Глава пятая

Расправляя плечи

«Пройдёт товарищ все бои и войны,

Не зная сна, не зная тишины.

Любимый город может спать спокойно,

И видеть сны, и зеленеть среди весны».

 Граница Чёрной Армии и Новосибирской республики, Урал. 11 марта, 1962 год.

Олег Гордиевский раздражённо поморщился. Острый, холодный ветер задувал белую пыль бурана ему прямо за воротник тёплого тулупа, выбивая снежинками мурашки на его спине. Контрабандист зябко поежился и поднял жёсткий шерстяной ворот, закрывая шею.

Откуда сбоку послышался сдавленный кашель. Олег обернулся, столкнувшись взглядом с одним из солдат, что его сопровождали. В отличие от криминальной братии, с которой он привык общаться, эти были молчаливы, суровы и дисциплинированны. Не отходили помочиться каждые пятнадцать минут, не рассуждали о бабах, бася на весь лес и не дымили самокрутками, с потрохами выдавая своё местоположение. Не походили они также и на бестолковых подпольщиков, отряд которых так глупо полёг где-то в этих местах. Это были настоящие солдаты, псы войны. Подтянутые, собранные и готовы ко всему: хоть вступить в настоящий смертельный бой, хоть лишь разыграть таковой.

При воспоминании о подпольщиках Олег вздрогнул. На секунду ему показалось, что это всё было в другой, бесконечно далёкой жизни, вдобавок, случившейся не с ним. Перед глазами вдруг встало лицо Валерия, бесконечно усталое, обречённое, но оттого неимоверно счастливое. Такое бывает у партизан, которые умерли под пытками раньше, чем выдали палачам хоть каплю информации. На миг чёрствый и циничный контрабандист вновь оказался в приграничном лесу по ту сторону кордона, в последний раз прощаясь с Саблиным. Впрочем, всё это были лишь иллюзорные игры уставшего сознания Олега. На самом деле он всё также продолжал смотреть на узкую, засыпанную снегом автомобильную колею.

Что-то изменилось в Олеге с той самой ночи, когда Валерий и его подпольщики приняли смертный бой на японской границе. Что-то очень важное повернулось в его душе, изменило вектор, заставило его прямо сейчас глядеть на заснеженную грунтовку на нейтральной земле, вместо того, чтобы прятаться, петлять, заметать следы и уводить из-под удара себя самого и свою жену. Вместо этого тридцатилетний циник вдруг, неожиданно для самого себя нацепил мундир с белой звездой на рукаве, раз и навсегда отрезав для себя путь к отступлению.

Это был второй раз в жизни Олега, когда он поступил в разрез с логикой и инстинктом самосохранения. Первый — когда пришёл к жене Михаила Петровича и поклялся, что сделает для неё и для её сына всё, что будет в его силах. И обещание своё он сдержал. Не смотря на то, что сын её подался в идиоты-подпольщики, а вся остальная команда, ходившая под руководством Саблина-старшего, сгинула без вести, бросив вдову на произвол судьбы. С тех пор жизнь Олега стала не то, чтобы сложнее, но скорее более неудобна. Сынок его бывшего капитана, который, взяв вину на себя, спас весь остальной экипаж корабля, очень шустро сел Олегу на шею, сделав из него чуть ли не свой, единоличный канал контрабанды. И это помимо тех заказов, что Олег регулярно выполнял для Сопротивления. Валерий постоянно гонял контрабандиста туда-сюда через границу, заставляя привозить вместе с собой оружие, оборудование и информацию. Именно этот канал, который создала для юного подпольщика доблесть его отца, и помогла Саблину-младшему в короткие сроки подняться по ступеньками иерархии Сопротивления. И разорвать эту сделку не с дьяволом, но с маленьким и очень инициативным бесёнком, Олег не мог. Клялись в нынешней России не часто, но если уж приходилось, то клятвы выполняли даже ценой своей жизни.

Гордиевскому даже повезло. Он выполнил своё обещание, не лишился при этом жизни, остался при своих глазах, руках и ногах. Мог ходить, связно думать и разговаривать. А вот Саблин, тот самый нескладный, романтичный и витающий в облаках подросток, незаметно для самого себя ставший мужчиной — нет. Мёртвые не болтают. Не болтают те, кого покосил свинец станкового пулемёта, молчат, не говорят ни слова те несчастные, кого закололи штыками, забросали гранатами и задавили гусеницами бронемашин. Они не видят этой новой, едва-едва наступившей весны. Не видят последних холодов, отчаянно цепляющихся за свой последний час буранами и метелью. Закрыты их глаза, задёрнуты пеленой вечных снов. И пока они, те самые герои, не видят, бездушные, холодные и эгоистичные циники вдруг надевают на себя чёрные мундиры идеалистов, безумцев и еретиков, выходящих с пращой против Голиафа.

Олег знал, почему начал служить в Чёрной Армии. Ответ был очень прост, можно сказать, банален. Такие люди, как Валерий Саблин, могут быть разными. Кто-то из них может быть задёрганным интеллигентом, представителем класса, почти вымершего в современной России. Кто-то — работягой, недалёким селюком из Московии или Новосиба. Кто-то — суровым ветераном Последней войны, отмеченным медалями и шрамами почти поровну. Объединяет их одно: они все бы легли на той пограничной заставе. Не важно, какая была у них жизнь до той роковой ночи, того рокового боя, важно то, что они бы все, как один, совершили поступок. Настоящий, один на всю жизнь. Все они без колебаний поставили бы интересы своей Родины и жизни тех, кто будет потом, выше своей собственной. И на секунду, они все стали светом, яркой вспышкой пламени в тени чёрных крыльев германского орла или под копотью азиатского солнца. Таких людей очень мало осталось на этой земле. Настолько мало, что циникам и приспособленцам вроде него, матёрого контрабандиста, приходится самим вставать в строй, чтобы хоть как-то заменить эту немногочисленную, но непобедимую армию.

Просто потому что иначе, в самый ответственный момент, светить будет больше некому.

— Командир! — отвлек Олега от размышлений оклик солдата. — Едут.

