Глава третья

Девятый круг

«Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу,

Утратив правый путь во тьме долины.

Каков он был, о, как произнесу,

Тот дикий лес, дремучий и грозящий,

Чей давний ужас в памяти несу!»

Рейхскомиссариат Московия, окрестности Ижевска. 8 февраля, 1962 год.

Мне снился бой. Притом бой странный, не один из тех, что я прошёл, и которые стабильно являлись мне в кошмарах. Во сне я видел сражение, к которому сам не имел ни малейшего отношения. Семеро человек, где-то на японской границе три часа удерживали пограничную заставу, чудом отбиваясь от наседающих орд врага. Самым последним погиб командир этого маленького отряда, успев, правда, перед смертью, сбить боевой вертолёт. Из всех этих семерых не было ни одного знакомого лица, на японской границе я бывал редко, и место, где проходил бой, тоже не знал. Так что, о причинах, которыми был вызван это странный сон, могу лишь гадать. Правда, почему-то он казался мне очень важным. Таким же важным, к примеру, как моё нынешнее задание.

Трофим, видя, что я проснулся, заворчал в усы:

— Ну, чего ты там ворочаешься? Давай сюда, на козлы, — буркнул седой крестьянин в драном сером ватнике.

— Доброе утро, — поздоровался я с ним, в полулежачем положении перебираясь через скрипучую деревянную телегу.

— Утро, утро, — продолжал ворчать Трофим. — День уже, а он всё дрыхнет. Солдат, блин.

И сплюнул прямо на снег.

Вот тут он был не прав. Спал я не так много, солнце ещё даже не взошло, хотя, безусловно, ночная уральская темень, через которую едва можно было разглядеть гнедую кобылу, безропотно тащившую нас с моим новым попутчиком, постепенно начинала окрашиваться предрассветной синевой.

Впрочем, что взять со старого ворчуна? Наши с ним пути пересеклись два дня назад, и я до сих пор не видел, чтобы угрюмое выражение сходило с его лица.

С Трофимом мы встретились, как бы странно это не звучало, около нашего секретного схрона, «Камчатки», где я должен был оставить своё походное обмундирование. Я застал его в полусогнутом положении, отчаянно кряхтящим и пытающимся сдвинуть тяжёлую деревянную крышку, скрывающую земляное помещение тайника от посторонних глаз.

До сих пор не понимаю, как он умудрился отыскать «Камчатку». Но мои вопросы по этому поводу он отвечал односложно и в основном отфыркивался, что мол: «Сходил до ветру, а там она лежит. Крышка значит». Врал, скорее всего. Может быть, кто-то навел, может быть, сам следил за нашими во время последнего рейда. Сейчас это было совершенно не важно, хотя и я сделал себе пометку, что об этом происшествии нужно обязательно сообщить Алеутову. Если я, конечно, доберусь до Чёрной Армии живым.

Когда я его обнаружил, старикан оказался увлечён своим воровским делом, что даже моё деликатное покашливание не заставило его обернуться. Из транса его вывел только металлический лязг винтовочного затвора, который я, поняв что мирное предупреждение не нашло отклика, резко передёрнул. Впрочем, опасался я зря. Моя первоначальная подозрительность оказалась напрасной, Трофим оказался обычным русским мужиком, из тех, кто до сих пор жил так, будто на дворе стоял восковый девятнадцатый век, а Россия не знала ни революции, ни немецкого нашествия. Таких твердолобых консерваторов, живущих по заветам отцов и дедов, советская власть так и не смогла вытащить на свет марксистского социализма. Хотя, вины её в этом было мало, просто потому что во всём мире не нашлось бы той силы, которая смогла бы заставить повидавшего жизнь и абсолютно уверенного в своей правоте башмачника Трофима прекратить мотаться на старой деревянной телеге по уральским деревням и заниматься тем единственным делом, которое он знал в совершенстве.

Стоит сказать, что, несмотря на всю нелюдимость и угрюмость, с башмачником мы быстро нашли общий язык, пусть даже при этом я услышал от него пару не самых ласковых выражений в свой адрес. Как только старик узнал, что я из Чёрной Армии, он тут же вызвался подвезти меня до Ижевска, куда направлялся и сам. Ехал он туда, по его словам, на очередную ярмарку, хотел немного подзаработать. А заодно и проведать сына, который обитал где-то в городе.

Так что, дальше мы шли, а вернее ехали, вместе. За спиной, в яме, служившей нашим диверсантам складом, осталась лежать моя верная трёхлинейка, белый маскхалат, деревянные, хорошо смазанные лыжи и целый походный рюкзак всякого разного добра. Теперь, на скрипучей телеге, запрокинув голову к утреннему зимнему небу, лежал не оперативник «Стальной руки», ещё совсем недавно резавший глотки власовцев в Архангельске, а простой рабочий-слесарь, Иван Борисов, по происхождению считавшийся «фольксдойче», хотя и с примесью славянской крови. Раньше конечно, в сороковые, меня бы поставили к стенке, но сейчас, когда грандиозный план «Ост» обернулся большим провалом, правила слегка смягчились. Тем более, если уж в документе написано «фолькс…», то какие ко мне вообще претензии могут быть? Притом, оценивали меня не заведомо предвзятые неулыбчивые товарищи из ведомства Алеутова, а вполне себе настоящие гестаповцы и эсесовцы со штангенциркулем в руках. Правда, всё равно пришлось немного схитрить, но об этом господам-арийцам лучше не знать. Так что, я вполне себе мог сойти за поволжского немца или, например, за потомка какого-нибудь саксонца или ганноверца, которого пригласил ещё в Московское царство Алексей Михайлович Тишайший.

Простой, почти немецкий парень Иван Борисов, а в миру Григорий Отрепьев, ехал на тихоходной скрипучей телеге прямиком в город Ижевск, некогда бывший одним из индустриальных центров России, а ныне ставший простым захолустьем не самого благополучного рейхскомиссариата. И только лишь редкое ворчание соседа сбивало его с мыслей о бесконечном цикле истории.

— Чего замолчал-то? — недовольно спросил у меня Трофим. — Рассказывай уж дальше, коли вчера начал.

Не забыл-таки старикан. Ещё вчера вечером я начал рассказывать своему попутчику, зачем я здесь. Конечно, я не был настолько идиотом, чтобы вываливать почти незнакомому мне человеку всё и сразу, включая ценные детали и секретную информацию. Наоборот, существенную часть своего повествования я намеренно скрыл или переврал так, что даже если моего спутника схватит гестапо, сообщить что-то путное он им всё равно не сможет.

Тем не менее, развлечь во время долгой дороги этого грубого, нелюдимого человека входило в мои планы, а потому, историю, хоть местами и сильно изменённую, необходимо было дорассказать.

— Напомни, на чём я там остановился?.. — попросил я Трофима, сам погружаясь в нелёгкие размышления.

***

Чёрная Армия, Свердловск. 12 января, 1962 год.

— Сведения? — недоумённо переспросил я. — И какие же ценные сведения могут попасть к нам из Новосибирска? Матковский вновь нагадил японцам? Люди Суслова опять сотрясают воздух и обвиняют нас во всех смертных грехах? Это мы уже проходили, товарищ верховный маршал. Если разрешите высказать собственное…

— Не разрешаю, — жестко оборвал меня Жуков. От его былого демократизма не осталось и следа.

— Спешу сообщить вам, товарищ Отрепьев, — продолжил верховный маршал. — Что в эту минуту, не побоюсь этих слов, решается судьба Отечества. Так что извольте оставить ваши остроты при себе и не перебивать старших по званию.

— Слушаюсь, товарищ верховный маршал, — немедленно гаркнул я, приложив руку к козырьку и одновременно слегка оседая.

— Саша, ты не мог бы?.. — попросил Алеутова Георгий Константинович.

— Конечно, товарищ верховный маршал, — тут же ответил мой начальник и, поднявшись с кресла, направился к двери, огибая широкий круглый стол.

— Вася, если можно, позови нашего гостя, — попросил он своего секретаря, высунув наполовину голову из кабинета.

Из-за двери послышалось утвердительное бормотание и быстрые шаги.

Всё время, пока хорошо известный мне секретарь вёл совсем незнакомого, но такого важного, человека, я был объектом пристального внимания всех собравшихся. Кто-то разглядывал меня с нескрываемым любопытством, как, например, Жуков или Новиков. Алеутов, например, смотрел на меня насмешливо и иронично, а вот Кузнецов с Рокоссовским явно выражали своими взглядами неудовольствие и в какой-то мере даже презрение. И если с Рокоссовским всё было ещё понятно, в конце концов, армия всегда и во все времена не сильно любила госбезопасность, то вот с чего я заслужил такой суровый приём от адмирала без флота, было ясно не особенно хорошо.

— Как думаешь, справится? — задумчиво спросил Жуков, обращаясь к моему начальнику.

— Справится, — уверенно ответил ему Алеутов всё также, не сводя с меня глаз. — По крайней мере, он лучший из всех, кто у меня есть.

Ого. Вот это номер. Я услышал что-то лестное от Алеутова? Видать, дело, которое мне собираются поручить, не просто важное, а чрезвычайно важное, потому что, даже когда мы с Артёмом отправлялись на ликвидацию Власова, от Алеутова мы не получили ничего, кроме скупого пожелания удачи. Если меня нахваливают, да ещё и перед первыми лицами государства…

— Вы позволите? — раздался из-за спины незнакомый голос, выведший меня из раздумий.

Я тут же обернулся.

Вошедший мне был не знаком. Высок, метр восемьдесят минимум. Стрижётся коротко, это видно, хоть сейчас он чутка и оброс. Глаза голубые, ясные, но бегающие, ни секунды, не задерживающиеся на одном месте. И что-то есть в его взгляде такое… потерянное. Будто он недавно лишился какой-то важной вещи и только после потери осознал, насколько она была незаменимой. Одет в серый, слегка грязноватый, помятый пиджак, в руках держит чёрный, исцарапанный дипломат.

— Проходите, мистер Кюри, садитесь, — пригласил Алеутов, указывая рукой на свободный стул.

— Благодарю, — отозвался незнакомец, подсаживаясь к столу.

