Глава первая

ЧАСТЬ II

Сквозь горизонт

«Мой товарищ, в смертельной агонии

Не зови понапрасну друзей.

Дай-ка лучше согрею ладони я

Над дымящейся кровью твоей.

Ты не плачь, не стони, ты не маленький,

Ты не ранен, ты просто убит.

Дай на память сниму с тебя валенки.

Нам еще наступать предстоит».

Рейхскомиссариат Московия, Приуралье. 26 января, 1962 год.

…этой ночью мне выспаться не удалось. Несмотря на то, что мой организм был основательно вымотан десятикилометровым маршем по огромным сибирским сугробам, большую часть из которого я проделал по-пластунски ползком, сон приходил очень неохотно. Сказывалось то, что в первую ночь на вражеской территории я всегда плохо сплю, особенно, если ночевать приходится в приграничном (а лучше сказать — прифронтовом) лесу. К тому же, ночную тишину, то и дело разрезали вертолёты со свастикой на борту, гудя своими лопастями. Так что спал я, можно сказать, с одним открытым глазом, выныривая из сладкого забытья примерно каждые полчаса и затравленно озираясь по сторонам. Лишь ближе к утру мне удалось на пару часов наконец-то нормально задремать.

Лишь для того, чтобы вновь увидеть знакомые лица.

***

Чёрная Армия, Свердловск. 12 января, 1962 год.

Оружейный завод, находившийся около моего дома и обычно надрывающийся чёрным вязким дымом, сейчас непонятно почему приостановил свою работу. Но Громов всё равно оглушительно чихнул.

— Будь здоров, — машинально ответил я, открывая дверь подъезда.

— Спасибо, — утирая нос рукавом, поблагодарил Костя. Он был явно непривыкший к городскому смогу.

— У вас в части воздух разве чище? — спросил я, пока мы поднимались к моей квартире.

— Да нет, тоже говна хватает, — ответил Костя, ещё раз громко чихая. — Но здесь, у вас прямо чересчур. Ты к тому же ещё живёшь прямо под боком у этой коптильни…

— Ну, тут уж, как говорится, дарёному коню… — я, не закончив пословицы, громко постучал в дверь.

И всё же, почему завод не работает? Случилось, может, чего?..

Дверь тут же распахнулась. Аня встретила меня растерянным взглядом, грязным передником и полосой застывшего теста на лбу.

— Гриш, ты чего так рано? Я ещё ничего… — начала было она, но потом заметила Громова, выглядывающего из-за моего плеча. — Ой, Костик, привет! Ты чего стоишь, заходи скорее!

Она приветственно обняла Костю. Я же удостоился дежурного поцелуя в щёчку и, наконец, открывшегося прохода в прихожую.

Как странно. Я как будто бы попал в совершенно другую квартиру, не в ту, в которой прожил уже не один год. Нет, чудесного преобразования не случилось, обои были всё такие же жёлтые и ободранные. Кран в ванной всё также капал (никак не дойдут руки его затянуть), а кафель был всё такой же треснутый. В абажуре на люстре зияли дырки, проделанные молью и временем, а сама лампочка продолжала периодически моргать. Всё также, как и вчера, также, как и неделю назад, да что там, также, как и сегодня утром, но…

Но от всего от этого веяло такой казённостью, такой фальшивостью и такой мерзостью, что меня на мгновение даже повело. Я готов был вытошнить весь свой сегодняшний скудный обед прямо на заляпанный тараканьими лапками пол. Тут же вспомнились свои собственные слова про коня, полученного мной в дар от госбезопасности. У этого жеребца половина челюсти отсутствовала напрочь, а вторая вся была съедена кариесом. Притом, самое страшное заключалось не в плачевном состоянии моего жилища (жаловаться было бы грех, особенно учитывая то, что большинство из нас до сих пор живёт в бараках), а в том, что я этого самого состояния до сего момента не замечал. Я просто вставал, надевал форму и уходил на службу. И мне было как-то даже плевать на эти обои. Да и на кран, протекающий, по сути, тоже.

И так было всегда. Вроде бы…

— Гриш, ты чего? — спросил меня Костя, выводя из оцепенения.

