Глава 1. Ота

Часть первая. Ось (осколок № 800008)

Сегодня Нербл сломал ее расческу. Нарочно сломал. Стоял, не мигая смотрел Оте в глаза, а пальцы его выламывали деревянные зубцы один за другим. Расческа беспомощно хрустела, сухой треск рассыпался по комнате, тыкался в бревенчатые стены, словно прятался, прижимался, искал защиты. Нербл возбужденно дергал носом, его серые глаза блестели нетерпением. Он явно ждал, когда Ота заплачет, когда начнет умолять. Ждал, чтобы увидеть, как она будет унижаться, просить и клянчить. Ждал, чтобы насладиться своей властью над ее вещами и, значит, над ней.

Ота молчала. Кусала губы изнутри, водила языком по болезненным припухлостям со вкусом крови. Не плакала и ни слова не сказала. А как хотелось! Как просились наружу слезы! Как рвался крик обиды!

Это ее расческа. От бабки осталась!

Не тронь!

Выломав зубцы до последнего, Нербл хрустнул в кулаке расческой, швырнул обломки на пол. Подождал. Ота застыла на пороге, стиснув зубы до боли, и сверлила его взглядом, которому позавидовал бы любой остро наточенный инструмент Эров-плотников. Не дождавшись от нее ни слезинки, ни звука, Нербл процедил что-то про неблагодарную и прошел к двери. У порога зацепил плечом, да так сильно, что Оту отбросило.

Больно ударившись спиной о бревенчатую стену, она решила: Хватит! Убежит! Убежит прочь из душного дома, от жестоких людей, от подлого Нербла, который все время на ней срывается! Чтоб ему из снежного зета́йна никогда не выйти! Или нет. Чтобы ему дожить до дня наступления лэ́йгана, когда вся природа начнет просыпаться от спячки, но без Нербла, потому что он бы умер прямо в тот день! Или чтоб ему тетка Нодра прямо сегодня мяса на ужин не положила, и тогда все бы увидели, что она им недовольна, стали бы коситься, шушукаться! Чтоб ему всю жизнь ходить мимо домов клана Эдов! А они — задиры, ни шага мимо не дадут сделать, чтобы тумака не отвесить… Чтобы на торгах в конце нивэ́йна, после сбора урожая, Нербл напился бы до беспамятства и свалился в огненный разлом! И никто бы его падения не заметил. А он зацепился бы за край разлома и, протрезвев от страха, звал на помощь. Но на торгах шумно, его не услышат. А когда он заревет от ужаса, из разлома рванет подземный огонь. Именно в этот момент рванет, не раньше и не позже…

Ота придумала еще много проклятий для Нербла, заслуживающего самой чудовищной участи. Даже устала. Когда злость утихла, она отлипла от стены, потерла сухие глаза и поправила кофту, съехавшую с плеч после грубого толчка Нербла.

Давно ли они были дружными детьми? Давно ли весело играли в фери-си? Она гонялась по двору за проворным долговязым мальчишкой, а он то петлял между рядов развешенного белья, заставляя Оту метаться и уставать, то бросался соломой, останавливая ее, а сам отбегал подальше.

Все ушло, все исчезло. И вовсе перевернулось, когда прошлым нивэ́йном к Оте посватался один из Эсов-бумажников. Тетка Нодра сватам отказала. Стала к Оте суровей, а за ней и Нербл изменился. Обозлился, норовил задеть, обидеть. Бурчал, все чаще повторяя слова матери: «Неблагодарная. Пригрели, приютили, а она…»

Ота вышла в темный коридор, где, несмотря на жару снаружи, ощущалась сырость и прохлада. Осторожно подошла к приоткрытой двери в комнату бабки Нинни. Комната была пуста, из нее как всегда пахло сухими травами и памятью о тех болезных, кто таскается к клановой травнице. Ота отбежала подальше. Она очень боялась через эти запахи заразиться простудой или еще чем похуже.

Из кухни в конце коридора доносился приглушенный строгий голос тетки Нодры, командующей племянником, который и ведро с водой поставил не туда, и мешок муки раскрыл не тогда. Племянник приходился ей дальним родственником, но все же он и еще двое, занятые сейчас в поле, были ближе по крови, чем Ота, и явно милее по душе. Даже лопоухому, чье имя всегда путали, тетка за ужином накладывала мяса больше, чем Оте.