Какое интересное обращение. «Мистер». На моей памяти так обращались только к одному человеку. Притом, совершенно недавно, буквально перед моим отбытием в Архангельск.

— Скажите пожалуйста, товарищ Кюри, — сознательно обратился я к незнакомцу, используя именно «товарища» и не обращая внимания на злостный взгляд Алеутова, негодующего по поводу нарушения субординации. — А откуда вы родом?

Кюри удивлённо посмотрел на меня.

— Родился я, если это вас так интересует, в городе Денвер, штат Колорадо. Это в Америке, если вы вдруг не знали, мистер… — он специально выделил последнюю часть предложения, непрозрачно намекая мне на то, что неплохо было бы для начала представиться.

— Отрепьев. Григорий Отрепьев. Можно просто Григорий, — ответил ему я, протягивая через весь стол руку для рукопожатия.

Американец охотно принял её, также приподнявшись из собственного кресла.

— Кюри. Джеймс Кюри. Агент Центрального Разведывательного Управления США.

ЦРУ? Солидно. Очень солидно. Я переглянулся с Алеутовым, давая понять, что американцы что-то слишком зачастили в последнее время в наши края.

— Джеймс, а скажите мне, вы случайно не знакомы с человеком по имени Гэри Пауэрс?

— Нет, Григорий, к сожалению, не знаком.

— Очень жаль. Ваш, между прочим, земляк. Тоже из Америки.

Злое похмыкивание Алеутова заставило меня прекратить перебранку. К тому же, все эти почётные генералы и маршалы вслед за моим начальником начали посматривать на меня недоумённо.

Что же касается Джеймса, то всё он прекрасно понимал. Если этого человека посылают в Россию на какое-то сверхважное задание, то и о недавнем инциденте он должен был быть уведомлён. По крайней мере, о той его части, где мы стреляем без предупреждения.

— Мистер Кюри, прошу вас, — примирительно начал Жуков. — Повторите, пожалуйста, для всех собравшихся ту информацию, которую вы передали нам с Александром Сергеевичем, — он указал на Алеутова.

Американец кивнул.

— Что же, господа, прошу внимание сюда, — он с громким щелчком раскрыл дипломат, грохнув крышкой об стол, и положил на стол небольшую стопку листов. — Это отчёты нашего специального агента в Великогерманском рейхе. Имя его сейчас неважно, ровно, как и позывной. Важно то, что на данный момент он занимает один из ключевых постов в организации охранных отрядов СС. Настолько ключевой, что имеет доступ в архивы партии, в том числе за временной промежуток тридцатых-сороковых годов.

— Стесняюсь спросить, — перебил доклад американца Новиков. — А как сумел ваш агент, явно американского происхождения и гражданства, пробиться сперва сквозь железный занавес, окруживший Германию и её сферу влияния, а потом сквозь партийную грызню и подковёрную борьбу, на верхушки власти «Чёрного Ордена»?

— Вам действительно интересны детали? — вопросом на вопрос ответил Джеймс.

— Детали интересны мне, — встрял в диалог Алеутов. — И с сугубо профессиональной точки зрения, но вы, как я понимаю, моё любопытство вряд ли сможете удовлетворить. Сейчас же попрошу ограничиться общими объяснениями.

— Как угодно. Что же касается моего ответа, то внедрение нашего агента проводилось не один и даже не два года. Стоит сказать, что к пятьдесят второму он уже был не последним человеком в СС. Проще говоря, операция длилась даже не одно десятилетие, про планирование я вообще молчу. Я удовлетворил ваше любопытство? — спросил американец, глядя на Новикова.

Тот лишь согласно кивнул, призывая продолжать.

— Итак, как я уже говорил, наш агент получил доступ к архивам НСДАП, в том числе к документам, относящимся к тридцатым годам, тому времени, когда рейх только-только вставал на крыло. И именно в тех покрытых пылью папках он обнаружил достаточно интересные бумаги. Ведь все здесь знают немецкий? — американец обвёл взглядом собравшихся. — Прелестно, значит, прошу ознакомиться.

Он ткнул палец в верхний лист из той стопки, что недавно выложил из своего дипломата.

— Чтобы не терять времени, — вмешался Жуков, видя, как Рокоссовский и я едва не столкнулись лбами, пытаясь первыми заполучить бумажку. — Хочу сказать, что этот отчёт и я, и Александр Сергеевич уже видели.

— И что там есть полезного? — спросил Кузнецов, оставшийся, в отличие от нас двоих, сидеть на месте.

— По крайней мере то, что, по данным нашего американского коллеги, в Германии до сих пор действует агент Союза.

В зале повисла гробовая тишина.

— Прощу прощения, верховный маршал, — первым опомнился я. — Вы хотите сказать, что…

— Я хочу сказать, — не дал мне договорить Жуков. — Что где-то в тёмных коридорах Фольксхаллы наш человек до сих пор ведёт борьбу.

Если бы я не сидел, то, вероятно, грохнулся бы.

Очень хотелось курить. Я нервно посмотрел на стеклянный кругляшок пепельницы, стоявший посредине стола, но подвинуть его к себе не решился. Однако я был не одинок в своих чувствах. Воспользовавшись моим замешательством, к пепельнице потянулся Рокоссовский и, лихо цапнув её двумя старческими пальцами, притянул к себе. Остальные, видимо, либо в целом не курили, либо, как и я, решили воздержаться, так как на такую наглость никто не отреагировал.

— Так товарищи, в чём же проблема? — снова подал голос Новиков. — Необходимо, насколько я понимаю, связать с этим человеком. Наладить контакт через наших американских друзей, — кивок в сторону Джеймса. — Сообщить ему, если он ещё не в курсе, что за Уралом до сих пор действует сопротивление. Что Россия всё ещё продолжает борьбу, что мы не сдались и сдаваться не собираемся. Что нам нужна его помощь, потому что сведения, которые он мог бы нам передать, для нас являются бесценными.

Маршал нашей немногочисленной авиации продолжал распинаться и дальше, не понимая, что к чему. До меня же медленно начинало доходить. По крайней мере, вопросительно взглянув на Алеутова, я увидел в его глазах лишь одобрение.

— Мы не можем с ним связаться, так? — спросил я американца, прерывая бесконечную тираду.

Джеймс лишь кивнул, неотрывно смотря на меня и не обращая внимания на резко замолчавшего Новикова.

— Мало того, Григорий, мы не только не можем с ним связаться, мы вообще о нём ничего не знаем. Ни его имени, ни позывного, ни звания, ведомство, в котором он вёл работу, можем лишь только предполагать. Мы даже не знаем, жив ли он до сих пор или же пал в неравной битве в ходе каких-нибудь партийных интриг. Единственное, что нам известно точно, так это то, что во время того, как СС вылавливало всех остальных советских агентов, он оставался вне подозрений. Пока все остальные пятнадцать оперативников ОГПУ уже были разбросаны по лагерям смерти или ликвидированы, его персона оставалась неизвестной. Каким-то образом он умудрился снять с себя все подозрения охранных отрядов и пройти сквозь мелкую сетку немецкого аппарата уничтожения. Ваш разведчик насколько хорошо обрубил все концы, что СС до самого начала войны с Советским Союзом не знала о нём ничего и не имела абсолютно никаких ниточек, ведущих к его таинственной персоне. Потом охранным отрядам стало уже не до этого. Вот здесь об этом говорится, можете ознакомиться, — Джеймс выудил листок откуда-то из середины стопки.

— И что, вы хотите сказать, что псы Гиммлера просто так оставили существование советского агента у себя в руководящем аппарате? — недоверчиво уточнил Рокоссовский, закончив курить. — Я никогда в это не поверю. Чтобы цепные псы СС просто так кого-то отпустили, тем более иностранного шпиона, это, извините меня, больше похоже на сказку.

— Я и не прошу вас верить, — пресёк все возражения Джеймс. — На всё есть объективные факты и отчёты. Вот доклад рейхсфюрера СС Генриха Гиммлера самому Гитлеру, датированный весной сорок девятого. Союз уже как четыре года разгромлен, а с США подписан мирный договор. Здесь упоминается, что советская агентурная сеть окончательно ликвидирована. А вот записка, прикреплённая к этому докладу, сделанная, очевидно, рукой Рейнхарда Гейдриха, на ней же стоит его подпись. В записке, адресованной, по всей видимости, самому Гиммлеру, и датированной летом того же года, сообщается, что по мнению того же Гейдриха, заявление о полной ликвидации советской агентуры преждевременно, так как некоторые её элементы до сих пор не обнаружены и нет ни малейших сведений об их местонахождении. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, о каком именно элементе идёт речь, так ведь?

Все выразили своё согласие, кто сдержанным кивком, кто одобрительным бормотанием.

— Исходя из этих данных, моё агентство сделало вывод, что ваш человек всё ещё жив, и, мало того, находится на высших ступенях иерархии Великогерманского рейха. Вывод этот следует из того, что только человек, находящийся на вершинах власти, может защитить самого себя от пристального внимания людей с двумя серебряными молниями на воротниках.

— И, тем не менее, мы всё равно никак не можем с ним связаться, правильно? — задумчиво спросил я у Джеймса.

— Абсолютно верно, — кивнул мне головой американец. — Именно поэтому я здесь, господа. Моё начальство поручило мне добраться до вас, а конкретно — до товарища Алеутова и, если получится, до верховного маршала Жукова. Мы просим у вас помощи. Нам нужны любые возможные ниточки, любые возможные каналы, по которым можно установить связь с этим человеком.

Так и в чём проблема, думал я про себя? Жуков, а тем более и Алеутов, за всю свою долгую жизнь и службу показали, что являются достаточно изворотливыми политиками, у которых всегда есть козырь в рукаве. Почему бы не протянуть сейчас руку помощи американцам? Тем более, если нам это тоже сулит выгоду. Вопрос, казалось бы, решённый, но мы всё равно почему-то сидим здесь. Из всех вероятных вариантов мне на ум приходил лишь один.