Олег внимательно прислушался. Несмотря на завывание метели, вдали, где-то слева, можно было разобрать натужное гудение. Такой звук издаёт старая, ещё советская трёхтонка, когда на пределе своих шестицилиндровых сил идёт по бездорожью. Кажется, их операция потихоньку подходила к концу.

— Хорошо, — Олег кивнул, соглашаясь с наблюдением солдата. — Тогда работаем, всё стандартно, знаешь же? — спросил он.

Ефрейтор, первым услышавший приближение колонны грузовиков, кивнул. Сунув два пальца в рот, он пронзительно свистнул, чем привёл их немногочисленный отряд в движение. Солдаты в количестве шести штук, ещё недавно спокойные и тихие, тут же собрались и подтянулись ближе к Олегу, формальному начальнику. Хоть, конечно, никакого столкновения не ожидалось, им всё равно было необходимо соблюдать волчью, армейскую осторожность.

— Скалов, выйди на дорогу, — приказал Олег рядовому, по случайности оказавшемуся ближе всех.

Тот лишь пожал плечами, дёрнул предохранитель штурмовой винтовки, переведя её в режим стрельбы очередями, и не спеша пошагал в сторону грунтовки, проваливаясь в снег почти на всю длину валенок.

Олегу ещё подумалось, что зима в этот раз слишком подзатянулась, ведь уже прошла треть марта, а оттепели не видно даже и следа.

Вскоре рядовой остановился посреди дороги и, спокойно опустив автомат, принялся ждать. Буквально через несколько минут из-за небольшого пригорка, рассекая жёлтым светом фар стену из быстро падающего снега, появилась колонна автомобилей. Грузовиков было много, наверное, даже больше десятка, что для контрабандистского рейда было практически запредельное число. Кажется, партнёры Чёрной Армии свою задачу выполнили на оценку пять.

Конечно, всё то представление, что сейчас собирались разыграть бойцы под командованием Олега, было излишним. Торговля между Чёрной Армией и Новосибирской республикой хоть официально и была запрещена японскими оккупационными властями, но запрет этот игнорировался всеми хоть сколько-нибудь влиятельными дзайбацу в регионе. На Урал шли грузовики с оружием, электроникой или продовольствием, оттуда — с рудами и драгметаллами. Конечно, принимая во внимание азиатский формализм, в отрытую торговать было нельзя. Тем, кто принимал товар, обязательно нужно было разыграть нападение. Это было сделано для того, чтобы японские шишки могли врать императорским проверяющим прямо в глаза, приводя в пример слова своих же подчинённых. А о том, что о «нападении» было заранее сообщено, и что весь «крупный диверсионный отряд русских партизан» состоял, по сути, из шести случайно выбранных солдатиков, об этом было принято помалкивать. Способ оказался достаточно удобным, и поэтому даже обычные, никак не связанные с японскими торговыми домами контрабандисты пользовались именно этим им.

Когда до спокойно стоявшего Скалова оставалась какая-то сотня метров, головной грузовик колонны стал потихоньку притормаживать. Ход автомобиля начал замедляться, заставляя всю кавалькаду постепенно снижать и так не высокий темп. Тем не менее, ведущая машина остановилась едва ли в трёх шагах от солдата. То ли водитель не рассчитал тормозной путь, то ли наоборот, знал свой грузовик как пять пальцев и решил просто покрасоваться.

Скалов, правда, даже не шелохнулся. Он дважды ударил по капоту затянутой в рукавицу ладонью и махнул рукой отряду Олега, призывая выходить из леса и имитировать тех самых диверсантов. В последний раз переглянувшись с ефрейтором, бывший контрабандист с кряхтением начал пробираться сквозь сугробы. Остальные солдаты повторили его манёвр, но только молча.

— Что у нас тут? — бодро спросил Гордиевский, подойдя к первому автомобилю.

— Сдаются, товарищ лейтенант, — также весело отрапортовал Скалов, щеря при этом желтоватые зубы.

— Всё готовы выложить, лишь бы вы нас не тронули, — хохотнул шофёр, уже успевший вылезти из грузовика и тщетно пытающийся закурить папиросу на леденящем ветру.

Худощавая и высокая фигура, свесившая из открытой кабины головного автомобиля ноги, согласно закивала.

— Это хорошо, что готовы, — пробормотал Олег, глядя на незнакомца, подтвердившего слова Скалова. Что-то в этом человеке было неуловимо знакомо, но Гордиевский никак не мог понять что, неизвестный плотно обмотал лицо шарфом и натянул меховую шапку-ушанку чуть ли не на глаза, спасаясь от холода.

— Пусть тогда возьмут нас на борт, — продолжил контрабандист. — Дойдут с нами до третьей заставы, там их разгрузят, заправят, и обратно отправят.

— Уважаемый, — вдруг обратился к Олегу тот самый незнакомец. — Прежде, чем мы отправимся в путь, я бы хотел прояснить один вопрос, чрезвычайно важный для меня.

И всё-таки, Гордиевский явно где-то слышал этого голос. Пусть даже глухой и искаженный плотной тканью шарфа, он всё равно был до боли знакомым.

— Ну? — мрачно спросил Олег, незаметно, как ему показалось, расстёгивая поясную кобуру.

— Не нужно так сильно волноваться, — спонтанное движение контрабандиста от неизвестного не укрылось. — Я не кусаюсь, Олег. Тем более, я всего лишь хотел спросить, как обстоят дела у Олеси?

— У Олеси? У Олеси всё хорошо, а откуда ты… — тут Олега как обухом по голове ударило. Всё подозрительность мигом слетела с него, а сам он, вытянувшись струной, слегка подскочил на месте.

— Джеймс! — воскликнул он, мгновенно узнавая незнакомца. Через секунду двое мужчин уже заключили друг друга в медвежьи объятья, выбивая воздух из лёгких ощутимыми хлопками по спине.

— Господи, Джеймс, ты какими тут судьбами? — спросил Олег, вытягивая американского шпиона на расстояние вытянутых рук и внимательно его осматривая, будто убеждаясь, что это действительно он. — Ты же вроде подался обратно?

