Глава первая.

ЧАСТЬ III

Закат

«Вновь примирит все тьма, даже алмазы и пепел,

Друг равен врагу в итоге, а итог один.

Два солнца у меня на этом и прошлом свете,

Их вместе с собой укроет горько-сладкий дым».

Пригород Столицы Мира Германии. 20 июня, 1962 год.

Гейдрих услышал, как скрипнули тормозные колодки автомобиля, паркующегося возле его загородной резиденции. Окно его рабочего кабинета было по обыкновению настежь открыто, так что звуки улицы свободно проникали в просторное, заставленное книжными полками помещение. Рейнхард Гейдрих слышал всё: от мерного стука молотка где-то вдали, и до тихого насвистывания рабочего в его саду. Шеф гестапо слышал и контролировал всё. Так, как он и любил.

Тем не менее, белокурый, уже начинающий седеть эсесовец не шелохнулся, когда всё в том же саду звонко щёлкнул засов на воротах, открывающий машине путь в сад, в его святая святых. Он не оторвал взгляда от рабочих записок, заполняемых каллиграфическим почерком с абсолютной аккуратностью. Не отложил ни один из многочисленных докладов, которые он, несмотря на непомерное их число, всё равно прочитывал от первой буквы и до последней. Лишь на миг рука, старательно выводившая на листе бумаге его собственную подпись, позволила себе задержаться, как бы в нерешительности, не понимая, что ей делать: то ли продолжать писать, то ли тянуться к наградному «Вальтеру», лежащему в верхнем ящике письменного стола. Всего лишь на миг его жестокая и безжалостная рука, подписавшая тысячи и тысячи смертных приговоров, дрогнула. Дрогнула только для того, чтобы немедленно вернуться к столь необходимой бумажной работе.

Через несколько минут дверь приоткрылась.

— Герр Гейдрих, к вам Георг Вильгельм… — начал было докладывать вкрадчивый и почтительный голос его, Рейнхарда, дворецкого, однако второе лицо в СС резко прервал его.

— Пусть войдёт, — холодным тоном приказал он, прежде чем оторвать, наконец-то, взгляд от аккуратно разложенных по столу бумаг.

Благообразное лицо прислуги тут же исчезло в слегка приоткрытом дверном проёме, лишь для того, чтобы через секунду дверь широко распахнулась, и перед шефом гестапо предстал молодой юноша, лет двадцати от роду. Одет он был в выглаженную и идеально сидящую форму СС. На его молодом лице не было ни той дегенеративной небритости, которая так бесила Гейдриха в нынешних студентах, увлекающихся травкой и уклоняющихся от службы в армии, ни инфантильной рассеянности во взгляде, которой так страдало молодое поколение немцев, выросшее в овечьем мире и блаженной безопасности. Свежий, собранный, молодой хищник, вытянувшийся по струнке перед старым, но ещё не растерявшим железной хватки вожаком. Выкинувший руку в вековом салюте, идеальный представитель стержневой нации.

Таким был Георг Вильгельм Вальдек-Пирмонт.

Гейдрих ответил на салют слегка пижонски, не вставая.

— Вольно, Георг, — сказал шеф гестапо, лёгким кивком указывая на массивное кресло на противоположной стороне стола. — Садись.

Молодой эсесовец с благодарностью принял приглашение и медленно опустился на чёрную, податливую кожу.

— Докладывай, — тут же перешёл к сути дела Гейдрих.

— Боюсь, герр Гейдрих, новости не слишком радужные, — смотря прямо в глаза эсесовцу, начал Георг Вильгельм. — Мои надёжные источники, которые ещё ни разу не подводили нас с вами, сообщают, что Геринг, покинув ежегодные учения Люфтваффе, сегодня прибыл в Столицу Мира Германию, для срочного совещания в Фольксхалле с рейхсминистром Геббельсом. О чём они говорили — доподлинно неизвестно, однако из закрытого кабинета, недоступного, к сожалению, для наших подслушивающих устройств, оба вышли в весёлом положении духа, а перед отбытием рейхсмаршала пожали друг другу руки. После этого восемнадцатый авиационный корпус, личная гвардия Геринга, покинул аэродромы близ Бранденбурга и сейчас находится в процессе передислокации на юг, куда-то рядом с итальянской границей.

— Что думаешь по этому поводу? — задал вопрос Гейдрих. Конечно, для ответа не нужно было быть семи пядей во лбу, и шеф гестапо это прекрасно понимал, однако ему хотело ещё раз проверить своего доверенного агента.

Георг пожал плечами. Это была единственная форма неуставного ответа, которую он себе иногда позволял.

— Вывод напрашивается сам собой, — развивал мысль молодой эсесовец. — Геринг с Геббельсом пошли на мировую. Как только стало ясно, что без боя рейхсмаршал не готов уступать место приемника фюрера, восемнадцатый корпус постоянно находился в шаговой доступности от Германии. Сейчас же, сразу после совещания, он вдруг отбывает в Альпы, якобы для предотвращения новых итальянских провокаций, которые с недавних пор приобрели регулярный характер. К тому же, рейхсмаршал ещё со времён Великой войны страстный фанат авиации, которая с тридцатых годов, после прихода Адольфа Гитлера к власти, находится полностью в его руках. Оторвать его от учений могло лишь что-то по-настоящему судьбоносное. Например, мировое соглашение с рейхсминистром пропаганды, его главным конкурентом в борьбе за власть.

— А что Гиммлер? — не меняя положения, ровным голосом спросил Гейдрих.