— Проблема состоит, как я уже говорил вам, мистер Кюри, в том, — начал Жуков. — Что мы, как и вы, совсем ничего не знаем об этом агенте. Очень немногие члены советского ОГПУ пережили Последнюю войну, а ещё меньшее их число дожило до наших дней. Высшее же руководство было полностью уничтожено вследствие, кхм, причин достаточно деликатных, — так верховный маршал аккуратно намекнул на переворот против правительства Кирова, который сам же и организовал. — У нас нет никаких документов, которые могли бы пролить свет на хотя бы приблизительное положение этого человека в управленческом аппарате рейха. У нас нет ни позывных, ни явок, ни паролей, ни-че-го. Мы знаем о нём ещё меньше, чем ваше управление. Собственно говоря, именно поэтому я сегодня вас всех здесь и собрал.

Георгий Константинович перевёл дыхание и, глотнув воды из казённого ребристого стакана, обвёл всех нас взглядом.

— Единственное место, где мы сможем получить хоть какую-то информацию о нашем агенте, затерянном среди орлов и свастик, это здание на Лубянке, в Москве, где когда-то располагалось государственное политическое управление…

Вот теперь в помещении можно было расслышать, как где-то в соседней комнате жужжит жирная чёрная муха.

Генералы и высшие чины государства сидели молча, как громом поражённые, пребывая в полном шоке. Лишь американец, Алеутов и Жуков подавали хоть какие-то признаки жизни, переглядываясь между собой. А до меня начало постепенно доходить. Ещё, кстати говоря, до того, как стальной взгляд Алеутова, сидящего на противоположной стороне стола, пригвоздил меня к спинке моего кресла.

Мне же оставалось лишь, потянувшись, придвинуть к себе пепельницу и, наконец, закурить, в ожидании своего, почти что смертного, приговора.

— Как вы все прекрасно знаете, — продолжал после непродолжительной паузы верховный маршал. — Москва сейчас находится в глубоком тылу оккупантов. И, чтобы получить доступ к архивным документам наших спецслужб, нам, соответственно, необходим человек, который проникнет на территорию рейхспротектората и отыщет нужные нам сведения. Посоветовавшись с товарищем Алеутовым, мы решили направить на это задание лучшего, по мнению шефа нашей госбезопасности, оперативника, которым располагает «Стальная рука».

Жуков повернулся ко мне.

— Полковник Отрепьев, эта честь предоставляется вам.

О, Господи! Спаси мою грешную душу, о теле не молю…

Они понимают вообще, на что меня подписывают? Без разведки, без точных данных, в самое сердце Московии! Я не спорю, я ни в коем случае не возражаю и не оспариваю приказы, но это верное самоубийство. Крупнейшую в истории «Стальной руки» операцию, как раз ту, с которой я недавно вернулся, нам удалось провернуть почти что случайно и то, только потому, что из инспекции Власова по северным военно-морским базам никто в рейхскомиссариате не делал большого секрета. И успехом она увенчалась исключительно благодаря неимоверному напряжению нашей, будем говорить откровенно, почти что рудиментарной шпионской сети на территории Московии. А как иначе, если уральскую границу стерегут в основном солдаты Гальдера, а не власовские формирования? Кордон на замке, все контакты сведены к жесточайшему минимуму и осуществляются, только когда наши агенты оказываются на территории рейхскомиссариата.

Вдруг, мне на ум пришли слова моей собственной клятвы, которую я когда-то дал перед строем.

«… я без страха встречусь с врагом и поставлю свой народ превыше собственной жизни».

— Подождите секунду, верховный маршал, — подал голос долго молчавший Кузнецов. — Вы хотите сказать, что мы хотим отравить нашего лучшего, — это слово он особенно подчеркнул. — Оперативника на верную смерть ради фантомов и иллюзий? Мы, во-первых, не знаем точно, жив ли вообще этот гипотетический агент в Германии и, что ещё более важно, существовал ли он в принципе. Возможно, немцы, за столько лет так и не нашедшие его, просто-напросто ошиблись, обсчитались. Дальше, во-вторых, даже если он жив и до сих пор действует, с чего вы взяли, что документы, сообщавшие о нём, до сих пор сохранились? Чёрт возьми, да у нас даже нет ни одного агента в Москве! Она для нас — терра инкогнита, неизведанная земля. Мы совершенно не знаем, что с ней стало после того, как последние очаги сопротивления в городе были подавлены. Генерал Ефремов, скажем прямо, был человек храбрый и отчаянный, ему ничего не мешало попытаться забрать вместе с собой на тот свет как можно больше немцев, устроив, например, пожар. Или, превратить каждую площадь, каждую улицу в миниатюрное минное поле. В конце концов, никто не отменял немецкие бомбардировки с зажигательными бомбами и артиллерийские обстрелы, которые вполне себе могли не оставить от того знаменитого здания на Лубянке камня на камне. Ко всему этому прибавьте эсесовских мародеров и айнзацгруппы, которые, готов биться об заклад, растащили из бывших правительственных учреждений всё мало-мальски ценное, в том числе и документы. При всём уважении, я считаю это предприятие нецелесообразным.

Слава Богу, я не одинок в своём скептицизме. Хоть один здравомыслящий человек в этой комнате.

— Я прекрасно понимаю ваши сомнения, Александр Александрович, — печально ответил Жуков. — И, тем не менее мы не имеем права отступиться. Сейчас — не имеем. Вы, здесь собравшиеся, прекрасно знаете меня: и как командующего, и как управленца, на чьи старческие плечи взвалилась непосильная ноша управления тем, что осталось от нашего народа. Вы прекрасно знаете, что все эти годы я руководствовался лишь жёстким, холодным расчётом, не позволяя Чёрной Армии ввязываться в какие-либо авантюры. Мы не поддержали восстание в Магадане в пятьдесят седьмом, и правильно сделали, потому что японские части, которые уже через месяц были там, раскатали бы нас в тонкий блин вместе с повстанцами-патриотами. Мы не ввязались в недавний пограничный конфликт Японии и Германии, хотя многие, в том числе и присутствующий здесь Николай Герасимович, — верховный маршал выразительно глянул на Кузнецова. — Убеждали меня, что это, дескать, наш шанс вернуть себе выход к морю. Но, тем не менее, наши армии остались на своих местах. И, слава Богу, так вам хочу сказать. Просто потому что всё вышеперечисленное, это местечковая борьба, партизанщина, если угодно. Примерно то же самое, чем занимается Суслов и его компания. Нам же, товарищи, так узко мыслить никак нельзя, нет. Мы просто-напросто не имеем на это права. Но то… те сведения, что принёс нам мистер Кюри, бесценны, и мы не можем ими пренебрегать. И сейчас даже я, закорелый скептик, перестраховщик и планировщик заявляю вам: самое время поддаться этой авантюре. Я прекрасно осознаю, что шансы на успех призрачны, но если вдруг… если вдруг это окажется правдой, если Григорий найдёт необходимые нам документы, если вернётся назад, то мы получим тот самый шанс, которого ждали так много лет. Мы получим кинжал, нацеленный в самое сердце фашизма. Получим надежду на возвращение нашей Родины, надежду, которую у русского народа давным-давно отобрали.

Весь свой монолог Жуков, не отрываясь, смотрел на меня. Понятно, что он хотел спросить, ему не нужно было озвучивать вопрос. Это было бы также бессмысленно, как ожидать от меня какого-либо иного ответа. Почему мне так сильно кажется, что именно таким взглядом, не требующим вопроса и ответа, он когда-то, два десятилетия назад, смотрел на генерала Конева, прежде чем отправить его в последний бой.

Поздно отступать. Мы слишком далеко зашли и слишком многое потеряли, чтобы сейчас сдаваться. Слишком много жертв, слишком много крови для того, чтобы сегодня, в день, когда сама судьба подарила нам надежду, один-единственный человек сдался. В конце концов, когда счёт идёт на миллионы, что такое ещё одна маленькая жертва?

— Служу России и Чёрной Армии! — гаркнул я, прикладывая руку к козырьку.

А что ещё я, в конце концов, мог ответить?

Верховный маршал удовлетворённо кивнул.

— Теперь же, товарищи, — предложил Жуков, вслушиваясь в отдалённый вой сирен. — Предлагаю вам спуститься глубже, в бомбоубежище. Приближается очередной налёт.

— А что, уже три часа? — недоверчиво спросил Алеутов, глядя на наручные часы.

— Точно по расписанию, — печально, и как-то по-старчески, вздохнул Жуков.

Пока наша организованная компания торопливо спускалась по лестнице вниз, на глубину, недоступную немецким бомбам, я подумал, что немцы в последние годы что-то сильно сдали позиции. Ни напалма, ни ковровых бомбёжек, даже налёты происходят теперь по расписанию, в одно и то же время, давая населению шансы укрыться в ближайших подвалах и бункерах. От той дикой, пожирающей симфонии разрушения, что раньше яростно ревела своим похоронным воем, не осталось и следа. Лишь ленивое, жирное и обрюзгшее попинывание раненого зверя, в надежде на то, что у него не хватит сил укусить в ответ.

В ноздри мне, неожиданно для пыльного, затхлого и грязного подземного бункера вдруг ударил запах весны.

***

Рейхскомиссариат Московия, Ижевск. 8 февраля, 1962 год.

— Дела… — задумчиво протянул Трофим, правя вожжи. — Значит, говоришь, немцы новую винтовку привезли?

— Угу, — не моргнув глазом, подтвердил я.

— Ну что же, дело доброе, — мой попутчик усмехнулся в свою густую седую бороду. — А то это совсем не то получается. Что же, нехай сволочь эта автоматы новые привозит, хрен пойми какие? Воровать оно, конечно, грех смертный, но у таких уродов — дело богоугодное, вот тебе крест.

В этом весь Трофим. Обычный, крепкий русский крестьянин, чей портрет не поменяли ни века, ни политические режимы. Простой и бесхитростный человек, полностью удовлетворившейся моей выдуманной басней про новый экземпляр штурмовой винтовки, готовящийся поступить в войска, чей чертёж, собственно, меня послали выкрасть. В конце концов, как бы я хорошо не относился к этому мрачному типу, а выбалтывать военную тайну первому встречному я не могу. Пусть даже будучи на все сто процентов уверенным в том, что он не предаст.

«Я буду мечом и щитом моей Родины…». В данный конкретный момент всё-таки щитом.

