Глава четвёртая

Чёрная смола

«Брызнут на веки кровавой росой,

Вздрогнешь, прозришь и увидишь, скорбя:

Вот он, последний решительный бой.

Каждый из множества — сам за себя.

А из промозглых полесских болот

Веет дыханьем библейских пустынь:

В души, в сердца и в источники вод

Медленно падают звезды Полынь» .

Рейхскомиссариат Московия, Гудерианбург. 23 февраля, 1962 год.

— Zeigen Sie mir die Dokumente, bitte, — равнодушно попросила небольшая щёлочка в замызганном окошке таможни.

Я безропотно протянул своё удостоверение личности и посмотрел прямо в голубые глаза немцу-блондину. Непонятно правда, зачем Германия послала такой отборный генетический экземпляр, настоящего арийца, служить в далёкие поволжские степи. Впрочем, он наверняка был гестаповцем, других органов правопорядка в рейхскомиссариатах просто не было, не считая местных формирований. А таможню такого важного города, как Гудерианбург, они ни за что не доверят полицаям-коллаборантам. Так что, принадлежность таможенника к стрежневой нации была вполне обоснована.

Немец грубыми толстыми пальцами, на одном из которых блестело обручальное кольцо, повертел в руках красную корочку моего удостоверения личности. Открыл, бегло пробежался глазами по информации. Год рождения, пол, место рождения, всё стандартно. Поднял глаза и вгляделся в мою, слегка небритую рожу, сверяясь с фотографией. Подвигал челюстью, видимо, мысленно задаваясь вопросом, похож ли, спросил:

— Nennen Sie Ihren Geburtsort?

Понятно. Интересует год рождения, говоришь? Примитивная уловка, рассчитанная на полных дилетантов, не удосужившихся даже проверить свои собственные бумаги. Таких горе подпольщиков, зуб даю, в первые годы оккупации немцы ловили просто пачками.

Слава Богу, что я к их числу не отношусь.

— Neunzehnhundert neun und zwanzig. Wolgastaat.

Для верности я назвал ещё и место рождения. Иронично, что первоначальный обладатель этого документа, зарезанный нашей службой безопасности в каком-то медвежьем углу, был моим одногодкой. Двадцать девятый год…

— Wolgastaat? — переспросил таможенник. — Aber hier ist «Wolgograd» angeführt.

Очередная проверка. И опять наивнее некуда. Настолько пошло и скучно, что напоминает обыкновенный чиновничий формализм. Видать, совсем всё в Московии тихо, раз уж даже вездесущая и неусыпная государственная полиция слегка расслабилась.

Да, немец, именно Волгоград. Это сейчас, в вашем благословенном рейхскомиссариате, где русское население влечёт жалкую жизнь рабочего скота, древний город на Волге называется Волгаштаат. Но когда-то, когда славянские «недочеловеки» ещё были хозяевами собственной земли, он был Волгоградом.

И поверь, таможенник, день, когда город вернёт себе историческое название, близок.

— Ja, — я вздохнул с печалью человека, вынужденного снова и снова пояснять прописные истины. — Aber in Russland hieß es Wolgograd.

Мой проверяющий удовлетворённо хмыкнуло.

— Haben sie Sprengstoff oder Waffen bei sich?? — продолжал допытываться немец.

— Nein, — покачал я головой в ответ.

Взрывчатки у меня, конечно же, не было. А вот оружие имелось, да, хотя назвать это старьё оружием у меня язык не поворачивался. Впрочем, чиновнику о наличие у меня даже такого «Нагана» знать совсем необязательно.

Таможенник ещё раз очень цепко посмотрел на меня. Да, вот теперь я вижу гестаповскую школу. Сколько неопытных мальчишек заговорили под этим железным взглядом, волчара? Сколько раскололись, выкладывая всё, как на духу, продавая и собственных товарищей, и свою Родину, и самих себя? Держу пари, ты давно уже потерял счёт.

Только вот на свою беду ты, волчище, сегодня нарвался на волкодава.

Я спокойно, глядя прямо в глаза, выдержал взгляд таможенника. Эта немая дуэль длилась всего пару секунду, но оставила меня безусловным победителем. Немец молча достал какую-то бумажку, шлёпнул на ней здоровенную печать, что-то почирикал на нёй ручкой и вручил через окошко мне, возвращая заодно и моё удостоверение.

— Es ist Ihre temporäre Zullasung. Willkommen in Guderianburg.

— Dankeschön, — раскланялся я, пряча выданную мне временную регистрацию за пазуху.

Зная любовь немцев ко всяким бумажкам и документам, её следовало беречь, как зеницу ока.

***

Едва я вышел из невысокого жёлтого здания таможни, как тут же зацепился взглядом за кучку власовских офицеров, моих недавних попутчиков. Их четвёрка стояла около одного из автомобилей нашего каравана, старого, ещё сороковых годов, немецкого грузовика, чей кузов был обтянут дырявым грязным брезентом. Около них, стоящих с хмуро опущенными головами, суетился гестаповец, с планшетом в руках инспектирующий машину. Делал он это с дотошным рвением, как по мне, заслуживающим более достойного применения, и залезал чуть ли не под капот, в надежде отыскать несуществующую контрабанду. Власовцы, видимо, не в первый раз сталкивающиеся с такими обысками, лишь молчаливо ожидали окончания муторной процедуры, засунув замёрзшие руки в карманы шинелей. Лишь один из них поднял голову, отвлекаясь от сосредоточенного созерцания снега, и кинул на меня полной мольбы взгляд. Я сделал вид, будто не заметил этого.

Ведь именно так, из чувства расовой солидарности перед офицером при исполнении, и должен поступать «фольксдойче», верно?

Моё недельное путешествие, начавшееся в середине февраля в Ижевске, подошло к своему концу только сегодня. Когда Даниил сказал мне про караван, я, если честно, ожидал увидеть хотя бы колонну автомашин, но реальность преподнесла мне неприятный сюрприз. Когда я, после нашего с ним разговора, прибыл на место, откуда должен был отбывать в Казань, перед моим взором предстало жалкое зрелище десятка обыкновенных крестьянских телег и всего лишь тройки автомобилей, каждый из которых был военным грузовиком. И, соблюдая главное правило флота, по которому скорость всей флотилии равняется скорости самого тихоходного судна, мы плелись до Казани целую неделю. За эти семь дней я заработал у своих попутчиков репутацию молчаливого, грубого и кичащегося своим превосходством немца, так что со мной старались лишний раз не контактировать. Впрочем, именно это и было мне на руку. Помимо того, что я просто банально соблюдал конспирацию, стараясь не попасться на незнании или ошибочных представлениях об укладе жизни в Московии, так ещё и невольно создал себе достаточно правдоподобный образ немецкого господина, непривыкшего якшаться с низшими существами.

Теперь же, пока мои попутчики мариновались на таможне, вынужденные раз за разом отвечать на одни и те же нудные вопросы неулыбчивых гестаповцев, я, прошедший упрощённый для лиц немецкой национальности контроль, был предоставлен сам себе и отпущен на все четыре стороны. Хотя, конечно, вся моя мнимая свобода закончится тут же, едва я недостаточно быстро вскину руку в нацистском приветствии, увидев один из многочисленных портретов фюрера, или недостаточно громко крикну «Хайль!», но, по крайней мере, я был освобождён от бюрократических проволочек, что уже радовало.

