображающая фантастических зверей. Сверху из этой короны, как потоки воды, ниспадал в стороны платок до бёдер насыщенно синего цвета с золотыми нашлёпками по краям.

Взгляд надменный, даже, можно сказать, слегка злой или чем-то недовольный. Смотрела она в Юлины глаза, игнорируя Машу, как нечто несущественное.

— Ну, здравствуй, Ю́ха. Вот и свиделись, — поприветствовала она Лебедеву, словно старую знакомую, что когда-то задолжала, да забыла вернуть одолженное.

Юля в ответ только бровью вздёрнула, как бы вопрошая, с какого перепуга она вдруг Ю́хой стала. Или эта ведьма её с кем-то путает?

— В моём мире ты тепереча Ю́ха, дочь Елда́ша. Законная жена Дру́за, сына Кирля́пы. Меря́нского торговца чем ни попадя, вора и барыги.

Юля только нагло хмыкнула и отвела глаза в сторону, как бы говоря: «Не дождётесь».

— Пофыркай мене ащё, мокрощелка, — зло одёрнула тётка, переходя на зловещий шёпот. — Я тебе не Софийка, сучка. Рога-то быстро обломаю, коза бодливая.

Лебедева вздрогнула, возвращая взгляд на людоедку, и чуть опять сознание не потеряла. Глаза тётки превратились в жидкую черноту, моментально гипнотизируя и не давая вырваться на свободу, как нечто липкое, клейкое, затягивающее. Они завораживали, околдовывали и заставляли трепетать перед могуществом хозяйки.

— Я Матерь этой планеты, девка, и звать меня — Троица. И ты отныне моя с потрохами. Как повелю, так и будешь скакать. Поняла?

— Да, Матерь, — прошипела новоиспечённая Ю́ха на пределе сил и на последних крохах сознания.

А когда глаза Троицы вернулись в человеческое состояние, Лебедева резко размякла, и по лицу струями потёк обильный пот. Не упала лишь потому, что была привязана. Тем временем Матерь шагнула к Маше:

— А ты, сыкуха, сопли подбери, Ми́я, дочь Пе́ны, жена Ве́са, сына Токма́ка, наёмного убийцы и бандита с большой дороги.

Маша в ответ опять заревела. Видимо, на большее уже была неспособна.

— Подбери сопли, я сказала, — грозно рявкнула на неё Троица, от чего девушка вздрогнула и перестала выдавливать из себя воду, скорчив удивлённое личико. — Без тебя мокроты́ по весне полно. Ревут лишь те, кто мало видел. А ты у ме́ня тута всего насмотришься. Я из тебя, срань аптечная, всю слезню до последней капли выдою.

Планетарный элемент Разума небрежно махнула рукой. Перед лицами девушек блеснули ножи. Путы спали. Пленницы чуть не рухнули наземь, но, ища опоры, обоюдно схватились друг за дружку, что не позволило упасть. Девушки несмело выпрямились, ожидая продолжение издевательств, а заодно не понимая, к чему готовиться. Тут за спиной Троицы нарисовались ещё две бабки бандитской наружности.

Новоиспечённые меря́нки при виде их впали в очередной ступор. Судя по уголовным рожам, это были, скорее, два деда, одетые под старух. На них красовались такие же красные платья, только других оттенков. У одного темней, чем у Матери, а у другого, наоборот, светлей, отдавая ржавчиной.

Талия у старых головорезов неопределённого пола находилась, где положено: на поясе. Ибо выпуклостей в области груди не наблюдалось. Скорее были впуклости на фоне беременных животиков. Такие же кастрюли на головах, только не из золота, а из формованной красной ткани с нашитыми золотыми зверьми в скифском стиле. И платки — белые, но полностью заматывающие головы по кругу, оставляя одни бандитские морды на обозрение. Как туареги в пустыне.

Почему бандитские? Да потому что. Обветренные. Не то загорелые пятнами, не то в говне вымазанные, не то последствия старых ожогов. Все в уродливых шрамах и татуировках. У одного ноздря порвана, да так, что, считай, полноса нет. У другого губа, видимо, была чем-то острым располосована, да так криво и срослась, аж жёлтые зубы проглядывают. На висках из-под головных кастрюль выбивались пряди седых волос. Глаза скользкие, похотливые. Так и бегают по молодым да здоровым девкам, словно тех вареньем намазали. Переодетые деды делали вид, что улыбаются. Лучше бы они этого не делали.

