Глава первая

ЧАСТЬ I

Стальное сердце

«Чёрные птицы из детских глаз

Выклюют чёрным клювом алмаз,

Алмаз унесут в чёрных когтях

Оставив в глазах чёрный угольный страх.»

Россия, Урал, окрестности Перми. 9 мая, 1945 год.

— Не прекращать огонь, не прекращать огонь! — орёт, захлёбываясь, наш комиссар.

Я, впрочем, останавливаться и не собираюсь. Нет, не из-за истеричных, мешающих сосредоточиться выкриков товарища Алеутова, отнюдь. Для того чтобы посылать в цепочки врага патрон за патроном, у меня есть другая, куда более важная причина.

«Кресты» продолжают наступать. Минут десять назад мы пожгли всю их бронетехнику и горящие остовы «четвёрок» теперь украшают опушку густого пермского леса. Немцы прут вперед широко растянутыми цепями, одна за другой, одна за другой, совершенно не боясь нашего огня. Впрочем, бояться уже почти уже нечего. Последний пулемёт на правом фланге заглох ещё с полчаса назад, а в моём подсумке уже виднеется дно. Не лучше, готов ручаться, дела обстоят и у моих товарищей. Выстрелы по обеим сторонам от меня становятся всё реже, всё прицельнее, всё экономнее. Раздающиеся в ответ автоматные очереди, наоборот, звучат всё бодрее, всё злее и наглей. Немцы приближаются.

Мне шестнадцать лет. Летом, если я, конечно, до него доживу, будет семнадцать. Воюю я уже почти год, с лета сорок четвёртого. Призвали меня в то страшное и беспокойное, даже по нынешним меркам, время, когда остатки тридцать девятой армии командарма Ефремова обречённо дрались в окружённой со всех сторон Москве, а маршал Тухачевский приказал пустить газ на Чебоксарском направлении. Чёрные, беспросветные, кромешные дни. Тогда казалось, что всё вот-вот окончательно рухнет: фронт развалится, армия разбежится, а немцы бодрым маршем прошагают до Свердловска, где и встретятся с японцами. Но, слава Богу, обошлось. В последнюю секунду, но обошлось. Командование сумело взять себя в руки, стабилизировать положение и вдохнуть уверенность в солдат. Цена за это была, прямо скажем, специфичная, но, по-моему мнению, оправданная. Михаил Николаевич же, из-за ошибки которого Красная Армия была вынуждена призывать в свои ряды подростков, очень быстро поплатился за свою оплошность жизнью. Я был одним из тех, кого военкомат оторвал от заводского станка и смены в четырнадцать часов, всучил в руки винтовку и отправил прямо на линию фронта, неумолимо откатывающуюся тогда к Уралу. Многие бы сказали: сволочи, детоубийцы. Но я в корне с ними не согласен. У фронта, пусть здесь и свищут пули, пусть громыхают танки и визжат пикирующие бомбардировщики, есть одно очень важное достоинство по сравнению с жаркими и душными оружейными заводами. Здесь я действительно могу убивать немцев.

Ну, вот и всё. Этот был последний. Патроны у меня закончились, а гитлеровцы уже почти вплотную подошли к траншеям. Что же, так даже лучше. Я до сих пор не особенно хорошо умею обращаться с винтовкой. Всё из-за моего неважного зрения. Но зато, моя близорукость не была помехой для моего штыка…

Я падаю на колени, судорожно начинаю искать среди трупов товарищей, таких же молодых и безусых юнцов, как и я, хотя бы одну завалящую обойму, хотя бы одни нерасстрелянный патрон. Поздно. Небритый и чумазый гренадёр в испачканной сажей формой цвета фельдграу спрыгивает в траншею, в двух шагах от меня. На его шее болтается сорок пятый «гевер», новейшая разработка оружейников рейха. Только-только поступила в войска, когда я призывался, её ещё и в помине не было. Пока ещё не развернулось массовое производство, и поэтому получить её для немца можно было только в качестве награды за какие-то особенные воинские заслуги. Ну, или служа в каких-то особенных частях, типа СС. Для русского же солдата способ получения был достаточно проще. Достаточно было снять новёхонькую винтовку с ещё не остывшего немецкого трупа.

