Глава шестая

Петля

«Нога, ходить я в ногу отказался наотрез

Пурга, к рукам вспотевшим надолго примерз обрез

Пытать, пустыми фразами пытать любой рассказ

Читать, некрологи мне примелькалось много раз

Гореть, мы будем все гореть в аду, зато тепло

Жалеть, зачем жалеть все то что время унесло

Пенять, во всем всегда пенять лишь надо на себя

Принять, все настоящее по своему любя»

 Рейхскомиссариат Московия, Москау. 10 мая, 1962 год.

Я дошёл. Я сам в это не верил, никогда до конца не верил, но дошёл.

Я не верил, каюсь. Самый натуральный Фома Неверующий, мерзкий, склизкий, сомневающийся трус, что не видел даже призрачной надежды на успех ещё там, в подземном кабинете Алеутова. Я знал, я понимал, я осознавал каждой клеточкой своего тела, что меня посылают на убой, на охоту за призраками. Не просто лечь грудью на амбразуру, а лечь на неё в густом утреннем тумане, в котором твои товарищи не увидят и не смогут воспользоваться плодами твоего подвига. И всё-таки, я лёг. Лёг, и оказалось, что туман рассеялся.

К Москве, ныне носящей отвратительное название Москау, я подходил с востока. Была где-то середина дня, часа два, наверное. Май уже полностью вошёл в свои силы, и поэтому дневное солнце припекало изрядно. Балахон, который мне одолжил Леонид, я давным-давно продал, купив на вырученные деньги плотную льняную рубашку с длинным рукавом. За время пути я окончательно зарос, почти полностью скрыв нижнюю часть лица за пышной, но неухоженной бородой, а учитывая тот факт, что за последние две недели я порядочно извалялся в дорожной пыли, то теперь моя физиономия очень слабо напоминала ту, которую ищут эсесовцы. Больше всего я походил на обыкновенную русскую крестьянскую голытьбу, которая табунами ходила по рейхскомиссариату, выпрашивая кусок хлеба, и на которую суровые немецкие проверяющие уже не обращали никакого внимания. Собственно, этим их пренебрежением я и воспользовался.

Пропускной пункт я встретил в районе Сокольников. До этого дня я никогда не бывал в Москве, но, планируя операцию, мы с Алеутовым старательно изучили подробную административную карту, выдвигая бесчисленное количество предложений, с какой именно стороны мне лучше всего заходить в Москву. Сошлись в итоге на западной стороне, той, с которой в город обычно въезжают высокопоставленные нацистские шишки, но в последний момент планы я поменял. Чутьё вело меня по кратчайшему пути, через восточный въезд, и я решил ему подчиниться. Может быть, именно в этот день через трассу «Москау-Киев» проезжает кортеж с каким-нибудь Розенбергом или Гудерианом, которым приспичило осмотреть восточные территории рейха? Может быть, именно из-за этого там устроили драконовский досмотр, установили дополнительные патрули и всяких славянских недочеловеков в мгновение ока разворачивают на сто восемьдесят градусов? Не знаю, что именно там происходило, но все мои инстинкты отчаянно вопили, чтобы шёл я именно через восток города и даже не думал о том, чтобы обогнуть Москву с севера или юга. И я собственному чутью подчинился, а что ещё оставалось?

На этот раз я стоял на пункте общего досмотра. С завистью проводил семейную пару, которая быстрым шагом прошла через окошко для упрощённой процедуры въезда, но из своей длинной очереди, состоящей в основном из таких же маргиналов, как я, не вышел. Со свиным рыло в калашный ряд не лезут, и теперь, когда моя фиктивная биография «фольксдойче» летела ко всем чертям, мне следовало держаться от немцев и им подобных как можно дальше. Своё липовое удостоверение личности я давным-давно сжёг, так что перед скучавшим проверяющим предстал не поволжский немец Иван Борисов, а вполне себе русский босяк Григорий Иванович.

Имя я решил не менять, к чему ненужная конспирация? Смелость города берёт, как говорится.

— Цель прибытия? — презрительно, с отвратительным акцентом спросил меня проверяющий, едва удосужив мою скромную персону взглядом.

— Так это, герр начальник, — старательно копируя глуповатый сельский выговор, отвечал я. — В Москау подался, значит. Денег подзаработать. Господам немецким двор подмести, с собачкой погулять, машинку наладить…

— Папирен, — сурово сказал немец, протягивая руку.

— Нету документов, герр начальник, — я картинно развёл руками. — Крест только есть православный, — в доказательство своих слов я полез за ворот рубахи пытаясь поймать небольшой нательный крестик, свой собственный, кстати. — Крещёные мы в церкви Иоанна Предтечи, село Козлово, тридцать три года от роду…

— Молчат! — резко прервал мой поток сознания немец. Тут же протянул мне красную ленту, с какой-то белой надписью на ней. — Взять это, надеть на руку, носить не снимая. В районы, где написано «Только для немцев» входить вам запрещается. Жить только в пансионатах «Север», «Юг», «Восток», «Запад», если после одиннадцати часов вечера вас застанут вне стен одного из этих пансионатов, вы будете отвечать перед военно-полевым судом как диверсант. Частный случаи обговариваются вашим нанимателем и администрацией города Москау. Всё. Дальше!

Русским он владел безбожно плохо.

Приняв у него из рук повязку, я лишь удовлетворённо хмыкнул. Надпись на ней гласила «Untermensch». Я бы сильно удивился, если бы увидел на ней нечто другое.

Миновав пропускной пункт, я размышлял о том, как же всё-таки мне повезло, что нацистский генплан «Ост» с треском провалился. Наверное, это было первое поражение всепожирающей гитлеровской махины. Изначально планируя полностью освободить от славян всю европейскую часть Союза, немцы надорвались, выполняя эту непосильную задачу. Уничтожить и выселить почти сотню миллионов живых людей — это вам не фунт изюму. Волей неволей захватчикам пришлось сотрудничать с местным населением, пусть даже на положении «хозяин-раб». И поэтому в Москву, которую Гитлер изначально вообще планировал стереть с лица земли, теперь даже пускают русских, используя их как домашнюю прислугу или чернорабочих.