Сказать, что Казань разительно отличалась от Ижевска и других микроскопических городков Московии, мимо которых мы проезжали по пути сюда, — не сказать ничего. Это был натуральный европейский военный городок, затерянный где-то посреди заснеженной поволжской степи, чистый и аккуратный. То тут, то там, гордо реяли красные флаги со свастикой, украшая собой стены каждого крупного здания. Мостовые, хоть и слегка припорошенные снегом, всё равно были относительно чисто выметены, и вымощены каменной кладкой. Судя по всему, население с советских времён сильно сократилось (что не удивительно) и большая часть города оказалась заброшенной. Плотно заселён был только центр и казармы на другой стороне Волги, с трущобами же, образовавшимися на окраинах города, новые хозяева Казани старались бороться, но быстро снести большую часть города оказалось невозможно, так что работы сильно затянулись.

Я шёл по вычищенной до блеска мостовой, остервенело крутя головой. Мамаша, шедшая передо мной с выводком детей (все как на подбор маленькие арийчата — голубоглазые и светловолосые), неожиданно застыла напротив книжной лавки, в окнах которой виднелась реклама очередного бестселлера. Это были военные мемуары «Воспоминания солдата», за авторством того самого человека, чья фамилия и дала новое название этому древнему городу. Насколько же, наверное, всё плохо с культурной жизнью в рейхе, если самое популярное чтиво у них — это генеральские воспоминания. Впрочем, какую ещё рекламу ожидать в городе, заполненном армейскими офицерами и их семьями?

Пока я, точно так же, как и многочисленное немецкое семейство, зачарованно разглядывал красочный рекламный плакат, мимо меня, гулко чеканя шаг по очищенным от снега улицам, прошёл военный патруль. Я едва успел вяло им салютнуть, следуя примеру добропорядочной женщины, к чьим жизненными принципам: «Kinder, Küche, Kirche» примешивалась ещё и безусловная гордость за вооружённые силы родной страны. Очень сложно не гордиться организацией, в которой служит твой муж и которая относительно недавно завоевала практически весь мир.

Патруль равнодушно прошагал мимо нас, даже не ответив на приветствие. Один, самый маленький детёныш настойчиво дернул свою мать за подол тёплого зимнего пальто и что-то невнятно пролепетал. Мать, однако, его прекрасно поняла, и, кинув на меня непонятный, осуждающий взгляд, повела своё потомство прочь.

Собственно, не очень-то и хотелось знакомиться.

Вот так, мимо ярких витрин, свастик, солдатских патрулей и редких мамаш с детьми, по аккуратно вымощенным мостовым я гулял по городу, пристально всматриваясь в названия улиц, пока, наконец, не вышел к гигантскому ледяному массиву замёрзшей Волги. Подойдя к заснеженной гранитной набережной, я опёрся на широкий каменный бордюр, отделявший тротуар от резкого бетонного спуска и оглянулся. Широкая. Говорят, где-то ближе к Каспию она разливается, так, что берегов не видно. Здесь же, в Казани, я преспокойно наблюдал за маленькими фигурками роты солдат, строевым шагом вышагивающих на противоположном берегу. Как я успел понять, именно там, в западной части города и располагались казармы вермахта. По моему личному наблюдению, без допроса «языка» и тщательной разведки, немцы расположились здесь силами численностью до полка. Военный лагерь, окружённый бетонным забором и пятью наблюдательными вышками, был не особо большим по площади. Вместить бригаду он в принципе не смог бы, а вот полк, особенно неполной численности — вполне. Тем более, что, насколько мне было известно, численность вермахта в России не превышает трёх или четырёх дивизий, две из которых постоянно задействованы на границе с Чёрной Армией и казахскими кочевниками, которые до сих пор продолжают набеги на Поволжье.

Здесь же, в качестве тренировочной базы и неприкосновенного военного резерва, располагался тренировочный полк, где юные немецкие лейтенантики, ещё толком даже не начавшие бриться, отрабатывали смертоносные приёмы, когда-то передового, а ныне совершенно устаревшего блицкрига. Настоящее, можно сказать, примерное детище торжества немецкого Лебенсраума. Примерный арийский военный город в бескрайней татарской степи. Тысячелетия человеческой истории вымараны с этих улиц танками, заменены свастиками и чёрными крестами. Немецкие идеологи могут биться в экстазе, прекрасный лик земли в этом месте очищен от мрачной тени недочеловеков и заселён лучшими представителями высшей расы. Её сливками, можно сказать, элитой, воинами, солдатами, теми, кто будет всеми силами защищать новый мир. Мир окончательной немецкой победы.

И лишь один-единственный славянский недочеловек останется стоять и молча смотреть на древнюю русскую реку, бросая свой немой вызов этому новому миропорядку.

Легко оттолкнувшись от бордюра, я выпрямился и закурил сигарету. Эсесовец, проходивший мимо, сморщил неодобрительную гримасу и уткнул нос в широкий воротник своей чёрной шинели. Я понимаю, в вашем «Чёрном Ордене» плохо относятся к порокам, недостойным сверхчеловека. По крайней мере, рядовые его члены, о грехах тех, кто вами управляет, мы промолчим. Но я-то — ни разу не ариец. Я не наследник великой нордической расы, чья судьба править и покорять. Я — презренный славянин, один из тех, что делает оружие на уральских заводах и прячется в подземных бункерах, едва раздастся вой воздушных сирен. Я — тот, кто дерётся за последнюю хлебную корку, пока вы, мерзкие бюргеры, жиреете на спинах миллионов рабов, наши соотечественников, наших отцов, матерей и братьев. Я — тот, кто по-пластунски пересекает границу, вжимаясь лицом в холодный острый снег, когда в небе раздаётся гул вертолётных лопастей, в то время как ваш хвалёный вермахт давным-давно гниёт изнутри, упиваясь собственным лоском, своими прошлыми победами и золотом рейхсмаршала Геринга.

Я — тот, кто вонзит вам нож в спину. Один из миллионов побеждённых, растоптанных, поверженных, но не сдавшихся.

Но, вместо того, чтобы резко вырвать не так давно приобретённый клинок и быстро резануть по горлу зазевавшемуся эсесовцу, я всего лишь бросил бычок в снег и долго смотрел палачу вслед. Как бы мне хотелось сейчас одним ударом оборвать его жизнь, на мелкие эмоциональные порывы я права не имел. Возможно, когда-нибудь, судьба ещё сведёт меня с этим человеком, сегодня, к сожалению, ушедшим безнаказанным. Но это будет когда-нибудь потом. А сейчас у меня ещё остались дела в этом городе. Мне ещё нужно кое с кем встретиться.

Последний раз окинув взглядом безмятежную ледяную гладь Волги, я развернулся и пошагал на север.

***

Боже, какие же всё-таки эти немцы неоригинальные. Называть улицы в военном городе в честь именитых генералов Последней войны, что может быть банальнее?