— Это первожрецы мои: Улан и Щавырь, — не поворачиваясь, но почувствовав подошедших сзади, представила их Матерь.

Юля только слегка кивнула, показав, что услышала. Маша выглядела до предела зашуганной и старалась, кажется, раствориться в воздухе или провалиться в землю и там спрятаться.

— Хорошенькая какая, — прорезался писклявым старческим голосом тот, кого представили как Улан, нагло пялясь на Лебедеву жадным, похотливым взглядом. — Матерь, отдай мне её на луну. Я тебе из неё настоящую бабу сделаю.

— Окстись, Улан, — хищно улыбнулась Троица одними губами, смотря в растерянные глаза выбранной девочки. — Эта козочка горяча больно. От тебя и углей не останется. Зола одна.

— Колдунья? — улыбку с лица жреца как корова языком слизала.

— Ащё кака́, — довольно осклабилась Троица, на этот раз вполне естественной мимикой.

Вторая особь тоже как-то резко перестала изображать улыбку, подобрав изуродованную губу.

— А эта тож колдунья? — с испугом спросил он, смотря на Машу.

— Тож, — ответила Матерь, переводя взгляд на Синицыну. — Эта тебе всю душу измотает так, что жизнь не мила станет за свои прегрешения. От стыда сгоришь.

И она ехидно хмыкнула, а нарядные гомосеки как по команде сделали шаг назад.

— Где ж ты таких берёшь, Матерь? — напуганно поинтересовался Щавырь — порванная губа.

— Места надобно знать, — обрезала величественно Троица, давая понять, что смотрины окончены, и, уже обращаясь к молоденьким меря́нкам, выдала: — Готовьтесь. Праздновать будем.

Девушки тут же принялись ощупывать себя и разглядывать друг друга. Первое, что кинулась проверять Маша, — следы рвоты на одежде, но никаких эксцессов и в помине не наблюдалось. Она была сухая и чистая. Всю себя руками ощупала, отчего сразу успокоилась, облегчённо выдохнув.

Обе пленницы были одеты во всё чёрное. Одинаковые платья пониже колен, утянутые кожаными ремешками в поясе. На ногах чёрная намотка тряпичных полос — пародия на легинсы. На ступнях — кожаные мешочки на завязках в качестве обуви. На головах чёрные тряпки — имитация платков, удерживающихся кожаными обручами на лбу. Сверху до пояса девушки были увешаны разномастными висюльками, как новогодние ёлки. Причём висюльки оказались шумные, шелестели при любом движении, чем-то напоминая феншуйскую «Музыку ветра».

Но главная несуразность заключалась в их толстых рыжих косах, заплетённых в тугие жгуты и спадающих на грудь до пупа. Ни та, ни другая таких длинных волос отродясь не носили и тем более никогда не были рыжими. Даже ни разу не красились в подобный цвет.

— Улан, Щавырь, — тем временем окрикнула Троица своих жрецов, которые уже куда-то незаметно успели схорониться. — Режьте девкам косы да плетите бабьи. Я этих кулём в свой бабняк беру. Мои инквизиторши, мне и воспитывать.

Маша испуганно заозиралась, однозначно ничего не поняв из сказанного и ища подсказки зрителей. Зачем косы резать? Нельзя было изначально их не приделывать? И что это ещё за бабняк такой? А вот Юля глазки распахнула и челюсть уронила, даже забыв, как дышать. Она об этом в своё время начиталась до одури, и что такое бабняк — прекрасно знала. Но в ближницы к само́й Троице? Это было что-то запредельное. Это ж покруче кровного родства получается.

Два старика в бабьих одеяниях зашли молодым за спину, перекинули косы назад и принялись пилить их тупыми ножами. То ли острых не было, то ли так и должно было происходить это действие, то ли не ножами орудовали, а какими-нибудь артефактами. Долго пилили, мучительно. Девка, по ритуалу, наверное, в это время должна была слёзы лить по потерянной красе и утраченной беззаботной молодости, но эти две были из другого мира и по волосам не плакали.