Так что теперь я шагал по древней русской столице, внимательно оглядываясь по сторонам. Как бы ни жаждал безумец Адольф стереть Третий Рим с лица земли, но обойтись немецкой бюрократии без этого города, транспортного узла и административного центра, было просто невозможно. Именно отсюда осуществлялось управление рейхскомиссариатом, самым огромным из всех тех, которыми владела Германия. Те черты, те знаки и символы, напоминавшие о павшей империи и сгинувшем Союзе, все они были безжалостно заменены на брутальные, угловатые и уродливые однотипные бетонные здания, изредка увенчанные свастиками или немецкими орлами. Москва в нынешнем её проявлении не походила даже на Казань, которую из поволжского татарского мегаполиса превратили в небольшой немецкий город, с его прянично-готической архитектурой. Это был уродливый, бюрократичный и донельзя рационализированный монстр. Всё здесь отвечало лишь одной цели: управлять и подавлять. Сокольники, воспетые бесчисленными классиками, сровнены с землёй. Теперь там граница между внешними дикими землями Московии и упорядоченным, бесчеловечным немецким орднунгом. По живописному Арбату, запавшему в самое сердце русской культуры, теперь пролегают широкие автомобильные проспекты, несущие немецких партийных чиновников на Адлерплатц — незаконнорождённого наследника Красной площади. А белые стены московского Кремля, сотни лет служившие русским царям надежным убежищем, взорваны тротиловыми снарядами, распылены артиллерийским огнём, раздавлены танковыми гусеницами. Нет больше ни собора Василия Блаженного, ни Исторического музея, ни тёмного зиккурата Мавзолея. Теперь на том месте — огромный памятник Гитлеру. Мрачная бронзовая скульптура вскидывает руку в своём излюбленном салюте и строго глядит на толстую бетонную коробку, на главное управление рейхскомиссариатом, в котором, подобно муравьям, скрипят шестерёнки гигантского государственного механизма: чиновники, агрономы, промышленники, эсесовцы.

Я шёл по восточным окраинам Москвы, не видя перед собой ничего, кроме строгих рядов зданий, которые медленно перерастали в трущобы, где и обитало русское население. Обрывки ткани, куски штукатурки, лужи блевотины и невнятные копошащиеся существа, в другой далёкой жизни бывшие людьми, вот что встречало меня, едва я отходил от строгих стен немецких блокпостов и вычищенных господских улиц. Картина, которую я уже не раз и не два видел в других города рейхскомиссариата.

Если я планировал следовать прямому указанию таможенника, что сделать стоило, учитывая невероятную любовь немцев к дисциплине, мне необходимо было заселиться в один из четырёх пансионатов. Конечно, будь у меня местная регистрация, я мог бы откосить от мерзкого, тесного и вшивого барака, который немцы называли «пансионатом», заселившись в такой же грязный, но всё же более просторный барак или вообще коротать время в здешних трущобах под открытым небом. Но так как необходимых документов у меня не было, меня сослали прямиком в официальную городскую резервацию для недочеловеков.

Едва я вошёл в «пансионат», как мне тут же стало ясно, что немцы даже не стараются скрыть от местных обитателей, что за ними внимательно наблюдают. Перед входом меня встретил рослый гестаповец, сидевший на широком раскладном стуле и пялившийся в чёрно-белый телевизор. Перед ним на толстой деревянной доске стояла алюминиевая кружка с дымящимся кофе и наполовину съеденная вафля со сгущённым молоком. По моей глотке тут же прокатилась волна слюны. Возле гестаповца стоял прислонённый к стене пятьдесят четвёртый «гевер», весь смазанный и готовый к бою.

— Стоять, — как-то карикатурно, лениво бросил немец, когда заметил меня. — Кто?

— Отрепьев Григорий Иванович, — подобострастно закивал я. — Крестьянин, не здешние мы, на заработки…

Немец едва сдерживал зёв.

— Вот номер, шестьсот третья койка, — он протянул мне обтянутую скотчем бумажонку, на которой карандашом были выведены цифры «603». — Здесь быть после одиннадцати. Тебя не будет — сообщу в полицию, ясно?

Русский у него, ровно также, как и у таможенника, был ломанным и кривым.

— Всё ясно, герр начальник, — сделал я тупой, соглашающийся жест головой.

Буквально через мгновение немец уже потерял ко мне всякий интерес. Я его даже отчасти понимал. Наверняка это место служило чем-то вроде альтернативы армейской «губы», куда ссылали провинившихся солдат. Конечно, сильно истинного арийца не мучали. Вот тебе и чай, и сладенькое, и даже телевизор, показывающий потных и уставших футболистов. Но ведь в бараке же! Да и в каком, доверху забитом недочеловеками. Для представителя стрежневой нации, я гарантирую, это было отвратительным и муторным испытанием, равным по неприятности только мытью солдатских нужников.

Видя, что охранник, он же вахтёр, он же надзиратель, всецело поглощён футбольным матчем, я хотел было тут же развернуться и отправиться по своим делам, но ради приличия заглянул-таки на своё казённое шестьсот третье место. Честно сказать, обстановка не впечатляла. Потные, кишащие вшами оборванцы, одетые в тряпьё и дырявые валенки. Смрад немытых тел, гноя и испражнений не просто витал в воздухе, он в нём буквально стоял, так как, ясное дело, о вентиляции никто и не подумал озаботиться. Несмотря на всю антисанитарию, я всё-таки нашёл в себе силы дойти до нужной мне койки, кинуть печальный взгляд на нестиранный, в жёлтых разводах и колоповьих яйцах матрас и решить, что я лучше попаду в лапы СС, чем проведу здесь ещё хотя бы полчаса. Умереть от пули в затылок, мне представлялось более приятным, чем от холеры.