Ота выбралась в тихий двор, под тень дома. Угадывалась близость вечера. В воздухе еще висела тишина, которую вот-вот разгонят голоса жителей, возвращающихся с работы в полях. Большая Звезда шла на закат, окрашивая редкие облака в серо-голубой. Трепетало на ветру высохшее за жаркий день белье. Оте поручили снять его и сложить в стоявшие невдалеке корзины, но она не стала этого делать. Вот еще!

Вдоль старого бревенчатого забора к воротам шла Ло́а, горделиво подняв пушистый хвост и задрав белую морду. За ней плелась бабка Нинни, согнувшись в поклоне. Умильным голосом она уговаривала Лоа оказать честь, остановиться и отведать сливок, свежих и жирных, а за ворота не ходить и в коровник Эвов не убегать: нечего делать такой умнице и белоснежной красавице, как Лоа, у прохиндеев и голодранцев, живущих в навозе!

Оту бабка Нинни в упор не замечала.

Сердито меряя шагами сухую утоптанную землю, Ота обогнула длинный деревянный дом. В неприметном закутке между курятником и прислоненными к стене дома шестами для будущего сарая присела на корточки. Подобрала щепку и принялась рисовать карту. Поселок и местность вокруг она не любила, но знала подробно и прекрасно ориентировалась. Как говаривала бабка Нинни, нужно знать, что тебя отравляет, иначе отрава победит. А Ота, едва только ребенком вошла в ворота Энов-качельников, едва только оказалась под крышей дома тетки Нодры и получила на ужин тарелку разваренных овощей без единого мясного волоконца, твердо решила: Не победите! Не дамся. Сбегу.

Первым делом Ота вычертила на земле их двор, затем окружила его, будто лепестками, другими дворами клана Энов. Получился очень плотный цветок — ни просвета, ни лазейки. Эны-качельники были небольшим кланом, но тетка Нодра принадлежала к старейшей ветви, поэтому вокруг ее двора строились те, кто создавал новые семьи.

И вот понастроили. Окружили. Не выскользнешь без пригляда… Ну да не на ту напали! Она знает, за каким забором кусты гуще, мимо чьих ворот можно проскользнуть незамеченной, кому не до того, что творится на улице, потому что недавно свадьбу сыграли и смотрят только друг на друга.

Ота медленно вычертила щепкой на карте путь в обход той стороны дома, где было много окон, и увела линию дальше, прочь от двора, через заросшие плющом соседские заборы. Линия выводила на узкую улочку прямиком к задирам-Эдам. Не очень это было здорово, хотя их дворы скорее всего пусты. Сезоны сменились недавно, от наступления нивэйна отсчитали лишь несколько поворотов. Стояла жаркая пора, поля колосились. Еще двадцать поворотов осталось до сбора урожая, но работы у всех было много. Нербл как-то рассказывал, что оросительная система Элов на грани поломки, а это значит, что Эдов, у которых в клане много сильных мужчин, позвали сейчас на поливы, не желая нагружать систему и забыв, что характеры у Эдов склочные да буйные, и на полях наверняка вспыхнут драки. В их дворах остались пяток ребятишек, которые не вспомнят, что видели Оту, и пара старых подслеповатых бабок, которые ее и вовсе не увидят.

Да, все складывается отлично! И сезон нынче теплый, она не замерзнет, как в прошлый побег в самом начале лэ́йгана, когда еще не весь снег сошел. И ее никто не перехватит в поселке, как было, когда она сбежала, обидевшись на бабку Нинни, но дошла только до дворов Эсов-бумажников. Попробовала спрятаться в их конюшнях, но один из Эсов нашел ее за сонной старой кобылой. Отвел домой. Ух, как она на него злилась! И еще больше злилась, когда через сезон он пришел свататься. Ненавидела наглеца! Но почувствовала себя до предела оскорбленной, когда тетка Нодра ему отказала и выставила за ворота. Якобы мало предлагал. Это Эсы-то мало предложили!