Я стоял на углу проспекта Паулюса и улицы Моделя и не мог понять, где находится необходимый мне дом. Он, судя по всему, должен был быть под номером восемьдесят шесть, но именно что восемьдесят шестого я как раз не видел. Чёткая, закономерная нумерация обрывалась на цифре восемьдесят пять, а затем шёл сразу же восемьдесят девятый дом. Спросить у прохожих я не решался, прекрасно осознавая тот факт, что по указанному мной адресу вполне себе мог оказаться неказистый барак, доверху забитый русской прислугой, и в который порядочному фольксдойче не пристало заходить. Поэтому, мне приходилось действовать чуть ли не на ощупь.

С четверть часа поплутав по кварталу и заработав неодобрительный взгляд военного патруля, принявшего меня, наверное, за праздношатающегося, я, наконец, сумел отыскать нужный мне дом. Это было вытянутое, всё в трещинах, неказистое кирпичное здание, спрятанное во дворах плотной, немецкой застройки. Оно здорово выделялось на фоне аккуратных домов офицерских семей, различных магазинчиков и зданий военной администрации, совсем неудивительно, что немцы со своей любовью к порядку и красоте убрали это убожество подальше от глаз прохожих. Это трёхэтажное здание всем своим видом говорило, что здесь людей нет. Только недочеловеки.

Туда, собственно, и лежал мой путь.

Внутри дом оказался ещё хуже, чем снаружи. Маленький, тесный, провонявший сыростью и заросший мхом подъезд производил гнетущее впечатление даже на меня, привыкшего к грязи, разрухе и выбитым стёклам. Целых окон, кстати, не было ни одного. Под лестницей, по-моему, кто-то сдох, по крайней мере, воняло так, что я бы ни на йоту не удивился, если моё предположение окажется правдой. Вглядевшись сквозь полутьму в исцарапанную деревянную дверь, сиротливо опиравшуюся о стены первого этажа, я понял, что подниматься мне придётся аж на самый верх.

Моей целью была квартира номер девять. Деревянный прямоугольник, в который я вперился взглядом, показывал мне лишь цифру семь. Странная нумерация, почему-то счёт начинался не с первой.

Стараясь как можно реже дышать смрадным затхлым воздухом, я стал подниматься выше, переступая через одну ступеньку, стараясь как можно быстрее оказаться выше. На втором этаже здания единственная квартира оказалась вообще раскрыта нараспашку, завлекая меня в тёмный провал слабо покачивающейся на ветру грязной тряпкой. Равнодушно скользнув по ней взглядом, я продолжил своё восхождение.

Наконец, я увидел-таки грязно-жёлтую цифру девять. Дверь, на которой она висела, прибитая гвоздём, хоть чуть-чуть походила на принадлежащую жилому помещению. Перед ней не было огромных куч мусора и битого стекла, как перед двумя другими, и из-за неё слышались какие-то шорохи и скрипы, давая понять, что хоть кто-то живой за ней всё-таки есть.

Я подошёл ближе и, не скрывая брезгливости, три раза коротко постучал, затем выждал паузу, и стукнул ещё два раза.

Звуки за дверь резко прекратились. Спустя пару секунд я услышал шаркающие шаги, приближающиеся ко мне.

— Юстас? — спросил меня прокуренный хриплый голос.

— Это я, Алекс. Открывай, — не моргнув глазом, ответил я. Послышался лязг проржавевшей щеколды.

«Пароль-ответ». Старая, рабочая, применяющаяся в каждой спецслужбе мира схема. Обычно — для связи агентов и информаторов. Мой случай исключением не стал.

Конечно, наша агентурная сеть в Московии оставляла желать лучшего. У нас было небольшое число законспирированных агентов в приграничных областях. Небольшие общины количеством двух-трёх человек, разбросанные в ближайших деревнях. Мы называли их оперативниками. Использовались они, в большинстве случаев, в качестве диверсантов, заранее заброшенных в тыл противника. Задачи, которые они выполняли, соответствовали аналогичным задачам обыкновенной армейской разведроты: донесение о численности и количестве вражеских патрулей, установление дислокации противника, помощь нашим оперативным соединениям, отправленным в рейд. Безусловно, такие люди оказывались нашим войскам очень полезны в качестве, к примеру, диверсантов или проводников, однако их подготовка оставляла желать лучшего. В оперативники шли по большей части молодые парни, кровь с молоком, которым до нестерпимого зуда в одном месте, необходимо было доказать всем и каждому, чего они стоят. К власовцам, понятное дело, идти было западло, поэтому молодёжь либо совершала дерзкий и глупый побег через границу, либо начинала работать на нас тайно. И тот и другой варианты были одинаково опасны, потому что в первом случае молодняк чаще всего, вместо формы Чёрной Армии, надевал на себя другое одеяние, деревянное, которое обычно выдавал немецкий пулемётный расчёт, а во втором — пацаны частенько гибли во время рейдов, не зная толком, за какую сторону автомата браться.

Были, однако, и не только такие шебутные бригады. Чёрная Армия имела свою ячейку в Волгаштаате, в Архангельске и Гудерианбурге. В Архангельске, кстати, находились наиболее организованные и результативные агенты, именно они донесли о прибытии на секретную военную базу генерала-предателя Власова и, по большей части, организовали операцию по его устранению. В бывшем Волгограде, по слухам, тоже сидели люди, не лыком шитые, очень часто срывающие поставки в рейх кавказских руд и азербайджанской нефти.

Картина, которая предстала передо мной в Казани, слегка разочаровывала.

Дверь мне открыл немолодой, с толстым и обвислым лицом со следами оспин, мужчина. Одет он был, как и почти всё остальное многочисленное русское население рейхскомиссариата, в какие-то лохмотья и грязные, нестиранные тряпки, сильно резонирующие с его выпирающим животом. Мой взгляд скользнул ниже, по рваным коричневым штанам, из дырок которых выпирали куски ваты, и упёрся в чёрные носки добротных военных сапог.

А вот это уже совсем интересно.

Откормленная, толстая рожа, подобную которой я видел в рейхскомиссариате только у покойного Власова. Даже рядовые власовцы и те на хозяйских харчах не особо отъедались, того же Даниила возьми. Где это, мне интересно, в городе, полностью контролируемом даже не власовцами, а немцами, он сумел так отожраться?

Все эти мысли пронеслись у меня в голове со скоростью реактивного истребителя, и я ничем не выдал своего удивления. Вслух же сказал следующее:

— Как и договаривались? Три советских кастрюли?

Это была вторая фаза обменами паролями. Конечно, она была не особо обязательна, потому что в случае, если ячейка разгромлена, то эсесовцы раскалёнными клещами давным-давно вытянули из подпольщиков все явки. Если же нет — то одного раза было вполне достаточно. Тем не менее, её всё равно пихали в стандартные протоколы связи с агентурой. Для приличия, что-ли…

— Кастрюлей нет, — тоскливым голосом ответил жирдяй. — Есть два ковра. Заходите, посмотрите.

Он сделал приглашающий жест рукой, слегка подвинув свои телеса и освободив крохотную щелочку, через которую едва можно было протиснуться в помещение. Я слегка кашлянул, намекая на то, что даже моё, не сильно упитанное тело не пролезет в эту мышиную нору. Толстяк грустно вздохнул, будто его заставили что-то сделать из-под палки и, наконец, пропустил меня внутрь.