Видимо, весь спектр испытываемых эмоций как-то отразился на моём лице. Впрочем, нахлынувшие чувства тут же испарились, также быстро, как и накатили. Я взял себя в руки.

— Не, Костян, всё хорошо.

Но Громов не был бы Громовым, если бы мои слова его так сразу успокоили. Он, окончательно сняв ботинки, подошёл ко мне, абсолютно не брезгуя наступать чистыми портянками на пол, что едва не довёл меня до рвотных спазмов, и заглянул прямо в глаза.

— Гриш, если это связано с тем, куда тебя посылают… — начал было он.

— Это ни с чем не связано, — я не дал ему закончить. — Меня просто на секунду повело. Всё хорошо. Мало кушаю.

— Как и все мы. Ну, раз ты считаешь, что всё хорошо… — он всё равно не поверил. Продолжил считать, что это всё из-за задания. Уже проходя на кухню, он в пол-оборота глянул на меня, как будто выискивая следы той проказы, что так неожиданно проросла во мне.

А я… я не мог понять, что это было.

Где-то там, за пределами пыльной, засаленной квартирки, в которой мы втроём с Аней откупоривали пузырёк «Рижского», грохотали заводы, корчились в голодных судорогах беспризорные дети и, с руганью взрывая грубые мозоли на ладонях, перетаскивали снаряды уставшие солдаты. А мы же только-только начинали наш пир во время чумы, ожидая к нему ещё, как минимум, одного гостя.

Имели, в конце концов, право.

***

Встал я рано. По плану мне предстояло пройти двадцать километров по зимней тайге, то и дело замирая на месте и притворяясь сугробом. А вертолётный рёв в вышине неба служил бы для меня как раз таким условным сигналом, что необходимо лечь и не отсвечивать. По крайней мере, если я хочу успешно выполнить задание и вернуться домой живым. Немцы — не их власовские шавки, я не могу понадеяться на их расхлябанность, анархичность и недисциплинированность. «Кресты», наследники тех самых ублюдков, что когда-то разорили мою Родину, к нашему величайшему сожалению, всё также хорошо выполняют свою работу. По крайней мере, такими были солдаты Гальдера. Если прибавить к этому достаточное количество снаряжения, которое мне приходилось тащить на собственном горбу, и бессонницу, мучавшую меня большую часть ночи, картина нового дня вырисовывается совсем не радужная.

И, тем не менее, я упрямо продолжал идти вперёд, со скрипом проминая снег своими лыжами.

Местность, где я сейчас находился, всё ещё считалась прифронтовой, а поэтому постоянно патрулировалась. Немецкие лесорубы, уже, по слухам, вырубившие почти все леса Центральной России, пока ещё не протянули свои загребущие пальцы к природе Урала, и поэтому приграничные гарнизоны ограничивались, в основном, воздушным патрулированием. Я их прекрасно понимал: если заставить прочесывать густые приуральские леса живых солдат, то не хватит и целого вермахта, чтобы все их обойти. Обычно тех мер, что предпринимали немцы, хватало, и по-настоящему серьёзно они брались за дело только во время наших рейдов или в том случае, если переход через границу был достоверно зафиксирован. Учитывая тот факт, что я всё ещё не слышу захлёбывающегося лая собак за своей спиной, прошёл я незамеченным.

Солнце лениво взошло, едва-едва отклеившись своим оранжевым диском от линии горизонта, когда я увидел белку. Нет, я конечно и раньше видел этих милых пушистых зверьков, особенно в детстве, когда рос в деревне, но я настолько отвык от их вида, что теперь это существо казалось мне пришедшим из какой-то другой, не моей жизни.

В Чёрной Армии животных не было. Даже крыс и бродячих собак. Конечно, где-то на юге, в степях, которые мы используем как пашню, были и кони, и коровы, и даже свиньи, а в боевых частях можно было встретить мрачного вида немецких и кавказских овчарок. Но это всё была сельскохозяйственная и служебная животина. Та, без которой прокорм такого большого количества людей просто невозможен, а пограничная служба усложняется в разы. Всяких же кошечек, птичек и рыбок у нас не было.

Мы их всех съели.