С того сватовства тетка держалась подальше от Эсов, да и они, похоже, невзлюбили упертую Нодру со всей ее родней.

А что, если свернуть вот у этого двора задир-Эдов и убежать как раз мимо Эсов? Попасться бы на глаза… Как его звали? Снан, кажется. Или Стэн… А, неважно! Ух, как он на нее смотрел! Жадно смотрел, восторженно, глаза — как костры. Очевидно, стоит ей появиться, он рванет свататься опять. А то и всем кланом прибегут. Для верности. Перед всеми у тетки Нодры не хватит духу отказать и тем прослыть не заботящейся о своем клане и о новых семьях.

Интересно, какие были бы дети в их браке? Что бы они взяли от нее?..

Петляя между теснящимися заборами, Ота размечталась, воображая пылкое счастье с любящим мужем, который каждый день говорит, какая она красивая, носит ее на руках и по дому, и по двору, и по улицам на зависть соседям. Да так размечталась, что едва не забыла повернуть за Эдами.

— Хальм, ты, что ли, сорванец? — одернул ее скрипучий голос из-за калитки, и в щели между досками мелькнул подслеповато прищуренный глаз. — Уж матери скажу, что ты с поля сбежал! Тунеядничаешь!

— Мать сама сбежала, — подделав голос под мальчишеский, огрызнулась Ота. — С вашим племянником, между прочим.

— Это с кем? С Дагати, что ли, распутником?! Ой, позор-то! Ой, позор!

За калиткой взвизгнули, задергалась тень, потом раздался глухой звук упавшего тела и надрывный плач.

Прежде чем из соседних дворов повысовывались охочие до сплетен старухи, Ота, создавшая им аппетитнейший скандал, свернула с улицы и прыснула за кусты у пограничного забора Эдов. Дальше она скользнула мимо бумажной фабрики Эсов и, бегом припустив прочь от ее глухой дощатой стены, выскочила к лесу.

И только укрывшись под низкими лиственницами, поняла, что из поселка-то она выбралась, но куда ей сбегать в этот раз, не придумала.

Что делать? Хоть бросайся на землю и заливайся горькими слезами от беспомощности и одиночества. Огромный поселок. Сотни людей. Десяток подружек каждый вечер вьются вокруг Оты стайкой мотыльков, а сейчас не к кому побежать с горем, не у кого попросить совета! Нет у нее верных друзей, кто подсказал бы, кто направил. Нет добрых родственников, кто укрыл бы от обид и упреков, щедро рассыпаемых Энами…

Одна. Всегда одна!

Но едва только упавшая духом Ота опустилась на мох под лиственницей, лесная сырость прокралась сквозь ткань длинной юбки и тронула холодом и промозглостью девичью попу. Ота вскочила, отряхиваясь и ругаясь. И тут же нашелся выход.

Разлом! Она убежит к разлому.

Разлом был опасным местом, но не запретным. Ходили к нему, не опасаясь наказания, в любое время дня и ночи, в компании или без нее. Ходили многие: поэт за вдохновением, ребенок на спор с приятелями доказать храбрость, опозорившаяся девица свести счеты с жизнью. Разлом принимал всех и всем давал то, за чем они пришли…

Прекрасная идея! Была бы рядом любая подружка, Ота схватила бы ее за руки, обе засмеялись бы в голос, как бывало, когда они кружились в паре под задорный ритм, отбиваемый каблуками и ладонями других девушек, стоящих вокруг кольцом.

Ух, как забегают Эны, обнаружив, что Ота исчезла! Ух, как будет кричать раскрасневшаяся тетка Нодра и таскать за уши всех племянников — поварят и пастухов. Куда смотрели, дармоеды! А уж когда обойдут с фонарями все места, где Оту находили прежде, когда даже к Эсам вломятся и на фабрику, и в дома — и там ее не найдут! — вот тогда они запрыгают, как зерна кенры на горячем противне в печке. Заскачут, запляшут, задергаются!