Изнутри квартира оказалась невпример опрятнее, чем снаружи. Пол, сложенный из плотных, выкрашенных в бордовый досок, хоть и был заляпан капельками жира, все же оставался относительно чистым. Стены тоже были не голыми, как в гостинице, в которой я не так давно расстался с крестьянином Трофимом. На них были наклеены, пусть и слегка аляповато, пусть с дурными заплатками и кое-где отходящие кусками, но всё же обои. На потолке тускло светила лампочка, окружённая красным, поеденным молью абажуром, а над диваном (в котором была парочка дыр, из которых виднелся грязно-жёлтые поролон) висела даже какая-то небольшая картина в хилой рамочке. Нарисована на ней была сиротливо стоящая посреди летнего закатного луга яблоня.

Что за дела вообще?

Пока хозяин квартиры гремел на кухне кастрюлями я, усевший под этой самой яблоней, тихонько размышлял. И как бы я не думал, как бы не перебирал факты у себя в голове, картина происходящего всё равно не складывалась. Стоит ли сказать, что каким-то невообразимым образом этот толстяк мало того, что жил, в отличие от основной массы населения, не в продуваемом всеми ветрами деревянном бараке, а в свой собственной квартире, что, допустим, можно было списать на условный спекулятивный характер его профессии, так ещё и умудрился располнеть, чего, как я успел убедиться, в Московии не удавалось даже самым успешным торгашам. Немцы держали всех в чёрном теле, сознательно иногда пуская по всему рейхскомиссариату волны голода, чтобы славянское население не слишком сильно плодилось. А этот вон как жирует, ещё и готовит что-то явно вкусное, с каким-то особенным, полузабытым запахом. Что же…

И тут меня как обухом по голове ударило.

Запах!

Это же, чёрт побери, свинина!

Мясо даже у нас, в Чёрной Армии достать было достаточно проблематично. Да что там, почти невозможно. Выдавали его только кормящим и беременным матерями, солдатам в чине не ниже старшего сержанта и перевыполнившим план рабочим, да и то не всегда, что уж говорить о Московии, где немцам было абсолютно плевать на дистрофию, желудочные болезни и малокровие местного населения. А тут, у подневольного славянина, у русского недочеловека на кухне нестерпимо пахнет жареным мясом, да так аппетитно, что я едва могу сглотнуть скопившуюся во рту слюну.

Толстяк прервал мои размышления очередным грохотом сковородки и гнусавым вопросом.

— Вам чего тут?..

Это он, наверное, так интересуется о цели моего визита. Да ещё и в лоб так.

Запах жареного мяса, жир на боках связного, прямые вопросы, не боящиеся стен немецкого города, на которых уже давным-давно выросли уши. Всё это нравилось мне всё меньше и меньше.

— Для начала, неплохо было бы представиться. Меня зовут Иван Борисов, можете именно так ко мне и обращаться, — гнетущая паранойя вцепилась в моё горло стальными тисками, не давая выдать имя, вписанное в моё удостоверение личности, но выбора у меня не было. Его наверняка уже давным-давно сказали связному, а если теперь законспирироваться и назвать какое-нибудь другое, тот может спокойно выставить меня за дверь, а то и пальнуть в ответ, так что в моём случае один риск уравновешивал другой.

— Да, да, именно это имя мне и называли, — не отрываясь от готовки, важно покивал сальным лысым затылком агент. — Меня зовут Анатолий. Можете ко мне так и обращаться.

— О цели моего визита вам тоже сообщили? — спросил я, прерывая своего собеседника и одновременно стараясь не дышать носом, чтобы не вызвать очередную волну слюны.

Анатолий повернулся ко мне и слегка улыбнулся.

— Нет. Об этом мне ничего не говорили.

Слава Богу. Алеутов, старый перестраховщик, понимая важность операции, постарался скрыть как можно больше её деталей, сыграв мне на руку. Значит, теперь я могу спокойно использовать неосведомлённость моего собеседника.

— Мне нужно как можно быстрее переправиться в Волгаштаат. Вскоре по Волге пойдёт крупный груз контрабандного оружия из Италии. Пойдёт он через Иран, по Каспию, и мне поручено его перехватить и доставить в Чёрную Армию. Вы сможете мне посодействовать?

Этому подозрительному типу я не стал бы выкладывать истинную цель моего путешествия даже под пытками. Уж очень мало доверия он вызывал. Лучше уж доберусь до Волги, а там свяжусь с нашей ячейкой и только затем переберусь в Москву. Конечно, прямо подозревать его в связях с гестапо я не мог, но всё же лучше перестраховаться.

Улыбка Анатолия в ответ стала ещё шире.

— Конечно, конечно, каналы для этого есть. Вы не голодны?

Голоден и даже очень. Но задерживаться здесь я не имею права. Слишком уж подозрительной казалась конспиративная квартира и её единственный обитатель. Кстати, почему единственный? Где остальные члены ячейки.

Нет, бегом отсюда!

— Спасибо, я, пожалуй, откажусь, — отклонил я предложение жирдяя.

В его улыбке, как мне показалось, появилась тень разочарования.

— Что же, очень жаль.

— Когда вы будете готовы переправить меня в Волгаштаат? — продолжил я задавать вопросы.

Анатолий на секунду задумался и поскрёб лысый затылок грязными грубыми ногтями.

— Завтра… да, точно, заходите завтра. Мы свяжемся с нашими людьми и будем готовы переправить вас на Волгу.

Так. Это уже просто смешно.

— Тогда, я, наверное, пойду, — я, тихонько оперевшись на пальцы ладоней, тяжело поднялся с дивана.

— Уже? — растерянно спросил Анатолий, не понимая, почему я начал медленно приближаться к нему. — У вас разве есть место для ночлега?

Это были последние слова в его жизни.

Не снисходя до ответа, я резко вырвал из-за пазухи нож, который, ещё выходя из таможни, я пристроил так, чтобы в случае чего мне было удобно мгновенно его достать. Через секунду благородный металл уже с чавканьем прорезал складки жира на шее предателя и перебил тому сонную артерию, заставив кровь брызнуть небольшим фонтанчиком.

— Товарищ Алеутов передаёт привет, — глядя в его угасающие глаза, сурово сказал я.

Он, кажется, так и не понял, где прокололся. По крайней мере, в его задернутом предсмертной пеленой взгляде я сумел разглядеть нечто, похожее на изумление. Тихонько придержав тяжёлое оседающее тело левой рукой, чтобы не наделало шума, я вытащил нож из шеи бывшего агента и, брезгливо морщась, вытер его об грязное кухонное полотенце. На разогретой плите до сих пор шкворчала чёрная сковородка, на которой потрескивали три куска уже почти прожаренной свинины. На секунду остановив на них взгляд, я понял, что терпеть больше не в моих силах и, обжигая пальцы, схватил самый сочный из них.

Дверь я даже не закрыл. На кой чёрт? Наверняка у дома этого урода круглосуточно дежурят несколько спецов из гестапо, так что заметать следы сейчас — лишь пустая трата времени. Я просто быстро, перемахивая через несколько ступенек и не обращая внимания на битое стекло и мусор, сбежал на первый этаж, остановившись лишь у входной двери, чтобы чуть отдышаться, отряхнуться и выровнять дыхание.