Из полусидячего положения, отталкиваясь руками от стоптанной земли, я резко выпрыгиваю, врезаясь своей тощей, костлявой головой в живот гренадёру. Слышу, как он охает, чувствую, как оседает, падает на землю. Я же, не давая ему продохнуть, громозжусь на него сверху, перехватываю ладонью горло. Пытаюсь сжать, перекрыть дыхательные пути, но ничего не получается. У гренадёра крепчая бычья шея, мне, с моими худощавыми, почти куриными руками, с ней не совладать. Впрочем, я и не собирался его по-настоящему душить. Я, в конце концов, маленький шестнадцатилетний подросток, куда уж мне тягаться со взрослыми, матёрыми солдатами. За меня это сделает мой друг.

Нож я достал ещё в прыжке. Теперь же, я быстро поднимаю его на уровень глаз и резким движением втыкаю в живот «кресту». Гренадёр орёт и извивается от боли, стучит ногами в тяжёлых армейских ботиках, пытаясь меня сбросить. У него это не получается. Я же, тем временем, продолжаю своё благородное дело. Простой солдатский клинок поднимается и снова опускается, направляемый моей рукой, оглашает поле боя ещё одной порцией криков немецкого солдата. Я бью сильно и размашисто, отводя локоть за затылок, чётко чувствую каждое попадание. Я ощущаю, как из твари, что пришла на эту землю в поисках места под солнцем, фонтанами уходит жизнь. Ещё чуть-чуть и эта дрянь перестанет осквернять своим существованием мой дом. Ещё чуть-чуть и этот немец перестанет дышать.

Наконец, он успокоился. Ещё один труп, ещё один гроб, который придётся сколотить Вермахту. Ещё одна похоронка для его курвы-подружки, что где-то сидит где-то в Германии и волнуется за своего наречённого. Это обстоятельство, стоит сказать, меня несказанно радует. Они все здесь останутся. У нас очень большая страна, самая большая в мире. Места под могилы хватит для каждого. Тем более, как говорил батюшка Алексей в моей родной деревне, их можно и вовсе не отпевать.

Вот собака. Новую винтовку своей кровью испачкал. Ладно, мы не из привередливых. Особенно, учитывая тот факт, что в траншею спрыгнул ещё один немец, с виду — так брат-близнец предыдущего. Та же серая форма, та же чумазая рожа. Правда, на этот раз он меня не видит, потому что не смотрит по сторонам, а лишь упорно глядит куда-то вперёд, по направлению к лесу. Эта невнимательность и будет его приговором. Быстро поднимаю винтовку и наживаю на спуск. Предохранитель «гевера» был установлен на режим автоматического огня. Незваного гостя прошивает сразу четыре патрона, прежде чем я отпускаю курок. Этот падает сразу, дёргаясь в предсмертных конвульсиях, не издав перед смертью ни единого звука.

По всей длине траншеи идёт рукопашный бой, исход которого пока неясен. Безусловно, наши превосходят немцев по силе, ярости и напору, однако противник давит числом. Очень сложно эффективно воевать, когда на тебя, шестнадцатилетнего мальчишку, менее чем за пять минут нападают трое здоровых мужиков. С последним, кстати говоря, я уже схватился на равных. Мы оба твёрдо стояли на двух ногах посреди окопа. Он перехватил мою левую руку с зажатым в ней ножом, которым я метил ему в шею, я же другой, свободной рукой, не давал ему поднять дуло автомата и нажать на курок. Противостояние, как понятно, было совершенно неравным. «Крест» был выше меня на голову и крупнее раза в два. Я отчаянно сопротивлялся. Скрипел зубами, тяжело дышал, но всё равно медленно поддавался. Просто-напросто не хватало силёнок. Ещё немного и он окончательно вывернет мне руку. А уж тогда — пиши пропало. Либо застрелит в упор, либо вырвет нож и зарежет. Лучше бы пуля. Так быстрее будет.

Неожиданно, хватка ослабевает. Я удивлённо смотрю, как немец, ещё недавно стальными тисками сжимавший мою кисть, закатывает глаза и медленно оседает. На спине у него алеет дырка от пули. В это же мгновение звуки боя отступают. Я слышу лишь радостное, победное, ни на что другое не похожее, громогласное «Ура!», вихрем доносящееся от стороны леса. А через секунду меня вновь оглушает канонада выстрелов, на это раз таких родных, ни на что другое не похожих, русских винтовок. Мы выдержали. Я не могу в это поверить.