— Пока ничего конкретного сказать не могу. Его секретарь, однако, только что доложил, что рейхсфюрер СС заперся у себя в кабинете, с просьбой не отвлекать его от «письма доктору Геббельсу с поздравлениями в связи с окончательным примирением лучших людей рейха». Очевидно, что о совещании ему тоже известно. Ясно также то, что мировая неизбежна, если уже не произошла.

На лице шефа гестапо не отразилось ни одной эмоции, однако внутри у него бушевал самый настоящий пожар. Его хитроумная комбинация летела ко всем чертям! Он связывал большие планы с грядущей гражданской войной, которая неминуемо бы разгорелась между двумя главными претендентами на место фюрера. Мало того, он сам сделал некоторые шаги, для того, чтобы это война из разряда «возможного» перетекла в разряд «неизбежного». Но старый боров Геринг струсил, пошёл на попятную, удовлетворившись, наверняка, своим нынешним хлебным местом рейхсмаршала, которое косолапый Геббельс пообещал ему оставить. Впрочем, ничего удивительного. Расклад сил был явно не в его сторону: за Геринга выступал лишь вермахт, да и то не полностью, партия и народ же были, в основном, сторону министра пропаганды, сделавшего себе имя своими пламенными речами. Рейнхард, впрочем, надеялся, что жадность в мозгу старого наркомана пересилит здравый смысл, и он хотя бы попытается. Однако всё пошло наперекосяк. Скорее всего, свою роль в этом событии сыграли участившиеся провокации на итальянском фронте, показавшие, что немецкая армия уже не столь сильна, как раньше, в отличие от врагов рейха.

Как хорошо, что за годы беспощадной внутрипартийной грызни Рейнхард Гейдрих приучил себя всегда иметь план «Б». Особенно — в таком важном деле как спасение Отечества. Перемирие Геринга и Геббельса это, конечно, неприятно, но на каждое перемирие найдётся своя радиостанция в Глайвице.

— Что-то ещё? — спросил Гейдрих, когда Вальтек-Пирмонт закончил высказывать свои соображения.

— Много мелочи, но ничего сильно интересного, кроме одного. Сегодня, в одиннадцать часов утра, Адольф Гитлер, прогуливаясь в окружении телохранителей по Берлинской оранжерее, споткнулся и расшиб себе лоб. Кровотечение, по словам личного врача, который сообщил это моему агенту, специально интересовавшемуся здоровьем фюрера, остановить удалось только через час.

Гейдрих кивнул. Вождь сдаёт, это всем понятно. Годы берут своё, принося кучу старческих горестей и болячек.

— Помимо этого — небольшое восстание рабов на силезских фабриках. Унтерменьши заперлись на одном из крупповских предприятий, забаррикадировали входы и выходы, однако срочно прибывшая айнзацгруппа быстро с ними разобралась. Немцев убито пятнадцать человек, в основном охранники и управляющие, потери среди славян никто не считал. Также Альберт Шпеер готовит очередное выступление в Фольксхалле по поводу нового скачка нашего государственного долга. Собирается в который раз сообщить о том, что германская экономика, держащаяся в основном только лишь на рабском труде, похожа на огромный мыльный пузырь, что вот-вот лопнет. Имели место быть очередные провокации на итальянской границе. Видимо, прошлый успех окрылил Чиано, поэтому теперь его войска без конца пробуют наших солдат на прочность. Однако такого позора, как месяц назад, больше не повторяется. Мы подтянули резервы, и итальянцы теперь получают достойный отпор. Активизировали русские. Неоправданно растёт число наших воздушных потерь в районе Урала. Геринг специальным указом приказал снизить частоту налётов, чтобы не подвергать лишней опасности наших лётчиков. Бригада Дирлевангера, пытавшаяся прорваться на территорию русских с целью грабительского рейда натолкнулась на неожиданно упорное сопротивление, вследствие чего была наполовину обескровлена. Японцы также не сидят без дела. Вчера был обстрелян наш пограничный блокпост в районе побережья Карского моря. Франц Гальдер уже послал туда пару батальонов местных формирований. По словам генерала, нет смысла разбрасываться ценными людьми из-за пустяковой приграничной перестрелки. Пусть гибнут русские.

Гейдрих кивал головой по каждому пункту доклада. Ничего действительно важного, кроме, пожалуй, травмы Гитлера, он не услышал. Его не удивил тот факт, что шакалы, видя раненого льва, начинают потихоньку кружить вокруг него, надеясь урвать свой кусок добычи. Не волновала его и судьба бандитов Оскара Дирлевангера. Человеческие отбросы, убийцы, насильники и психопаты они, хоть и ходили под эгидой СС, не вызывали у настоящих рыцарей «Чёрного Ордена» ничего, кроме презрения. Не беспокоили шефа гестапо также и пустая болтовня жидов-технократов, типа Шпеера, жаждущих превратить Великогерманский рейх в жалкое подобие Соединённых Штатов с их трусливым либерализмом, рыночной экономикой и вырожденческой демократией. Конечно, в чём-то старый архитектор прав, немцы действительно разжирели и обрюзгли на спинах своих рабов, однако это не означает, что сам Альберт не сгинет в концлагере, если у Гейдриха появится хоть малейшая возможность его туда отправить.

— На этом всё? — спросил шеф гестапо.

— Так точно, — ответил его юный протеже.

— Тогда вы свободны, Георг.

Вальтек-Пирмонт согласно кивнул, поднялся с кресла, на прощание чётко и резко, как на параде, салютнул и ровным шагом покинул кабинет.