Бросив на прощание не обратившему на меня внимание немцу что-то типа: «Работу искать, герр начальник», — я оказался на улице. Новая Москва пахла бетоном, палёной резиной и железом, но этот суровый урбанистический запах показался мне во сто крат милее, чем смрад разложения и увядания, царивший в бараке. Привалившись спиной к его деревянной стене, я достал из глубокого кармана штанов самокрутку из махорки и, лихо подпалив от ногтя, с удовольствием затянулся. В последнее время с табаком у меня были большие проблемы, но Леонид и его кооператив снабдили меня достаточным количеством курева, так до весь свой путь до Москвы я дымил, словно паровоз, пребывая на седьмом небе от счастья.

Спрятав лицо за облачками махорчатого дыма, я старательно размышлял. Передо мной стояла достаточно нетривиальная задача: добраться до центра Москвы, миновав при этом армейские и полицейские патрули, а также избежав бдительного взора сознательных немецких граждан. Мы с Алеутовым при планировании операции не учли то, что Москва разделена на славянские и немецкие районы. Это, безусловно, создавало дополнительные проблемы, но мой начальник, бывший советский комиссар, привыкший готовиться к худшему, в первую очередь разрабатывал тот сценарий, при котором в город меня вообще не пустят. В таком случае, в Москву мне бы пришлось пробираться тайно. А для таких целей человечество не придумало ничего удобнее подземных переходов.

Я до сих пор не понимаю, каким образом в руки Алеутову попала та схема. Собственно говоря, он и сам не знал. Просто как-то раз, по его словам, перебирая очередную стопку государственной документации, мегатонны которой достались Чёрной Армии в наследство от Советского Союза, он заметил старую, пожелтевшую, но всё ещё читаемую схематичную карту. А он со всей свойственной ему прижимистостью спрятал её до лучших дней. Авось пригодится. И она пригодилась.

Именно её я зазубривал до ряби в глазах. Именно над ней сидел бессонными ночами, готовясь к своему полугодовому походу. И именно она поможет мне избежать очень многих неприятностей.

Карта старых подземных правительственных коммуникаций, раскинувших свою паутину под всей Москвой и носящих название «Метро-2». Карта, чьи тонкие линии снова и снова огненными нитями возникали в моём мозгу весь тот долгий путь, что я проделал.

Оттолкнувшись спиной от хлипкой стены, сколоченной из грязных досок, я бросил окурок под ноги. Нужно было начинать действовать. После одиннадцати, я был в этом уверен, улицы начнут кишмя кишеть патрулями, а потому мне нужно закончить все свои дела до наступления темноты. Времени у меня, конечно, было ещё предостаточно, но всё равно, действовать нужно было как можно быстрее.

***

Шаг. Ещё шаг. Гулкому удару подошвы о старые, наполовину сгнившие шпалы вторят бесконечные капли воды, падающие с влажного потолка тоннеля. Я неторопливо иду по старым железнодорожным путям, иногда оступаясь и проваливаясь по щиколотку в холодную и грязную воду. Мои руки обжигает горяченный свечной огарок, который я вынужден то и дело перекладывать из одной ладони в другую. Он, как и его братья-близнецы небольшой кучкой болтающиеся в холщовой котомке, которую я подвязал на поясе, были куплены в захолустной лавке минут за пять до спуска под землю. Там же была приобретена троица спичечных коробков и небольшой перочинный ножик, настолько маленький, чтобы даже дотошные и осторожные немцы не посчитали его за оружие.

По моим внутренним ощущениям, я находился сейчас где-то под старым, уже двадцать лет как заброшенным Курским вокзалом. Принимая во внимание ещё пару развилок, идти мне оставалось ещё около часа. Притом, готов поспорить, это будет не самый приятный час в моей жизни. На моих ногах уже давно не ночевали добротные армейские сапоги, сделанные для нужд Чёрной Армии, а потому ступни неприятно и мокро шлёпали, стараясь избавиться от литров воды, затекших в мою дрянную обувь. Ко всему этому добавлялась ещё почти полная слепота, едва ли разбавляемая тусклым светом свечи.

А ещё… ещё мерзкое ощущение, будто чьи-то внимательные глаза сверлят мой позвоночный хребет.

Это чувство — самое страшное. Самое душное, рвущее горло стальными когтями. Я специально проверял, есть ли за мной хвост, петлял переулками, обходил нужные мне районы по широкой дуге, даже сам один раз едва не потерялся среди узких, заброшенных московских улочек. Тех самых, до которых не дотянулись руки немецких строителей, и чьё лицо ещё не обезображено ни бруталистской немецкой архитектурой, ни трущобами, которые развели мои оскотинившиеся соотечественники. Тем не менее, ощущение взгляда в спину не исчезало. В конце концов, я решил, что это ни к месту разыгралась присущая любому разведчику паранойя, а посему, в последний раз оглянувшись и не заметив скрытых наблюдателей, сделал ещё одну попытку прорваться под землю. Пятую по счёту. Дело всё в том, что система «Метро-2» была тесно связана с обыкновенным московским метрополитеном, заброшенным сразу после оккупации города. Немцы им и подавно не пользовались, предпочитая передвигаться по немного усохшей Москве с помощью наземных видов транспорта. Тем более, к этому располагала и демографическая ситуация, в виде населения, уменьшившегося до менее чем миллиона немцев. Славян же никто не считал. Московское метро закрыли за ненадобностью, так что попасть в него было той ещё задачей. Однако же, я справился.

Я резко остановился и крутанулся на сто восемьдесят градусов, надеясь всё-таки уловить хотя бы тень движения моего неведомого преследователя. Ничего. Всего лишь тёмная пустота заброшенного подземного тоннеля. На всякий случай я достаю ещё одну свечу из своих запасов и запаливаю её об обжигающий огарок. Вокруг меня становится чуть светлее, но не настолько, чтобы я смог обнаружить невидимого врага. Конечно, если этот враг не плод моего воображения.