В сороковых и пятидесятых было очень страшно. Мы были зажаты в кольце врагов, которых только чудом удалось остановить. Голод душил нас с каждым днём все сильнее, тысячи гражданских, вынужденные отдавать часть своего, и так скудного, пайка, военным, зачастую падали без сил прямо на улицах городов. Их не хоронили. Не потому что было некому, а потому что человеческий труп — это тоже ценные калории. Стайки босоногих, с рёбрами, обтянутыми кожей, мальчишек, носились с самодельными пращами тут и там, прицельными выстрелами уничтожая целые птичьи стаи, а затем с хищнической жадностью, из последних сил боролись за добычу. Впрочем, взрослые вели себя зачастую не лучше, если не хуже. Некоторые личности настолько сходили с ума от голода и ужаса, царившего вокруг, что впадали в самое натуральное безумие, похожее больше на одержимость. Вырезать такие опухоли приходилось армии, которой в тот момент жилось чуть получше. Я сам лично участвовал в ликвидации парочки особо крупных сообществ каннибалов. То, что я видел там тогда, наверняка бы лишило спокойного сна любого другого человека. Но не меня. Я вообще отнёсся ко всем этим мрачным ужасам относительно спокойно, а к людоедам — как к очередному противнику. Никакие расчленённые тела не могут быть страшнее ядерного гриба, а что до людей, пожирающих себе подобных, с ними ещё легче. Враги — они и в Африке враги. Немец, японец, власовец, каннибал, какая к чертям разница? На всех по шесть грамм свинца.

А теперь я стоял и смотрел на этого бельчонка. Он тоже внимательно изучал меня, такого редкого и неведомого гостя, умильно склонив свою маленькую рыжую головку набок. Мы простояли так минут пять, рассматривая друг друга: он — с интересом, я с изумлением, которое больше присуще тому возрасту, который обычно не омрачается грохотом бомбёжек и бесконечных драк за кусок хлеба. Тому возрасту, в котором твои родные и близкие по определению не могут умереть, страна — проиграть, а сам ты ещё веришь в чудо и собственное бессмертие.

В конце концов, белке наскучила моя скромная персона. Она на прощание потёрла нос и одним махом взбежала по стволу дерева, затерявшись где-то в густой игольчатой шапке. Я же остался стоять, ловя приоткрытым ртом свежий утренний воздух, один на один с собственным катарсисом.

Я думал, что пережил конец. Судный День, Апокалипсис, Последнюю войну, назвать можно по-разному. Но суть от этого не изменится, я твёрдо был убеждён, что моя страна погибла окончательно. Сузилась до точки военного завода, растеклась по Уралу чёрным дымом, а её предсмертные стоны стали грохотом солдатских сапог, чеканящих шаг по улицам Свердловска. А оказывается, нет, здесь, под днищем немецких вертолётов, в приуральской безлюдной тайге, она ещё живёт. Живёт не жаждой мести Чёрной Армии, не бесплодными спорами бывших партократов и даже не лизоблюдским подобострастием власовцев. Нет, она живёт ровной той самой жизнью, которой жила и сто, и тысячу лет назад, когда самих русских в этих местах и в помине не было. Как, впрочем, и людей вообще.

Пепел, к сожалению, удобряет. И когда-нибудь, одной яростной и победной весной, эта земля, омытая кровью, бережливо хранящая в себе милые сердцу кости, ордена и каски, расцветёт вновь. А пока же, мы, её сыны, во имя вечного огня нашей ненависти уничтожившие всё живое в нашем огромном военном лагере, будем искренне радоваться белке, которой по барабану все наши человеческие разборки. Но сам факт того, что этот зверёк продолжает равнодушно грызть свои орехи, несмотря на все генеральные сражения и контрнаступления, гремевшие по всей России, приводит меня в такой неописуемый восторг, что я готов прямо сейчас, упав на колени, расцеловать ствол этой несчастной ели, где сидел мой недавний знакомый. Потому что само его появление вдруг открыла мне прописную истину, которую я, почему-то, до сих пор игнорировал. Моя страна — это не только пороховая гарь и вшивые подростки. Это не только мерзкий Новый Порядок оккупантов, не только лицемерная жадность азиатских корпораций. Моя страна — это что-то ещё, помимо всей этой гадости и всех этих мразей. Что-то, скрытое под огромным пластом скорби и горечи, что-то едва дышащее и задыхающееся под тяжестью поражения. Задыхающееся, но всё-таки ещё живое.