Рейнхард Гейдрих был доволен. Конечно, он и сам был ещё очень даже ничего, ему не исполнилось даже шестидесяти. Однако пройдёт лет десять, и ему нужно будет крепко задуматься над вопросом наследника. Юный Георг Вильгельм подходил как никто другой. Умный, смелый и беспощадный — тот самый идеальный человеческий материал, из которого будет коваться действительно тысячелетний рейх. К тому же, искренне преданный ему, Гейдриху, за то, что когда-то именно шеф гестапо не дал его отцу, потерявшему благосклонность Гиммлера, окончательно вылететь из СС.

Правда, о том, что интриговал против его отца сам Гейдрих, прикрываясь ширмой из Карла Вольфа, молодому эсесовцу совсем необязательно.

***

Соединённые Штаты Америки, Вашингтон, округ Колумбия. 21 июня, 1962 год.

 Тридцать восьмой президент Соединённых Штатов Джордж Паттон, не так давно переизбранный на второй срок, сидел за столом Овального кабинета, подперев старческое обвислое лицо кулаком левой ладони. Его угрюмый взгляд, казалось бы, способен расплавить красный пластиковый корпус телефона, стоявшего на столе, однако законы физики даже для президента одной из ведущих стран мира были непреклонны.

Что-то незаметно изменилось для него. Для него, для американцев, для всего мира. Самое страшное, что произошло это не постепенно, не в связи с рядом экономических и политических причин, а вдруг. Словно, кто-то резко дёрнул за невидимый рычаг или рубильник. Все люди, которых обычно называют «интуитами», и к которым относился тридцать восьмой президент США, прекрасно это прочувствовали. И приняли соответствующие меры. Кто-то закупился оружием и провизией, кто-то начал рыть бункер под своим гаражом, а кто-то всеми силами пытался прорваться в нейтральную Мексику, которая не играла в опасные игры сверхдержав.

И только один-единственный, самый могущественный из этих чувствующих людей не знал, что делать.

Когда он, уже старый и заслуженный ветеран Второй Мировой войны впервые баллотировался на место президента от Национальной Американской партии в пятьдесят седьмом, он делал упор именно на оборонительную внешнюю политику, на упорное продолжение борьбы с «коричневой чумой» фашизма и укрепление позиций Америки, как постоянно готовой к бою страны. Однако, что-то поменялось с тех пор. Что-то, что старый вояка не мог понять, отчего старик-генерал дико нервничал. Несмотря на всю его интуицию, его, как и любого военного человека, выводило из себя всякое непонятное и неизвестное, выбивающееся из узких норм устава.

Ясным для старого президента оставалось одно: нужно действовать и действовать быстро. В эпоху перемен, в эпоху сломов и потрясений самая худшая участь ждёт тех, кто пытается усидеть на месте, обеими руками хватаясь за слабеющий столп старого миропорядка. И всё равно, несмотря на эту аксиому, Паттон продолжал с упорным недоверием смотреть на происходящее.

Казалось бы, вот итальянцы. Фашиствующие ублюдки, чернорубашечки, доставившие столько хлопот американскому корпусу в Африке. Теперь — подписывают торговый договор, позволяя американским частным компаниям добывать нефть во владениях саудитов, входящих в сферу влияния Итальянской империи. Порвавшим все старые связи со своими союзниками-немцами «владыкам» Средиземноморья отчаянно нужны были союзники, и за дружбу Америки они были готовы платить любую цену, даже самую высокую и унизительную

С другой стороны — русские. Варвары, дикие азиаты, безбожники-коммунисты, некогда угрожающие серпом и молотом всему свободному миру, а затем загнанные немецкими армиями куда-то на Уральские горы. Теперь же — перекованные в огне их национальной трагедии, задушенные, осаждённые, едва-едва дышащие и, одновременно с этим, отчаянно бомбардирующие Белый Дом запросами о помощи, договорами и планами совместных операций. Безумные фанатики, ведомые старым маршалом Жуковым, жаждущие мести и отмщения. Таких, как они, называют обычно одержимыми. Правда, президент Паттон прекрасно помнил слова своего отца, который всегда говорил, что лучше быть на стороне одержимого, чем выступать против него.

Что же, судьба хитро плетёт веретено из невесомых нитей, иронично глядя на суетящихся людишек. Если его Родине ради победы, пусть хотя бы и мимолётной, необходимо объединиться с красными, что же, так тому и быть. Генерал Паттон этот шаг ни за что бы не одобрил, а вот президент Паттон обеими руками за такое развитие событий. В конце концов, чем чёрт не шутит, по донесениям разведки русские уже давным-давно не «красные». Сейчас их было бы правильнее называть «чёрными», что вполне устраивало старого вояку, оккупировавшего президентское кресло.

А ведь помимо русских и итальянцев, к которым президент не питал ни малейшей симпатии, оставалась ещё куча других. Бельгийцы в Африке, британцы на Альбионе и даже португальцы в Китае, продолжающие свою упорную партизанскую борьбу против Японии. Все они активизировались разом, неожиданно, будто что-то почуяв. И ладно бы просто активизировались, но нет, начали просить у Америки топлива, денег и оружия. Цели у них были, конечно же, благородные, но если раздавать каждому нищему по нитке, сам по миру пойдёшь, так думал президент.

Тяжелые размышления Джорджа Паттона прервал телефонный звонок.

— Слушаю, — попытался грозно гаркнуть он в трубку, но постаревшие голосовые связки его в который раз подвели.