Постояв пару минут, пристально вглядываясь в темноту, я продолжил свой путь. Кусок почти расплавившегося воска адски жёг левую руку. Мгновение поколебавшись, я с руганью бросил его себе под ноги. Громко зашипев, огарок немного поболтался на поверхности воды, а затем моментально пошёл ко дну, растворившись в талом ручейке и бетонной пыли, поднятой со дна. В подземке сразу стало чуть темнее.

Через минут двадцать ходьбы я нашёл то, что так долго искал. Станцию, наверняка находящуюся где-то под старым советским госучреждением, которое, наверное, было необходимо эвакуировать одним из первых. Хоть уровень воды и поднялся, из-за чего я вымок до колен, но до перрона она не доходила, так что я спокойно подтянулся на руках и с блаженством растянулся на холодном и пыльном мраморе. Конечно, вкупе с мокрыми ногами я рисковал получить что-то совсем неприятное, типа отмороженных почек или воспаления лёгких, но в данный момент мне было как-то всё равно. Я порядком устал, аккуратно бредя по полузатопленному тоннелю, старательно при этом высматривая в мутной воде хлипкие гнилые шпалы, чтобы, не дай Бог, не провалиться между ними и не сломать к чертям собачим ногу. Этот идиотский поход так сильно меня вымотал, что кровавый кашель или боль при мочеиспускании — последнее, о чём я волновался.

Откуда-то справа послышался тонкий крысиный писк. Приподняв свечу, я посмотрел в ту сторону, откуда он доносился. Крупный, но худой серый пасюк, встав на задние лапки, внимательно и удивлённо разглядывал меня своими чёрными бусинками глаз. В конце концов, решился подойти. Подполз к раскрытой ладони, лежащей в толстом слое пыли, принюхался. Мне пришлось чуть-чуть дернуть разжатыми пальцами, прежде чем любознательный зверёк отпрыгнул и, припав мордашкой к земле, отчаянно зашипел. Я не стал его больше пугать. Немного успокоившись, крысюк кинул на меня прощальный, полный опаски взгляд и скрылся в темноте. Я же, стянув сапоги, принялся разматывать промокшие портянки. Ноги стоило хоть чуть-чуть просушить, а тряпки — выжать. Не Бог весть что, конечно, но всё же…

Уперевшись пятками в холодный, гранитный пол перрона и разложив бесформенную серую массу тряпья, я вдруг понял, что неприятное ощущение чужого взгляда исчезло. На его место пришло чувство чего-то нового и заветного, до остроты щекочущего нос. Такое обычно бывает перед осознанием собственной победы. Господи, Боже, я ведь действительно не верил, что дойду. Мне и сейчас не до конца верится, я не испытываю того восторга, которого должен, которого мог бы… наверное, это потому что дело ещё далеко от завершения. Моя личная война и не думает заканчиваться. Рыцарь успешно преодолел все преграды на пути к дракону: разогнал разбойников, переправился через горную реку, справился с несварением желудка. Лишь для того, чтобы понять, что настоящая схватка только-только начинается. Чешуйчатая тварь будет бить хвостом и жечь огнём, а у него, у храброго воина, есть в распоряжении лишь щит и меч. Всего лишь пару десятков сантиметров стали, разделяющие его и ласковое касание смерти. Но ведь не всегда получается так, как задумывалось? Ведь успела же Василиса Премудрая поменять бочонки с живой и мёртвой водой местами? Ведь трещал же когда-то лёд под тяжёлыми, вооружёнными до зубов и закованными в латы рыцарями? Почему бы тому же льду не треснуть сейчас, прямо под ногами потомков тех самых крестоносцев: эсесовских майоров и оберфюреров?

Безусловно, сейчас кажется, будто дракона не победить. И он действительно окажется непобеждённым и безнаказанным, если не сделать первого, самого важного замаха мечом.

Я протянул руку, ещё помнящую прикосновение влажного крысиного носа, и ухватил портянки, лежащие чуть в стороне. Всё такие же мокрые. Впрочем, чего я ожидал?

Проделавшего долгий путь, от первого удара мечом, от первой полоски крови, что обагрит сухое ристалище, бородатого рыцаря отделяли всего лишь какие-то полчаса ходьбы. Ну, и насквозь мокрые сапоги, конечно.

И через те самые полчаса я начинал уже тихо, но всё равно в голос материться. То, что раньше мне казалось «всего лишь», медленно перетекло в «целых». Ближе к Лубянке вода поднялась аж до пояса, из-за чего мне пришлось закинуть котомку на плечо, чтобы не промочить её содержимое, и тихо звереть от боли, которой отдавала мне в левую ладонь горячая свеча. Переложить её я не мог, так как правая рука была занята тем, что не давала соскользнуть непослушному мешку. Конечно, моё продвижение сильно замедлилось. Пару раз нога соскальзывала с мокрых и склизких шпал, отчего я оказывался по бороду в воде, вытаскивал застрявшую предательницу из импровизированного капкана и с руганью продолжал движение. Тем не менее, мои скромные монатки остались всё в той же сухости, а драгоценные свечи я ни разу не уронил в воду.

К Лубянке я подошёл мокрый и злой.

На месте бывшего управления ОГПУ меня встретила мёртвая и мрачная станция, брат-близнец той, где я отдыхал час назад. Правда, грызунов на ней было больше. Аж две штуки тёмными мохнатыми тенями копошились где-то в углу, старательно роясь носами под крошкой керамической плитки, что кусками отваливалась от стены. На меня они не обратили никакого внимания. Я же, утопив в подземной стоячей речке небольшой огрызок свечи, сунул в прохладную воду обожжённую руку, стараясь слегка унять боль. Зажигать ещё одну я не спешил, их запас не бесконечен и его стоило экономить, а мне, помимо обратной дороги предстояло долгое блуждание по пыльным архивам советской разведки.