Не знаю, сделал ли я за день положенные по моему личному регламенту двадцать километров. Судя по гудящим ногам — всё-таки сделал. К тому же, вертолёты гудели над моей головой всё реже и реже, а ближе к ночи хлопки их лопастей я начал слышать уже достаточно далеко, чтобы рискнуть. Ночевать я решил на небольшой, занесённой снегом лесной полянке, пятачке метров пятнадцати в диаметре, расположенном среди, казалось бы, бесконечного ельника. Самое же привлекательное в этом месте было поваленное дерево, образовавшее своими корнями подобие деревянного навеса. Под ним я и устроился, разведя небольшой костерок и вскипятив на нём немного воды. С воздуха меня заметить навряд ли бы смогли, а дым от такого небольшого кострища развеивался ещё до того, как покидал моё небольшое убежище.

Впервые за два дня я попробовал горячего чаю. Не сказать, чтобы сильно согрело, но легче стало определённо. В конце концов, когда больше суток тащишься по белому, холодному полотну, начинаешь ценить каждую кроху тепла.

В общем, меня разморило. С таким трудом высушенная хворостина мирно потрескивала, а тепло, дарованное моему организму суррогатным чаем, приятно разливалось по желудку. Поэтому, чувствуя, что засыпаю, я нагрёб под себя как можно больше снега, чтобы не околеть ночью, и медленно опустился в мир грёз, не удосужившись даже затушить костерок.

А во сне я снова видел лица.

***

— Хорошо, — медленно протянул Артём, откидываясь на спинку стула и закуривая папиросу.

— Чего «хорошо»? — спросил я, чиркая спичкой и следуя его примеру.

— А в принципе, — пожал плечами мой собеседник. — Вот, например, судак, — он указал рукой на груду костей, в беспорядке валяющуюся на столе, как раз между куском недоеденного хлеба и лужицей разлитого самогона. — Или, например, водка. Ну, то есть самогон. Или сигареты вот эти, — Артём задумчиво рассмотрел тлеющий цилиндрик, вытащив его изо рта. — Да даже мы с тобой, Гриша, хороши. Какое дело провернули! Теперь эта мразь болтается в петле, как и полагается предателю. А мы празднуем. Да что мы, вся Россия празднует! Ты знаешь, что сегодня смену на предприятиях сократили, а на завтра объявили выходной? Представляешь, выходной! И пацаны меня сегодня в казарме знаешь, как поздравили? А, что распинаться, сам видишь…

Я видел. Пусть расплывчатым пьяным глазом, но видел. Коричневый пол-литровый жестяной баллон, брат близнец моего дражайшего «Рижского бальзама», бутылку которого я уже несколько лет хранил, как зеницу ока, стоял сейчас на столе, начисто опустошённый. Пару минут назад Артём, уже совсем нетвёрдыми руками, пытался выцедить оттуда хотя бы ещё одну каплю, но безуспешно. «Бальзам» у нас кончился ещё до полуночи. К двум закончился и его гаденький брат — самогон, а вскоре, ссылаясь на комендантский час, покинул наше общество и Громов. Аня же покинула наше мужское общество ещё раньше, отправившись в соседнюю комнату спать. Так что, сейчас нам оставалось только грустно сидеть за столом вместе с Артёмом и медленно трезветь.

Он был абсолютно прав. Такой дефицит кому попало не дарят. Это вам не местная сивуха, которую хрен пойми, из чего гонят. Это, понимаешь, настоящее качество, тех самых времён, когда людей заботило что-то кроме собственного выживания.

Впрочем, и дополнительный день отдыха для рабочих тоже был некислой наградой. Особенно, учитывая то, что едва ли не половина предприятий по всей Чёрной Армии работала без выходных вообще, а остальная часть довольствовалась шестидневной рабочей неделей. Короче говоря, нас с Артёмом носили бы на руках, даже если не знали, что именно мы сделали.