— Господин президент, это МакКоун, — ответила ему телефонная трубка. — В Лэнгли только что поступили сведения, которые могли бы вас заинтересовать.

— Так излагайте, чего вы тянете? — со всей солдатской прямотой ответил президент.

— Только что пришло донесение от «Ворона», сэр. Он докладывает об очередном пограничном конфликте между Японской империей и Великогерманском рейхе на их общей границе на севере России.

— Нацисты сами режут друг друга, это замечательно, — буркнул Паттон. — Но что в этом настолько важного, чтобы сообщать мне?

— Важен, господин президент, не сам факт столкновения, а его неожиданный результат. Русские, сэр. Он воспользовались неразберихой и мгновенно захватили узкую полосу земли, отделяющую Чёрную Армию от выхода к морю. «Ворон» также докладывает, что силы и японцев, и немцев в данном регионе слишком незначительны, чтобы адекватно ответить на эту агрессию. Тем более, что игра не стоит свеч. Ничего ценного, кроме старого и давно заброшенного советского порта на той территории нет.

— И что с того?

— Господин президент, «Ворон» докладывает, что русское руководство буквально забросало его просьбами связаться с нами. Им нужна конкретная помощь, которую, по моему мнению, Соединённые Штаты вполне могут оказать. Обращу ваше внимание, что теперь, с выходом Чёрной Армии к морю, больше нет нужды пользоваться услугами новосибирских контрабандистов и продажных японских дзайбацу. С захватом русскими этого порта стали возможны по-настоящему масштабные поставки в Россию.

— Хорошо, я понимаю, — тяжело вздохнул Паттон. — И чего же эти русские хотят?

— Самолётов, господин президент, — ответили ему на другом конце провода. — В первую очередь они запрашивают самолёты. Чёрная Армия уже двадцать лет страдает от непрерывных авианалётов Люфтваффе, не в состоянии дать адекватный ответ. При наличии у них достаточного количества авиации в регионе немцы могут забыть про безопасный русский тыл, получив на свою голову ещё один проблемный регион. Также русские запрашивают бронетехнику, новые образцы зенитных установок и военных специалистов…

— О’Кей, я понял, понял, — прервал главу ЦРУ Паттон. — И что вы предлагаете.

— Я предлагаю помочь им. Мы вполне в состоянии наладить поставки. В плане логистики это несложно, Ледовитый океан на данный момент почти безлюден, а Северный морской путь в полной мере не контролируется ни японцами, ни немцами. Я считаю, это будет правильным шагом. С итальянцами на юге и русскими на востоке мы сможем создать вполне ощутимую угрозу для Германии и поколебать положение рейха, как гегемона в западной части Евразии.

— А где гарантии того, что в ответ Гитлер просто не забросает нас ядерными бомбами? — с сарказмом спросил президент.

— Гарантии те же самые, что и в данный момент. Соединённые Штаты вполне в состоянии ответить на ядерный шантаж, особенно учитывая наше превосходство по количеству ракет.

Президент ненадолго замолчал, обдумывая услышанное.

— Ладно, хорошо, считайте, что вы меня уговорили. Я сейчас же свяжусь с министром обороны и передам ваши соображения, — принял-таки сторону разведчика Джордж Паттон. — Только пусть эти русские не раскатывают губу. Мы поможем им, но не станем перебрасывать всю американскую армию в Сибирь только для того, чтобы защитить их от немецких бомбардировщиков. И атомное оружие они не получат. По крайней мере, при моей жизни.

— Вас понял, господин президент. До свидания.

— До свидания, — ответил Паттон и угрюмо положил трубку.

Дожили. Американская помощь русским. И от кого, от него, от Джорджа Смита Паттона! Этот странный мир явно летел ко всем чертям и, к неудовольствию президента, он совсем не понимал, какая именно шестерёнка в привычном мироустройстве нуждалась в немедленной замене.

***

Рейхскомиссариат Московия, Приуралье. 16 августа, 1962 год.

Граница будто изменилась.

Лёжа во влажном лесном компосте, состоящем из мягкого мха и небольших куч ещё зелёных августовских листьев, я внимательно наблюдал за фронтовой полосой. Я бывал там десятки, если не сотни раз и, казалось бы, знал всю Линию Карбышева как свои пять пальцев, однако сейчас я чувствовал, что в стройных рядах укреплений что-по поменялось. Новые бункера, ДЗОТ-ы, траншеи и огневые рубежи — это понятное дело, совершенствование Линии не прекращалось никогда, и генерал Карбышев всегда находил возможность улучшить своё любимое детище. Изменился сам дух, само предназначение этой полосы укреплений. Если раньше граница Чёрной Армии была похожа на загнанного в угол зверя, готового драться насмерть, до последнего вздоха, то теперь животное явно возвышалось над своим противником, открыто готовясь к смертельному, плотоядному прыжку. Сейчас я бы сравнил эти укрепления с силой поверхностного натяжения на краю заполненного доверху сосуда. Она — единственное, что сдерживает жидкость от того, чтобы хлынуть неудержимым потоком наружу.

Вот что я видел своим единственным оставшимся глазом.

Цепляясь бородой, отросшей до совсем уже неприличных размеров, за мелкий хворост, валяющийся на земле, я медленно и аккуратно пополз к границе. Гула немецких вертолётов не было слышно, что было хоть и непривычно, но в данный момент времени играло мне на руку. Мне очень не хотелось после всего того долгого пути быть подстреленным на пороге собственного дома. Особенно учитывая тот факт, что в заплечном рюкзаке, который я с таким трудом выторговал пару недель назад в Ижевске, лежало кое-что очень ценное. Некий конверт, с плотно набитыми туда старыми архивными листами.