Ещё минут десять я провёл в полусидячем положении, оперевшись на стену и вытянув уставшие и разутые ноги. Ботинки промокли до такой степени, что больше их было носить нельзя. Они с достоинством выполнили поставленную задачу, довели меня почти от самого Нижнего Новгорода аж до Москвы. До Киева, правда, их не хватило, но всё равно, ими я оказался доволен. Жаль, что срок жизни их истекает прямо здесь. Оставлю так, крысам на гнёзда.

Грызуны, кстати, так и не обратили на меня внимания.

Закончив отдыхать, я порвал свою запасную рубашку, которую также тащил в котомке, на портянки, обтёр ноги, а затем обмотал их снова, чтобы хоть как-то согреть. Ботинки я бросил, и поэтому теперь вынужден был внимательно смотреть под ноги, чтобы ненароком не наступить на битое стекло или ещё какую-нибудь неприятную гадость. Достав из котомки ещё одну свечу, я мимолётом заглянул вглубь мешка (на его дне болталось ещё штук семь), а затем с одной спички запалил восковый цилиндрик. Мне предстоял долгий день. А может даже и несколько.

Дверь я открыл легко. Это была старая задвижка тёмно-зелёного цвета с огромным открывающим колесом, напоминающим штурвал старинного корабля. Несмотря на время, проведённого с того момента, как это монументальное сооружение приходило в движение (а я сомневаюсь, был ли вообще такой момент), поддалась дверь легко. Чуть-чуть поскрипела, когда я, провернув тот самый штурвал, навалился на неё всем телом, но поддалась. Я оказался на самых нижних уровнял Лубянки.

Перед моим взглядом открылся длинный и узкий коридор грязно-бежевого цвета. Стены его были через равные промежутки усеянными массивными полуовальными лампами в решётчатых ободах. Связывались они суровыми, в палец толщины, чёрными проводами, по которым давным-давно не тёк ток. Слева от входа в стене на уровне пояса виднелась маленькая серенькая дверь, ведущая, очевидно, куда-то в техническое помещение. Именно так выглядел план «Б» для старых советских бонз. Длинный слепой коридор и маленькая дверь. Ставлю свою любимую винтовку против рейхсмарки, что дальше мне встретятся и пулемётные точки, и подземные арсеналы, и многоуровневые системы защиты, способные выдержать даже ядерный удар, о возможности которого в то время даже не подозревали. И всё это вкупе с целой железной дорогой и скоростными составами, готовыми увезти своих высокопоставленных пассажиров как можно дальше от огненного фронта войны. Абсолютный путь к спасению, который так никого и не сумел спасти. Более чем наглядный памятник всей советской эпохе.

Первый контрольно-пропускной пункт я встретил сразу после того, как прошёл коридор насквозь. Он действительно оказался очень длинным и пустым. По нему наверняка предполагалось или бежать бегом, или идти очень торопливым шагом, не обращая внимания на такие мелочи, как повороты и проверка документов. А вот место, куда я вышел, было одним из тех самых дотошных и кровососущих помещений, так ненавидимых всеми разведчиками мира. Широкая будка, с арсеналом, проводным телефоном и оборудованная собственным пулемётным гнездом. Солидное помещение. Готов спорить, что оно вполне могло, если бы довелась такая возможность, выдержать прямой штурм. Последняя линия обороны, отчаянный арьергард, призванный задержать погоню настолько, насколько это было возможно. Правда, этому КПП так и не удалось послужить по прямому назначению. Пулемёт, который, очевидно, должен был устанавливаться на станок, отсутствовал, наверняка прихваченный одним из бойцов генерала Ефремова, который до последней капли крови дрался в окружённой Москве. Половина арсенала, который в лучшие времена комплектовался десятком винтовок Мосина, теперь располагал лишь тремя экземплярами, чудом не попавшим в руки солдат. Никаких скелетов, трупов и не до конца разложившихся мумий. Всё чисто и стерильно. Если бы не толстый слой пыли, легко можно было бы спутать с больничной палатой.

Зато в помещении были сапоги. Были они, правда, достаточно специфические, от комплекта ОЗК, две штуки которого обнаружились в крепком металлическом шкафу, стоящим сразу напротив пулемётной точки но, тем не менее, они были. Одна пара даже оказалась мне почти впору. Что может быть лучше добротных армейских сапог после изнуряющей пытки мокрыми ботинками? Только секретные документы, обнаруженные на месте журнала посещений, обязательного атрибута таких помещений.

Правда, в этот раз моя удача дала сбой. На месте журнала оказался именно журнал, ни больше, ни меньше. Из него я, например, узнал, что двадцать второго марта одна тысяча девятьсот тридцать девятого года старший механик Иван Фёдорович Новосёлов с номером допуска двадцать два проводил плановые технические работы по обслуживанию оборудования станции подземного комплекса «Метро-2». Полезного ничего там не было. Впрочем, я ни не собирался устанавливать жизненный путь верхушки ОГПУ. Особенно, если он и так известна. Генрих Ягода, последний народный комиссар внутренних дел СССР нашёл свою бесславную кончину в каком-то овраге под Чебоксарами, расстрелянный, как и почти всё тогдашнее советское правительство, по приказу Жукова. Эвакуировался из Москвы он, кстати, вполне стандартным способом. Зато, в той же тумбочке, где лежал журнал, я нашёл небольшой фонарик с динамо-машиной, чему несказанно обрадовался. Немного потрещав, сжигая давнюю налипшую пыль, фонарик выдал хоть и тусклый, но достаточно широкий луч света. С ним моя задача сильно облегчалась.

Продолжая без остановки жать на рычаг, вырабатывая электричество, я резко открыл дверь КПП, которая, в отличие от своего более массивного собрата, издала жуткий и мерзкий скрип. Окинув последним взглядом помещение, подарившее мне драгоценные сапоги и фонарь, я отправился дальше, прямо к металлической винтовой лестнице, ведущий на верхние уровни. Винтовку, несмотря на всё страстное желание, брать не стал. Патронов к ней я так и не смог обнаружить.