Сейчас я не имею права на слабость. Не имею права ошибиться, устать, недоглядеть, случайно довериться не тому. И не потому, что от моего успеха зависит возможная победа, а потому что от моего поражения зависит само наше выживание. Если удальцы из гестапо вдруг узнают, что где-то в рейхе до сих пор действует советский агент, они не успокоятся, пока не перероют всю гитлеровскую рейхсканцелярию вверх дном. Они заглянут в каждую щель, в каждый угол и всё-таки найдут его. Обязательно найдут, в профессионализме ищеек Гиммлера я не сомневался. Особенно, когда дело доходит до угрозы их тысячелетней империи. Свой давний грешок, порождённый минутным карьеризмом их шефа, они искупят сполна и в кратчайшие сроки. А затем… затем от наших городов не останется даже пепла. Сгинут, канут в лету ленивые налёты по расписанию, уступив место беспощадному воздушному террору. Асы Геринга применят всё, что есть в их смертоносным арсенале: от скучного, уже всем приевшегося напалма, и до ядерного оружия, которое рейх, пусть и поздновато, но всё-таки получил. Нацисты очень сильно, со всей своей страстью к порядку и дисциплине, пекутся о безопасности своей проклятой империи. Поэтому о нас не оставят даже памяти, завершив-таки, наконец, провалившийся ещё в сороковых, план «Ост».

— Ты смотри, это, скоро уже на месте будем, — произнёс Трофим, которому, очевидно, надоело держать паузу.

— Н-на? — растеряно спросил я, выныривая из раздумий.

— Подъезжаем, говорю. Как из леса выедем, уже Ижевск будет, — Трофим взглянул вперёд по направлению езды. — Светает, тишкин свет. Плохо. При свете полицаи докапываются. Дай Бог, на Колю попадём.

— А чего, контрабандой балуешься? — спросил я, уголком левого глаза ловя пучок его седой бороды.

Трофим только с досады рукой махнул.

— Контрабанда, тьфу, етит твою! Везу, да! Тебя везу, курву. С этим и прикопаются.

— Не понял? — слегка обиженно ответил я. — С чего бы это? Документы у меня все в полном порядке, даже не фальшивые. Вполне себе нотариально заверенные. Я, между прочим, у немцев ценнее считаюсь, чем вот эти вот коллаборационисты доморощенные. Я, можно сказать, по крови немчура, а эти — так. Недочеловеки. Они мне должны ноги мыть и воду пить.

— Ты, Гриша, либо тупой от рождения, либо тебя в войну контузило, — Трофим снова начал ругаться и ворчать. — Ты головой-то думай. В Ижевске людей от силы тысяч восемьдесят, местные друг друга в лицо знают. Это ладно в Гуд… Гуте… — Трофим запнулся, пытаясь выговорить длинное иностранное слово. — Ай, чёрт, в Казани, хрен с ней, там можно затеряться. Немцы как наших оттуда выбили, татар через колено перекинули вместе с их Идель-Уралом, по лагерям вчерашних боевых товарищей рассовали или по деревням разогнали, чтобы, значит, господам глаза не мозолили. Счас там какую-то академию отгрохали. Танковую. Из самой Германии учиться приезжают, чтобы, это значица, закалку получить, твёрдость духа. Помнят ещё, курвища, как в сорок первом под Москвой мёрзли. Так что да, там покоен будь, затеряешься, как пить дать. Там и «фольксдойче» как грязи и этих, как их, арийцев самых натуральных. А вот здесь что делать, ума не приложу. Докопаются, как пить дать. Это же бандиты самые натуральные, прости Господи, а денег у меня, чтобы отцепились, нет.

Трофим погрузился в свои глубокие размышления, подперев подбородок кулаком и сморщив своё старое, усыпанное шрамами и морщинами лицо. Несмотря на всю задумчивость, старик не забывал править и понукать лошадь, которая все также неспешно подвозила нас к месту назначения.

И всё же, я решил прервать раздумья башмачника.

— Ты мне вот что скажи лучше, Трофим. Откуда ты у нас такой умный вылез? Откуда всё и про всех знаешь? И схрон наш нашёл, и за немецкими танкистами-офицерами подглядел. Прямо и жнец, и жрец и на дуде игрец.

— А ты не зубоскаль, — огрызнулся на меня старик. — Лучше сиди и думай, чего полицаям говорить будешь. А то, ясен пень, при винтовке своей крутой был, а как ткнут тебе, голожопому, стволом меж рёбер, так сразу язвить перестанешь.

Неожиданно, лес кончился. Из-за хвойного забора неожиданно появилась бескрайняя равнина, занесённая снегом чуть ли не по колено. Ленивое зимнее солнце едва-едва всходило, облизывая своим малиновым светом искрящиеся верхушки сугробов. И лишь где-то в дали, на расстоянии чуть меньше пяти километров чёрной прогалиной темнел город, подавая признаки жизни только лишь несколькими тусклыми огоньками света.

Матерь божья…

Я не могу никак описать то, что увидел. Наверное, будь я поэтом или писателем, у меня нашлись бы подходящие слова. Но я всего лишь солдат, а поэтому у меня, никогда до этого не бывавшего в городах рейхскомиссариата, отвисла челюсть.

Больше всего, открывшаяся мне картина походила, наверное, на средневековый город. Огромная куча мусора, полуразвалившихся, сгнивших и покосившихся чёрных изб перемешивалась с невпопад построенными, низкорослыми кирпичными домами, которые, хорошо, если были моложе семнадцатого года. Вокруг этого кургана, будто жалкая пародия на древние средневековые стены, стоял, кое-где криво, а где вообще свалившись на белоснежное покрывало, бетонный, мокро-серого цвета забор. Ни единого светлого пятнышка, ни единой заводской трубы, из которой даже таким ранним утром уже должен был валить дым. Ни-че-го. Как будто на месте некогда крупного промышленного центра Урала теперь была дыра во времени и пространстве, отправлявшая меня куда-то в далёкие и тёмные годы, когда свет цивилизации ещё не коснулся этой земли.

Я зябко поёжился, глубже зарываясь в глубокий воротник моего ватника. Полицейский пост, стоявший посреди дороги и опиравшейся деревянными плечами какой-то халупы на едва стоявший забор, приближался. Уже можно было различить много важных мелочей, как, например, костёр, едко чадящий в проржавевшей насквозь бочке. Или висящую на одной только верхней петлице дверь деревянного, замызганного сортира.

Я вдруг осознал, что мне сейчас очень хочется услышать очень громкую и очень родную сирену авианалёта, лишь бы не видеть всего этого мусора.

— Что, пробрало? — не замедлил поехидничать Трофим. — То-то и оно. Сейчас-то вот тебя и сцапают.

Ох, родной мой, не это меня пробрало, совсем не это…

У полицая, подошедшего к нам, были отвратительные, мелкие и бегающие глаза. Он кутался в непонятного вида куртку и, недоверчиво, исподлобья, косился на Трофима. Господи, Боже мой, да у него же девяносто пятый «Манлихер» на плече висит! Такого даже у нас, в Чёрной Армии днём с огнём не сыщешь, а уж там всякой древности полно. Это же какой артефакт, таким даже в Последнюю войну старались не воевать! Он же не стреляет, кретин, проржавел небось уже насквозь весь. На кой, спрашивается, чёрт ты его с собой таскаешь? Как дубину использовать?

Вид этой старой, безнадёжно устаревшей винтовки придал мне сил. Я остановил ровный, изучающий взгляд на полицае, подошедшем к нам почти вплотную. Его кривое, изъеденное волдырями, оспинами и запойным румянцем лицо не вызывало у меня ничего кроме отвращения. Очень сильно захотелось сунуть ему по роже. Притом, сразу за всё: и за пьяное шмыганье носом, и за серую повязку на руке, с затейливо вышитыми на ней жёлтыми буквами «Hilfswilliger». Чувство собственного превосходства придало уверенности. На секунду я действительно почувствовал себя господином, настоящим сверхчеловеком по сравнению с этим ничтожеством, продавшим самого себя и свою Родину за мелкую марку и бутылку водки.

— Чё везёте? — нагло поинтересовался полицай, стреляя свиным глазками сперва по нам, и только потом по солидной поклаже с башмаками и инструментами, которую вез Трофим.

— Башмаки, — угрюмо, в бороду ответил старик.

— А этот? — полицай кивнул на меня.

Я лишь презрительно на него глянул, не снизойдя до ответа.

— Чё молчишь, курва? Я тя спрашиваю, чё везёшь?! — дерзко, едва не крича от ложного чувства собственного превосходства, спросил «хиви», облокотившись на борт телеги.

Я лениво повернул голову в его сторону.

— Не твоё свинячье дело, — я спокойно ответил на его претензии.

На секунду полицай задохнулся от возмущения. На миг, не больше, в его глазах промелькнула искорка понимания. Понимания того, что всё происходит не по плану. Было прекрасно видно, что к такому ходу разговора предатель не привык. Обычно путники, оказавшиеся в его загребущих лапах, лишь затравленно молчали или угрюмо огрызались себе под нос, как, например, это делал Трофим, покорно позволяя себя обыскать и стрясти непомерную мзду.

Неожиданное сопротивление жертвы никак не входило в планы шакала, уже облизывающегося на очередную падаль. Ему бы отступить, засунуть язык в задницу, осознав, что овчинка выделки не стоит, но нет, у ему подобного дерьма обычно жадности и мелкой мстительности больше, чем мозгов. Особенно, если его оскорбить.

Собственно, именно желание наказать неожиданного хама, стало для полицая роковым.

На секунду резко отпрянув от борта, «хиви» взял себя в руки и вновь ухватился за него, явно намереваясь залезть в телегу.

— Это кто там вякает? Кто вякает, мля?! Я тебя ща на куски порежу ты, козлина! Ты как базаришь, ты, говно!..