Всё-таки, когда я почти уже выполз из леса, где-то рядом послышался нарастающий гул. Справедливо решив, что это очередной патрульный вертолёт, я затаился в кустах и принял решение немного обождать.

А заодно — и погрузиться в воспоминания.

***

Рейхскомиссариат Московия, Москау. Три месяца назад.

Я с трудом смог открыть глаза. Один, левый, болел адски, пульсирующей, раскалывающей болью. Правый же, горячий и воспалённый, с лопнувшими капиллярами никак не хотел выпускать меня из объятий небытия и глядеть на яркий свет.

Мне понадобилась минута, прежде чем я наконец-то справился со свинцовой тяжестью век и понял, что левого глаза у меня больше нет.

Значит, всё это не бред. Не галлюцинация истощённого болью организма, и раскалённый бычок сигареты, с шипением выжигающий мою сетчатку, мне не причудился. Но как тогда быть с призраком мальчика, плывущим по реке времён? Как быть с чёрными птицами, жадно пожиравшими мою плоть? Как быть с грязной и гнилой ладьёй, несущей по бесконечному морю мертвецов? Это — тоже сон? Хотя, какой уж тут сон. Уже двадцать лет, как этот кошмар стал реальностью.

Я с усилием приподнялся на кровати, на которой лежал. Грязный, тухлый, вонючий матрас, скрипящие пружины старой койки и пропитавшаяся моим потом жёлтая простыня. Никаких удобств. Впрочем, чего ещё ожидать от тюремной камеры, куда меня определили? Например, грязной дырки санузла, мерзко пахнущей где-то в углу комнаты. Или узкого решётчатого окна на задней стене под самым потолком.

Но никак не открытой настежь тяжёлой металлической двери.

Именно из распахнутого прямоугольного проёма и сочился яркий свет. Готов поспорить, что электрическая лампочка, породившая его, была старой и очень тусклой. Однако наблюдение даже за таким суррогатом солнечного света было для моих больных глаз невыносимым испытанием. Я, едва сдерживая слёзы и прикрываясь рукой, отвернулся. Впрочем, лишь на секунду. Тёмный и низковатый силуэт в тёмном проёме слишком заинтересовал меня, чтобы так легко от него оставить его без внимания.

Силуэт молчал. Одет он был во что-то военное, возможно китель или мундир, с высоко поднятым воротником. Неистово щурясь, я пытался разглядеть его повнимательнее, но ничего путного у меня не получалось. Я достоверно сумел рассмотреть только его фигуру, полноватую и пузатую, столь нехарактерную для обыкновенного обитателя Московии.

Силуэт стоял и молча разглядывал меня, не делая никаких попыток приблизиться или удалиться. Я же, превозмогая жуткую мигрень, вертелся и так и сяк, стараясь понять, кто же ко мне пожаловал. Спустя пару секунду молчаливого наблюдения за моими потугами, он потянулся за пазуху, достал оттуда что-то прямоугольное и бросил это на пол моей камеры. Раздался глухой шлепок, такой, какой бывает при падении небольшой стопки бумаг на пол.

— Поешь, — полу-приказал, полу-проинформировал меня сухой старческий голос. После чего силуэт развернулся и пошёл прочь.

Его шаги ещё долго разносились эхом по пустынному тюремному коридору. Дверь камеры он так и оставил открытой.

Я же сделал одну, ровно одну попытку дотянуться до бумажного конверта, протянув к нему руку и едва не свалившись с кровати. После этого мой измученный организм решил, что с него хватит, и просто-напросто отключился.

Когда я проснулся через несколько часов, меня стошнило. Не разбирая дороги, я полз на карачках до туалетного очка, оставляя за собой след из кровавой рвоты. Несколько минут меня хорошенько полоскало, организм избавлялся от всех лишних кусков тканей и органов, что мне повредили во время допроса. Всё это время светлый прямоугольник открытой двери тусклой лампочкой бил мне в спину.

Едва только приступ тошноты закончился, я ощутил неимоверное чувство голода. Моё бедное тело, истощённое пытками и желудочными судорогами отчаянно просило восполнения столь необходимой ему энергии. Мне не составило труда отыскать стоящую на полу, прямо рядом с брошенным конвертом, тарелку с холодной сельдью, жесткой краюхой хлеба и алюминиевой кружкой, почти доверху заполненной водой. Я даже не заметил, как всё это проглотил, после чего в бессилии упало на пол, раскинув руки. Неимоверно хотелось курить.

Всё это время я оставался в камере совсем один. Незнакомец, чьё появление заставило меня вынырнуть из холодного мрака небытия, больше не появлялся.

Со всей этой заботой о восстановлении хоть какого-то подобия рабочего состояния, я совсем забыл о конверте, что незнакомец так демонстративно мне передал. Едва поднявшись на колени, ползком я подобрался к тонкой бумажной обложке и трясущимися руками надорвал её край. Мне пришлось с этим немного помучаться, голодный и плохо соображавший мозг не мог догадаться, с какой стороны вскрыть конверт, чтобы не повредить содержимое. В конце концов, мне это удалось. Внутри лежали сложенные пополам листы. Жёлтые. Официальные. С огромными, выцветшими от неумолимого хода времени печатями. Те самые, которые я искал в здании ОГПУ.