***

Зря. Всё зря. Весь мой путь, все грязные канализационные воды Казани, все побеги от эсесовцев, леденящее душу тупое равнодушие Ижевска, перестроенная, разделённая на районы Москва, отросшая в целях конспирации борода — всё это оказалось бесполезным. Здесь ничего нет, ничего, кроме пыльных бумаг и старой памяти.

Я обошёл всё здание сверху донизу. Я побывал на самых верхних уровнях, тех самых, с заколоченными окнами и стенами, в которых зияли старый дырки из-под пуль. Я видел сожженные пожаром, что устроили здесь солдаты Ефремова, старавшиеся скрыть хоть какую-то часть гостайны, административные помещения. Видел заваленный трупами парадный вход. Красноармейцы сражались до последнего, зажимаемые с двух сторон тисками: снаружи — шквальным огнём немецких пулемётов, изнутри — ревущим пламенем пожара.

Я перерыл почти весь едва-едва тронутый пожаром архив. Длинные ряды одинаково тяжёлых тёмно-зелёных ящиков, выдвигаемых с полок с жутким грохотом. Финансовые отчётности, секретные донесения от всех компартий мира, доклады по внутреннему состоянию ВКП(б), выполненные приказы, закрытые дела, горы, горы, горы старой, ветхой, жёлтой бумаги. И ничего. Пусто. Тех самых документов, за которыми я проделал столь долгий путь от Урала до Москвы, их нет. Может быть, они были в тех немногих ящиках, до которых добрался огонь. Может быть — были в руках неизвестного мне чекиста, убитого где-то под Архангельском при попытке морем удрать в Америку. А может быть, их держал в своём личном планшете генерал Конев, которого раз и навсегда забрал у нас всепожирающий ядерный взрыв. Я не знаю. Я просто не могу знать.

Я не узнал фамилию того самого неуловимого шпиона. Не узнал его должность, его задачи, занимаемое им положение на момент разрыва связи, не узнал его позывного. Я даже не установил, жив ли он вообще. Полный крах, полный провал. Полугодовое напряжение сил, долгий путь, и ради чего? Ради пустого пшика и фонарика с динамо-машиной?

Тем не менее, я не сдавался. Я продолжал вновь и вновь обыскивать кабинет за кабинетом, заходил даже на верхние этажи, полностью съеденные ненасытным пожаром. Там не было ничего, кроме гари и обугленных балок, но я всё равно продолжал искать. Я оставался там на протяжении двух дней. Вскрыл запасы местной столовой, найдя кучу банок с ещё съедобной тушёнкой. Аккуратно растопил старую буржуйку, заткнув трубу, чтобы дым не дай Бог не поднялся над давно заброшенным зданием, из-за чего вся комната, в которой проводился этот незамысловатый кулинарный эксперимент, превратилась в настоящую душегубку. Тем не менее, воду я всё-таки вскипятил. Спал на импровизированной лежанке, которую собрал себе из старых документов и чекистской формы.

Но даже мои ночёвки не могли ничего изменить. Бумаг здесь не было. Просто-напросто не было. Поэтому, на четвёртый день моего пребывания в здании ОГПУ, я ещё раз перерыл архив, чтобы уж точно удостовериться в отсутствии необходимых документов и начал спускаться обратно в «Метро». Пора было возвращаться.

***

Взяли меня, когда я вышел к станции. Я понуро выбирался из того самого длинного и грязного коридора, уныло светя перед собой фонариком, когда на мой затылок обрушился удар по-настоящему богатырской силы. К счастью, нас в «Стальной руке» готовили и к такому повороту событий, так что я, несмотря на глухую боль, тянущую меня куда-то в провал забытия, резко развернулся и сделал чёткую, по всем правилам подсечку. Услышав громкий топот за спиной, я тут же размашисто ткнул туда фонариком, разбив стекло, защищающее саму лампочку. Жуткий вой порезанного лица дал мне понять, что я всё же попал.

Голова раскалывалась от неописуемой боли. Я не видел и не понимал, кто мои враги. Доверяться разуму в такой момент были критически опасно, а поэтому в ход пошло тренированное до рефлексов тело. Полностью поддавшись звериным инстинктам, я крутился в жутком танце боя, в полной темноте, окружённый со всех сторон врагами. То с одной стороны, то с другой доносились крики боли и влажный хруст, если мои удары оказывались особенно удачными.

А потом мне неожиданно дали по ногам. С такой силой, что подкосились колени. Следом на лежачего меня посыпался натуральный град ударов: по печени, голове, спине и почкам. Я смог сжаться в комок, изредка отбрыкиваясь всё более тяжёлой и тяжёлой ногой и стараясь защитить голову.

Потом я уже ничего не помнил.

***

— Имя, фамилия?..

Ровный голос. Русский. Ни капли акцента.

— Григорий Иванович Отрепьев.

— На кого работаешь?

Молчание.

— Я повторю ещё раз. На кого работаешь?

— Моё имя — Григорий Иванович Отрепьев.

Удар. Быстрый, тяжёлый, под дых. Воздух из моих лёгких моментально выходит, заставляя меня беззвучно хватать ртом воздух.

— Моё имя… — сиплю я, едва ко мне возвращается возможность дышать. — Григорий Иванович Отре…

Докончить мне не дают. На моё бедное тело осыпается град ударов. Всё те же избитые печень, почки, лёгкие, солнечное сплетение. Бьют меня жёстко и достаточно долго. До тех пор, пока я, наконец, не начинаю кашлять кровью.

— Цели операции?

В ушах нестерпимо звенит. Но я всё равно слышу тот же самый ровный голос. Русский, что самое страшное.