Полицай продолжал изрыгать из себя поток трёхэтажных матерных конструкций, заставляя Трофима всё сильнее и сильнее вжимать голову в плечи, а своих товарищей, облокотившихся на промёрзлые деревянные стены заставы, смеяться в полный голос. Я же отчётливо начинал понимать, что мне это надоело. Ещё секунду и полицай сорвётся на блатную «феню», не претерпевшую почти никаких изменений за почти век своего существования. Не люблю, когда так ругаются. Нет, понятное дело, я и сам могу спокойно ввернуть крепкое словцо. Особенно, в горячке боя, на разборе полётов или, например, при разговоре с такими кадрами. Но одно дело, когда мат подкрепляет твои слова, а совсем другое — когда заменяет. Так лучше не разговаривать, кем бы твой собеседник ни был. Просто потому что у этого самого собеседника может возникнуть непреодолимо желание прервать этот поток нечистот.

Именно это я и сделал. Конкретно — заставил эту сволочь заткнуться.

Я уже давно принял положение, позволяющее мне быстро нанести удар. Подогнул под себя одну ногу и упёрся рукой в противоположный от полицая борт. Первые несколько секунд, после того, как я резко оказался на ногах, хотя до этого, казалось бы, внимательно слушал все угрозы и оскорбления «хиви», полицай просто непонимающе смотрел куда-то мне в колени, выше голову не задирал. Собственно, это было последнее, что он увидел в своей жизни.

Я ударил быстро и чётко, метя подонку тяжёлым ботинком в левый тройной нерв. Самая, наверное, уязвимая часть человеческого лица. Стоит лишь правильно поставить удар — и вывихнутая челюсть обидчику обеспечена. Однако в этот раз всё прошло ещё лучше. Едва я почувствовал, как носок моей ноги касается лица полицая, окрестность тут же огласил отчётливый хруст позвонков. Подонок, недавно поливавший всю мою семью до седьмого колена грязью, упал замертво, не издав не звука, и распластался на снегу, неестественно вывернув сломанную шею. Двое его товарищей, ещё недавно ухахатывающиеся над остротами своего дружка, тут же собрались, прекратили ржать и взяли винтовки наизготовку. Впрочем, их «готовность» оставляла желать лучшего. От неожиданности оба стояли как вкопанные, не решаясь даже в очередной раз полить меня помоями, заводя, таким образом, самих себя. У одного из них, насколько я могу разглядеть, до сих пор не был снят предохранитель.

Я спокойно спрыгнул с телеги, переступив через труп полицая. Уверенно, широко расставив ноги, поманил жестом руки двоих, мнущихся на одном месте, бандитов. Те, нерешительно переглянувшись между собой, всё же подошли, несмотря на то, что у каждого в руках было по, хоть и старенькой, но всё же винтовке и расправиться со мной им не представляло никакого труда. И всё же, то спокойствие и быстрота, с которым я разделался с их товарищем, дали им, видимо, понять, что я тот, кто вправе так делать. Вправе бить, калечить, стрелять и убивать. И право это мне дано своей собственной силой и уверенностью в том, что враг мой, мой хулитель и обидчик — не человек даже, а так, говорящая обезьяна.

— Оружие разрядить, патроны сдать, — тоном, не терпящим возражений, произнёс я, обращаясь к этим скотам. Не хватало ещё, чтобы опомнившиеся горе-охранники пальнули нам в спину, едва придут в себя.

— Но, господин… — попытался было оправдаться один из них, но наткнувшись на мой холодный взгляд, тут же заткнулся и снял с плеча винтовку.

Второй полицай последовал примеру своего товарища.

— Этого тоже, — я пальцем указал на труп. — Винтовку разрядить, револьвер мне, вместе с патронами. Живо.

Они тут же, едва не сталкиваясь лбами, кинулись выполнять мой приказ. После секундной заминки, они разделили обязанности: один начал судорожно вытаскивать патроны из затворной коробки винтовки, другой — рыться в болтающейся на поясе у покойника кобуре, выуживая оттуда старенький «Наган». Господи Боже, да откуда они такое старьё только вытаскивают? Я принял оружие из рук полицая. Обитая почерневшим от времени деревом, гладкая рукоять удобно легла мне в руку. Какой древний экземпляр. Мушка чутка подпилена, скорее в результате случайного внешнего воздействия, чем в целях какой-то модификации. Ствол грязный, совсем нечищеный, это я проверил, откинув рычаг барабана. Курок стёрт, весь блестит. Хорошо, если машинка вообще рабочая. Жизнь свою я ей, конечно, ни за что не доверю, но другого варианта у меня не нет, и не предвидится. Не с «Манлихером» же по улицам расхаживать?

Я сунул револьвер за широкий пояс своего бледно-серого тулупа. Чуть позже перепрячу за пазуху, подальше от любопытных глаз таких же полицаев или кого ещё похуже, но сейчас, на глазах этих стервятников, выпускать оружие, пусть даже такое ненадёжное и старое, из рук я не собирался.

— Патроны сюда давайте.

— Но как же… — полицаи снова сделали попытку оставить боезапас при себе.

И она тоже была безуспешной.

— Быстро. Второй раз повторять не буду, — сказал я и потянулся за «Наганом», который недавно так удачно пристроил за поясом.

Они, увидев мой жест, подчинились без промедления.

И лишь когда мы отъехали на приличное расстояние от заставы, и вокруг начали постепенно вырисовываться трущобы пригорода, Трофим позволил себе громко выдохнуть.

— Гриша, твою мать… — произнёс он, слегка оседая на козлах. — Ты, шило в жопе, я думал нам хана уже, всё! Ты как это сделал? Ты, кудесник хренов? Я, когда ты огрызаться начал, уже думал всё, кранты. Положат нас там с тобой и вся недолга.

— Всё очень просто, — пожал плечами я, выкидывая кучу винтовочных патронов в ближайший сугроб и вольготно развалившись на телеге. — Одна лишь ловкость рук и никакого мошенничества. Вот скажи мне, я на кого похож был?

— Немцем, — недовольно буркнул Трофим. — Ну, который не тамошний, а тутошний. «Фольксдойче», короче. А что?

— Так вот и скажи мне, русский крестьянин Трофим, — обратился я к нему. — Вот как бы поступил с тобой немец, если бы ты к нему в телегу полез, да ещё и быковать начал? Я думаю, явно не мялся бы, и документы, подтверждающие личность, не искал. Это с такими же высокородными арийцами, да, можно и вежливость проявить, и доброжелательность, и документики показать. А вот с нами, славянами, у них разговор обычно короткий: ударил палкой по голове, и он присел. Сам что ли не знаешь?

— Знаю, — всё также мрачно огрызнулся старикан. — Получше некоторых умных сопляков знаю.

— Так вот, если знаешь, то чего тогда спрашивал, как я выкрутился? С этими подонками лучшая защита — это нападение. А то, что их дружка убил — так это ещё лучше. Во-первых, не жалко, а во-вторых, так убедительнее. Будет ещё барин немецкий со всякими недочеловеками цацкаться. Сапогом по роже — и вся недолга. А убил, не убил, волнует его это что ли? Как бы ни так, с сапога кровь вытер и дальше пошёл. Зато видал, как эти двое сразу послушными стали? Знают, гады, что если у кого есть власти больше, чем у них, сволочей, так это у немцев. И что эти самые немцы на повязку твою даже не посмотрят в случае чего, ты для них точно такой же славянин-унтерменш, только ещё хуже, чем все остальные. Потому что ты, к тому же, ещё и предатель, а предателей немцы ох как не любят.

— Как ладно у него всё выходит, ты посмотри. Тебя послушать, так это выходит, что полицаев можно направо и налево убивать, — ворчливо отозвался Трофим.

Я суровым немигающим взглядом посмотрел на него.

— Не можно. Нужно.

И окончательно завершил диалог, запрокинув голову и уставившись в рассветное розовое небо.

***

Иногда, вещи, кажущиеся на первый взгляд ужасными, оказываются вполне себе ничего при ближайшем рассмотрении. Нелюдимый и угрюмый человек, вот, вроде как Трофим, оказывается настоящим, бескорыстным патриотом. Старое, уже как лет пятьдесят висящее в шкафу пальто — пиком моды середины прошлого столетия, настоящим шедевром ткацкого искусства, не тронутым ни молью, ни временем. Собака, хромая на переднюю лапу и со свалявшимся ожогом на вываренном боку, оказывается очень ласковым животным, лучшим другом и преданным сторожем хозяйского добра.

Ижевск плевать хотел на это правило.

Чем сильнее мы углублялись в город, тем явственнее становились видны следы гниения и распада, охватившего, к сожалению, почти всю Россию. От мостовых не осталось и следа, теперь под копытами лошадей и ногами простых обывателей гремела, перемешивалась и мерзко чавкала промёрзшая, застылая грязь, пополам со снегом. То тут, то там кучки нищих, согнувшихся в три погибели, пытались согреть свои, поражённые чирьями и язвами ладони, протягивая их к чадящим кострам, сложенным из всякого тряпья. Немногочисленные, в столь ранний час, прохожие, испуганно жались к стенам хлипких хибар и невысоких домишек, многие из которых, судя по чёрным провалам окон из которых доносился вой ветра, пустовали.

Люди, встречавшиеся нам, были больше всего похожи на непонятных и нелюдимых существ, сошедших со страниц страшных русских сказок. Напоминали они, обмотанные несколькими слоями каких-то тряпок, смутно помнивших, что когда-то они были ватниками и тулупами. Это были не люди, а самые натуральные кучи мусора, непонятно как передвигающиеся по заснеженным, нечищеным улицам Ижевска и таскающие у себя на спинах грязные холщовые мешки. Это был не потомки того великого народа, что когда-то покорял эти неприветливые края. Это были не потомки тех великанов, что строили Транссибирь, гнали Наполеона через всю Европу и поражали уровнем своей культуры весь мир. Больше всего эти существа напоминали грязных, немытых крестьян Средневековья. Безграмотных, бесправных, низведённых своими хозяевами до положения рабочего скота.

— Господи Боже… — тихо, чтобы мой попутчик не услышал, с ужасом в голосе сказал я.

Трофим всё-таки услышал. Посмотрел на меня, подозрительно кося взглядом, но ничего не сказал.