— И понимаешь, это всё из-за нас, Гриша, — продолжил мой протеже, выпустив кольцо дыма. — Из-за меня… знаешь, мне Алеутов сегодня, ну, то есть вчера, газету показал. Там на первой странице моя фотография из воинского удостоверения, где я помнишь, лысый такой, — к чести сказать, Артём и сейчас был достаточно коротко подстрижен, но на момент того фото он ходил совсем гладкий, как бильярдный шар. Косил, наверное, под Жукова. — И подпись ещё, буквами такими большими «Он убил Власова!». Там все написали, и как мы на лыжах целый месяц шли, и как мы на их базу пробирались, и откуда узнали, что именно там Власов будет. И про меня ещё. Что я, дескать, из беспризорников, Чёрная Армия меня вырастила и выкормила, а теперь я честно отдаю ей долг.

Артём прервался на ещё одну глубокую затяжку.

— Мне радостно конечно. Меня сегодня на улице узнали. Три мужика каких-то, видимо со смены шли. Сперва присмотрелись, потом подошли, обнимать стали, хохотать. Руку мне пожали, все трое. И сказали, что гордятся мной, что я герой на самом деле, что меня к награде нужно представить. Мне приятно до жути было, Гриш, но я им ответил, что, мол, просто выполняю свой долг, и что мы не за медальки воюем. Я таким счастливым себя очень давно не чувствовал. Очень. Вот только…

— Только что? — спросил я его нетрезвым, заплетающимся голосом.

— Только это ведь неправда…

Звук голоса Артёма — как удар топором. Такой же чёткий и глухой. Весь алкоголь из меня моментально улетучивается.

— Поясни.

— Ну, как ты не понимаешь! — Артём повышает голос. — Они же наврали. Наврали! Никакая Чёрная Армия меня не воспитывала! Дала работу, это да, научила писать, читать и оружием пользоваться. Но воспитал и выкормил меня ты! Ладно, нет, вы с Аней. К кому я каждую увольнительную спешил? К инструктору по ФИЗО? Или к вам, на обед? Кто из меня вшей табунами вычёсывал? Аня или доктор наш штатный? А тогда, на улице, кто меня подобрал? Я ведь помню, как всё было, очень хорошо помню. Я же тогда не жилец был. Та шпана меня бы на части порвала, а потом съела. Как пить дать, съела бы, с потрохами сожрала. У них выбора другого не было, они голоднющие были, моя буханка, которую я из гастронома тогда спёр, их всех не насытила бы. А я тогда, двоим из их кодлы, руки сломал, я знал как, специально бил, чтобы не встали больше. На улице такие раны не заживают. Меня бы убили тогда, в том переулке, если бы ты не появился! Я тебе сказал вот сейчас, что сегодня я счастливым почувствовал. Да ни черта! Я в тот день счастливее всех на свете был! Самый счастливый день в моей жизни! Какой к черту Власов, я, даже если Гитлер умрёт, не буду так сильно радоваться, как в тот раз!..

К концу монолога из глаз Артёма уже не просто текли, а били ручьём горючие слёзы. Слёзы любви и ненависти. Счастья и горечи. Алкоголь, яд и отрава, депрессант, лучше которого в тоску вгоняет только щелчок автоматного затвора, стал катализатором опасной реакции, заставившей Артёма, целый день носившего это в себе, выплеснуть все свои переживания разом, совершенно передо мной не таясь и не скрываясь. И в его красных зарёванных глазах, я снова увидел то самое смятение, которое видел в глазах двенадцатилетнего мальчишки, которого я подобрал шесть лет назад. А я… я вдруг тоже оказался в том ночном переулке, рядом с ним. И сам не заметил, как обнимаю моего ревущего мальчика. Мальчика, которого я сделал не своим сыном, но героем своего народа. Мальчика, который вместо искренней любви получил лишь холодный расчёт, прикрытый похоронным саваном отцовских чувств.

Я стоял и крепко прижимал его распухшее от слёз лицо к своему плечу, неотрывно смотря в чёрный квадрат ночного окна. Я обнимал его, убийцу самого главного предателя в нашей истории, и понимал, что никогда и ни за что больше не потребую от него быть героем. По крайней мере, пока не смогу действительно, по-настоящему полюбить его. Ведь каждому герою полагается награда, так ведь?