Когда нашему батальону было приказано продержаться до подхода основных сил, я заранее знал, что свой семнадцатый день рождения я навряд ли встречу. Обычно такую лапшу вешают на уши лишь смертникам, которых оставляют в арьергарде отступающих войск. А так как последние четыре года наша армия только и делает, что бесконечно отступает, все и так прекрасно понимают, что означают эти роковые слова. У тех, кто услышал подобную фразу, обычно два пути: смерть или немецкий плен. И я хочу сказать, разумный человек выберет смерть.

И всё же, мы умудрились выстоять. Жертва тех тысяч солдат, что насмерть стояли под Казанью и Нижним Новгородом, пока десятки и сотни рабочих под руководством дивинженера Карбышева возводили здесь, в Приуралье, оборонительные позиции. Мы действительно выстояли. Действительно удержали немцев на этом, на самом последнем рубеже. И сейчас, глядя как под натиском наших резервов бегут ещё совсем недавно непобедимые гренадёры, я понимал, что сегодня мы одержали победу. Возможно, первую за долгие годы. Возможно, первую за всю войну. Но, тем не менее, сегодня поля боя осталось за нами.

Я сел, оперевшись спиной на стенку траншеи. Стоять больше сил не было. В бою да, я практически не чувствую усталости. Но вот после сражения всегда накатывает. Ноги трясутся, руки дрожат, дёргается левое веко. Так всегда было, ещё до войны, когда с ребятами дрались. Обязательно после этого трясучка начиналась. Особенность организма, ничего более. Зато, когда надо он не подводит. Работает как часы, не устаёт и не жалуется. Потом, правда, обязательно нужна разрядка.

В таком состоянии меня и застал комиссар Алеутов.

— Ты как, Гришка?

— Ничего, нормально, товарищ комиссар. Сейчас чуть продышусь — и снова бой, — выдавил я дрожащую улыбку.

Алеутов неплохой человек, даром что комиссар. Людей почём зря не губил, относился по-человечески. Надо мной, можно сказать, взял шефство. В конце концов, в его батальоне я был единственный несовершеннолетний. Остальные как-то постарше. Оно и хорошо. Мне с матёрыми солдатами как-то спокойнее, чем со сверстниками. В конце концов, рядом с опытными бойцами шанс дотянуть до завтрашнего утра всё же больше, чем со вчерашними школьниками.

Единственной неприятной чертой в характере Алеутова была его чрезмерная политизированность. Я, конечно, понимаю, что политический офицер таким и должен быть, но здесь Александр Сергеевич частенько хватал лишку. Закоренелый коммунист, воевал ещё в Гражданскую. Верный кировец, идейный его последователь, наверное, самый преданный и фанатичный из тех, что я видел за всю свою жизнь. Тем больше его оскорбили события полугодовой давности. Настолько, что он едва не пустил себе пулю в лоб, мы едва успели отобрать у него револьвер. Но оклемался, хотя маршалов так и не простил, воевать всё же продолжил и командовал батальоном с той же неукротимой энергией, что и раньше. Хороших офицеров у нас, по понятным причинам было не особо много, так что Алеутов выполнял обязанности комбата. И исполнял их неплохо, стоит сказать, сказывались характер и боевое прошлое. Хотя, впрочем, причём тут прошлое? Алеутов и эту войну прошагал с самого первого дня. И пыльные тропинки её довели Александра Сергеевича от Курска и Орла прямо под Пермь, к последней цитадели русской расы. Единственное что, командование старалось не подпускать наш батальон к белым частям. Хоть сегодня мы и воюем на одной стороне, Алеутов реагировал на своих бывших противников не совсем адекватно. Впрочем, его понять тоже можно. Хотя лично я всё равно не до конца принимал тот факт, что такой храбрый воин ставит идеологию выше кровного родства. Где сейчас, спрашивается все те «славные» татарские, кавказские и казахские коммунисты? Не захватчикам ли сапоги лижут? А русские… русским отступать больше некуда. Русские все плечом к плечу стоят на бесконечно длинном фронте от Северного океана и до казахских степей. Белые или красные, да хоть бы и коричневые, разницы нет никакой. Кровь у нас одна. Как и Родина.

— Отдыхай тогда, Гриша, отдыхай. Потому что, кажется, ещё не все… — продолжил диалог Алеутов после недолгого молчания.

— Почему вы так думаете, товарищ комиссар? Мы их неплохо потрепали. Вон, танков сколько пожгли. Да и самой немчуры тоже нормально настреляли. Сегодня навряд ли ещё сунутся.