Тем временем, пробираясь сквозь дерьмо и нищету, мы приближались к городской площади, лобному месту, где обычно, в дни немногочисленных ярмарок и праздников, собиралось всё население этой дыры. Сейчас, как мне пояснил старик, там проходили очередные торги, на которые съезжалось почти все местные бродячие торговцы, и на которые он следовал и сам, надеясь заработать лишнюю копейку. Как по мне — пустая трата времени, я был бы сильно удивлён, если бы узнал, что у местного населения были башмаки, а не только портянки. Ещё сильнее я бы удивился, если эти голодранцы найдут, чем расплатиться с Трофимом.

Впрочем, не мне учить отца ругаться. Едва мы прибыли на такую же захламленную, как и весь город, главную площадь, Трофим тут же направил свою телегу к длинной проржавевшей радиовышке, обелиском торчащей посреди квадратного, местами устланного досками, майдана. Кажется, он всё-таки планировал подзаработать. Я же, сообщив старику, что собираюсь чуть-чуть прогуляться, отправился осматривать лотки, в большом количестве разбросанных тут и там. Трофим лишь рукой махнул на это. Ему было уже не до того, к нему, несмотря на весь мой скептицизм, уже подошёл первый клиент.

Петляя между лотков и палаток, я окончательно убедился в мысли, что попал в Средневековье. Торговали тут продуктами натурального хозяйства: поросятами, курами, сыром и молоком. Был даже уголок мясника, но на этом «празднике жизни» он был, к сожалению, одинок и популярностью особенной не пользовался. Видимо, не всем по карману питаться мясом. Что, впрочем, неудивительно. Ещё каких-то пять сотен лет назад мясо животных ценилось высоко и попадало на стол как минимум небедным слоям населения. Здесь же, в рейхскомиссариате, небедного слоя не было, лишь отдельные его представители, те самые, что успели в сороковых годах удачно торгануть оккупантам яйцами или молоком. Также здесь в большом объёме продавались старые, ещё советские предметы быта, пережившие страну, их породившую, и пользовавшиеся в Московии большим уважением и спросом. По крайней мере, на моих глазах две девушки, на лице одной из которых виднелся сифозный шанкр, насмерть сцепились за маленькое ручное зеркало, производства годов этак тридцатых. Видать, товары, произведённые на местных мануфактурах, либо совсем не в цене, либо идут сразу в Германию, обходя руки местного населения. Ставлю свой револьвер, что второе.

Мимо лотков надсмотрщиками слонялись два полицая, закинув винтовки (на этот раз это были вполне приличные «Арисаки», пусть даже довоенные) на плечи. Изредка они останавливались то у одной, то у другой платки, толковали о чём-то с продавцами, порой принимая очень угрожающие позы, а затем шли дальше. Не иначе, как собирали мзду за защиту. Пусть даже эта защита и заключалась в том, что сами эти холёные охранники к несчастному спекулянту не полезут морду бить. На меня они благоразумно не обращали внимания. То ли слухи разнеслись достаточно быстро, то ли я выглядел достаточно серьёзно, чтобы отбить у мелких шавок любое желание попытаться заставить уплатить меня какой-нибудь очередной «налог». Хотя, изредка они на меня всё же косились. Как-никак человек новый, а в таких маленьких городках все друг друга хоть чуть-чуть, но знают. Тем более, мой красивый, почти что белоснежный, тёплый и вытащенный из складов стратегического резерва СССР тулуп выделялся из бескрайнего океана бесцветных грязных обносок. Что же, такова судьба. Помимо него в схроне я обнаружил только чёрную, промасленную кожаную куртку, явно не подходящую по сезону, и зимнюю форму лейтенанта Чёрной Армии. Второй вариант был, пожалуй, ещё хуже, чем первый. Так что, пришлось довольствоваться тем, что есть, тем более, что мой, достаточно нескромный по здешним меркам наряд лишь работал мне на руку, дополняя образ «фольксдойча», смотрящего на славянское быдло свысока.

— Добрый господин… — услышал я дребезжащий старушечий голос из-за спины.

Я обернулся. Обладательницей голоса оказалась старая, сгорбленная женщина, стоявшая за лотком, у которого я в задумчивости остановился. Своей старой, трясущейся и худой рукой она протягивала мне крепкие, пусть старые и потёртые ножны, из которых торчала обитая багровыми пластиковыми кусками металлическая рукоять ножа.

Боевого ножа.

— Добрый господин, — продолжила старушенция, убедившись, что привлекла моё внимание. — Обратите внимание…

Кажется, она всё-таки признала во мне кого-то, имеющего власть. По крайней мере, оружие, настоящее оружие, пусть даже и холодное, она осмелилась попытаться мне продать. В пользу этого говорил тот факт, что русское население в рейхскомиссариате не имело права оружие носить вообще. Никакое. Что же, могу отметить, что в таком случае, всё идёт по плану и роль моя, мне удаётся хорошо.

— Откуда это у тебя? — сурово нахмурив брови, как и положено представителю высшей расы, спросил я.

— От мужа осталось, — от страха понижая голос чуть ли не до шёпота, ответила старуха.

Я рывком выхватил ножны, отстегнул ремешок, закрепляющий рукоять, и извлёк оружие на свет Божий. Неплохо. Очень неплохо. ОГПУ-шный, сразу видно, вон, даже маркировка на основании рукоятки имеется. Хорошо лежит в руке и до сих пор не потерял остроты, хотя с чего бы ему? Из ножен его, как понимаю, не извлекали уже лет двадцать минимум. Прекрасное боевое оружие, за которое не жалко заплатить, пусть даже цена окажется непомерно завышенной.

— Сколько?

— Пятьсот рублей, господин.

Деньги у меня, конечно же, были. Ещё в Чёрной Армии меня снабдили достаточным количеством московских рублей, подвергшихся страшной инфляции, и не стоивших теперь почти ни гроша. Поэтому я сильно удивился, когда услышал цену. Всего пять сотен за отличный боевой нож. Это дёшево даже по меркам такой глуши, как Ижевск. Впрочем, мне была абсолютно неинтересна причина такой дешевизны. Нож был отменного качества, это видно сразу, на этом меня подловить не удастся, а если старуха продешевила, то это только её проблемы. Впрочем, кому-то другому она всё равно вряд ли смогла бы его продать, а с дрянной овцы хоть шерсти клок, как говорится. Не говоря больше ни слова, я достал из-за пазухи купюру в пять сотен и протянул её продавщице. Та быстро схватила деньги, спрятав их куда-то в глубины своих бесчисленных одёжек, и протянула мне нож. Обмен был совершён.

Деньги у меня были, да. А вот ножа — нет. Безусловно, моя оплошность, ставящая под сомнение всю мою безупречную репутацию оперативника. С холодным оружием я не расстаюсь. Никогда. Принципиально. Даже, когда в «Камчатке» я в спешке менял снаряжение, стараясь один глазом держать Трофима в поле зрения, я планировал закрепить перевязь с ножом у себя на новом поясе, но… забыл. Просто-напросто банально забыл, отвлекаясь, видимо, в тот момент на незваного гостя, доставившего в тот момент очередной повод для беспокойства и дрожи в руке, тянущейся к недалеко лежащему пистолету. Спохватился я только на первом ночном привале, когда осознал, что мне просто-напросто нечем открыть консервы. Хотел было вернуться, но Трофим отказался наотрез, пришлось ему уступить. Сейчас же я был рад, что приобрёл этот нож. Без доступа к холодной стали я чувствовал себя почти что голым.

— Уважаемый… — услышал я откуда-то сбоку.

А вот и настоящая причина такой дешевизны. Бабка-то оказалась не промах. Ко мне с двух боков, чтобы и не думал бежать, направлялись приснопамятные полицаи, которых я заприметил, гуляя по рынку. В них было и всё: от наглого и хамоватого обращения «уважаемый» и до жадных беззубых, с чёрными провалами сгнивших дёсен, улыбок, предвкушающих добычу.

Меня развели как лоха. Как последнего фраера! Нет, подумать только, оперативника «Стальной руки» подловили на банальный трюк с подставным продацом. Ну на кой чёрт я туда полез, спрашивается? Очевидно же, что не будет бабка-торговка продавать оружие кому попало. Тут нужно примелькаться, обозначить себя, а не вот так, с бухты барахты. Очевидная же подстава была, Гриша, о чём ты думал вообще?! В роль окончательно прижился? Почувствовал себя немцем, арийцем, высшей расой?..

Стоп.

Решение пришло мгновенно, как у актёра на театральной сцене, забывшего роль. Раз не получается играть по сценарию, надо играть от сердца, импровизировать.

Я резко остановился, немигающим взглядом смотря на приближающегося ко мне полицая.

— Что? — грубо и отрывисто спросил я «добровольца».

Полицай на секунду сбавил шаг, видимо, никак не ожидал от меня такой дерзости. По его разумению, я сейчас должен был трястись от страха, понимая, что мне грозит за грубое нарушение законов рейхскомиссариата, или же вообще бежать изо всех сил, на потеху скучающим «хиви», давно ждущим удобного случая пустить свои «Арисаки» в ход.

И всё же, либо догадливость и чувство самосохранения у представителей местных органов правопорядка отсутствовало напрочь, либо полностью подавлялось неимоверной жадностью и сребролюбием. Несмотря на секундную заминку, рэкетир продолжал приближаться ко мне, с явным намереньем получить своё. Его дружок не отставал.

— Уважаемый, — приблизившись ко мне совсем уже на неприличную дистанцию, повторил «хиви». — Вы грубо нарушаете закон, установленный нашей почитаемой администрации.

Надо же, даже пытаются сохранить видимость правопорядка.

— И какой же это закон? — всё также грубо, добавляя чуть металла в голос, спросил я.

— Населению запрещено иметь какое-либо оружие, в том числе и холодное, — с жадной улыбкой пояснил его напарник. — А вы только что изволили купить армейский боевой нож, прямо на наших глазах. Так что пройдёмте с нами.

Так всё. Сейчас меня либо уведут под белы рученьки, поставив крест на всей операции, либо я начну действовать. Выбор, конечно же, очевиден.

Отведя правую руку за бедро, я с размаха залепил первому подошедшему полицаю точный апперкот. Конечно, повторять утреннюю акцию не стоило, в конце концов, два трупа за один день — это перебор. Но, тем не менее, есть куда более простые и куда более действенные методы вывести человека из строя, чем убийство. Удар в челюсть — один из них.