И только сейчас, в мутном отражении ночной мглы, я заметил, как медленно, прижав ладонь ко рту и беззвучно рыдая, оседает на пол, оперевшись об угол стены, Аня, которая уже как два часа должна была спать…

***

С утра я продолжил путь. С каждым часом я всё отчётливее и отчётливее чувствовал, как отдаляюсь от прифронтовой полосы. Лишь один раз, ближе к полудню, я услышал далёкий рокот вертолёта, продолжающий свой бесконечный патруль. Спустя ещё пару часов мой слух настиг грохот бронетранспортёра, вспарывающего своей железной тушей снег, наваливший за ночь. Очевидно, что такой транспорт по лесам пробираться не может, а поэтому я резко повернул глубже в чащу. Встреча с власовским или, что ещё хуже, немецким патрулём не входила в мои планы.

То, что я едва не вышел на дорогу, навело меня на некоторые размышления. По всему выходило так, что либо я, погрузившись в, так несвойственные мне, сентиментальные воспоминания, сбился с курса, либо сведения нашей разведки оказались неверны. Сверившись с картой, я понял, что проблема всё-таки во мне, и я немного сбился с намеченного маршрута. Хорошо, что я понял это именно сейчас, пока последствия моей ошибки были не так фатальны. Дороги, по плану, на моём пути быть не должно. До Ижевска я должен был добираться лесами, выходя к населённым пунктам лишь после долго за ними наблюдения и только в том случае, если у меня кончатся припасы. Там я должен был оставить своё снаряжение и оружие в одном из многочисленных схронов, которые наша армия и разведка специально оборудовала в окрестностях линии Карбышева. Такие тайники помогали нам как раз в таких вот ситуациях: рейдах и спецзаданиях. Та самая нычка, которой я должен был воспользоваться, находилась у Ижевска и была самой дальней из всех, называясь, за свою удалённость, «Камчаткой».

Я оставлю там всё лишнее и ненужное мне снаряжение, например, мой любимую «Мосинку» с оптическим прицелом, которую я таскаю за собой аж с Последней войны и не собираюсь менять ни на какие новомодные японские штурмовые «Арисаки» или немецкие «Геверы-55». Сделать это нужно, потому что русским в рейхскомиссариате носить оружие не только не полагается, но и строго-настрого запрещено. Даже сегодня в памяти немецких генералов жив ужасы партизанской войны в Белоруссии и Центральной России. После этого, я, используя фальшивые документы на имя Ивана Борисова, разнорабочего «фольксдойче», отправлюсь в Казань. А точнее, в Гудерианбург. Произнося вслух старое название города можно было привлечь к себе внимание соответствующих органов, а мне это было необходимо так же, как козе баян. И уже оттуда мне необходимо было двигаться в Москву. Благо, внешность для таких шпионских игр у меня вполне, хоть и с некоторыми оговорками, по типу чёрных, как смоль, волос, подходящая, так что сойду за своего.

Москва. Если спросить, к примеру, того же Алеутова, что он представляет при слове «Москва», он тут же начнёт перечислять красные стены Кремля, новое, пахнущее резиной метро, толпы народа и ларьки с мороженым и пивом. Картина гордой имперской, пусть и слегка покрасневшей, столицы. Я же, в свою очередь, расскажу про отчаянную оборону генерала Ефремова, брошенного в кольце окружения, про трусливое бегство правительства Кирова, про повальное отступление Красной Армии и Власова, ударившего нам в спину. Картина жуткого, душащего поражения. А что ответит Артём, я не знаю. Для него, как и для всего его поколения, Москва — это символ чего-то несбывшегося. Символ светлого, прекрасного будущего, которое почти не видно за дымом пожарищ. Будущего, которое у них, детей, не видевших ни Союза, ни России, отняли ещё до рождения.