Вприпрыжку Ота пересекла широкую полосу сосновника, сумеречного, еще хранившего дневное тепло. Здесь было замечательно тихо и безопасно. Хоть сейчас падай на мягкую землю, покрытую желтой хвоей, протягивай руки к низким кустикам мираты и горстями уплетай налившиеся синим соком ягоды, а потом переворачивайся сытым животом вверх и смотри в темно-серое небо, высматривай золотые звезды. Среди девушек поселка живет поверье: если увидеть ночью в небе три золотые звезды, то встретишь своего суженого до наступления зетайна, до времени-без-времени, до того, как замерзнет мир и застынет жизнь. В зетайн ничего не празднуют, не устраивают гуляний, не ходят в гости — из домов-то не выходят! — и уж точно не встречают свою судьбу. В зетайн только боятся и горюют.

К ночи Ота вышла на границу соснового леса и старого поля, в этот оборот отдыхающего от посевов. Поле заросло полезной для почвы и скота, но несъедобной для людей длиннолистной тезией. Ота посмотрела в темное небо. Близко-близко плыла над ней огромная золотая звезда, сверкая отблесками с гладких граней. Красивая, величественная.

Одна. Лишь одна.

Никогда Оте не удавалось увидеть три таких звезды ночью. Днем, бывало, она и пять темно-золотых блестящих пирамид могла насчитать. Да попадались такие крупные, что свет Малой Звезды на четверть дня могли заслонить, пока ползли сонными улитками по небу. А ночью — одновременно не больше двух.

Не видать ей счастья в любви. Не узнать пламенного чувства, о котором поют баллады, от которого смущенно алеют девичьи щеки и таинственно вспыхивают мужские глаза. Не испытать вихря страсти, сводящей с ума, бросающей душу из ледяного мрака в обжигающее сияние. Ах, как бы она хотела отдаться такому вихрю! Пусть бы он подхватил ее, пусть бы закружил и увлек за собой в даль далекую, утащил, разрывая до глубин сердца. Она бы не противилась. Она побежала бы за любовью, навстречу всем пожарам, ветрам и ураганам, ничего не боясь и ни о чем не думая. Лишь бы вдвоем, лишь бы вместе и неразлучно!

Ота выскочила на старое поле и понеслась, раскинув руки. Развевались выбившиеся из прически волосы, путалась в ногах юбка, ботинки рвали мягкие и податливые листья тезии. Несколько раз она едва не упала, споткнувшись на кочках, но не останавливалась. В крови бурлило, дыхание сбивалось, хотелось петь громко-громко. Кружась и бегая туда-сюда, она трижды теряла направление к разлому, но ее это не огорчало. Разве можно огорчаться, когда сама ночь глядит и восторгается: какая молодая и красивая Ота бежит, рассекая воздух, наполненный запахами полевых цветов!

Ночь, смотри и любуйся!

Поле, чувствуй и радуйся!

Трава, прижмись к земле и не мешай танцу!

Было уже совсем черно, когда Ота прибежала к разлому и остановилась у самого края.

— Небо, слушай мою песню!

Ота прижала ладони к груди, настраиваясь. Потом выгнулась, вскидывая руки и поднимая лицо. Закрыла глаза. Она видела — на давних торгах в конце нивэйна одна очень красивая девушка читала эту балладу именно так.

Начала она со своего любимого места:

Вдвоем идти через ветра,

По старым шатким переходам.

Нести мечту, любовь и страсть

Прочь, под другие небосводы.

Вдвоем шагать, к плечу плечо,

По паутине старых тропок.

Друг к другу жаться горячо

И слушать грозный звездный ропот.

Бежать вдвоем сквозь смерти крик,

Прочь от плетей коварных вихрей,

Туда, где счастье ждет двоих,

Туда, где боль души утихнет.

— Ерунда какая! — раздался строгий голос. — Чушь!

Ота поперхнулась продолжением баллады и возмущением одновременно. Огляделась. Кто смеет отвешивать дурацкие замечания?! Кого принесло нынче ночью к разлому?