Вместе с ними из живодёрски разорванного конверта на пол вывалился небольшой деревянный квадратик, гулко застучав об грязный бетон, устилающий камеру. С небольшой иконки, изображённой на нём, на меня смотрело грустное лицо Богородицы, застывшее в бесконечном, длинной в тысячи лет плаче. Плачем по всем нам: живым, мёртвым и тем, кто ещё даже не родился. Аккуратно подняв икону с пола, я нащупал непослушными и изломанными пальцами надпись, выцарапанную с задней её части. Перевернув иконку, я едва смог её прочитать, сильно при этом щурясь и буквально с боев вырывая у полумрака кривые буквы. Надпись гласила: «Сим победиши». Старое, всем известное выражение. Сомневаться в его истинности не приходилось. Именно под этим знаком, именно с этими бумагами мы победим.

Потом был долгий путь по длинному тюремному коридору, прерывающийся постоянным остановками, во время которых я отчаянно прижимал к себе бумаги и икону, тихонько молился и переводил дыхание. Было путешествие через ночную Москву, куда меня вывела длинная винтовая лестница, были вздрагивания от каждой тени, были страшные ночные шорохи и грохот солдатских патрулей где-то вдали. Был изматывающий марш к Нижнему Новгороду, прямо в деревню к Леониду, где меня долго штопали, лечили, повторяя мартовский ритуал, и собирали в обратную дорогу.

Только вот всё это время меня не покидало ощущение, что это не я выбрался из цепких лап немецкого орла. Это меня просто-напросто отпустили. В самый критический момент острые когти птицы просто-напросто разжались и крылатый хищник отпустил свою законную добычу на все четыре стороны.

И я очень хотел знать причину такого милосердия.

***

Рейхскомиссариат Московия, Приуралье. 16 августа, 1962 год.

Гул всё нарастал. Я сильнее вжался в землю и подсунул свою под живот винтовку, которую я, как и всё остальное моё родное снаряжение, достал из тайника под Ижевском, чтобы блики солнца на её металлических частях не выдали моего местоположения.

Буквально через минуту, я понял, что ошибался в своих предосторожностях. Шум, который я слышал, был не громким хлопаньем вертолётных лопастей, а тяжёлым гулом реактивных самолётов. Мне «повезло» пересекать и так не шибко безопасную границу между рейхскомиссариатом и Чёрной Армией как раз во время очередного авианалёта. Которого, кстати, быть сегодня не должно было. Немцы летают исключительно по расписанию, такова натура их разжиревших и обленившихся Люфтваффе. Сегодня же четверг, а по четвергам бомбардировок не бывает. Что за бред? Поменяли расписание? Или я ошибся с расчётами?

А это что…

На моих глазах из-за макушек деревьев, закрывающих мне обзор, над Линией Карбышева со свирепым визгом пронеслись шесть юрких истребителей. С огромного расстояния они начали поливать немецкую эскадрилью из крупнокалиберных пулемётов, постепенно сокращая дистанцию, и выныривая на неповоротливые бомбардировщики снизу, расстреливая их беззащитное брюхо. Четыре немецких самолёта сопровождения попытались дать бой, однако два из них тут же вспыхнули ярким пламенем и горящими обломками понеслись к земле. Основная же группа, чьи ряды всё также постепенно редели, начала беспорядочно разбрасывать бомбы, совершенно не целясь и в панике не разбирая, куда, собственно, попадают снаряды: по своим ли позициям, или достигают цели.

Опустошив бомболюки, немцы тут же начали разворачиваться и уходить обратно на свои аэродромы. Наши лётчики недолго преследовали их, доведя счёт до шести сбитых самолётов, а затем также покинули бой, оставив меня совершенно ошалевши наблюдать за происходящим.

Это что вообще сейчас такое было?!

Раньше все налёты отражались только с помощью зенитных батарей, расположенных на Линии Карбышева и в крупных городах. ЗРК у нас и в помине не было, так что эффективность таких средств противовоздушной обороны оставляла желать лучшего. Немцы всегда прорывались и некоторое время после таких налётов люди обязательно занимались тем, что ликвидировали последствия бомбёжек. Авиация у Чёрной Армии, конечно же, была, но в таком малом количестве, что её берегли до по-настоящему чёрных дней. Реактивных же самолётов у нас насчитывалось всего около десятка. Их никогда не поднимали в воздух, исключая редкие учения. Никогда! А что я теперь вижу?! Не просто отражения налёта, а самый натуральный воздушный бой! С применением реактивной авиации! Либо положение дел изменилось с ног на голову, либо я окончательно перестал понимать этот мир.

В любом случае, ответы мне могут дать лишь на другой стороне.

Последний раз оглядевшись и убедившись, что патрулей рядом нет, я по-пластунски пополз через нейтральную полосу, стараясь не издавать лишнего шума. Свою родную винтовку я держал в руке, при каждом движении выставляя её немного вперёд, а мой вещмешок больно колотил чем-то металлическим мне по хребту. Я не обращал на это внимание. До родной стороны оставались считанные метры, поэтому на удобства мне было сейчас как-то плевать. Тем более, что границу обязательно просматривали с обеих стороны власовские и наши наблюдатели, и чем дольше я буду задерживаться на открытой, избавленной от мельчайшей растительности и перепаханной снарядами полосе, тем больше шансов, что я не дойду вовсе.

Своих я, к слову, боялся чуть ли не больше, чем власовцев. На месте любого адекватного пограничника я бы не раздумывая стрелял на поражение, если бы заметил тёмный силуэт, пересекающий границу с вражеской стороны. Мой единственный шанс состоял в том, чтобы поднять руки в жесте капитуляции раньше, чем солдат, встретивший меня, нажмёт на курок.