Напарник распластавшегося на снегу «хиви» попытался было остановить меня, и уже сдёрнул с плеча винтовку, но и его остановил ещё один удар, пришедший, на этот раз, в область солнечного сплетения. Незадачливый блюститель правопорядка согнулся пополам, глотая ртом воздух.

На нашу маленькую компашку тут же уставились десятки пар любопытных глаз, мгновенно сделав нас центром внимания. Прелестно, мне только на руку.

— Закон?! — гневно воскликнул я, обращаясь к полицаю, сраженному апперкотом. — Ты, русское быдло, ещё будешь говорить мне о законах?! Мне — арийцу по духу и крови?! Что ты о себе возомнил, сволочь? Что тебе можно таскать эту дряхлую винтовку, потому что ты когда-то предал собственный народ, а мне это благородное, вкусившее крови оружие — нет?! Что ты о себе возомнил, ублюдок? Ты ничем не лучше всей остальной славянской грязи, что до сих пор заражает своей мерзкой кровью светлый лик земли. Забирай своего дружка — и прочь с глаз долой, чтобы я вас больше не видел!

Сработало. Надо же, получилось. Тот, которого я только что поносил на чём свет стоит, поднялся, придерживая ладонью помятую челюсть и, подхватив своего товарища, поплёлся прочь, напоследок кинув на меня ненавистный взгляд. Ничего он мне, впрочем, не сделает. Шавьё подзаборная, не больше. Подкараулить в тёмной подворотне — это всегда пожалуйста, но сойтись лицом к лицу — на это у него попросту не хватит смелости. А ударить в спину я этим двоим всё равно возможности не дам. Сегодня-завтра я покину этот городишко, только меня и видели.

Толпа, которую собрала наша потасовка, поняв, что больше ей развлечения здесь не светит, начала разбредаться кто куда, скрипя снегом. В ней же растворилась и подставившая меня торговка, потому как, обернувшись, я за прилавком её не обнаружил. Ну и пусть. Не хватало мне за всякой нищенствующей шушерой гоняться. Хотя в целом, я был доволен. Народ, собравшийся сегодня на ярмарке, я, кажется, смог убедить в мысли, что в эту приуральскую глушь приехал немецкий барчук и творит, что захочет. Полицаев избивает направо и налево, ножи боевые скупает за бесценок, в общем, ведёт себя как самый настоящий «фольксдойче». Результат, который меня всецело устраивал.

Остаток дня прошёл спокойно. От скуки, да и в целом для общего развития, я ещё пошатался туда-сюда, но ничего интересного не нашёл. Торговцы, едва завидев меня, тут же расстилались в комплиментах и чуть ли не силой затаскивали платежеспособного покупателя к себе в лавку. От некоторых даже приходилось отбиваться силой. К вечеру, часам к восьми, когда ярмарочная площадь порядком опустела, я вернулся к Трофиму, сумевшему за день сколотить приличную, по его же собственным словам, выручку. Отведя коня в общественные конюшни, которые на время ярмарки открыла городская администрация, мы потопали на съёмную комнату в местной гостинице, о которой Трофим заблаговременно подсуетился.

***

— Ну, и где твой отпрыск? — спросил я, с чавканьем прихлебывая из большой деревянной ложки.

Помещение, в котором мне «посчастливилось» обедать, оставляло желать лучшего. Деревянные, с облупившейся коричневой краской, стены, дыры в которых были заделаны смятыми газетами, замешанными на клейстере. Дуло изо всех щелей, покосившаяся оконная форточка никак не хотела вставать на своё место, поэтому пришлось просить у управляющего молоток и гвоздь, чтобы намертво её проколотить. От сквозняка, правда, это не спасло.

Света в комнате, которую мы сняли, не было и в помине. Лишь огромный металлический подсвечник ещё, наверное, царских времён, в котором торчали неказистого вида жёлтые огарки, пережившие, видимо, не одного постояльца. На двух скрипучих, безматрасных кроватях лежали огромные кучи одеял, предназначенные для того, чтобы ночью мы не околели от холода, потому что малюсенькая печка-буржуйка, стоящая посреди комнаты, не справлялась со своей задачей и почти не давала тепла. Тем более, что и дров нам дали самую малость, а новая партия стоила по-настоящему бешеных денег, которых ни у меня, ни у Трофима не было.

Поэтому за едва тёплым супом, больше напоминающим тюремную баланду, мы решили сходить в ближайшую столовую, а не тратить на его готовку драгоценную древесину.

— Да должон уже быть-то, — задумчиво проговорил Трофим, приканчивая свою порцию и откидываясь на спинке стула. — Комнату я ему, конечно, не сообщал, но договаривались на это место. Найдёт ежели что, большой уже хлопец.

Я лишь пожал плечами и равнодушно вернулся к трапезе, старательно вылавливая в сером бульоне редкие куски жира.

Из коридора раздались шаги тяжёлых, солдатских сапог. Достаточно редкое явление среди местных. Даже те два доморощенных полицейских патруля, которые имели несчастье повстречаться со мной, обходились всего лишь валенками. Здесь же отчётливо слышался военный шаг, сдобренный военной же обувью.

Нехорошо. Очень нехорошо. В этих окрестностях такой роскошью могли обладать очень немногие. А конкретно — два типа людей, один другого хуже.

В дверь нетерпеливо и очень громко постучали. И, не дожидаясь от нас с Трофимом какого-либо ответа, резко распахнули её.

— Папа!.. — радостно начал незнакомец, но закончить не успел.

Я обернулся, чтобы получше разглядеть незваного гостя. Пол-оборота головы, один беглый взгляд — и я оказался на ногах, увидев на рукаве военной форме достаточно высокого, широкоплечего русоголового парня с карими глазами то, что так боялся увидеть в нынешней ситуации.

Две крест-накрест перечёркнутые голубые линии на белом фоне.

Андреевский крест.

Не раздумывая больше ни секунды, я вырвал из кожаных ножен, болтавшихся на моём поясе, недавно купленный нож, одним прыжком перемахнул через стол, сметая при этом деревянные тарелки и прочую утварь, в беспорядке разбросанную тут и там, рывком поднял на ноги Трофима и приставил холодную сталь к его старческому обвисшему горлу.

Сука.

Иуда.

Крестьянин русский, сволочь, продал меня. Не отпущу, зло подумал я. Продал меня, продал всех нас, ублюдок, ни за что живым не уйдёт, гад!

— Назад! — бешено заорал я, ненавидящим взглядом уставившись на власовца. — Один шаг и старик умрёт!

Власовец осёкся. Прервал шаг, как будто на невидимую стену натолкнулся. Быстро потянулся к левому боку, где обычно висела кобура, но не тут-то было. Да, гадёныш, это тебе не в дозоре водку пить, да в карты играть. Никто тебе, славянину, предателю, не позволит по городу с оружием разгуливать. Хозяева-немцы ни за что не ослабят твой поводок, и поэтому оружие твоё сейчас лежит в казарме, в надёжном месте. И сейчас, иудин сын, отец твой родимый, сейчас кровью своей поганой захлебнётся. А затем я за тебя примусь, сучёныш.

— Отец, что происходит?! — едва не взвизгивая, спросил власовец. — Кто этот человек?

— Молчать, гнида! — снова взревел я.

В помещении установился шаткий паритет. Чтобы добраться до власовца, мне необходимо было сперва прикончить Трофима, которого я уже и так держал за глотку, готовясь в любой момент сделать плавное скользящее движение ножом, кроваво оборвав жизнь башмачника. Его же сыну, чтобы вцепиться в меня, необходимо было миновать живой щит в виде собственного же отца, на что он пойти, понятное дело, не мог. С этим необходимо было что-то делать, потому что наши крики, как пить дать, не остались незамеченными. Конечно, управляющий этой дырой привык и не к такому, держу пари, что здесь каждую неделю кого-нибудь режут, притом достаточно громко. Но, учитывая тот факт, что вопли начали разноситься по гостинице почти сразу после прихода сюда человека в форме РОА, управляющий, будучи, наверняка, человеком достаточно осторожным, кликнет полицаев. И вот тогда-то мне точно несдобровать. Один, с ножом и стареньким «Наганом» против вооружённого патруля, расклад сил был, очевидно, не в мою пользу. Если я быстро не закончу с этими двумя, мне точно несдобровать.

Решение пришло быстро. Резануть Трофима по горлу, откинуть агонизирующего старика в сторону и одним прыжком добраться до власовцам, а там уж… там точно не ошибусь. Уже приводя нож в движение, я услышал сдавленный хрип над ухом.

— Пог… погоди…

Хрипел Трофим. Хрипел из последних сил, чувствуя, как холодный металл начинает потихоньку щекотать кожу.

— Гриша, Бога ради… обожди. Дай сказать… — продолжал старик.

Ещё и оправдаться пытается, хрыч старый.

— Это сын… сын мой.

Да я понял, что не дочь!

— Он… он наш, свой.

Ага. Так я и поверил.

Я тихонько опустил нож, на такое расстояние, чтобы старик мог просипеть последние в его жизни слова. При малейшем подозрительном движении власовца, я готов был старику горло, и ни возраст, ни забавный деревенский говорок, ни отчаянные мольбы не помещали бы мне исполнить справедливое возмездие над тем, кто добровольно поставил на себе клеймо предателя. На самом деле, по-хорошему, мне и следовало так поступить, но…

Но почему-то я не мог. Просто-напросто не мог. Месяц назад я без колебаний бы выполнил задуманное, но… Но теперь мне почему-то хотелось верить. Не знаю, возможно, так повлиял на меня тот самый последний порыв нежности и любви, который я испытал к Ане во время нашего скорого прощания. А может быть, это были горькие слёзы Артёма, молодого, правильного парня, не желавшего быть героем войны, и которого всю жизнь именно к воинскому подвигу и готовили. Или же, так отозвалось во мне мимолётное головокружение и отвращение, которое я испытал, заходя в собственный же дом. Я не знаю почему, но именно сейчас, посреди страшной, истребительной войны, ведущейся уже два десятилетия, находясь на самом важном, наверное, решающем участке фронта, мне хотелось поверить этим двум незнакомым людям. Поверить, услышать слова о том, что всё не так, что есть двойное дно, дать возможность Трофиму рассказать всё, оправдаться и самому, и за своего сына. Потому что иначе вся наша борьба просто не имела смысла…

— Две минуты, — буркнул я, несмотря на свою мимолётную сентиментальность, не ослабляя хватки.