— Уже вернулся, — с улыбкой ответил Кюри. — Разве я могу вас, идиотов, здесь бросить? Помрёте ведь, все как один, то грудью на амбразуру ляжете, то на таран пойдёте. Лучше расскажи, как всё-таки у Олеси дела?

— Да что с ней будет, хорошо у неё всё, — широко улыбаясь и глядя в лицо боевого товарища, ответил Олег. — Сидит в Свердловске на довольствии. Пристроили её куда-то в штаб, перекладывает бумажки.

— В Свердло-о-овске… — насмешливо протянул Джеймс. — То-то я смотрю, и ты умудрился в мундир влезть? Ты же птица вольная, бандитская, чего погоны-то нацепил?

— Может и бандитская, но не синяя, — хмыкнул в ответ Олег. — Звёзды на плечах не рисовал. Так что мне не зазорно. А что до вольной… знаешь, я тоже думал до недавнего времени, что свобода — это самое ценное, что может быть у человека. Вот ходишь ты такой красивый, в кожаной импортной куртке, купленной на контрабандные деньги, и кажется, что лучше уже быть не может, что никто тебе не указ, ни Гитлер, ни Хирохито, ни Жуков. А потом один шебутной мальчишка, который когда-то к твоей жене клинья подбивал, очень глупо кидается грудью на амбразуру и становится сразу понятно, что дерьмо это всё. И кожанка твоя, и тропы контрабандистские, и деньги эти сраные. Всё это брызги просто, ничего это добро не стоит.

Олег ненадолго замолк, собираясь с мыслями.

— И единственное, что в этом мире значение имеет, — продолжил он чуть погодя. — Это звезда белая на рукаве твоего чёрного мундира. Потому что ты сам теперь — как мундир этот, скорбный и мстительный.

Оба мужчины, к недоумению замерших полукругом солдат, неожиданно долго смотрели друг другу в глаза. Просто смотрели, не говоря ни слова. Те мысли, те чувства и эмоции, которые они сейчас переживали, оказались бы только испорчены словами.

— Он был настоящим солдатом, — американец первым нарушил молчание.

— Он был больше, чем солдат, — возразил Олег. — Он был человеком. Наверное, одним из последних в России.

***

Рейхскомиссариат Украина, Киев. 18 марта, 1962 год.

Город помнил всё.

Камень его мостовых видел, за свою долгую тысячелетнюю жизнь, казалось бы, всё. Он прекрасно помнил горячую кровь храбрецов, некогда окропившую его прекрасные, покрытые густой изумрудной травой холмы. Никогда не забывал древний город и густые слёзы братоубийства, пахнущие речной водой, лебединым пухом и углём, сгорающим в топке поезда. До сих пор на улицах города звенели давным-давно позабытые и неслышимые для обычных людей пламенные речи, что когда-то, долгую тысячу лет назад, сокрушили тиски безжалостной и суровой судьбы, уготованной этим краям. Тогда злой фатум отступил, утёрся, нацепил на голову толстую монгольскую шапку, поправил половецкое стремя и громыхнул на прощание тяжёлым копьём польского гусара. Ушёл лишь для того, чтобы вновь вернуться через сотни лет, вернуться, одевшись в непробиваемую серую сталь немецких заводов. И в тот день, когда злой рок вошёл в вековой город на Днепре, не хватило никакой горячей и молодой крови, чтобы остановить его.

Город помнил всё это. Ни на секунду не забывал. На гранитных страницах его истории навсегда отпечатались и яростные предсмертные крики окружённых солдат, и глухие стоны, заглушающие громкий плач ведомых в рабство, и спокойный, монотонный голос завоевателей, размеренно подсчитывающий вагоны с кубометрами родной, чернозёмной земли.

Николай Уваров знал, что город запомнит и его.

Двадцатилетний молодой человек шёл по широким проспектам столицы рейхскомиссарита, что вот уже почти как двадцать лет снабжал всё огромную немецкую империю зерном и мясом. Молодой человек, чьи предки из поколения в поколение обрабатывали эту землю, проливали за неё кровь и пот, шёл по улицам матери городов русских и уныло втягивал голову в плечи. Он не поднимал взгляда, не замечал немногочисленных прохожих вокруг него, а перед редкими в столь раннее время немцами он почтительно раскланивался, отступая на шаг назад и уступая господам дорогу. Всё это он, хозяин этой земли, этого города, делал, не отрывая от мостовой взгляда.

Вот только, делал он это не из страха или раболепия. Если бы кто-то из тех равнодушных, склизких и давным-давно сдавшихся прохожих, что имели несчастье не принадлежать к стержневой нации, заглянул в глаза Николаю, он бы не увидел в них ни покорности, ни заискивания перед самозваными хозяевами. Он бы увидел там то, чего так не хватало ему самому, этому безликому прохожему, когда на улицах его города погибали, отчаянно сражаясь, красноармейцы. То, чего не хватило ему, когда дивизии СС «Мёртвая голова» и «Галичина» маршем промаршировали по широким киевским проспектам, когда в Германию пошли первые составы с рабами, чернозёмом и пшеницей.

В глазах у Николая сияла решимость. Решимость суровая и непоколебимая, такая, какая бывает только у потенциальных покойников.

Если бы у Николая кто-то, равный ему по силе воли, спросил сейчас, когда эта решимость появилась у него во взгляде, Николай бы не ответил. Не из-за гордыни, отнюдь нет. Просто он не помнил, когда именно его ненависть, дикая, жгучая, переполняющая до краёв ненависть превратилась в одно-единственное желание. Желание убивать немцев.

Наверное, этот невероятно важный, но такой предсказуемый синтез произошёл, когда умерла его мать. Уваров до сих пор помнил, как на обессиленном, с разрывающими кожу рёбрами, теле развевалось могильным саваном замызганное грязное платье. Она лежала на высокой, заполненной клопами кровати, с ломкими волосами, впавшими щеками и чёрными глазами, желтыми от недоедания. Её тонкая, как у скелета, ладонь свисала со смертного ложа, будто приглашая мальчика, стоящего в дверях и ёжащегося от октябрьских холодов, пробивающихся сквозь открытую форточку, за собой. Вот только этот мальчик не поддался зову. Не заплакал, не огласил последнее пристанище умершей от голода матери, что всегда отдавала ему последний кусок, траурным воем. Он всего лишь подошёл к остывающему телу самого любимого и родного человека в мире, убедился, что её веки закрыты, а затем ушёл. Куда — он и сам тогда не знал.