Перепилив и расчесав странными даже для этих времён старинными гребнями, похоже, слаженными ещё из кости мамонта, жрецы принялись плести каждой по две бабьи косы, вплетая в них золотые нити. А затем этими же нитями на концах изобразили изящные бантики, аккуратно переложив новые косы на грудь новоиспечённым бабам для всеобщего обозрения.

— А тепереча за стол, — торжественно провозгласила Матерь, — пир не обещаю. Не положено. Но накормлю, напою и сказку расскажу, направив на путь истинный, по дороге, которую вам наша Софийка уготовила.

Юля с Машей, словно по башкам пыльными мешками прибитые, скромно проследовали за Сущностью Планетарного Разума, неожиданно организовавшей им почётный приём в какой-то непонятный для Маши и очень понятный для Юли бабняк. Синицына, судя по виду, несколько раз порывалась спросить у Лебедевой, что тут происходит и во что это они влипли. В конце концов не выдержала и зашептала ей на ухо:

— Что происходит? Ты хоть что-нибудь понимаешь?

На что напарница, даже не скрываясь, ответила ей в голос, прекрасно осознавая, что Сущность Разума даже мысли слышит, что уж скрываться.

— Троица нас с тобой зачислила в ближницы. Так что гордись. Мы теперь ближе родни самому Планетарному Разуму.

Стол, к которому их пригласили, мягко говоря, столом назвать было можно только с большой натяжкой. Он представлял собой выкопанную треугольником траншею. На внешние стороны настелены тряпки, а внутренний земляной треугольник покрыт белой скатертью. Надо было, как оказалось, ногами прыгать в окопчик, садиться на тряпки, а треугольник со скатертью и являлся импровизированной столешницей.

Треугольник оказался равнобедренным, поэтому расселись каждая на свой катет. Неожиданно из темноты леса появились молодые женщины бодибилдерской прокачки в ещё более экзотических нарядах и при оружии. Рыжие под золото платья до колен, расписанные орнаментом под женщин племени Сиу, как их в кино про индейцев показывают. Снизу, вместо тряпичных обмоток, самые натуральные матерчатые штаны, тоже сплошь орнаментированные. Кожаные сапожки. Именно сапожки, а не мешки с завязками.

На широком поясном ремне с одной стороны короткий меч в золотых ножнах, с другой — золотой колчан со стрелами. На головах, вместо индейских перьев, очень необычные шлемы, больше походившие на американские почтовые ящики при загородных коттеджах. Эдакий полуэллипс с усечёнными торцами и квадратными висюльками, закрывающими уши, как у шапки-ушанки. На груди золотой слюнявчик с нашитыми зверьми в скифском стиле.

Боевые девы принесли угощение, которое состояло из единственного гастрономического блюда: яйца варёные. Десятка четыре. Крупные, удлинённые. Явно не куриные. Три деревянных стакана с какой-то красной жидкостью, похожей на кровь. Но, выставляя на стол, от стаканов пахнуло алкоголем. И всё. На этом сервировка стола окончилась.

Сидели молча несколько минут, уложив ручки на колени и ожидая начала торжества. Юля от нечего делать разглядывала яйца и зачем-то их пересчитывала. Маша разглядывала собственные пальцы, не считая. Но все были вроде бы на месте. Матерь просто сидела и смотрела в даль горизонта, который справой стороны заметно светлел. Наконец она неожиданно спросила:

— Какого ляда вы тут делаете?

Маша перевела на Сущность Разума вопросительный взгляд и глухо буркнула, типа: «Ну ты спросила». Юля, не переставая оценивать яйца, только пожала плечиками.

— Вы, бездари, прибыли в мой мир за верой, — тихим загробным голосом сделала заявление Матерь, продолжая что-то высматривать вдали.

— За какой верой? — оторвала взгляд от продуктов Юля, тоже вопросительно уставившись на старшую из бабняка, решив, что им сейчас начнут навязывать какую-то особую религию.

— За своей. Вера — она у всех разная, — проявив недовольство, ответила Троица, медленно проговаривая слова и разрушая ожидания молодух. — Потому что истинная вера — это внутренний мир каждого. Вы её называете мировоззрение.