— Он наш, — просипел Трофим, с силой глотая. — Он против был. Я сам сказал ему, пять лет назад, идти… к власовцам. Нужно, — старик прокашлялся, — Нужно, чтобы свои люди были. Всегда. Так лучше будет.

Его сын кивнул, в подтверждении слов своего отца.

— Не знаю кто ты, но я не предатель.

— Докажи, — упорствуя в своём неверии и не спуская немигающих глаз с власовца, сказал я.

— Как? — он виновато улыбнулся. — Что я могу сделать, если «чёрный» угрожает моему отцу, а у самого у меня на рукаве шеврон предателей.

«Чёрный». Надо же, быстро соображает, гадёныш.

— Клятва. Дай мне Клятву, — неожиданно для себя предложил я.

— Какую?

— Ты прекрасно знаешь какую! — теряя терпение и слегка поднимая нож, рявкнул я.

Власовец кивнул. Клясться в нашем безумном мире можно многим, но вот настоящая Клятва, она была одна в своём роде. По крайней мере, в России.

Я не знаю, почему я предложил именно этот метод. Наверное, во мне действительно говорил человек, большую часть своей сознательной жизни проживший в Чёрной Армии. В том месте, где на каждого двадцатилетнего молодого парня в военной форме смотрят как на надежду, как на пробуждающегося титана, готового вымести стальной метлой всю грязь с нашей земли. И, что самое важное, просто неспособного на предательство. Я смотрел в глаза власовца и видел Артёма, мальчишку-героя, который, едва-едва начав брить бороду, уже уничтожил одного из главных врагов нашего народа.

Я смотрел на него и верил, отчаянно верил в то, что у нового, не обезображенного горестью поражения поколения, всё же осталось ещё что-то святое.

— Я не знаю слов, — виновато ответил сын Трофима.

— Повторяй за мной. «Я верю, прежде всего, в Россию: единую, неделимую, непобедимую…», — начал проговаривать я слова Клятвы.

— «Я верю, прежде всего, в Россию: единую, неделимую, непобедимую…», — как заведённый, повторял он за мной.

На втором предложении, я понял, что не ошибся. Я видел, как парень вёл себя, произнося слова самой главной и самой священной присяги в его жизни. Плечи распрямились, спина сама по себе приняла устойчивое вертикальное положение, а глаза… Боже, ради тех перемен, что происходили с его глазами, стоило, наверное, жить.

Его зрачки, карие, коричневые, бездонные зрачки, впервые за всю его недолгую жизнь, наполнялись смыслом.

Как только наш импровизированный дуэт, клявшийся друг другу в самом сокровенном, закончил произносить эти священные слова, я с улыбкой вложил нож обратно в ножны.

***

— Значит, в Казань? — спросил Даниил, приканчивая свою порцию и рукавом вытирая грязные губы.

Я, сытно развалившись на кровати, лишь кивнул. Отпираться смысла не было. Здесь, в Приуралье и Поволжье это теперь единственный крупный город и транспортный узел. Есть ещё конечно Волгоград или Волгаштаат, как он сейчас называется, но идти до него мне точно резону не было. Так что древняя столица татарского ханства была единственным адекватным выбором.

— Как собираешься добираться? — продолжил юноша во власовской форме, бегая глазами по столу, в надежде найти еще, чем перекусить. Кажется, их в казармах тоже не очень хорошо кормят. Или же голод в солдате просто-напросто неистребимое явление, не зависящее от страны, эпохи и рода войск.

Я пожал плечами.

— Как и обычно, пешим ходом.

— А не одуреешь? — спросил Даниил. — У нас метеорологи говорят, что похолодает сейчас. Да и идти прилично, тоже по лесам да оврагам.

— Делать-то нечего, — я был абсолютно равнодушен к сочувствию Даниила. В том плане, что, несмотря на то, что этот парниша за последние несколько часов для меня превратился из предателя в симпатичного молодого человека, его жалость ничего не могла изменить. Я изначально был готов к долгим многодневным переходам. Притом обязательно по каким-то болотам да буеракам, соблюдая необходимые меры предосторожности, особенно на начальном этапе своего пути, когда местные приграничные гарнизоны ещё достаточно чутки. — Или у тебя какие-то другие варианты есть?

Последнюю фразу я сказал скорее из вежливости, чем действительно надеясь на какой-либо результат. Тем не менее, Даниил кивнул.

Как-то всё слишком быстро переменилось. Ещё до захода солнца мы с Даниилом готовы были разорвать друг друга на клочки: я — за Андреевский крест на его рукаве, он — за нож у горла его отца. Теперь же, когда время неумолимо приближается к полуночи, а недавняя жертва моей праведной ярости отчаянно храпит на кровати в углу комнаты, мы болтаем, как ни в чём не бывало, а от взаимной злости не осталось и следа.

Как оказалось, Даниил действительно не был предателем. Идея пойти в РОА принадлежала его отцу, старику Трофиму, которому, как и любому честному человеку, коллаборационисты были ещё более ненавистны, чем их хозяева. Тем не менее, он своей крестьянской мудростью понимал, что всегда лучше иметь своего, можно сказать, родного человека в рядах неприятеля. И поэтому, сознательно, после долгих споров, убеждений и диспутов, послал своего сына записываться в РОА. Правда, за отсутствием какой-либо связи с Чёрной Армией или местным народными мстителями, деятельность его в армии предателей была пока безрезультатной. Если, конечно, не считать за результаты увеличенный паёк для него и для его престарелых родителей, что само по себе неплохо, но на картину в целом влияет мало.

И всё-таки, кое-что полезное я от него узнал. Витя и его отец были не единственными такими умными. Очень много местных семей отдавали своих детей на службу рейхскомиссариату. Кто-то сознательно, как Трофим, формируя ненадёжную прослойку в рядах армии Московии. Кто-то из более низменных побуждений, надеясь урвать кусок пожирнее. Объединяло их то, что в случае крупномасштабных операций — они немцам не союзники. Скорее уж, срезав синие полосы с рукавов, перейдут на нашу сторону. Конечно, это не было похоже на какое-либо организованное подполье, но всё-таки, наводило на интересные размышления.

Обо всём об этом рассказал мне сам Виктор, пока мы с ним были заняты поздним ужином. Увольнительная у юноши кончалась завтра в десять, так что он принял решение остаться с нами в гостинице до утра.

— Варианты есть, — ответил он на мой вопрос.

— И какие же?

Витя ненадолго задумался, подняв взгляд к потолку и подперев кулаком подбородок.

— Через неделю из Ижевска отходит караван, как раз в Казань. Торговцы, офицеры РОА, «фольксдойче». Дело обычно, раз в месяц такая процессия обязательно курсирует между городами, связь всё-таки надо поддерживать. Я могу попытаться тебя туда пристроить.

Я недобро усмехнулся.

— Предлагаешь мне, липовому «фольксу…» сунуть голову прямо в осиное гнездо? Как думаешь, за сколько часов они меня разоблачат?

— У тебя разве никогда не было такого, что необходимая тебе вещь лежит на самом видном месте, а найти ты её всё равно никак не можешь? — улыбнулся Артём. — Вот то-то и оно. Кто будет искать агента Чёрной Армии в транспортном караване, куда битком набились офицеры-власовцы и лица немецкой национальности? Да никому это и в голову не придёт.

Я кивнул, соглашаясь. Логика в его слова, и правда, была.

— Допустим. А дальше что? Хочешь сказать, что по прибытию славян-недочеловеков, будь они хоть трижды власовцами, не возьмёт под своё «заботливое» крылышко гестапо? Хочешь сказать, что в городе, битком набитым немецкими офицерами и их семьями, не будет даже банальных мер безопасности? Ни за что не поверю.

Настало время улыбаться уже Вите.

— Славян может быть и возьмут. Только ты-то — «фольксдойче», с тебя взятки гладки. Тем более, немецкий ты наверняка знаешь, а удостоверение твоё ни разу не липовое, руку на отсечение даю.

Я снова согласно кивнул. Удостоверение действительно было настоящее, заверенное отделением гестапо по Москве. Даже печать стояла, нотариально заверенная. Всё в порядке, всё по орднунгу, как немцы любят. Единственное что, настоящего обладателя этого важного документа давным-давно в живых не было, а на месте его бородатой морды стояла моя, вполне опрятная фотография, не так давно вклеенная.

— Тогда, чего ты опасаешься? — довольно спросил Витя, откидываясь на спинку деревянного стула и закидывая руки за голову, сжимая их в замок. — Тем более, будь уверен, комендант гарнизона уже в курсе про твои выходки на заставе и рынке. Ты повёл себя как настоящий немец, и претензий к тебе никаких не будет, и никто твоему появлению в караване сильно не удивиться.

— Я всегда опасаюсь, — ворчливо буркнул я, понимая, что, по сути, Витя прав. С караваном идти было бы сподручнее, да и подозрений это вызовет намного меньше, чем если бы я заявился в Гудерианбург своим ходом.

— Подумать нужно, — продолжил я.

Витя лишь слегка развёл руками, как будто другого ответа он от меня и не ожидал.

— Думай, кто же тебе не даёт. Только вот ответ мне, пожалуйста, дай до завтрашнего утра. Потому что больше у меня увольнительных не предвидится, а если ты припрёшься ко мне в казарму, то начнут возникать ненужные вопросы.

Он, широко раскрыв рот и обнажив два ряда слегка пожелтевших зубов, сладко зевнул.

— Начёт, кстати, утра. Я бы прямо сейчас лёг. Хочу, знаешь ли, отоспаться.

Я лишь согласно кивнул, начав постепенно готовиться ко сну. Через минут двадцать Витя уже громко вторил своему отцу, солидно похрапывая. Я же проворочался чуть дольше, обдумывая предложение моего нового знакомого. Впрочем, это было излишне. Свой ответ я и так уже знал.