А может быть, это было много позже. Когда его, тринадцатилетнего, впервые выпороли кнутом. Он, стоя за конвейером и отчаянно температуря мерзким февральским гриппом, не выполнил норму. Чутка не дотянул до плана, не пересёк черту, не перебрал столько крупы, сколько было необходимо в этот день. За что грузный бородатый человек с красно-чёрной повязкой на рукаве, работавший в цеху надзирателем, от души ввалил ему, больному, десять ударов кнутом. С молчаливого одобрения хозяина — превесёлого немецкого бюргера, приехавшего осваивать новые жизненные пространства вместе со своей женой и двумя детьми.

Нет, скорее всего этот союз ярости и действия в его глазах окончательно оформился лишь несколько месяцев назад, когда Лидия, его белокурый ангел, что ласковыми прикосновениями спускался к нему в горячем бреду рубцов на спине, сгорела от банального воспаления лёгких, не получив медицинской помощи. Лишь благодаря ей он выжил, благодаря ей он сейчас разглядывает гранитные, вычищенные со всей немецкой старательностью и дисциплиной мостовые. Лидия… хрупкая и нежная брюнетка, выросшая в семье врачей, чудом не угнанных в Германию и не побрезговавшая подобрать умирающего под забором подростка. Всего на пару лет его, Николая, старше, всегда, даже в самые чёрные и смертные годы, улыбавшаяся, неунывающая и верящая в светлое будущее, несмотря на блеск немецких штыков и эсесовских пряг. И так неожиданно, так быстро и скоро сгоревшая от, казалось бы, банального холода и сырости. Когда Николай, волоча на плече едва дышащую, тоненькую и в тот момент так сильно похожую на его умершую мать Лидию, постучался в двери одной из многочисленных киевских больниц, ему отказали. Пожилой, явно заслуженный немец-врач, одетый в чистенький и белый халат, выгнал его оттуда пинками, заявив, чтобы он вместе со своей проституткой убирался подыхать в какую-нибудь сточную канаву, как им, собакам, и положено. Аналогичная ситуация повторилась ещё в нескольких заведениях. Немногочисленные посетители тех клиник равнодушно взирали на происходящее, не обращая внимание на умирающую, а зачастую и помогали персоналу выгонять славянских недочеловеков прочь.

Всё закончилось на пороге их квартиры. Невесомо лёжа у него на руках она, прилагая неимоверные усилия, подняла тонкую, бледную ладонь, погладила его по шее, привлекая внимание, печально улыбнулась…

И умерла.

Только тогда, потеряв всё и всех, Николай понял, что больше он не может. Остальные вокруг него могут делать что хотят: жрать скудный паёк, каждодневно слушать немецкие радиопередачи и постепенно превращаться в бездумных, тупых животных, которыми и хочет их видеть нацистская верхушка. А он не имеет на это всё право. Не имеет, потому что до сих пор помнит вкус того мерзкого, черствого хлеба, которым делилась с ним его угасающая мать. Он не может радостно раствориться в мерзком, недочеловеческом существовании, покуда на его шее огненным рубцом горит прикосновение женщины, ставшей для него всем.

В конце концов, это ведь так просто.

Сражаться вообще намного проще, чем жить.

Николай останавливается у перекрёстка, ведущего на центральную площадь города. Описанный в апокалиптичном романе Булгакова, последнего русского писателя, о существовании которого Николай даже не подозревал, величественный майдан как будто бы осунулся, сгорбился под тяжестью гипсового орла со свастикой в когтях, монументом возвышающегося в центре широкого брусчаточного овала. Он знает, что делегация, навстречу которой он так спешил через полгорода, обязательно появится здесь. Они всегда проезжают именно по этой улице. Никогда не меняют маршрут, никогда не выставляют охраны, совершенно не беспокоясь о возможном нападении. В конце концов, откуда у затравленных псов найдётся хотя бы щепотка мужества, чтобы кинуться на собственных мучителей?

Вот только, иногда даже и самого безобидного пса появляется бешенство.

Наконец, длинный роскошный автомобиль с открытым верхом появляется из-за угла. И тут же Николай срывается с места, одним прыжком выпрыгивает на проезжую часть, параллельно отталкивая какого-то безропотного прохожего. Ещё один олений прыжок, и Уваров уже стоит на капоте машины. Не обращая внимания на ошалевшего водителя, он цепко глядит на троицу высокопоставленных немцев, важно развалившихся в кожаных креслах автомобиля. Всего через мгновение он вытаскивает из-за пазухи бережно хранимый все эти годы в бессчётном количестве тайников отцовский «Наган» и наводит его на первую цель.

Щелчок взводимого курка, и перед глазами Николая встаёт обессиленное, но радостное лицо его матери, счастливой от осознания того, что её ребёнок всё-таки будет жить. А через секунду жирная морда Эрика Коха, рейхскомиссара Украины, разлетается толстыми шматами мяса и костей. Ещё один щелчок, ещё один патрон в стволе, лицо Лидии, улыбающейся ему, очнувшемуся наконец-то от горячки после порки, и мерзкая рожа Альфреда Розенберга, архитектора плана «Ост», философа и людоеда, предавшего и возненавидевшего страну, которая его вырастила и выучила, превращается в кровавое месиво.

Барабан прокручивается ещё один раз, и Николай понимает, что, к сожалению, не успевает. Не успевает вспомнить лицо своего отца, крепко его обнявшего, перед тем как навсегда уйти на фронт Последней войны. Зато он точно успевает отплатить человеку, который и повинен в его невосполнимом провале в памяти. Нажимая на курок, он видел, как генерал танковых войск Хейнц Гудериан, который не так давно опубликовал сверхуспешную книгу своих фронтовых воспоминаний, поднимает руку с зажатым в ней наградным «Вальтером».

Тем не менее, выстрел Николай услышал.

А значит, какая, по сути, разница, что было дальше?..