— Хлопцев видишь, что подошли? — Алеутов указал ладонью на небольшую компанию солдат, явно из подкрепления, что кучковались недалеко от нас и гоняли одну сигарету на шестерых. Рожи у них были, конечно…

— Ну и рожи, — прямо высказал я свою позицию.

— Вот и я о том же, Гришаня. Как на похоронах. После победы таких не бывает. Либо знают прекрасно, что сейчас ещё попрут, либо ещё на каком участке прорыв был. Только вот кажется мне, что никакого прорыва не было. Это их сюда вместе с нами умирать послали.

— Это вы мне скажите, товарищ комиссар, что же сейчас на нас сейчас должно такое пойти, чтобы дыры гвардейскими частями начали затыкать? — спросил я.

— Не знаю, Гришка, не знаю. Но чует моё сердце, что-то очень скверное назревает.

Это действительно было странно. То, что подошедшие нам на помощь соединения были гвардией, не так давно, кстати, сформированной было ясно по зелёному окаймлению их погон. У Алеутова, кстати, из-за возвращения гвардейских частей случился небольшой приступ ярости. Ну конечно, «пережиток царизма», за что он, спрашивается, воевал? Хотя погоны Александр Сергеевич воспринял достаточно спокойно, лишь что-то недовольно пробурчав на этот счёт. Ну, тут сложно было нашему армейскому руководству возражать, погоны были гораздо более удобны, чем осточертевшие всем жуткие лычки на рукавах, из-за которых возникало столько неразберихи и путаницы. Тем более, у лычек теперь была совершенно недобрая память, связанная с маршалом Тухачевским — ярым поборником этого детища революции и фанатичным противником возвращения «золотопогонников» в армию.

Впрочем, от рассуждений о недавних реформах в Красной Армии, стоит перейти к проблемам насущным. Действительно, почему гвардия? И почему с такими мрачными лицами? Неужели и вправду — прорыв? Если уж сюда пригнали лучших из лучших…

— Здравия желаю, товарищи бойцы, — чей-то громкий, хорошо поставленный голос вывел меня из мрачных размышлений.

Я поднял голову, угрюмо разглядывая, кого это принесло на мою голову. Правда, как только я понял, кто стоит передо мной, я тут же вскочил, вытянувшись по струнке. Алеутов, заметивший нашего гостя на секунду раньше меня, тоже был на ногах, прикладывая вытянутую ладонь к виску.

— Здравия желаем, товарищ командарм! — разом рявкнули мы оба.

Наголо бритая голова, сильная выступающая челюсть и прищуренный взгляд умных и честных глаз. Дополняют картину генеральские погоны и тёмно-синий мундир. Человек, которого я сотни раз видел на пропагандистских плакатах, и ни разу — в жизни. Герой Ворошиловграда и Горькова. Генерал Конев.

— Вольно, бойцы. Только я не командарм больше, а генерал-лейтенант, — он улыбнулся нам обоим.

Со званиями действительно возникала ещё небольшая путаница. Со времени упразднения революционной ранговой системы и возвращения старой, дореволюционной, прошло не так много времени, так что многие солдаты, в том числе и мы с Алеутовым, продолжали ошибаться при обращении по уставу.

— Товарищ Алеутов, это, я так полагаю, вы? — он обратился к Александру Сергеевичу.

— Так точно, товарищ генерал! — чётко отрапортовал Алеутов, всё также, не убирая ладонь от козырька. — Алеутов Александр Сергеевич, комиссар Красной Армии, исполняющий обязанности командира семнадцатого пехотного батальона двести четырнадцатого краснознамённого пехотного полка имени Фрунзе, член партии! Товарищ генерал, разрешите доложить, приказ верховного командования выполнен. Позиция силами батальона удержана, потери личного состава составили…

— Тише, товарищ комбат, тише, — улыбаясь, успокоил Алеутова Конев. — Вы не на докладе. А за выполнение задания хвалю. Мало того, могу поручиться в том, что ваши заслуги, как и мужество ваших солдат, не останутся без внимания верховного главнокомандующего. Так что, сверлите новую дырочку на погонах, товарищ комбат.

— Служу Советскому Союзу! — всё также, не меняя положения «смирно», гаркнул Алеутов. Служака…

— Я вот зачем прибыл, товарищ комбат, — у генерала на секунду мелькнули печальные нотки в голосе, но он быстро взял себя в руки. — Вашему батальону приказано сняться с занимаемых позиций и отбыть к местоположению объекта сорок восемь. Ваше нынешнее местоположение займём мы, с вверенными мне подразделениями. Приказ понятен? Координаты объекта знаете?