Разлом тянулся через все земли мира, охраняемого Духом-Шестигранником. Он начинался от угла в Мертвом Болоте, потом полз вперед, как река без притоков, оставляя слева один угол с двумя гранями, вдоль которых громоздились скалистые горные хребты, а справа — обширные плодородные поля вокруг поселка и Сухие Равнины вдалеке за ним. Заканчивался разлом обрывом на еще одном углу. Перебраться с твердой земли до стыка двух граней мира можно было только через пропасть по воздуху, чего не умели даже Охотники за чудовищами. Говорили, что Охотники могут войти в их мир только со стороны равнин, где живут люди. В Мертвом Болоте отравишься насмерть. С Обрыва-без-моста разобьешься насмерть. Горный угол закрыт скалами из такой твердой породы, что даже масы не способны ее продолбить. И если в горы войдешь, застрянешь насмерть.

Из разлома вырывался огонь, словно земля ругалась с небом и грозила ему. Поговаривали, что разлом нарочно выпускает огонь из внутренностей мира, подобно лекарю, пускающему кровь у обморочных с пунцовыми лицами. Красно-синие вспышки взлетали с невидимого дна, лизали обугленные края. Вспышки иногда сливались между собой и превращались в сплошную стену. Огненная стена могла держаться долго, до целого сезона. Но чаще из разлома вырывались отдельные сполохи, как ножом срезающие все, что попадалось им на пути: случайную птицу, наклонившуюся над краем пожухлую траву, товар, отправленный на другую сторону с помощью торговых качелей. Закономерности у сполохов не было. Над задачей, как угадывать время и место огненных вспышек, бились лучшие умы как людей, так и масов. В поисках способов, как безопаснее пересечь разлом, погибло немало народа. Но разлом выбрасывал огонь даже тогда, когда все указывало на то, что здесь и сейчас огня точно не будет, и постепенно смирились, что судьба сильнее всех расчетов и вероятностей.

Сколько мостов сгорело! Сколько торговых качелей пострадало! Клан Энов, где жила Ота, занимался их изготовлением. Особенно хлопотно приходилось в последние обороты нивейна, в торги, когда перед морозами шли активные обмены. Кому-то обязательно не везло. Огонь выскакивал и сжигал товар, на качелях летящий на другую сторону, или поджигал веревку. Груз падал в разлом под стоны и ругань с обеих сторон. Но некогда горевать, надо смиряться с потерями и убытками. А тут уже напирают следующие торговцы, которым тоже надо всякое добро переправить к масам и другое добро от них получить. И все готовы рисковать. А Энам самая работа — выравнивать качели, крепить новые веревки, переставлять утяжелители и чинить сорванные лебедки.

Но нивэйн начался совсем недавно, и до торгов, которые наполнят края разлома людьми, палатками, загонами для скота, ящиками и мешками, еще далеко — не меньше семидесяти поворотов. А просто так ни люди, ни масы к разлому не ходят. Незачем.

Однако сейчас, в этой ночи, кто-то находится вместе с Отой именно здесь, где разлом искривляется, сужается, и края его сходятся до расстояния в шесть шагов. И этот кто-то имеет наглость делать грубые замечания о прекрасной балладе, которую сочинил величайший из поэтов!

Ота заозиралась, изучая поле за собой и по сторонам: никому не спрятаться на земле, где ничего нет, кроме низкой тезии и камней размером с кулак. Не подкрасться даже сурнаку, пусть бы он прельстился шнурками на ее ботинках и захотел бы утащить их в свою нору.

Значит, нахал на другой стороне!

Она присела и поднесла ладони к вискам — отгородить сполохи в разломе справа и слева от себя, чтобы не слепили. Внимательно всмотрелась.

Новая вспышка, внезапная, красная, выскочила из-под земли совсем рядом, заставив отпрянуть, завалиться назад, хотя в шаге от края Оте ничего не грозило. Упав на спину, она услышала хмыканье.

Это опять он!

— Ты меня видишь, а я тебя — нет! — вскрикнула она. — Так нечестно! Покажись!

— Прикажешь через разлом перепрыгнуть? Мне жить не надоело.

Ота решила не сдаваться. Она подползла близко-близко к краю разлома, но огонь перед ней вдруг разросся, поднялся слепящей стеной жара, полностью закрыв обзор. Пришлось отступить и забрать вправо. Добравшись до свободного от огня участка, Ота снова с напряжением уставилась в темноту другой стороны, выискивая наглеца. Тот стоял в десятке шагов от разлома. Свет подземного огня до него не доставал, Ота разглядела во мраке лишь черный силуэт. Его длиннорукую худую фигуру кое-как очерчивал отблеск далеких белых звезд.