***

Великогерманский рейх, Столица Мира Германия. 3 апреля, 1962 год.

Рейнхард Гейдрих не любил Фольксхаллу. Ему не нравился даже старый, ещё довоенный рейхстаг, не нравился своей помпезностью, своей напыщенностью и показным пруссачеством. Каждый раз, когда шеф гестапо бывал там, ему казалось, будто из каждой тени на него глядят мерзкие раскормленные рожи круппоподобных промышленников, усатые лица старых юнкеров, растерявших всё своё аристократическое достоинство, и омерзительные, вырожденческие шнобели визгливых социал-демократов. Проще говоря, всех тех, что свели старую, почти что средневековую империю в могилу, сперва растерзав её траншеями Пашенделя и Вердена, а затем, испугавшись поражения, вонзили ей в спину кинжал мерзкого Ноябрьского восстания.

Он ненавидел их всех. Старые элиты — за слабость и некомпетентность, что ввергла его страну и его народ в пропасть нищеты и хаоса, за национальное унижение и боль Версальского договора. Новых крикунов разномастных расцветок — за бессмысленные, идиотские визги на площадях межвоенной Германии под самыми разными флагами: красными, синими, белыми и оранжевыми. Недочеловеков, что заполонили его страну во время того, как она называлась Веймарской республикой, жидов, славян и цыган — просто по факту их существования. Его блевать тянуло от застройки старого Берлина, он едва скрывал тошноту, когда читал заголовки газет, печатавшихся в тридцатые годы, а сам он из последних сил сдерживался, чтобы не превратить в кровавое месиво лицо поляка-дворника, живущего на одной с ним улице.

Господи, как же он радовался, когда Шпеер принялся ровнять с землёй ненавистный ему город. Он едва не прыгал до потолка от счастья, ходил по своей загородной резиденции и тихонько приплясывал. Его жена, Линда, впервые в жизни видела обычно сурового и спокойного мужа в таком состоянии. А после этого они всей семьёй, вместе с четырьмя детьми, поехали в Готенланд, который в то время едва-едва начали колонизировать. Конечно, изредка им попадались айнзацгруппы, вылавливающие по херсонским лесам оставшиеся группки русских партизан, но, в целом, тогда, по мнению Гейдриха, там было намного лучше, нежели сейчас, когда прекрасный полуостров загадили толпы переселенцев из Южного Тироля.

Их великолепный отпуск длился целых полтора месяца, немыслимый срок для такого важного человека, как шеф тайной государственной полиции. А потом, когда они вернулись в Берлин, ставший к тому времени Германией, Рейнхард не узнал город. Альбер Шпеер, главный архитектор рейха, сделал за столько короткий промежуток времени невозможное, почти полностью перестроив столицу. Теперь, место мерзкой, готической архитектуры, раз за разом приводившей Гейдриха в бешенство, заняли ряды ровных, суровых домов, отражающих немецкую дисциплину и неприхотливость. Теперь, вместо ничтожного купола рейхстага, над городом возвышался поистине исполинский полукруг Фольксхаллы, административный и политический центр германской империи, символизирующий новое тысячелетие её истории.

Правда, Рейнхард не учёл, что хоть старый город и погиб под траками самосвалов и бульдозеров, старые люди, словно стая чумных крыс, сумели избежать уничтожения, всего лишь сбросив старую шкуру. И теперь, прекрасные и просторные коридоры Фольксхаллы заполнялись оружейными магнатами, едва дышащими под тяжестью своего капитала, надутыми, словно индюки, генералами вермахта, едва не лопавшимися от чувства собственной важности, и технократами с пытливыми и бегающими глазками недочеловека, пытающиеся в очередной раз «оптимизировать» процесс управления государством.

Рейнхард Гейдрих стоял на обзорной площадке Фольксхаллы, куда обычно водили экскурсии гитлерюгенда и задумчиво наблюдал за Народной площадью, раскинувшейся перед ним на расстоянии четырёх этажей вниз. Рак, против которого он боролся почти всю свою сознательную жизнь, с тех пор, как получил партийный билет НСДАП, снова угрожал его народу. Старый лев не вечен, и уже дышит на ладан. Конечно, все до сих пор преклоняются перед его могуществом и авторитетом, но каждый, у кого есть хоть капелька мозгов, понимает, что его день близок. Балабол Геббельс уже начинает нажимать на нужные рычаги в партии, обеспечивая себе место преемника. Герман Геринг, позолоченный и рафинированный рейхсмаршал, чьи хвалёные Люфтваффе до сих пор не могут стереть остатки русских за Уралом, тоже не отстаёт. Правда, в отличие от Геббельса, старый жирдяй делает ставку не на партийные элиты, а на вермахт, где имеет достаточно большое влияние. Впрочем, точно сказать нельзя, за кем пойдут военные. Они разделены примерно пополам, возможно, большинство склониться всё-таки к Герингу, однако разрыв будет невелик.

Будь Рейнхард сторонним наблюдателем, скажем, из Америки, он бы поставил на Геббельса. Аппаратчики всегда побеждают, как бы ни была сильна армия. Деньги и власть — оружие, много более эффективное, чем танки «Леопард» и броневики «Один». К тому же, его собственный шеф, рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, поддерживает главного пропагандиста рейха.

Если бы кто-то в этот закатный час стоял рядом с Рейнхардом Гейдрихом, он бы увидел, как гримаса отвращения и пренебрежения пробежала по лицу шефа гестапо. К счастью, к этому времени Фольксхалла уже была пуста, и Рейнхард ничуть не удивился, если бы узнал, что он — её последний посетитель. Впрочем, о таких глупостях он не думал. Все его мысли занимал его начальник, бестолковый агроном и бесхребетный слюнтяй, однажды грохнувшийся в обморок во время показательного расстрела. Генрих Гиммлер, глава СС. Человек, который, находясь в иллюзиях своих сектантских идеалов, не видит той заразы, что пожирает рейх изнутри. Ничтожество и слизняк, раболепием и чинопочитанием пробивавший себе путь наверх едва ли не со времён Пивного путча.

Это был явно не тот человек, что должен возглавлять СС.