«Завтра. Приходите завтра», — Боже, как же это всё глупо. Ячейка разгромлена, притом, как мне кажется, уже давно. Немцы не нашли ничего лучше, чем поставить для ловли «на живца» этого ссученного борова. Бьюсь об заклад, что это именно он и сдал всех своих товарищей, польстившись на расширенный пищевой паёк. Мало того, эта свинья оказалась ещё и непроходимо тупой для предателя. «Завтра», — ну надо же. Он собрался послать меня, меня! агента «Стальной руки» завтра в Волгаштаат. Да такие операции в наводнённой СС и гестапо Казани должны планироваться хорошо, если за месяц. Должны обговариваться сроки, наводятся контакты с нужными людьми, устанавливается связь с ячейкой в Волгаштаате. Бред, бред сивой кобылы. А теперь я наверняка под колпаком немецких спецслужб и хорошо ещё, если удастся из-под этого колпака вырваться. О скором походе в Москву речи уже не шло.

Проведя языком по боковым зубам и выковыривая оттуда остатки мяса, я, собравшись с духом, вышел на улицу. В лицо мне сразу ударил холодный воздух, от которого я отвык в тёплом и прогретом логове предателя. Изо рта тут же пошёл тёплый пар, а из глаз брызнули мелкие и едкие слёзы. Теперь главное вести себя спокойно. Если в договорённость предателя с гестапо входило не немедленно задержание, то шанс у меня есть. Пересижу где-нибудь в городе, мало ли в Казани трущоб и заброшенных чердаков, а потом тихо выскользну из города. Чёрт, нет! Имя! Моё имя! Точнее то самое, конспиративное, указанное в ложных документах, имя предатель знал заранее и наверняка назвал его своим немецким покровителям. И в город меня пропустили только потому, что хотели задержать уже после того, как я расслаблюсь и выболтаю предателю всё, что знал. Как всё паскудно получается-то, Боже…

— Bürger, warten Sie, — услышал я грубый мужской голос, когда уже почти миновал арочный закуток, соединяющий двор с проспектом, на котором я недавно плутал.

Ну, вот и всё, подумал я.

На деле же, мгновенно обернулся, нос к носу столкнувшись с эсесовским патрулём, выходящим из двора, который я едва успешно не покинул.

— Zeigen Sie mir die Dokumente und temporäre Zulassung, — тоном, не терпящим возражений, сказал главный из тройки, судя по петлицам унтерштурмфюрера на воротнике.

Молча, не показывая волнения и сумев даже выдавить из себя кривую улыбку, я протянул эсесовцу удостоверение личности и временную регистрацию. Пока он недобрым взглядом пробегал по скромным обрывкам моей выдуманной биографии, двое его подчинённых цепными псами глядели на меня из-за его спины, готовые в любую секунду вцепиться в меня, словно те же волкодавы, и разорвать на части. Впрочем, на такой благополучный исход я рассчитывать не мог. Скорее всего, части тела начнут от меня отваливаться уже на допросе, на который меня обязательно приведут под белы рученьки вот эти вот два мордоворота, в надежде вытянуть из меня информацию по поводу цели моей миссии.

Эсесовец, держащий в руках моё удостоверение, поднял глаза. Коротко скомандовал:

— Nimm es!

На временную регистрацию эсесовский лейтенант даже не взглянул.

Жаль, что мой спектакль не удался.

Двое рядовых, получив по-настоящему собачью команду, тут же бросились вперёд, намереваясь для начала меня немного помять, а уже затем скрутить и потащить в какой-нибудь укромный подвал, где мои предсмертные вопли не помещают быту добропорядочных бюргеров. Правда, всё это шло в разрез с моими планами, так что я их немного подкорректировал. За те несколько драгоценных секунд, что эсесовец изучал мои документы, я успел принять боевую стойку и теперь мощным пинком своего тяжелого ботинка отправил унтерштурмфюрера в полёт. Продлился он, правда, недолго, так как тело лейтенанта, из которого с громким хрипом вышел весь воздух, натолкнулось на двух его подчинённых. Физика сделала своё дело и в переулке мгновенно образовалась свалка.

Я же всего этого уже не видел, мчась прочь, поднимая своим топотом миниатюрные бураны снега.

— Halt! — раздалось мне в спину, за секунду до того, как по ледяной, трещащей мостовой у меня под ногами забарабанили пистолетные пули.

Я прекрасно понимал, что небольшая задержка ни за что не остановит вооружённую погоню. Ещё меньше шансов у неё было на то, чтобы остановить пистолетную пулю. Поэтому, едва я заслышал выстрелы, как тут же свернул влево, петляя по узеньким улочкам жилого квартала. Несмотря на то, что день был в самом разгаре, прохожих было мало, а те немногочисленные счастливые немецкие обыватели, что попадались мне на пути, спешно отпрыгивали с траектории моего движения, испуганно вжимаясь в стенки близлежащих домов. Тем сильнее вытягивались от ужаса их лица, когда вслед сумасшедшему бегуну, несущемуся во весь опор, начинали свистеть пули, и громыхали трое озлобленных эсесовцев.

Поворот. Ещё поворот. Длинная, прямая улица, с обеих сторон застроенная невысокими, четырёхэтажными домами. Теперь — только прямо, если только не нырнуть в ближайший подъезд. Впрочем, с тем же успехом я могу сразу сдаться преследователям, законопослушные бюргеры выдадут меня с потрохами. Остаётся лишь надеяться, что я добегу до конца улицы раньше, чем эсесовцы сумеют в меня точно прицелиться.

Вот чёрт, накаркал! Из ближайшего дома, раскрыв входную дверь так, что она едва не сорвалась с петель, пулей выскочила крепкая, но не полная женщина, и большими рысиными скачками бросилась мне наперерез. Несмотря на то, что бегаю я достаточно быстро, а адреналин в крови ещё больше добавлял прыти, немка очень быстро поравнялась со мной и, крепко схватив за рукав, упёрлась ногами в мостовую, отчаянно вереща.

Я не бью женщин. Из принципа, из офицерской чести, из крепкого деревенского воспитания, раз и навсегда вбившего мне в голову, что «девочек бить нельзя». Но эта фурия просто не оставляла мне выбора. Она вцепилась в моей предплечье мертвой хваткой, едва ли не кусаясь, и не давала мне продолжить мой побег. А тем временем, до левого уха всё отчётливее доносился топот моих преследователей. Шансы оторваться от погони таяли не просто с каждой секундой, их с каждым мигом становилось всё меньше и меньше. Так что, медлить было больше нельзя. Коротко замахнувшись, я засадил кулаком ей точно в челюсть, от чего эта неравнодушная оккупантка села задницей прямо в снег, растеряно похлопывая на меня ресницами и наливаясь лиловым цветом на месте удара. Впрочем, у меня не было времени её рассматривать. Она была лишь мимолётным русоволосым фантомом на моём пути, лет пятидесяти на вид. Из тех особых примет, за которые сразу цепляется глаз опытного разведчика — лишь желтоватый блеск медали в форме железного креста со свастикой внутри. «За выслугу лет в партии».