Мы всегда жили надеждой. Надеждой на то, что потом: завтра, через год, через десять, всё будет чуть лучше. Это вера поддерживала нас, когда татары двести лет топтали нашу землю, разоряли храмы и уводили в рабство близких. Надежда вела вперёд воинов Минина и Пожарского, бросала бесстрашных петровских гвардейцев на штыки шведских солдат. Затем заставляла ценой неимоверных усилий восстанавливать страну после смуты революции и пламени Гражданской войны. А потом… потом она отправила генерала Конева и его гвардейцев прямиком в беспощадный ядерный огонь. И теперь, после стольких испытаний, после стольких потерь, она смеет скрываться, смеет прятаться и хорониться за широкими спинами цвета «фельдграу», за батальонами перебежчиков и дивизиями предателей, за оберштурмами надсмотрщиков и группами надзирателей.

Я же иду в древнюю столицу моей Родины, чтобы выволочь за волосы эту проститутку из её убежища.

Свой план я на сегодня точно выполнил. Я уверенно отодвинулся от линии фронта километров на сорок, если не больше, оставив за спиной патрули и хлопки вялых, но частых перестрелок. Теперь можно было чутка расслабиться. Что я и сделал, разведя на вечернем привале костёр. И не такой мелкий, как вчера ночью, а вполне себе сносный кострище, на котором быстренько и сообразил себе гречневой каши, засыпав её оренбургской консервированной тушёнкой. Конечно, сильно наглеть всё равно не стоило, немцы, в отличие от власовцев, всё-таки не полные идиоты, и мой костёр может навести особо внимательных наблюдателей на определённые мысли. Но горячего хотелось просто адски.

Впрочем, как это ни парадоксально, чем дальше я удалялся от линии Карбышева, разделявшей пусть суровую, но всё-таки свою Чёрную Армию и такой же суровый, но гораздо менее гостеприимный рейхскомиссариат, тем безопаснее становилось для меня дальнейшее продвижение. В лесах не было ни въедливых полицаев, ни вездесущих гестаповцев, так что я, по большому счёту, был предоставлен сам себе. И моей натуре одиночки это несказанно нравилось.

Правда, насчёт моего любимого одиночества у меня появились большие сомнения в последнее время. Сон, в скором времени так удачно пришедший мне в руку, только подтвердил их.

***

Чёрная Армия, Свердловск. Четыре дня назад.

— Иди уже домой.

— Нет, — тихо пропищала девушка, сильнее кутаясь в шерстяной шарф.

Я закатил глаза.

— Ну вот сляжешь ты с простудой и кому от этого легче станет? Сама прекрасно знаешь, в каком дефиците сейчас лекарства. Кто тебя лечить будет, а? Я ведь очень не скоро вернусь, да и не известно ещё, вернусь ли.

Аню как громом поразило. Она вырвала свою ладонь, закутанную в варежку, из моей руки и резко остановилась посреди улицы, топнув при этом ногой. Но тут же взяла себя в руки и упрямо повторила:

— Всё равно не пойду.

Вся эта ситуация начинала меня потихоньку раздражать. Я резко схватил её за руку и потащил за собой.

— Пошли быстрее, — почти прорычал я.

Это у нас с Аней была такая традиция. Каждый раз, когда я отправлялся на задание, она меня провожала. Конечно, на территорию какой-нибудь линии Карбышева её бы ни за что не пустила, но она всё равно шла за мной до тех пор, пока это было возможно, хоть я её об этом никогда и не просил. Мне, на самом деле, по большому счёту было всё равно. Просто после определённой черты мы сухо прощались, я отправлялся выполнять свой долг, а она, соответственно, домой. И так было до сегодняшнего дня. Сегодня же, меня почему-то с самого начала жутко бесил её эскорт. Бесил настолько сильно, что я буквально чувствовал, как горит от злобы моё лицо.

Ещё и снегопад этот проклятый. Да какой к чёрту снегопад, самый натуральный буран!

Слава Богу, уже почти на месте, вон, я уже вижу, сквозь пелену падающего снега, свет автомобильных фар. Сейчас я погружусь в чрево этого железного зверя, который отвезёт меня аж до линии Карбышева, и всё будет хорошо. Раздражение уйдёт, уступив законное место холодной собранности, которая всегда приходит перед заданием, и даже зубы перестанут скрипеть от злости.