Взгляд Гейдриха скользнул по отражению серебряных нашивок на воротнике его идеально выглаженной формы, едва видимых на закатном стекле. Армия, партия, народ… Все эти идиоты забывают ещё об одной силе. «Чёрном Ордене», теневом государстве, что уже давным-давно опутало своей липкой сетью всю Германию. Опутало лишь для того, чтобы стать её спасителями в трудный час, чтобы окончательно выжечь всю скверну, всю слабость и все пороки из нового поколения немцев.

Шеф гестапо поправил локон своей белокурой чёлки (в помещении фуражку он не носил) и, отвернувшись от панорамного окна, чётким шагом зашагал прочь. Время размышлений для него закончилось. Пришло время действовать.

Уже выходя из здания Фольксхаллы, Рейнхард подумал о том, когда всё начало катиться под откос. Перебрав в уме множество вариантов, он, за неимением лучшего, остановился на самом очевидном и банальном.

«Наверное тогда, когда мы назначили управлять рейхскомиссариатом чёртового русского…»

***

Рейхскомиссариат Московия, окрестности Гренца. 25 апреля, 1962 год.

Проснулся я до рассвета. Через тоненькую тюль едва-едва просвечивала полоска слабенького света, слегка освещая пыльные половицы крестьянской избы. Взглянув на небольшой стеклянный прямоугольник, я убедился, что заря только занялась, а значит, что времени часов пять утра, вряд ли больше. Самый сонный, предрассветный час, идеальный для того, чтобы незаметно куда-то проникнуть или, наоборот, откуда-то выйти. Аккуратно, чтобы не разбудить хозяина, я поставил левую ногу на пол и тихонько, не издав ни звука, натянул ботинок. Повторил операцию с другой ногой. Одними пальцами опираясь на широкую лавку, последние месяцы служившую мне кроватью, я медленно поднялся, приняв, наконец-то, вертикальное положение. В целом, я был готов к тому, чтобы тихонько щёлкнуть хлипким засовчиком, запирающим входную дверь избы, и раствориться в ночи, но для этого мне ещё было необходимо прихватить с собой свой скудный скарб. Мне хватило предусмотрительности, чтобы заранее разложить свои пожитки в шаговой доступности от лавочки, дабы не мотаться в ночи по всей избе. Так что я быстро взвалил на плечо серый холщовый мешок, натянул колючий, но тёплый мужской балахон из чёрной шерсти, едва достающий мне до пояса, и, огладив жёсткую густую бороду, отросшую у меня за два последних месяца, двинулся к выходу из избы.

Ночь, безраздельно властвовавшая над Среднерусской равниной, встретила меня утренней прохладой и свежим западным ветром. Где-то в лесу, начинавшемся сразу за широким полем пеньков, следом пребывания здесь беспощадных немецких лесорубов, щебетали едва-едва проснувшиеся птицы. Ко всему этому великолепию прибавлялся невероятный запах едва-едва освободившейся от тяжелых снежных оков пашни. Прекрасное чувство чего-то далёкого-далёкого, которое я в последний раз испытывал в безвозвратно ушедшем детстве, захлестнуло меня настолько, что я не услышал звук приближавшихся ко мне старческих шагов.

— Уже уходишь? — раздалось у меня за спиной.

Я резко обернулся. На пороге избы стоял, оперевшись на толстый дверной косяк, старик, на вид лет семидесяти от роду. На самом же деле, ему едва исполнилось шестьдесят. Леонид, местный столяр, приютил меня в начале марта, когда я, заросший, голодный и едва не воющий от дикой боли в разбитой голове, буквально ввалился к нему в жилище и упал прямо на пороге без чувств. Теперь же он стоял на том самом пороге, где я когда-то чуть не испустил дух, и, покашливая, задумчиво разглядывал меня.

— Не хотел тебя будить, — честно глядя ему в глаза, ответил я.

Это и впрямь было одной из причин.

— И поэтому решил сбежать ночью, как тать? — Леонид сурово нахмурил брови. — Знаешь, я, конечно, подозревал, что воспитание в Чёрной Армии оставляет желать лучшего, но не до блатных замашек же.

Старик явно хотел сказать что-то ещё и развить мысль, однако его прервал дикий приступ кашля, эхом разнёсшийся по спящей деревне и согнувший старика пополам. Я даже испугался, не наступил ли для моего благодетеля последний час, и дёрнулся к нему на помощь, прекрасно при том понимая, что все мои усилия окажутся бесполезными.

— Не злись, — мягко попросил его я, аккуратно помогая разогнуться, когда кашель стих. — Помимо того, что я просто-напросто не хотел с тобой прощаться, мне действительно жалко было тебя будить. Тебе ведь завтра заканчивать бортик, помнишь? К тому же, если вдруг нагрянет гестапо и начнёт спрашивать про меня, тебе будет намного легче отбрехаться. Мол, да, побирался тут похожий, когда и куда ушёл — не знаю. Даже полиграф тебя не прошибёт.

— Про лодку ты верно сказал, — задумчиво прожевал Леонид. — А вот про всё остальное брешешь, как сивый мерин. Просто не хотел, чтобы лишний раз у тебя глаза блеснули. А они бы у тебя блеснули, не возражай. Я же вижу, как ты прикипел к этому месту. Уж не знаю, какие струны твоей души задела у тебя наша деревня, но ты бы определённо здесь остался, если бы не твоё задание. Я никогда за все эти два месяца не интересовался твоим прошлым, хотя, я признаю, меня и распирало от любопытства. И на этот раз я тоже ничего не спрошу. Правда, прощаться мы тоже не будем.

Настала моя очередь изумлённо глядеть на собеседника.

— Это ещё почему?

— Потому, что я всё-таки очень хочу увидеть тебя в чёрном мундире с белой звездой на рукаве.

— А дотянешь? — спросил я, указывая пальцем на его грудину. — Последнюю неделю ты совсем плох.

— Ради такого дела — дотяну, — улыбаясь, ответил Леонид. — Я, знаешь ли, семнадцать лет этого жду. Ещё годик или два для меня не время. А с лёгкими я как-нибудь договорюсь.

— А если не выгорит?..