Тем временем, бешеная гонка продолжалась. Эсесовцы наступали мне на пятки, а на одной из улиц к ним присоединился ещё и отряд военной полиции, численностью в четыре человека и вооружённый уже куда лучше, чем небольшая эсесовская тройка, которая изначально готовилась брать невооружённого и расслабившегося агента. Если до этого оставалась надежда уйти от погони или разделаться с преследователями где-то в узком переулке, то теперь и этот призрачный шанс растворился. С автоматчиками мне просто-напросто не справиться, к тому же, теперь они меня точно задавят числом.

Необходимо было срочно что-то предпринять.

Прижавшись спиной к краю одного из домов, я почувствовал, как что-то твёрдое упирается мне в подмышку. Недоумённо сунув руку за пазуху, я с удивлением нащупал под толстым слоем пуховика рукоять конфискованного у полицаев револьвера, в пылу погони я совсем забыл про него. Конечно, я зарёкся из него стрелять, но другого выхода у меня не было, меня натурально припёрли к стенке. Аккуратно высунувшись из-за угла, я мгновенно увидел семёрку, гнавшуюся за мной через половину города. Впереди всех, словно Цезарь местного разлива, бежал достопамятный лейтенантик, не так давно опознавший меня и желавший, видимо, первым скрутить опасного агента Чёрной Армии. Ему и предстояло получить первому.

Быстро прицелившись, как можно дальше вытянув руку, я спустил крючок. Эсесовец тут же запнулся и упал прямо под ноги автоматчику из военного патруля. Что же, видать судьба у него такая — вечно путаться под ногами.

Впрочем, моё ликование продлилось недолго. Несмотря на бардак, вызванный бесчувственным телом их командира, а также сбитым с ног солдатом, немцы ничуть не растерялись. Почти мгновенно по моему укрытию начали барабанить автоматные очереди, выбивая из стен облачка бетонной крошки. Я тут же отодвинулся от края здания, чтобы не быть задетым шальной пулей. Как только огонь на подавление слегка утих, я снова высунул руку и выстрелил, на этот раз вслепую. Не знаю, принесло ли это какие-то ощутимые плоды, но преследователи хоть на миг затихли, давая мне время оглядеться.

По всему получалось, что я сам себя загнал в западню. Место, куда я, не видя перед собой дороги, забежал, оказалось небольшим тупичком, зажатым с трёх сторон домами. Конечно, был ещё один выход, как раз тот, из которого я пришёл, но соваться туда сейчас — означало получить парочку не смертельных выстрелов по ногам. Просто, чтобы не брыкался.

Из-за угла послышался шорох. Я снова выстрелил не глядя. Шорох прекратился. Прекрасно, теперь у меня осталось всего три патрона. Преследователей у меня, как минимум, шестеро. К тому же, к ним наверняка бежит ещё подмога, заслышавшая грохот выстрелов.

Быстро и сосредоточенно бегая глазами по окружавшему меня тупику, надеясь найти выход из сложившейся ситуации, я вдруг зацепился взглядом за чугунный кругляшок, едва видневшийся из-под стоптанного сугроба. Одним скачком я оказался около него и принялся яростно, по-собачьи, разгребать снег руками. Моя догадка подтвердилась — передо мной оказался банальный канализационный люк. Воровато оглядевшись, чтобы убедиться в том, что бетонные стены до сих пор прикрывают меня от подлого выстрела в спину, я изо всех слез напрягся, пытаясь поддеть тяжеленую крышку пальцами. Получилось не сразу и ценой содранных вместе с мясом костей, но в конечном итоге чугун с диким скрежетом поддался, открыв передо мной зловонное чёрное чрево городской канализации. В первую секунду меня едва не стошнило от резкого запаха помоев, но я всё-таки пересилил себя и, последний раз хватив ртом свежий воздух, нырнул прямо в помои.

Приземлился я по колено в нечистоты. Ком тошноты снова подкатил к горлу, но я сдержался и на этот раз. Выбираясь на небольшой металлический подмосток, вмонтированный по краю круглого канала, я услышал, как мои преследователи активно ищут меня в моем покинутом укрытии. Кажется, до них дошло, что добыча ускользает, а посему они решились взять меня нахрапом. Через секунду у меня над головой раздался зубодробительный металлический скрежет. Молодой немецкий автоматчик повторил мой полёт, приземлившись, правда, не так удачно как я. В дерьмо он ушёл с головой, упав прямиком на задницу, а как только его макушка показалась над слоем нечистот — как он тут же получил в неё пулю (я и подумать не мог, что это старьё прослужит так долго), окончательно потонув в зловонной жидкости. К сожалению, вместе с ним ушёл на дно и его автомат, похоронив мои надежды разжиться нормальным оружием.

Цепным псам, что никак не хотели от меня отцепиться видимо, надоело терять людей, а потому вслед за трупом полетела граната. Разорвавшись с гулким грохотом, она не причинила мне ни малейшего вреда, так как я давным-давно скрылся в ответвлении ближайшего технического коридора. Лишь только контузия дала по ушам.

***

Я уже с час блуждал по помещениям канализации. Запах, сперва отвратный до желудочных судорог, стал постепенно терпимым, а затем и вовсе притерпелся. Единственное, что меня действительно смущало — так это громкое похлюпывание в промокших насквозь ботинках. В канализации всё-таки было достаточно прохладно, сказывалась зимняя, промёрзшая земля. Мне бы не очень хотелось осложнять своё положение ещё и простудой или, не дай Бог, осложнением лёгких. Поэтому, мне в кратчайшие сроки необходимо было найти гору какого-нибудь сухого тряпья, чтобы развести костёр.

Погони я не боялся. Я так сильно петлял, что даже сам вряд ли смог бы найти дорогу назад. Тем более, что я залез уже в самые далёкие части очистительной системы Казани, далёкие настолько, что они, держу пари, не эксплуатировались с самого захвата города.

Я тщетно искал выход. Ни плана, ни карты, ничего из этого я, понятное дело, не имел, а поэтому мне оставалось только бессмысленно плутать, иногда по колено в нечистотах, надеясь уловить хотя бы слабое дуновение ветерка, указывающее на то, что выход близко.

Мои шаги гулким эхом разносились, казалось бы, по всему массиву очистительных сооружений. И, тем не менее, мне от чего-то было не по себе. Казалось, будто каждому моему движению что-то вторит, будто кто-то пристально наблюдает за каждым моим шагом, бледной тенью темного водостока следуя за мной.

Я пару раз оборачивался, надеясь заметить в тусклой темноте канализации моего невидимого наблюдателя. Тщетно. Кем бы он ни был, показываться мне на глаза он не хотел. Через пару минут моя паранойя усилилась ещё больше, а чьё-то незримое присутствие стало почти физически ощутимо. Резким движением я выдернул свой почти что разряженный «Наган» из-за пояса и взвёл курок.

Правда, выстрелить я не успел. Прежде, чем я смог хотя бы нацелиться на невидимого врага, затылок отозвался резкой, взрывной болью, а ноги подкосились, аккуратно подталкивая меня в жёсткие объятия грязной и вонючей бетонной крошки. Сознание я потерял ещё до того, как моя голова коснулась пола.