Она взяла яйцо со стола. Протянула его Лебедевой на открытой ладони. А скорлупа с него возьми да осыпься, словно белый пепел. Юля с вытаращенными глазами настороженно взяла подношение двумя пальчиками. Осмотрела его со всех сторон. Яйцо было, будто его очистили и водой сполоснули. Троица тем временем так же медленно продолжила:

— В ваших башках уже собрано всё, во что верите. В нём нет места чужому.

Она взяла со стола второе яйцо, повторив процедуру волшебного шелушения от внешней оболочки, и протянула его Синицыной. У Маши глазки были не менее круглые, чем у Юли, хотя и наблюдала повтор. Троица отряхнула ладони от белой пыли и, уложив руки на колени, продолжила:

— Поэтому вы видите только то, что хотите видеть. Слышите только то, что хотите слышать. Принимаете на веру только то, что не противоречит вашему мировоззрению.

Сущность Разума остановила своё медленное нравоучение и кивком головы указала Лебедевой, что еду в руках, мол, надо бы съесть. Та заторможенно сделала надкус, не зная, что ожидать от этого, кося взгляд на Синицыну. Маша тоже откусила белок, разглядывая жёлтый круглый сердечник. Яйцо было сварено вкрутую, но без соли и майонеза показалось безвкусным.

— А вот с последним у вас полный кавардак, — продолжила Матерь медленно и тихо, заставляя девушек прислушиваться, а значит, не терять внимания.

Она замолчала. Взяла третье яйцо со стола, но вместо волшебной очистки принялась шелушить его обычным способом. Причём не спеша. Отламывая скорлупу мелкими кусочками и роняя её себе под ноги. Матерь делала это с таким видом, что, казалось, не преследовала цель его очистить, а наслаждалась самим процессом.

— В детстве вы воспринимаете мир исключительно на веру, — через длинную паузу продолжила Троица. — Эта вера формирует ваше сознание — мировоззрение, определяющее ваше интеллектуальное развитие, которое, в свою очередь, обязано создать в ваших головах осознанную веру в своё предназначение.

Говорила она так медленно, делая между фразами паузы, что к окончанию этой формулировки дочистила яйцо и принялась его вертеть в руках, что-то выискивая на белковой поверхности. Наконец Матерь разломила его на две идеально ровных половинки, словно белок ножом разрезала, оставляя круглый желток в одной из половинок. Тяжело вздохнула. Сложила половинки в целое и, уставившись обратно в уже светлеющую утром даль, более громче и резче добавила:

— Мировоззрение — это ваше естество. А вот порождаемая им вера — искусственна, а значит, обязана иметь смысл — цель в жизни.

Матерь опять поочерёдно посмотрела на девушек, сидевших как пристукнутых и держащих откушенные яйца в руках. Те по одному взгляду поняли, что она ждёт, когда те съедят угощение. Те переглянулись и чуть ли не давясь всухомятку, не жуя, проглотили угощение. После чего Троица взяла свой деревянный стакан и пригубила, подавая пример их дальнейшим действиям. Девушки противиться не стали. Тем более пить очень хотелось.

Только пригубив, обе скривились. Не из-за того, что пойло было противным. Напротив. Оно просто оказалось кислым, но вкусным. Юля тут же определила, что это клюквенный сок с примесью алкоголя. Уже через пару секунд пришло осознание, что пойло обалденное, и она решительно сделала большой глоток. Гортань обожгло, но пился коктейль изумительно приятно.

По пищеводу прошло заметное тепло, и девушка почувствовала, как изнутри это тепло в виде расширяющегося шара заполнило всё тело. Появилась лёгкость, раскованность и радость на душе. Скованность и мандраж пропали. Даже дышать стало свободнее, распробовав в воздухе нотки озона. Маша не просто, как попугай, повторяла всё за Лебедевой. Она вообще осушила стакан залпом, как только распробовала, и, похоже, резко опьянела. По крайней мере, лыба на её лице была соответствующая.

— А тепереча поведайте мне, девки вы дурные, — резко перестав быть Элементом Космического Разума, превращаясь в злую матёрую, продолжила Троица. — Каковы ваши цели в жизни?

— У меня лично нет цели, — озвучила свою позицию Юля, нисколько не испугавшись злющую представительницу Высших Сил и неожиданно начав воспринимать её лишь как старшую подругу. — В детстве мечтала стать доктором, лечить детей. Попав к Софии, захотела не просто помогать людям, но и защищать их от нелюдей. А сейчас ничего не хочу.