— Ты — мас? — спросила Ота.

— Почему бы мне не быть из предгорных селений?

— Всем известно, что ночью не спят только масы и хикэнхи, охотящиеся на сурнаков.

— Ну, выходит, еще не спят сурнаки. Иначе хикэнхам не на кого охотиться. И еще не спят девушки с ерундовыми балладами, — спокойно сказал он.

Огонь слева чуть утих, и Оте удалось разглядеть, как мас переложил из одной руки в другую длинную палку. На палке над его головой болталось что-то, похожее на пузатую флягу. Фляга поблескивала металлом в свете звезд.

— Ерундовыми? — выкрикнула Ота. — Да ты… ты… Ты ничего не смыслишь в поэзии!

— Чтобы понять, что твой стих — ерунда, смыслить в поэзии не надо. Достаточно просто подумать.

— «Понять», «смыслить», «подумать» — это все не про поэзию!

— Из твоего стихотворения выходит, — с нажимом сказал мас, — будто одна душа болела и заставила куда-то бежать вторую, которую ничто не мучило. И вот они вместе понеслись через все стихии: одна больная, но другая-то здоровая.

— Сухарь! Бесчувственный болван! Это баллада о любви, которую небо не знало!

— Да? Однако с учетом мироустройства Борен и Карс в небо и ушли. Значит, небо-то как раз в курсе их любви.

Его голос был до безобразия серьезен. Лучше бы насмешки!

— Небо тут ни при чем! Ты заявляешь, будто стихи талантливейшего Ноэна из Энов — ерунда!

— Так тебе обидно за автора? Ты сама из клана Энов?

Ота собиралась крикнуть дураку, что он дурак, но поперхнулась, сбитая вопросом.

— Да, это мой клан, — ответила она осторожно.

— Как тебя зовут?

— Ота.

— Как-то не получается, что ты из Энов…

— Но меня именно так зовут, и я из Энов! — закричала она, обидевшись окончательно.

Он ей не верит! Мало того, что дурак, не ценящий прекрасного, так еще и недоверчивый!

На той стороне молчали. В ожидании ответа у Оты клокотало в груди, как в обеденном котле.

Молчали.

Злость захлестнула ее. Она присела, подобрала небольшой камень и швырнула через разлом. Едва камень пронесся над серединой разлома, как снизу выскочил короткий синий сполох, но схватить добычу не успел. Да уж, с разломом так всегда: нельзя ждать, что он пропустит, и нельзя ждать, что опалит.

Камень упал на землю с легким стуком, но невидимый мас не шевельнулся. Повисла тишина, нарушаемая лишь злым сопением Оты.

— Подожди-ка, — сказал мас настороженно, когда Ота уже присаживалась, чтобы взять еще камень, поувесистей. — Ты — Ота?.. Всего три буквы в имени?

— Да.

— Дии из Долины Трех Ручьев тебе кем-то приходится?

Ох, сколько оборотов она не слышала этого имени!

— Знать ее не знаю! — выпалила Ота и отвернулась, сцепив руки на груди.

— И все-таки?

Она и не подумает отвечать. Пусть тоже помучается тишиной…

Вскоре, заскучав от разглядывания ночного поля, Ота повернулась обратно. Оказалось, что юноша приблизился к краю разлома и внимательно смотрит на нее через провал, свободный сейчас от подземного огня. Ростом он был ниже верзилы Нербла, да и в плечах не такой широкий, но в том, как он держал палку, чувствовалось, что в его руках она может быть серьезным оружием.

— Дии — моя сестра. Неродная, очень дальняя… Наше родство сложно объяснить… — Ота фыркнула, задирая подбородок. — И вообще, я тебя совсем не знаю! Не буду ничего говорить.

— И не надо. Я бываю в Трех Ручьях и знаю Дии и ее мужа, Шейми. Иногда она вспоминает о тебе. Не грустит, но будет рада узнать, что ты жива и с тобой, — он повел головой, оглядывая Оту от макушки до ботинок, — судя по всему, все в порядке.