***

Запах. Мерзкий, щекочущий ноздри и выворачивающий всё нутро запах, вот первое, что я почувствовал, ещё даже не до конца придя в себя. Притом, зловоние шло явно не от нечистот, к которым я давным-давно притерпелся. Это был не тот запах, точно такой же тягостный, отвратительный, мерзкий, но не тот.

Самое страшное — что запах этот был мне очень хорошо знаком.

Мне снова как будто двадцать лет. Я снова опираюсь на деревянный косяк входной скрипучей двери, выблёвывая содержимое своего желудка прямо в снег. На небольшом скрипучем зимнем крыльце стоит такой отвратительный смрад, что держать в себе не до конца переваренную казарменную собачатину нет больше сил. А где-то там, в глубине двухэтажного зелёного домика, бывшего когда-то загородной дачей важных партработников, разносятся редкие пистолетные выстрелы. Мой отряд уже почти завершил зачистку и старшина, матёрый старый вояка, отправил меня, блюющего дальше, чем видит, ветерана Последней войны, прошедшего и Поволжскую операцию, и бои под Пермью, на улицу, чтобы хоть чуть-чуть продышался.

Воспоминание это почти забылось. На зрелища, подобные той зимней зачистке я чуть позже насмотрелся вдоволь, загрубел до невозможности, стал относиться к ним совершенно равнодушно, просто, с одинаковым безразличием убивая всех врагов моего Отечества. Но этот запах… запах въелся в кору моего мозга раз и навсегда.

Так пахнет только жареное человеческое мясо.

В первые годы после Последней войны было туго. Особенно — с едой. Уральская каменистая земля — не так почва, что смогла бы прокормить миллионы голодных ртов. Немцы же нещадно нас бомбили, своими опустошительными воздушными налётами истребляя и те малые запасы, что были в нашем распоряжении. Тогда многие, слишком многие, чтобы это скрыть то ли от безумия, то ли от безысходности начинали есть человеческое мясо. Дошло до того, что даже на улицах Свердловска стало ходить небезопасно, людоеды вполне могли накинуться прямо посреди бела дня. Конечно, их жертве незамедлительно бы помогли прохожие, только вот, какая пострадавшему, в сущности, разница, если он лежит на мостовой с проломленным мясницким топориком черепом, а его мозги отчаянно и торопливо пожирает очередной безумец? И это Свердловск, центр и сердце Чёрной Армии. Стоит ли говорить, что глухие деревни вымерли почти под чистую, натурально переварив сами себя?

Конечно, как только проблема вышла из-под контроля, Жуков незамедлительно дал команду армии разобраться. Стоит сказать, что сработали мы достойно, вычистив все или почти все ячейки людоедов. Но осадочек остался. Обвинение в каннибализме теперь — одно из самых страшных в Чёрной Армии. Даже хуже, чем обвинение в педофилии или шпионаже. Чаще всего обвиняемый не доживает даже до прибытия полицейского патруля, становясь жертвой самосуда. Толпа, хорошо помнящая уроки прошлого, рассуждает, что лучше убить невиновного, чем хоть раз дать шанс людоеду скрыться.

Потому что никто не хочет, чтобы улицы вновь заполонил запах жареного человеческого мяса.

Я с трудом разлепил тяжеленые, слипшиеся от натекшей крови, веки. Перед взглядом всё плыло, двоилось, но я всё-таки смог примерно оценить ситуацию. Меня притащили в подвальное квадратное помещение, освещаемое несколькими вонючими кострами, разведёнными прямо в жестяных бочках. Посреди комнаты стоял какой-то огромный прямоугольный булыжник, от чего-то чёрного цвета. Сперва, из-за гудящей боли в голове, я не мог понять, каким образом тут, в вонючей казанской канализации, оказалась плита из чёрного мрамора, но потом до меня дошло, что камень потемнел со временем, из-за толстого слоя высохшей крови на нём.

Рядом с пышущими жаром бочками сидели четверо оборванцев. Настоящие развалины, даже по меркам Московии, все в каких-то чирьях, с грязными жёлтыми ногтями, отекшими больными глазами и плотоядной слюной, стекающей с подбородка. На меня они, что удивительно, при этом не смотрели. Всё их внимание было приковано к человеческой икре, которую они, насадив на какую-то ржавую арматуру, медленно прожаривали на костре.

Я же вынужден был глядеть на это отвратительное зрелище, полулёжа на холодном бетонном полу, упираясь затылком в стену. Когда я попытался аккуратно, чтобы не привлечь внимание каннибалов, приподняться, в голову тут же впилась раскалённая толстая спица. Застонав, я снова упал на холодный пол, привлеча внимание людоедов. Четвёрка, тупо уставившись на меня, собиралась было разом подняться, чтобы окончить мои мучения, как вдруг из темного края комнаты, оттуда, куда не доставал неяркий свет костра, вышла ещё одна, пятая фигура.

— Оставьте, братья. Его время ещё не пришло, — напыщенно произнёс он, обращаясь к безумцам.

Те с явным неудовольствием сели назад, правда, тут же вновь с обожанием уставившись на готовящееся блюдо.

Боль, разрывающая мою черепную коробку на части, отчаянно запульсировала в висках. Перед глазами поплыли жёлтые круги, а сам я почувствовал, как делаю боковое сальто, хотя отчётливо понимал, что преспокойно лежу на полу.

— Пить… — сипло взмолился я, находясь на грани бреда и реальности, у подошедшего ко мне главаря людоедов.

Ответом же мне было легкий шлепок по щеке, который, как ни странно, слегка привёл меня в чувство. Муть ушла из взгляда, хотя мигрень, напрочь выжигающая всякие способности к рациональному мышлению, никуда не делась. Как, впрочем, и сжигающая горло жажда.

Теперь, мой взгляд был прикован к сгорбившемуся, но, тем не менее, достаточно мускулистому уродцу, который оценивающе меня рассматривал. На его плечах, едва на них налезая, висела форма немецкого лейтенанта, а к левой, безволосой груди были пришит суровыми чёрными нитками германский орёл со свастикой, споротый, по всей видимости, всё с той же шинели.

— Не проси, — вдруг ответил мне людоед. Голос его был глухой, тяжелый, а из пасти отвратительно пахло тухлятиной. — Настоящие арийцы не просят и не умоляют. Они достойны. Ты — тоже. Я вижу это в тебе, чувствую в биении твоего сердца, в течении твое крови. Ты — один из них. Раса господ, повелитель. Это есть в тебе.

Продолжая нести бред, он пододвинулся ещё ближе ко мне, прислонив к моему левому виску два грязных пальца. Я попытался было дёрнуться, чтобы отстраниться, но голова тут же отозвалась такой дикой болью, что я решил перебороть брезгливость и слегка потерпеть.

— Я рад. Мы очень много молились, ты знаешь? Я и мои братья… Нас немного осталось, — он обернулся к бочке, рядом с которой сидели ещё четверо голодранцев, указывая, каких именно братьев он имеет в виду. — Он услышал нас! Чернобог услышал наши молитвы. Он не забыл про нас, он помнит… он послал нам арийца… — последнее слово псих выделил особой, фанатичной интонацией. — Мы выпьем его кровь, мы пожрём его внутренности, сравнявшись в силе и чистоте с самим Хозяином.