Голос принадлежит короткостриженому мужчине, в серой форме цвета фельдграу. Той самой, в которой немцы пришли на нашу землю в сорок первом. Он, как и ещё трое ему подобных, держат меня, привязанного к хлипкому казённому стулу, в тёмной и просторной комнате. Рядом со мной стоит крепкий железный стол с набором страшных для любого подпольщика инструментов, чуть поодаль невзрачного вида чинуша, склонившись над печатной машинкой, готовится записывать мои показания. Белым, ярким, режущим глаза светом горит лампочка Ильича, висящая без обода на длинном шнурке.

Дракон, дракон, дракон… чешуя и хвост. Славный рыцарь забыл, что его главный враг — не легендарный и опасный зверь, притаившийся в неприступной пещере, а рыцари-предатели, рыцари-раубриттеры, засевшие в лесном овраге на пути к логову крылатого ящера. Копии его самого, «славные» воины, кривым отражением глядящие на него из зеркала. Кто знает, будь отец его чуть менее строгим, а мать менее любящей — он, сегодняшний рыцарь без страха и упрёка, сейчас бы сидел в том же самом овраге и точно также пытал пламенного идеалиста, случайно попавшего прямо в раскрытый капкан.

— Я повторю в последний раз, — безразлично сказал тот самый короткостриженый, что вёл допрос с самого его начала. — И в этот раз тебе стоит подумать над своим ответом получше. Я спрашиваю: на кого ты, дрянь, работаешь, и с какой целью проник в здание ОГПУ?

— Меня зовут…

Быстрый удар по челюсти прервал мою короткую мантру.

— Значит поступим по-плохому.

А потом на землю сошёл ад.

Я потерял счёт времени. Я потерял счёт вопросам. Я потерял зрение, обоняние, слух. Весь мир для меня сузился в одну узкую горячую полосу, то и дело разливающуюся по всему телу волнами боли. Боль, боль и ещё раз боль, только она имела значения, только она для меня была реальна. Она, и ещё моя мантра, в которой я как заведённый повторял своё имя, фамилию и отчество. Три самых главных слова, в которых скрывался весь смысл моей нынешней жизни. Три главных слова, тянувшие за собой ещё одну троицу.

Петля. Я молился, безмолвно взывал к небесам, духам, Богу и любой высшей силе, которая могла бы меня услышать. Пусть они не смогут, пусть они не успеют отобрать у меня мою петлю, моё вечное забытье, куда я уйду раньше, чем из моего рта вырвется что-либо кроме имени собственного. Просто потому что есть ещё одно слово.

Лица. Самые разные. Живые и мёртвые, близкие и далёкие, знакомые до мельчайших морщинок, родинок и ямочек и совсем мне неизвестные, оставшиеся в памяти лишь сумрачными мазками художника-самоучки. Лица Ани, Артёма, Алеутова, Жукова. Мать и отец, замученные в бесчисленных концлагерях. Пришло ко мне и лицо Конева, старым, грубым и угловатым армейским наброском воспоминаний. Я совсем забыл, как он выглядит. А может быть, это радиоактивное излучение стёрло из памяти его образ? Как жаль, что оно не сможет стереть ещё больше.

Слова. Много слов. Связанных воедино логическими цепочками, чувством долга, необходимостью и диким гулом реактивных двигателей, за которым обычно следует свистящий град бомб. Ни одно слово не сорвётся с моих губ. Ни одно — до тех пор, пока я помню все эти лица. И поэтому, я рвусь, тянусь изо всех сил к своей любимой петле. В ней — моё спасение. В ней спасение тех, кого я люблю, тех, кто мне дорог и тех, кого я не могу предать. Я знаю, Бог не жалует самоубийц, но ведь Бог и есть любовь? Что, если ради любви тысячи нужно сунуть голову в петлю лишь одному? Разве не для этого ты послал на землю своего единственного сына, Господи? Один — ради миллионов миллионов других?

Я чувствую её. Мысленно тянусь к ней, медленно надеваю на шею. Я чувствую, как жёсткая и грубая верёвка стягивается у меня на горле болью от сломанных молотком пальцев. Чувствую, как затягивается петля горячим огоньком сигареты, затушенным об мой левый глаз.

И наконец, когда небытие последней, невыносимой и желанной волной растекается по моему измученному телу, я нахожу в себе силы в последний раз открыть единственный оставшийся глаз. Ещё одно лицо. Старческое, древнее, равнодушное. Тоже до боли знакомое, но я не могу вспомнить его обладателя, хоть убей не могу.

И наконец, три последних слова срываются с моих триумфальных губ:

— Трусы, вруны и шлюхи, — напоследок улыбаясь недосчитавшимся зубов ртом, произношу я, глядя в смазанное лицо своих мучителей.

Вот и всё.

Камо грядеши.

***

Я никогда не был на море. Помню, однажды, во время учений, уже после того, как меня взяли в «Стальную руку», мы с моим отрядом поднялись на одну не очень высокую гору, на севере территорий, подконтрольных Чёрной Армии. Там, через тонкую границу между рейхскомиссариатом и Новосибирской республикой, было видно бесконечное и ледяное северное море. Я тогда остановился на небольшом пологом склоне и упрямо его разглядывал несколько минут к ряду, упрямо стряхивая снег, налипавший на толстые, защитные очки.

Но это было не то море.

Это был огромная, бесконечная водная гладь, чьё безмятежное спокойствие не нарушалось ни ветром, ни беспокойными волнами. Наверное, таким оно бывает на юге, возле крымских берегов, окроплённых кровью бесчисленных поколений и потерянных для моего народа. От грая до края, от заката и до рассвета, до всего необъятного горизонта именно это море было хозяином земли. Но только лишь земли, дальше его владения заканчивались.

Потому что в небе господствовали птицы.

Огромная, громкая, чёрная стая, гулко хлопающая крыльями, застилала почти всё необъятное пространство небосвода, закрывая своей массой солнечный свет. Изредка отдельные её представители с гулким карканьем пикировали вниз, к бесконечному морю, будто бы выискивая добычу. Раз за разом возвращаясь ни с чем, вороны всё внимательнее и внимательнее посматривали на меня, распластавшегося на бесконечной плоскости воды, постепенно скапливаясь вокруг моего распростёртого на воде тела, и сбиваясь в засасывающий чёрный водоворот.