— Ничего со мной не в порядке! — воскликнула Ота.

И вмиг, будто ведро с водой перевернули, на нее навалился весь день. С утренним визитом соседки, которая пришла к бабке Нинни с язвой на ноге. Ота до того перепугалась этой язвы, что не могла пройти по коридору, пока Нинни принимала болезную; казалось, что стоит вдохнуть, и язвы повыскакивают прямо в носу. С приказами тетки Нодры перестирать только что выстиранное белье, потому что, видите ли, на скатертях остались пятна. С Нерблом, которому она сделала замечание, чтобы он не ходил в надорванной на воротнике рубахе, как неряха. Слово за слово, и он сломал ее расческу…

— Ничего со мной не в порядке.

Она хотела зарыдать, даже присела и закрыла руками лицо. Но потом представила, как будет выглядеть наутро, с красными, опухшими глазами, да еще и лохматая, потому что теперь без расчески. И все станут коситься и шушукаться…

Мас молчал, а Ота поглядывала на него сквозь пальцы, прижатые к лицу. Справа задрожал и угас огонь, быстро иссякнув. Совсем потемнело. Невдалеке слева новый сполох взметнулся в небо, высоко-высоко, но потух, как искра, вырвавшаяся из костра. В ночи, прерываемой то красными, то синими бликами пляшущего в неровном ритме огня, юношу было толком не рассмотреть. Но Ота отметила, что рубашка и штаны на нем черные, что руки действительно длинные, ей не показалось, а отросшие волосы почти достают до плеч. Ноги вот коротковаты. Ну да ей с ним в фери-си не играть.

Молчание маса становилось невыносимым. Почему он не интересуется, что с ней случилось? Только глухой и слепой мертвец может безучастно смотреть на человека, у которого очевидное горе и беда. В Оте проснулась гордость, и она поднялась на ноги. Не будет она сидеть перед нахалом и ждать его внимания!

— Если увидишь Дии, передавай ей мои наилучшие пожелания! — крикнула она, бросив свое недовольство на ту сторону разлома, будто тяжелый камень, прямиком между двумя сполохами огня. — А я ухожу. Меня дома ждут.

— Угу… — неясно отозвался мас. — Буду в Долине Трех Ручьев, передам. Сама она к горе Гэрэуэр не ездит.

— Почему?

— У твоей далекой сестры вообще-то трое детей. И еще вместе с Шейми она владеет консервной фабрикой. Банками с их фабрики забиты кладовые во всех поселениях на этой стороне. У нее забот хватает, и они не отпускают ее далеко.

Оте показалось, что она слышит красивую печаль и даже поэтичность в его словах. Заботы. Суровые стражи, охраняют пленника. Не вырваться…

Может, он не такой бесчувственный, каким она поспешила его считать? Кто он вообще такой?

Позабыв, что только что собиралась гордо удалиться, она решила узнать что-нибудь о нем.

— Что ты здесь делал?

— Работал.

Ох, ну разве это ответ! Она указала на палку и усмехнулась:

— Бил подземный огонь?

— До того, как мне помешали, я проверял сплавы… Но мне уже пора. Надо успеть к горам до рассвета.

У Оты опустились плечи, и невольно вырвалось:

— Жа-аль.

— Увидимся нивэйном, на торгах, — заявил мас и отступил в темноту. — Фаэнэй, девушка с безвкусными стихами и коротким именем!

— Фаэнэй… — Она хотела ответить остроумно и ядовито, но думать было некогда, и Ота выпалила первое подвернувшееся: — …мас с палкой. Надеюсь, к нивэйну ты послушаешь еще баллады Ноэна из Энов и оценишь их красоту.

— Не послушаю. Масы не поют баллад, — донеслось из ночи, — а люди на нашу сторону не развлекаться приходят.

— Но откуда-то балладу о Борен и Карсе ты знаешь?

— Знаю. Но не как балладу.

Напротив Оты взметнулся новый сполох подземного огня, сожрав неосторожного мотылька и заставив ее отпрянуть. Когда сполох угас, другая сторона разлома уже опустела.