— Выгорит, — уверенно ответил мне Леонид. — У тебя точно выгорит. Ты от самой Казани до сюда сумел как-то доковылять полумёртвый, так что и до Москвы дойдёшь.

— Ну, раз ты так считаешь, — повел плечами я.

Мы ещё пару минут постояли в тишине, глотая свежий утренний воздух, после чего я наконец решился.

— Пора. Пойду я, пожалуй.

— За винтовкой? — ехидно спросил у меня столяр.

— За винтовкой, — широко улыбнулся я ему в ответ.

— Давай, — на прощание махнул мне рукой Леонид.

Действительно, как будто не в логово зверя пошёл, а в лес за грибами.

Широко шагая по просёлочной дороге и глядя на утренние, угасающие деревенские звёзды, я не оборачивался. И не видел, как Леонид, в прошлом член ВКП(б), коммунист и верный кировец украдкой крестит меня в спину. Даже ветер-предатель не донёс слова далёкой, едва слышимой, но от того не менее искренней молитвы:

«Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его…»

«… тако да погибнут беси от лица любящих Бога…»

«…во ад сошедшего…»

***

Солнце вставало всё выше и выше. Я спокойно шёл по пустой дороге, поднимая клубы пыли и пиная редкие небольшие камешки, изредка попадавшиеся мне под ноги. Смотря себе под ноги, я не замечал ни вывалившегося из кустов бобра, который тут же пугливо пересёк просеку и скрылся в листве, ни глухого стука топоров где-то чуть южнее меня. Утреннее солнце всё сильнее освещало дорогу и нагревало воздух, давая мне понять, что балахон, скорее всего, ближе к полудню придётся скинуть. Правда, сейчас на это мне было плевать. Мои мысли снова и снова возвращались к покинутой мной деревне.

И чем дольше я думал о ней, тем яснее понимал, что Леонид был прав.

Я не помню, как выбрался из Казани. Точнее — помню, но очень смутно. Когда я думал об этом, в голове возникали запутанные и зачастую невозможные образы. Я, например, отчётливо помнил, как вышел из подземных катакомб. Притом, вышел с первого раза, избитый, помятый и едва дышащий из-за жажды. Помнил, как, стоя на четвереньках, горстями жрал твёрдый, слежавшийся снег около сточной трубы, которая соизволила выпустить меня из духоты канализации, чувствуя при этом, как постепенно утихает сухой пожар в моей глотке.

Дальше — сложнее. Помню лицо эсесовца, презрительно глядящего прямо мне в глаза и дышащего на меня тяжёлым табачным духом. Кажется, тогда я, лишившись сил, в очередной раз потерял сознание, вырубившись прямо на снегу, а тот меня посчитал за мертвеца. Почему-то в памяти всплывает запах конского пота, парафина и мокрого железа. Помню, как брёл по щиколотку в талой распутице, опираясь на какую-то выломанную палку. И наконец — старое и сморщенное лицо ветерана Последней войны, столяра, плотника и, по совместительству, человека, который спас мою жизнь.

Когда я пришёл в деревню, затерянную под городом Гренцем, который раньше назывался Нижним Новгородом, было только начало весны. Я провёл здесь два месяца, два самых прекрасных месяца в моей жизни со времён начала Последней войны. Я отрастил бороду, которую никогда до того не носил. Не потому, что во мне резко проснулась неумолимая тяга к корням, ко всему старорусскому и патриархальному, нет. Просто потому что я расслабился. Расслабился настолько, что за все эти шестьдесят дней даже не попросил ни у кого бритвы, чтобы привести свою физиономию в уставной, гладковыбритый порядок. Я снова вышел на пашню. Впервые за… чёрт, я даже не могу вспомнить, когда в последний раз участвовал в весеннем посеве, куда босоногого подростка Григория Отрепьева едва ли не из-под палки загоняли каждый год. Тогда меня привлекали куда более интересные вещи, например, рыбалка на ближайшем озере или драка с такими же как я, пацанами из соседней деревни, на ничейной лесной поляне. Теперь же я с удовольствием взял в руки лукошко с зерном, чтобы размеренно разбрасывать мелкие желтоватые зёрнышки по пашне, чувствуя, как под ногами разваливается рыхлая и свежая земля. Конечно, даже в канувшем в небытие Союзе уже существовали автоматические сеялки, закупленные из-за рубежа, однако они исчезли, как, впрочем, и всё ценное, где-то на просторах бескрайней немецкой империи. Поэтому работать приходилось, как и встарь, руками. Я этому был только рад.

А ещё мне нравились люди. Они нисколечко не напоминали мне те обрывки тряпья, что влачили своё жалкое существование на улицах Ижевска. Это были живые, славные существа из плоти и крови, волком, а не затравленно, глядевшие на изредка забродившие в деревню власовские и немецкие отряды. У них даже хватало смелости укрывать меня до тех пор, пока отросшая борода и обритая налысо голова не сделали меня неузнаваемым для полицаев. Всё это, по большей части, была заслуга именно Леонида.

Ветеран Последней войны, чьи лёгкие до сих пор страдали от последствий безумных химических атак маршала Тухачевского, был среди этих людей кем-то вроде негласного вождя. Он был лейтенантом взвода солдат, который безнадёжно отстал от Красной Армии, прорываясь из окружения под Нижним Новгородом. Когда до них дошли известия о том, что оставшиеся силы РККА отброшены к Уралу и уничтожены, они решили, не мудрствуя лукаво, забраться поглубже в лес и существовать вдали от цивилизации. И у них получилось! Из небольшой общей землянки, где пионеры поневоле ютились почти полтора года, они постепенно выросли в небольшое поселение, к которому потянулись переселенцы из Нижнего Новгорода. Славянское население оттуда постепенно вытесняли немцы, надеясь превратить город в важный узел волжской торговли. Поэтому вскоре с рабочими руками у Леонида и его товарищей, которых одного за другим начала потихоньку забирать лёгочная недостаточность, не было проблем. Правда, вслед за работниками потянулась и немецкая администрация. К удивлению, это были не эсесовцы, до сих поря являвшиеся в ночных кошмарах тем, кто сумел пережить Последнюю войну. И даже не вермахт с его танками и вертолётами, готовый разнести в щепки их беззащитное селение, а чиновники, управленцы и технократы — подлинные исполнители геноцида. Эсесовец может расстрелять, удушить, загубить сотню, даже несколько сотен душ, прежде чем его настигнет пуля народного мстителя. А эти крысы легко могут избежать справедливого возмездия, скрывшись за бумагами приказов и растворившись в безликой толпе бюргеров. И правда, что плохого в том, чтобы немецкие лесорубы занялись лесозаготовкой прямо здесь, на опушке вот этого леса? Притом, заплатив за аренду. Пусть немного, пусть сущие гроши, но ведь могли бы и просто силой взять. Что плохого в том, чтобы поставить в деревне радиовышку, приобщить жителей даже такого дикого уголка к цивилизации, прогрессу и всемирной коммуникации? Местные администраторы даже проложат здесь дорогу прямиком до Гренца и Чебоксар. За свой, между прочим, счёт. Плохо что ли?