Я знал, что будет дальше. Рано или поздно та птица, что окажется смелее или голоднее остальных, попробует на вкус и меня. И более того, ей понравится. В тот момент мной займётся вся стая. Хлопая своими огромными, чёрными крыльями, они будут раз за разом, день за днём терзать мою плоть, пока не растащат всё, даже бледные, обглоданные кости.

И что самое страшное, я знал, как от них спастись.

Выход был близко, совсем рядом. Стоило лишь приложить немного усилий, взмахнуть руками и уйти под воду. Навсегда скрыться в толщах безмолвного и спокойного океана. Я знал, что птицам туда хода нет. Они до одури, до безумия, до дрожи в их тонких, невесомых костях боятся вод времён. Они не сунутся за мной.

Правда и я больше никогда не смогу всплыть. Никогда больше увижу солнца, пусть даже и заслонённого бесконечной стаей. Не почувствую человеческого тепло, а с моих синих губ утопленника не сорвётся ни единый звук. Зато там не будет боли. Там вообще ничего не будет. И я знал, что рано или поздно мне придётся пойти ко дну.

Больше я не выдержу. Это выше человеческих сил.

— Ты боишься, так ведь?

Я с трудом поворачиваю голову. Чуть поодаль от меня стоит небольшой деревянный бортик из тёмно-коричневого дерева. Секунду назад его здесь не было.

Голос принадлежал бестелесному силуэту лёгкого голубого цвета, стоявшему на носу лодки. Само судёнышко было доверху набито лежащими вповалку людьми в военной форме. На сам силуэт, как, впрочем, и на меня они не обращали никакого внимания, продолжая либо подставлять недвижимые лица чёрному от птиц небу, либо зарываясь ими в жёсткие и грязные доски.

Я не сразу понял, что все они мёртвые.

— Нет, — ответил я силуэту, больше всего напоминавшего мальчика лет десяти. — Я не боюсь. Я просто устал.

— А разве, есть разница? — удивлённо спросил мальчик. — Ты опускаешь руки: от страха ли, от бессилия — неважно. Это всё равно слабость. Та, самая страшная слабость, из-за которой когда-то погибли миллионы.

— Я не хочу видеть этих птиц, — устало ответил я, глядя в небо.

— Это страх. Всё равно, что страх.

— Значит, я боюсь.

На несколько минут между нами повисла немая тишина. Птицы спускались всё ниже.

— Они приближаются, — задумчиво произнёс мальчик. — Время решаться.

— Решаться на что?

— Что ты будешь делать дальше, конечно же. Можно, как ты и планировал, спуститься под воду, сбежать от боли и страха и окончательно раствориться в вечности, бросив всех и вся. А можно остаться на плаву.

— Кто ты? — спросил я, обращаясь к призраку.

— Я — тот, кто не родился, — печально ответил мне силуэт ребёнка.

— У тебя есть имя?

— Как имя может быть у того, кто никогда не рождался? — с лёгкой иронией в голосе дал он ответ. — У меня нет ни имени, ни внешности, ни души. Я не знаю, как выглядели мои родители, потому что они тоже не родились. Мой прадед никогда не встретился с моей прабабушкой. Очень сложно любить и делать детей, когда ты выхаркиваешь свои собственные отравленные лёгкие где-то под Чебоксарами. Ещё сложнее — когда ты загибаешься от голода в безнадёжном концлагере, как моя прабабушка.

Он сделал небольшую паузу, а затем продолжил:

— Мой дед никогда не рождался. Как и мой отец, как и мать. У меня, возможно, была какая-то жизнь, но не в этом месте, не в это время. А всё это — из-за слабости тех, кто должен был вести людей к свету и борьбе, а в итоге — лишь голосил с трибуны.

Печально повернув ко мне свою полупрозрачную головку, он вынес безжалостный вердикт:

— Ты — точно такой же, как они.

А вот теперь мне стало по-настоящему больно.

— Неправда, — слегка по-детски, с обидой в голосе возразил я.

— Правда, — безжалостно оборвал меня ребёнок. — Иначе, как ты можешь, глядя на нерождённых детей говорить о том, как тебе больно, или как ты устал? Как можешь ты, глядя на затерянную посреди реки времён лодку, полную мертвецов, говорить о том, что тебе страшно. Особенно — когда день откровений уже близко.

— Тогда, что мне делать?! — срываясь на отчаянный крик, вопрошал я.

На моих глазах, лодка потихоньку приходила в движение. Ни ветер, ни волны не тревожили покой её пассажиров, однако она постепенно начала удаляться от меня. Пока что медленно, но я всё равно заметил.

— Оставаться на плаву, конечно же, — с улыбкой и теплотой в голосе ответил малец. — Если, конечно, ты — не они.

Мы оба знали, о ком он. Лодка уплывала всё дальше.

— Место, где ты родился, — почти крича, спрашивал я. — Оно существует?!

— Возможно, — спокойно ответил мне мальчик, пожав бестелесными плечами. — наверное, раз я есть в потоке времени, я где-то был. Может быть — ещё даже и буду. Жди. Скоро ты получишь ответы на все свои вопросы.

Лодка всё продолжала ускоряться и ускоряться, унося вдаль от меня и моего призрачного собеседника, и мёртвые тела моих соотечественников, погибших на полях Последней войны. А может, для них она и не была последней. Возможно, для тех мертвецов, затерянных во времени, она была Великой…

Тем временем, птицы перешли в наступление. Первая из них опустилась на мой плоский живот, который едва-едва торчал над водой, и пребольно клюнула меня в область паха. Через несколько минут почти вся стая разместилась на мне. Клювами и цепкими лапами они разрывали кожу, рвали сухожилия, клевали внутренности. Правда, мне было уже всё равно. Я терпел боль.

Пусть река несёт меня.