— Хотеть мужика и получить его — вещи разные, — не прекращая зловредничать, съёрничала Матерь. — Никогда не делай желание целью. Уподобишься белке в колесе. Бежать устанешь, а никуда не прибежишь. Только сдохнешь уставшей. Надобно не стремиться чего-то захапать в ручки загребущие, а, добившись цели, заполучить, что хотела, в качестве награды.

Троица вновь замолчала, давая возможность переварить сказанное, поверить в него и принять как должное. Но тут неожиданно в разговор вклинилась расхрабрившаяся пьяненькая Маша, беря со стола следующее яйцо и принимаясь чистить его самостоятельно. Причём вклинилась не по теме:

— А если я не хочу во всём этом участвовать? Вы всё равно заставите?

Лебедева уставилась на неё в недоумении. Сущность Разума лишь хитро прищурилась.

— А сама как думаешь? — с насмешкой спросила Матерь, слегка наклонив голову, по виду издеваясь над девкой несмышлёной.

— Думаю, что не отпустите, — с тяжёлым вздохом констатировала Маша, продолжая отшелушивать скорлупу. — Только я не пойму другого. Ди говорил, что Высшие Силы на людей не обращают никакого внимания, пока кто-то конкретный не заинтересует их своими помыслами и поступками. А я-то тут при чём? У меня и в мыслях не было ничего такого, чем бы могла вас заинтересовать. Да и не делала я ничего. Просто жила, и довольно скучно… до последнего времени.

— А кто тебе ляпнул, что ты какая-то особенная? — продолжая лыбиться, издевалась Троица.

— Но нас же не просто так выбрали? — удивилась Синицына, перестав чистить яйцо и вопросительно уставившись на Матерь.

— Не просто, — согласилась та. — И не просто так сразу причислили к инквизиторам.

— В нас есть потенциал? — вступила в разговор Юля.

— Есть, — кивнула Сущность Разума, не снимая улыбки с лица, — и приличный. Вот только покамест вы, как инквизиторы, никаки. Вас София направила ко мне на обучение. Вот я и пытаюсь вас хоть чему-нибудь научить, начиная с азов. А что в человеке является изначальным?

— Вера, — выдала предположение Юля, вспоминая, что именно она в детстве порождает сознание.

— Она, — подтвердила Троица. — А в чём её смысл?

— Она должна формировать цель в жизни, — вставила свои пять копеек Маша.

— Правильно, — довольная Матерь более ласково оглядела своих послушниц. — Вот этим мы поначалу и займёмся. В твоей башке пустота со сквозняком, — ткнула она пальчиком в Юлю, — а в твоей — кавардак, — перевела она перст на Машу. — Вам обеим нужна цель. Одной, чтобы заполнить пустоту смыслом. А другой — осмыслить бестолковое. Разумный отличается от неразумного наличием цели, определяющей его предназначение. А неразумный инквизитор — горе человечеству.

Наступила долгая пауза. Девушки обдумывали. Троица не мешала. Но тут неадекватная Маша в очередной раз выдала перл, переводя всё обратно в плоскость неопределённости.

— Зря вы со мной связались, — с горечью проговорила она, приступив к продолжению очистки яйца. — Боюсь, что я бестолковая и из меня ничего не получится. Я никчёмная трусиха.

Настроение Высшей Сущности в очередной раз резко сменилось. Она неожиданно стала грозной. От неё повеяло ужасом и придавило обеих девочек непонятной силой, что ввергла их в оцепенение. Маша даже яйцо из рук выронила. Глаза у напарниц округлились, рты открылись, наблюдая за трансформацией Троицы, которая буквально на глазах становилась всемогущей и ужасающей Сущностью, одним своим присутствием подавляя волю любого смертного. Она медленно поднялась, став раза в два выше прежнего, и, словно огромная змея, медленно, до мурашек по спине прошипела:

— Когда в твою дурную башку закрадываются сомнения своей никчёмности, дрянь, вспомни, что изначально ты была отцовым сперматозоидом, победившем в гонке среди миллионов тебе подобных. Ты, сучка, уже родилась победительницей. Так что не ной мне тута.

Обе девочки попадали в обморок, но по-разному. Юля на спину, Маша на стол лицом.