То, что пора прощаться, поняла и Аня. Она мягко освободилась от моей хватки и встала как вкопанная, будто бы боясь пересечь какую-то невидимую черту. Стояла и смотрела на меня, честными, немигающими глазами, словно в последний раз. А я тоже остановился. И тоже смотрел, не в силах оторвать взгляда, стоя к ней в пол-оборота и держа руку полусогнутой, как будто в ней до сих пор оставалась её ладонь.

— Пока, — печально попрощалась со мной Аня.

Это тоже было частью ритуала. Дальше я должен был ответить: «Я вернусь», — и резко развернувшись, пошагать к ожидающему меня транспорту. Видит Бог, именно так поступить я и пытался.

Но в этот раз не вышло.

— Я… — начал было, но неожиданно горло моё сдавило железными тисками. Я резко, всем телом рванулся к ней, одним махом пересекая ту невидимую черту, разделявшую нас.

Аня, оказавшись в моих объятиях, сперва вздрогнула от неожиданности. Для неё мои действия были подобны тому, как если бы посреди тщательно отрепетированного и выверенного спектакля, на сцену неожиданно ввалился бы пьяный до поросячьего визга режиссёр, а потом начал хватать участниц пьесы за мягкие части тела. И всё же, её замешательство, было скорее радостным, чем наоборот. Ведь, в конце концов, все девушки падки на вот такие неожиданные выходки. Особенно, если зрители от них в восторге и аплодируют, думая, будто это часть сценария.

А я… а что я? Мне было плевать и на зрителей, и на сценарий, и даже на пресловутую вешалку. Какое мне дело, если в кольце моих рук её талия? Талия женщины, которая, неизбежно наталкиваясь на эту, не пересекаемую черту моего равнодушия, всё равно продолжала раз за разом меня провожать. А затем возвращалась в старую, мерзкую квартиру, от одного вида которой меня недавно чуть не стошнило, и ждала. Просто ждала. Иногда — всего пару дней, иногда — целые месяцы. Ждала, прекрасно понимая, что с этой войны, войны которую вот уже двадцать лет ведёт весь наш народ, вся наша нация, часто не возвращаются. И однажды могу не вернуться и я.

Когда же я прошептал, наконец, своё сокровенное «Я вернусь» и отстранился от неё, я заметил в глазах Ани проблеск слёз. Какая ирония. Когда-то, давно, когда мир был чище, а на его лице не было атомных ожогов и разводов пороховой гари, герои спускались в самые глубины Ада в поисках своей возлюбленной. Сейчас же, в пасти этого железного века, всё перемешалась. И прекрасная Беатриче смотрит мокрыми глазами, как её рыцарь отважно ступает на первый круг Преисподней. Правда, на этот раз рядом с ним не будет всезнающего покровителя Вергилия. На этот раз свой путь герой должен пройти в одиночку.

Я шёл широким шагом к автомобилю, в полной уверенности в том, что ещё до конца этого года всё решится. Мы либо победим в этой войне, либо проиграем окончательно. И что самое страшное, судьба генерального сражения была в моих руках.

Я шёл, не оглядываясь. Такое уж у меня было правило. Но сегодня, когда привычный мне порядок вещей трещит по швам, грехом было бы не нарушить и этот неписанный закон. Я обернулся. И когда в последний раз встретился глазами с Аней, я понял, что моя личная война только-только начинается…

***

Проснулся я поздно, уже почти засветло. Плохо. Я не имею права так разбрасываться временем. Запасы провизии у меня не бесконечные, а до Ижевска путь неблизкий.

Деревянные лыжи скрипели под моими ногами, оставляя неглубокие борозды на свежем, только выпавшем, пушистом снегу. Солнце, едва-едва взошедшее над Предуральем, светило мне в спину, отражалось на белом покрывале, окружавшем меня. А где-то там, на грани слуха и восприятия, шумели лесные обитатели, чей вид и нравы за столько лет в пропахшем смогом аду я уже успел позабыть. И их крики, чириканье и топот были самым замечательным оркестром для меня. Самым натуральным привокзальным ансамблем, провожающим солдата на бой. Последний бой для его народа и первый — для его души.