Только вот Леонид прекрасно понимал, что подарки от врага нужно принимать очень осторожно. Действительно, в самой дороге ничего плохого нет. Плохое есть в немецких мотоциклах, везущих предателей и оккупантов на восток, сторожить границу с Чёрной Армией или вылавливать немногочисленные отряды партизан, всё ещё отчаянно дерущиеся на территории Московии. Отвратительна не сама радиовышка, а те пропагандистские передачи, что она транслирует. Те самые, переписывающие русскую историю, забивающие голову мерзенькой немецкой поп-музыкой и рекламирующие рабство в Германии, выдавая его за высокооплачиваемую работу на благо быстрорастущего рейха. А лесорубов, лениво курящих на обочине дороги, хочется задушить во сне, глядя на бесконечные ряды грузовиков, увозящих драгоценный лес куда-то на запад.

Понимал ли всё это Леонид? Безусловно. И именно поэтому радиовышка работала только два дня в году. В декабре, на Рождество и в апреле, аккурат под день рождения фюрера. Эти два дня у немцев считались главными праздниками в году, поэтому продемонстрировать славянское недочеловеческое презрение к орднунгу было никак нельзя. Правда вот, весь остальной год с ней случалась одна поломка за другой. То провода оборвутся, то предохранители сгорят, то вообще ветром повалит. У местных лесорубов, например, настолько часто ломались циркулярные колёса на их лесопилке, что те плюнули и, не выдержав, убрались вести свой промысел на другой берег Волги. С заезжими войсками дело обстояло сложнее, но иногда и их удавалось отправить куда-нибудь к чёрту на куличики, к сожалению, не так часто, как хотелось бы. И, что самое интересное, ничего сделать с деревней местная администрация не могла. Точнее, это было попросту невыгодно. Люди Леонида исправно платили налоги зерном и промыслом, так что карательная акция, после которой чиновничье рисковало получить вместо платежеспособной единицы ещё один партизанский отряд, гадящий из густого и глубоко леса, была просто нецелесообразной. Между оккупантами и селянами установилось шаткое равновесие, которое, однако, мой приход поколебать не смог.

Я, впрочем, не сильно этого и желал.

Ежу понятно, что меня не оставят в покое. Даже если СС по какой-то причине считает меня мёртвым (я надеялся-таки, что моё полузабытое видение, в котором немецкий офицер пинал меня, словно издохший труп, окажется правдой, а не страшной галлюцинацией), то «Чёрный Орден» всё равно будет настороже, ведь где проник один агент, вполне может проскользнуть и второй. Готов поспорить, что граница с Чёрной Армией сейчас на замке, возможно, даже пару лишних дивизий отрядили с итальянской границы для этого. Хотя вряд ли, наверняка обошлись каким-нибудь эсесовским сбродом, типа полка «Руссланд» или бригады Дирлевангера. Впрочем, мне от этого не легче. Серебряные молнии были на взводе, а поэтому действовать нужно было аккуратно. Финальный этап моего задания пришлось отложить на пару месяцев, затерявшись в поволжской глубинке. И я считаю, что поступил правильно. Время, оно конечно деньги, но информация в наше время ценится всё-таки больше. А поэтому я не имел права выступать в поход на Москву до тех пор, пока обстановка хоть чуть-чуть не устаканится. Особенно, учитывая тот факт, что моя липовая история про новую винтовку, поступившую в немецкие войска, которая была без проблем проглочена дремучим крестьянином Трофимом, вызвала лишь саркастическую ухмылку у проницательного Леонида, чем и не прошла проверку на прочность.

Леонид вообще был достаточно умён. Мало того, что он сумел пережить ад Последней войны, так ещё и в лютые послевоенные годы не пропал, не сгинул, не сгорел заживо в немецких концлагерях, а собрался, заматерел и выжил, при этом вытащив на своих плечах деревню в сотню человек. Этот старый, потрёпанный жизнью вояка показал мне, чего именно в жизни хочу. Он заставил меня вспомнить, пробудил в моей памяти образы обыкновенного, честного труда, неомрачённого ни разрывами снарядов, ни рейдами карателей. Он вытащил откуда-то из глубин моей души что-то забытое, детское, радостное, спокойное, то, чего я лишился в тот день, когда Сергей Миронович Киров запинаясь и забывая слова, едва-едва не плача, произносил свою речь по радио, уведомляя граждан Союза о том, что началась война с Германией. И я вдруг понял, что резать глотки немцам — вовсе не мечта всей моей жизни, воплощённая в жизнь, как я думал ещё пару месяцев назад. Моя мечта — однажды проснуться в своей собственной избе где-нибудь в подобной глуши и понять, что я напрочь забыл звук воздушной тревоги. Затем, поднявшись с кровати и умывшись, взять свои инструменты для работы по дереву и отправиться делать своё дело. Вот что я понял, находясь два месяца в обществе старого плотника, двенадцать армейских товарищей которого уже давным-давно забрала смерть.

Как жаль, что у моей мечты так много врагов. И прежде, чем старый плотник, перенявший профессию у кого-нибудь другого, сойдёт к тихой и спокойной русской воде, оперативнику «Стальной руки» необходимо спустить под её льды ещё не один десяток тевтонских завоевателей.