— Так точно, товарищ генерал, координаты имеются… — ответил Алеутов, однако в его словах была явно слышна задумчивость, немой вопрос, который он не решался задать. Поэтому я, не страдающий особо чинопочитанием, решился ему помочь.

— А почему гвардия, товарищ генерал?

Комиссар резко зыркнул на меня, призывая к тишине, я же в ответ лишь невинно хлопал глазами, вытянувшись по струнке и всё также неотрывно глядя на генерала.

Конев печально улыбнулся мне.

— Чуть больше двух недель назад американцы объявили операцию «Вашингтон», о чём и уведомили наше верховное командование. Мы же, в свою очередь, объявили операцию «Гея». И если ты читал в школе мифы древней Греции, то поймёшь, что мы собираемся делать.

Мифы древней Греции я не читал. Точнее читал, но ничего оттуда уже не помню. Война выбивает из памяти всё лишнее, отрезает всю шелуху, словно нож хирурга. Остаются только самые чистые и самые полезные знания. Как открыть консервным ножом банку тушёнки, правила сборки-разборки уставной винтовки, уязвимые места немецких танков. А сколько там было подвигов у Геракла — мне совершенно до лампочки.

Конев вздохнул, видя моё непонимание.

— Ты, солдат, небось наверняка слышал слухи про «оружие возмездия»?

— Слышал, товарищ генерал, — скрывать было сложно, слухи такие действительно такие ходили. Только я в них не верил. Кто вообще в здравом уме поверит в один-единственный агрегат, способный одним махом выиграть безнадёжно проигранную войну? Особенно, если, как это говорят длинные языки, это будет огромный танк, который не взять ни одной пушкой. Или самолёт, который летает без пропеллера, за счёт какой-то только реактивности. А ещё про чудо-бомбу говорят, она, мол, способна за один раз целый город уничтожить. Брад сивой кобылы. Особенно бомба. Вот бомба это совсем анекдот.

— Ну, так вот, считай, что слухи подтвердились. Через три часа мы ожидаем генеральное наступление немецких войск по всему уральскому фронту. А ещё через пять часов операция «Гея» вступает в свою финальную фазу. Ты спрашивал, зачем нам здесь гвардия? Так вот, я тебе отвечаю: гвардия нужна для того, чтобы умирать и побеждать. И сегодня, на этом самом месте, она свой долг исполнит.

Он резко повернулся к Алеутову.

— Соберите своих людей, комбат, и очистите занимаемые позиции. Вы сами всё слышали, времени, чтобы добраться до объекта у вас не так уж много, всего пять часов, так что я бы предложил вам поторопиться.

— Товарищ генерал, а не можем ли мы… все мои люди пойдут добровольцами… — начал было комиссар, но Конев резко прервал его.

— Не можете, товарищ комиссар, приказ командования на этот счёт предельно ясен. Тем более, то, что мы здесь сделаем, всё это будет ради них, — он указал на меня. — Ради тех, кто ещё будет. Дадим им хоть один, призрачный шанс, правильно ведь? Так что уводите пацана, а заодно и всех своих людей. Сегодня потерь будет не больше, чем необходимо.

— Вас понял, товарищ генерал. Разрешите приступить к выполнению приказа? — Александр Сергеевич снова взял под козырёк.

— Разрешаю, товарищ комбат.

Не успел Конев закончить фразу, а Алеутова уже и след простыл. Наш деятельный комиссар побежал раздавать указания. Военное управление было полностью его стихией, и в этом деле он чувствовал себя, как рыба в воде. Я же остался стоять, растеряно глядя на генерала.

Значит, это не сказки? Оружие действительно существует?

— А ты чего стоишь, рядовой? Не слышал указаний?

— Слышал, товарищ генерал.

— Ну, так вперёд. Иди, парень, иди, собирайся. Дорога вам предстоит неблизкая, а времени мало. Иди, солдат… и помни нас.