На секунду он закатил глаза и поднял руки кверху, будто церковник, завершающий своим религиозным рвением очередную мессу, а затем снова уставился на меня.

— Ты ведь тоже чувствуешь это, да? — в его голосе сквозила доверительная интонация, будто он сообщал мне сплетни про наших общих ближайших друзей. — Скоро он придёт, во второй раз придёт, он вернётся. Однажды он уже приходили, и слабые познали страх и сапог хозяев на спине, сильные — возвысились. В крови ответ, в крови сила, в крови чистота. Чернобог дал нам это понять, он обещал, он сделает достойных хозяевами, он сделает достойных повелителями. Кровь, кровь, кровь… это последняя истина. Только чистых кровью возвышает Чернобог. Бурею чёрной…

В своей полубезумной молитве он вдруг упал на колени и припал к грязному бетонному полу головой, развернувшись ко мне левым боком. Кинув взгляд к тому месту, куда он обернулся, я увидел достаточно большой портрет, в основательной деревянной рамке, но стоящий на полу и прислонённый к стенке. Несмотря на всю тусклость света, даваемого несколькими кострами, я всё равно сумел рассмотреть того, кто был изображён на портрете. Изображённый в дни своего величия и молодости, Адольф Гитлер смотрел на меня тяжелым, пренебрежительным взглядом. А безумец, припавший перед ним на колени, продолжал шептать что-то про Чернобога и Сатану.

Кажется, я нарвался не на простых каннибалов, а на идейных. Их лидер, судя по всему, посчитал Гитлера неким божеством, достойным поклонения, а общение со своим идолом у него происходило посредством пожирания людей. Понятное дело, что человек здесь уже кончился, осталось лишь животное, но не попытаться договорится, я не мог. Тем более, что связанные руки и ноги не оставляли мне особого выбора.

— Брат, — с усилием задавив брезгливость в голосе, начал я. — Там, наверху, огромная куча арийцев. Их очень много, целый город. Я могу тебя отвести туда, если хочешь…

Молящийся резко прекратил своё занятие и посмотрел на меня.

— Мы были там. Мы ели их. Младших, чтобы вкусить свежую кровь, взрослых, чтобы вкусить сильную кровь и старых, чтобы вкусить мудрую кровь. Они слабые. Все. Они ещё хозяева, но уже не арийцы. Чернобог отвернулся от них, хоть они и пришли с ним. Теперь Чернобог смотрит на нас. На тебя. Он рад, он видит, что мы нашли арийца. Скоро, совсем скоро мы сольёмся вместе, брат. Мы станем равными Чернобогу, встанем с ним в один ряд. И ты, ты, — он рванулся ко мне, схватив за связанные руки, отчаянно их тряся. — Ты станешь вместе с нами, брат. Твоя кровь растворится в нас, твоё тело накормит нас, оно придаст сил. Мы впитаем твою воль, твою честь, твой разум, ни на секунду не забывая, кому обязаны своим величием.

Безумцы. Самые натуральные безумцы. Таких нужно кончать исключительно из жалости, из христианского всепрощения. Даже, если бы эти животные не угрожали мне лично, я бы всё равно не смог пройти мимо. Несмотря на всю мою ненависть к немцам, к их нации, к их идеям, языку и образу жизни, я всё равно не имею права оставить эту мразь, это змеиное логово, похищающее детей и жрущее стариков, под их ногами. Даже у мести есть стандарты.

Глава этих шизофреников отошёл к своим подопечным, что-то радостно им втолковывая, я же тем временем отчаянно елозил туда-сюда, пытаясь освободиться от пут. В конце концов, мои телодвижения не остались незамеченными, потому что один из безумцев вдруг указал на меня пальцем, привлекая внимание вожака. Тут немедленно обернулся, пристально окинул меня взглядом, улыбнулся и подошёл ближе.

— Непокорность. Настоящая черта хозяина, — произнёс он, поднимая меня за шкирку и глядя прямо мне в глаза. В этот момент я, достаточно крупный мужчина, чувствовал себя нашкодившим котёнком. Очень хорошо эта тварь отъелась на человеческих останках. — Чернобог ждёт, брат. Пора.

Всё также, держа рукой за воротник, он поволок меня прямо к алтарю, который я приметил, едва разлепил глаза. Грубо закинул на булыжник таким образом, что связанными руками я упирался себе же в копчик, а глаза мои смотрели прямо в тёмный потолок. Склонился над моим лицом, почти ласково прикоснулся к моему лбу. И поднял длинный и кривой ржавый нож, целясь мне в сердце.

— Чернобог!!! Славим тя!.. — громко заревел он, сотрясая воздух небольшого подвальчика, и тут же захлебнулся своим криком, глотая ртом воздух.

Очень опрометчиво со стороны каннибалов было класть пусть связанного, но не убитого агента Чёрной Армии рядом со ржавым листом металла, который при должном желании вполне может сойти за ножовку, перерезавшую хлипкую и слегка подгнившую верёвку. Ещё более неосмотрительным было встать рядом с эти же агентом так, чтобы он смог дотянуться до твоего паха и одним точным ударом ног раздавить твои яйца…

***

Мне пришлось убить их всех. Это, впрочем, не составило особой сложности. Когда их предводитель упал, а я слез с алтаря, смешно прыгая на связанных ногах и стараясь завладеть ножом, выпавшим из руки людоеда, остальные просто молча стояли на своих местах, окружив алтарь, и тупо смотрели на меня, не осознавая своими животными мозгами, что, собственно, происходит. А я тем временем сумел спокойно подобрать недалеко отлетевший ритуальный нож и перерезать последние веревки, сковывающие мои движения. Правда, когда я кинулся на первого каннибала и перерезал тому горло, остальные людоеды всё же зашевелились. Они налетели на меня, оттолкнули куда-то в сторону и принялись рвать на части ещё даже не остывшее тело своего товарища. Я же завороженно смотрел на эту кровавую трапезу, не в силах оторвать глаз. Лишь через некоторое время, когда каннибалы слегка успокоились, начали есть медленно и аккуратно, явно растягивая удовольствие, наваждение спало, и я нашёл в себе силы закончить начатое. Не забыл и об их вожаке, который без сознания лежал на полу. Ему я тоже провёл кровавую полосу на шее, от уха до уха.

Я минут пятнадцать пошатался по помещению, в котором находился, но не нашёл ни своего револьвера, ни ножа, который с таким скандалом приобрёл. Слава Богу, хоть сапоги эти ироды не сняли. Едва я понял, что мои вещички, похоже, утеряны безвозвратно, вдруг накатила такая усталость, что мне пришлось сесть там же, где и стоял, не обращая внимания ни на кровь, ни на крайне неприятные объедки. Сил у меня хватило лишь на то, чтобы поближе подтянуться к бочке с костром и снять с себя валенки, поставив поближе к раскалённому металлу, чтобы просохли.

Перед тем, как мои глаза закрылись, последняя мысль была о том, что я очень сильно хочу пить.