Буквально через несколько мгновений после того, как я достиг-таки наших позиций, мои опасения подтвердились. Из-за небольшого бункера, находящегося едва ли в двух сотнях метрах от меня, вынырнул армейский патруль, состоявший из троих молодых, лет по двадцать каждый, солдат. Одеты они были, как и подобает, в чёрные длинные шинели с белой звездой на рукаве левой руки. В руках они держали новенькие, но незнакомые мне винтовки, не походившие ни на старые советские образцы, ни на немецкие трофейные. Одна из таких винтовок как раз смотрела своим чёрным дулом прямо мне в грудь.

— Стоять! Руки вверх! — заорал старший из них, судя по всему, ефрейтор и выстрелил воздух, тем самым окончательно перемешав все мыслимые положения устава.

— Да я собственно, никуда и не бегу, — проворчал я, поднимая руки.

— Оружие на землю! — продолжал надрываться ефрейтор.

— Служивый, — обратился я к нему, не опуская рук. — Ты уже определись: мне оружие на землю класть или руки вверх поднять…

Быстрый щелчок затвора и короткая очередь, на сей раз под ноги, стала мне ответом.

— Всё понял, — прекратил паясничать я. — Сейчас положу.

— Давай-давай клоун, — кивнул мне ефрейтор. — И не дёргайся, а то следующая уже не в землю пойдёт.

— А чего мне дёргаться? — спросил я, аккуратно кладя на пол неглубокой траншеи, на краю которой стоял, вслед за винтовкой и наградной чёрный ТТ. — Я так-то свой.

Обидный смех троих солдат стал мне более чем красноречивым ответом.

— Ты, проститутка, лучше не языком чеши, — сурово рявкнул на меня мигом посерьезневший ефрейтор. — А говори, на кой чёрт сюда полез? Цели операции, стало быть. Скажешь сразу — подохнешь быстро. Будешь артачиться — будут долго и больно пытать. Давай, пока мы тебя до командира доведём, время тебе подумать. А сейчас руки за спину и пошёл.

Мне оставалось лишь покорно сложить руки за спиной, дать перевязать запастья суровой верёвкой и небыстрым шагом отправиться за впередиидущим ефрейтором. Два оставшихся бойцов шли прямо за мной, не спуская при этом с меня своих внимательных глаз. Всё то время, что меня не спеша конвоировали до ближайшего бункера, меня не покидало смутное ощущение дежавю.

Укрепление встретило меня тёмными бойницами, свирепо глядящими на меня глазками своих крупнокалиберных пулемётов, и узкой, укреплённой бетонной лестницей, ведущей прямо к командному пункту. В нём, тесном и душном помещении с болотно-зелёными стенами и огромной радиостанцией, стоявшей прямо на полу, меня уже ждал высокий, но очень худой особист с острыми и хищными чертами лица. Лично я бы никогда такого не взял в разведку. Уж слишком приметная внешность.

— Здравствуйте, — вежливо поздоровался он то ли со мной, то ли с ефрейтором, конвоировавшим меня. Стоял особист к нам спиной, что тоже вносило определённую неясность. Мы с солдатом даже переглянулись, а потом хором поздоровались в ответ.

Контрразведчик медленно обернулся и удивлённо посмотрел на нас двоих. На секунду остановил взгляд на солдате, сморщил сухой лоб и произнёс:

— Вы можете быть свободны, ефрейтор.

Только его и видели. Едва успел козырнуть, так пятки сверкали. Что же, его можно понять. Этот непропорциональный и запоминающийся человек действительно внушал чувство необъяснимого хтонического ужаса.

— Присаживайтесь, — попросил особист, указывая рукой на хлипкий деревянный стул, задвинутый за такой же тоненький стол.

Я с удовольствием опустил своё уставшее седалище, стараясь всё-таки не сильно ёрзать, опасаясь за крепость этого предмета интерьера. Мои руки всё также были стянуты за спиной, из-за чего мне пришлось застыть в немного неудобной позе, перекинув их через спинку стула.

— Ну, как мы с вами поступим? — всё также, ни на йоту не повышая голоса и нависая надо мной всей своей громадой, спросил особист.

Возможно, с настоящим шпионом это и сработало бы, слишком уж карикатурным и символичным был этот персонаж, но не со мной. Не после того, как мне сигаретой выжгли глаз в застенках Московии. Не после того, как я увидел ту страшную ладью, полную мертвецов.

— Как с агентом «Стальной руки», например, — насколько смог, пожал плечами я.

Вытянувшуюся морду особиста надо было видеть.

— Ну знаете ли… я много шпионов видел на своём веку, но такого наглого — в первый раз. Вас задержали при переходе государственной границы, да какой к чёрту границы, прифронтовой полосы, как раз после очередного авианалёта, и вы ещё смеете утверждать, будто являетесь агентом нашей разведки?!

— Я не «смею утверждать», как вы выразились, уважаемый сотрудник Особого отдела, — нахально глядя контрразведчику прямо в глаза, заявил я. — Я прямо это утверждаю. Корочки у меня при себе, форма, как видите, тоже. Если соизволите развязать мне руки, я даже документы вам предоставлю…

— Молчать! — резко прервал меня особист впервые за весь допрос, выйдя из себя. — Руки развязать ему, млять… В каком месте у тебя это удостоверение?

— За пазухой, левая сторона.