***

Гул самолёта мы услышали часа через четыре, после того как вышли по направлению к объекту. Алеутов вёл нас, он, как оказалось, прекрасно знал и дорогу, и направление. Он как раз уточнял, что мы прошли примерно два трети пути, когда в небе над лесной чащей лениво и обречённо прополз чёрный силуэт бомбардировщика «Пе-8». Шёл он медленно, спокойно и рассудительно, будто понимал, что спешить ему туда, куда он направляется, смысла нет. Там кипит бой, да, бой страшный и кровавый, где каждый из наших бойцов ходит между жизнью и смертью. Вот только, когда на полем брани появится его крылатая фигура, никакой жизни там больше не будет. Бомбардировщик медленно плыл на запад…

Весь наш батальон, как один, задрал головы и провожал взглядом эту благородную, стальную птицу, несущую свой смертоносный груз. Но та смерть, та необратимая страшная гибель для одних, станет спасением, отблеском надежды для миллионов других. Для жён и матерей гвардейцев Конева, что сейчас ведут безнадёжный бой в изрытых пулями и снарядами траншеях. Для детей, младших братьев и сестёр тех солдат, что сейчас по всей длине фронта сдерживают неотвратимое, механически-расчётливое немецкое наступление. Для престарелых отцов тех мальчишек, что в свои двенадцать лет вынуждены стоять две смены подряд за заводскими станками, производя оружие и танки для Красной Армии. И если спросить у тех солдат, что сегодня сменили нас на переднем крае обороны, что они выберут: свою жизнь или эту слабую, едва тускнеющую надежду для миллионов других их соотечественников, ответ их был бы очевиден.

Я едва успел подумать: «Значит всё-таки бомба…»

А потом началась гонка. Гонка, которую я никогда в своей жизни не забуду.

— Батальон бего-о-ом! — заревел, словно воздушная сирена, Алеутов.

И мы рванули. Все как один, убегая от страшного, нечеловеческого пожара. От лютой смерти, которая была уготована генералу Коневу и всем его солдатам. Солдатам, что сейчас отдавали свои жизни ради того, чтобы жили мы. И мы, в свою очередь, в благодарность к ним, во имя самой памяти о них, не имели этой подаренной нам жизнью пренебрегать.

Бежать быстрее, ещё быстрее. Бежать по-животному, по-дикому, едва не вставая на четвереньки. Перепрыгивать корчи и коряги, огибать вековые деревья. Мимо лишайника, обволакивающего древний мокрый камень, подобно зелёному ковру. Мимо едва заметной звериной тропки, мимо лесного ручья и раскидистого дуба, непонятно как выросшего посреди соснового бора. Только вперёд, не сбавляя темп, не останавливаться ни в коем случае.

Наш батальон неожиданно вылетел на лесную поляну. Точнее сказать, это было солидных размеров поле, по непонятной усмешке природы вырвавшее место для своих весенних трав у векового леса. Со всех сторон оно было окружено деревьями и понятно было, что здесь путь наш отнюдь не кончается. До неведомого мне объекта было ещё далеко. Но, тем не менее, мы сделали секундную передышку, на секунду замерев всем подразделением и разглядывая открывшийся нам просто.

В тот же миг нас тряхнуло. Мы услышали взрыв, похожий на гулкий, почти подземный хлопок, как будто где-то недалеко от нас проводились горные работы. Вот только, никаких работ рядом с нами. А было лишь действие неведомого нам оружия на расстоянии многих километров от нас.

Через секунду задрожала земля, заставив многих из нас упасть на колени. Небеса вспыхнули, как будто на них зажгли ещё одно, новое солнце. К чёрту, какое новое солнце. Тысячи новых солнц! Всё это время между наших рядов бегал Алеутов и орал: «Не смотреть, не смотреть! В землю! Всем уткнуться в землю!» Многие, наверное, в страхе за свою жизнь так и делали. Но не я. Я неотрывно смотрел за поднимающимся из-за деревьев огромным ревущим пылевым облаком, оставшимся от взрыва и более всего напоминавшим своей формой шляпку гриба. Я видел, как тучи пепла медленно закрывают своей массой свет настоящего, весеннего солнца, от чего оно чернеет до цвета копоти, цвета мрачных крематориев лагерей смерти, цвета эсесовских мундиров. И в тот момент я понял, отчётливо и ясно понял, что вижу свет нового для себя светила. Солнца, которое на года, если не на десятилетия и века почернело для всего моего народа.

Меня зовут Григорий Иванович Отрепьев. Мне шестнадцать лет. И сегодня я смотрю, как солнце Нового Порядка восходит над моей страной. Сегодня, я вижу новую зарю, которую не забуду никогда…