Особист полез ко мне за пазуху в нарушение всех протоколов допроса, в целях безопасности строго-настрого воспрещающих прикасаться к допрашиваемому, особенно когда сотрудник остаётся с ним наедине. Одним резким движением он нащупал небольшой твёрдый прямоугольник моих документов (настоящих, не тех, которыми я пользовался в Московии) и вынул их на свет Божий. Пробежал по ним глазами.

— Имя, фамилия?

— Отрепьев Григорий Иванович.

— Год рождения?

— Двадцать девятый.

— Место?..

— Село Козлово, Калининская область.

Стандартная проверка, ничего более. Затем особист внимательно вгляделся в моё небритое, изуродованное лицо и ещё раз сверил его с той гладковыбритой и подтянутой моськой, изображённой на документной фотокарточке.

— Не похож.

— Не похож, — спокойно подтвердил я. — Посмотрел бы я на вас, если бы вы были вынуждены полгода скрываться в рейхскомиссариате, не бриться, почти не мыться и терять левый глаз под пытками.

Контрразведчик уважительно хмыкнул, продолжая, тем не менее, всматриваться в моё лицо.

— Вот как мы поступим, господин шпион, — не скрывая своих подозрений, продолжил он. — У меня на стене, — он указал оттопыренным и грязным большим пальцем себе за спину. — Висит телефон. Экстренная, «красная» линия, соединяющая меня с главным разведуправлением и лично товарищем Алеутовым. Что если я прямо сейчас сниму трубку и наведу все необходимые справки?

Я, насколько мог, пожал плечами.

— Валяйте.

Особист поднялся со стула и, одним глазом продолжая наблюдать за мной, подошёл к тёмно-коричневому телефонному аппарату. Дёрнул рычаг и приложил трубку к уху. Из-за звенящей тишины, царившей в помещении, я мог расслышать тихие гудки.

— Алло, разведуправление? — ему наконец-то ответили. — Говорит капитан Еврухин, Линия Карбышева, тринадцатый пост. Будьте добры, товарища Алеутова к аппарату.

Неразборчивое бормотание.

— На учениях? — уточнил Еврухин, косясь на меня. — Хорошо, тогда может вы мне поможете, Василий Сергеевич? Мои орлы только что шпиона поймали, говорит, что с задания вернулся из Московии.

Снова бормотание. На этот раз короткое и однозначное.

— Значит, не посылали, операций в Московии в ближайшее время не проводили? — ещё раз уточнил, уже напрочь посерьезневшим голосом особист. — Понял вас, Василий Сергеевич. Значит, дело ясное. Что говорите? Повторите, аппарат барахлит. Имя-отчество?.. Как же, по документам Отрепьевым Григориев Ивановичем значится. По фотокарточке не похож ни черта, заросший, одноглазый, на фотографии совсем другой. Имя-то какое говорящее, Гришка Отрепьев, Анафема…

Снова бубнёж. Громкий, резкий, на повышенных тонах. И требовательный, контрразведчик аж опешил.

Еврухин резко повернулся ко мне.

— Тебя спрашивают, как сына зовут?

Жаль, что в этот момент мне никто не поднёс зеркала к лицу. Я бы лично очень хотел засвидетельствовать своё расплывшуюся широкой гримасой триумфальную улыбку. На память.

— Артёмом сына зовут. Артём Константинович Броневой. А жену — Аней.

— Говорит, — произнёс особист, снова прислоняя трубку к уху. — Что Артёмом. А жену — Аней.

На этот раз бормотания я не услышал. Вася, личный секретарь Алеутова, с которым я всегда был на короткой ноге, и который, по совместительству, был запоздалым крестником моего приёмного сына, повышал голос только в минуты волнения. Сейчас же он, судя по всему, облегчённо выдыхал, успокаивался и готовился вызванивать своего непосредственного начальника не то, чтобы с учений, но и с того света. И, конечно же, понижал тембр голоса до совсем неприличной тихости.

— Хорошо, понял. Жду, — отрывисто закончил диалог особист и положил трубку, повернувшись ко мне.

— Добро пожаловать домой, — уже с улыбкой в голосе сказал он через минуту, освобождая мои затёкшие руки от пут. — Прошу прощения за подобное "гостеприимство", сами понимаете, граница. Мы, кстати, так и не представились друг другу. Еврухин Леонид Максимович, капитан Особого отдела Чёрной Армии.

— Отрепьев Григорий Иванович, полковник «Стальной руки», — ответил я на приветствие, протягивая для рукопожатия свою вялую, ни разу не стальную ладонь.

Если контрразведчик и был удивлён моим званием, то никак этого не показал.

— Машина за вами уже выехала. Скоро вас доставят в Свердловск для полного отчёта. А перед этим, — сказал он, присмотревшись ко мне и брезгливо поморщив нос. — Я рекомендую вам воспользоваться полковыми банями, наряд я для вас выдам. Запах от вас…

— Посмотрел бы я на тебя, капитан Еврухин, после полутора месяца лесного марша.

— Да не сердись ты, — он примиряюще хлопнул меня по плечу, пусть и слегка одёрнув руку после хлопка. Я его понимал, завшиветь в нынешние времена не хотелось никому. На «ты» же мы перешли легко, и не задумываясь, как обычно и бывает после того, когда один из мужчин едва не вышибет другому мозги. — Надеюсь, свою задачу ты выполнил?

— Выполнил, — угрюмо ответил я, шмыгая носом.

Шмыганье непроизвольно повторилось, а затем что-то мокрое начало нестерпимо жечь мне лицо. Лишь через несколько секунд, уже скрыв чумазую физиономию в не менее чумазых ладонях, я понял, что впервые за очень долгое время плачу.