Глава 8 - Рассвет над лаврой

Вероника Сергеевна была сногсшибательно хороша в декольтированном платье в пол из струящегося тёмно-сливового атласа с рассыпанными по лифу и талии маленькими бриллиантиками. Она сновала туда-сюда по большому дому, ставя на стол всё новые и новые блюда, приготовленные собственными руками (Зинаиду Фёдоровну, по случаю двойного праздника — дня России и собственного дня рождения — хозяйка отпустила домой), перекидывалась с одноклассниками репликами, подливала им вина, принимала поздравления, звонко смеялась и, казалось, была абсолютно счастлива, но глаза её искали в толпе единственного человека, обделившего её вечер вниманием — Ивана Сафонова. Из бывшего десятого "Б" не пришла ещё Нинка Панасенко, но у неё была уважительная причина: она вот уже лет девятнадцать была замужем в Марселе и прилететь из Франции не смогла, зато прислала видеопоздравление. А поведение Ивана Глебовича, не давшего даже никакого сигнала о том, почему он не сможет быть, выглядело совсем беспардонным.

И тем не менее, Вероника Сергеевна была счастлива: кроме двоих прогульщиков и Петяна, весь любимый десятый "Б" был налицо. Среди присутствующих, считая Пашка, было четверо успешных бизнесменов, два бухгалтера, один косметолог, трое преподавателей, два тренера — по плаванию и по фехтованию, по одному музыканту, художнику, кинорежиссёру и архитектору и даже один священник, поднявший из руин знаменитый храм Воскресения Христова в Форосе. Почти у всех были семьи, дети, у некоторых уже и внуки, и рассказы, фотографии и тосты ходили по кругу. Её Величество радовалась со всеми — и не хотела отдавать себе отчёта, что, едва за одноклассниками закроется дверь, едва утихнет лай собак и обещания писать, звонить, не теряться и обязательно тоже в скором времени пригласить в гости — как она снова останется совсем одна в этой огромной роскошной клетке, и это экзистенциальное одиночество будет с ней всегда, и неважно, есть на свете Петян Щедринский или нет. Одноклассники по-прежнему любили её, но у всех, как это ни банально, своя жизнь, а у неё — никакой. Ни детей, ни внуков, ни дела, которым можно было бы себя занять.

Стрелки часов, между тем, неуклонно двигались к десяти, и гости собрались расходиться. Вероника сердечно простилась с каждым, пожертвовала большую сумму на форосский храм, старательно забила в телефон номера, обещала звонить — и, усмирив собак и заперев калитку, одиноко побрела обратно к дому. На полпути остановилась: летнее небо было полно крупных звёзд, они сияли ярче бриллиантов на её платье и массивных серёг из оправленных серебром аметистов в ушах, смотрели по-доброму прямо в душу и успокаивали. Лёгкий ветерок обдал прохладой лицо и руки, и Вероника Сергеевна зажмурилась от удовольствия. Пожалуй, одиночество — не самая большая беда в жизни, раз есть на свете такие волшебные вечера, когда вокруг, как покрывало, разлита мёртвая тишина, и сияют звёзды, и где-то, почти не видно в темноте, но ощутимо высится древняя лавра, и хочется протянуть руки и крепко обнять весь мир.

Из лирических размышлений Её Величество вывел внезапно наброшенный на её обнажённые плечи пиджак и крепкие руки, закрывшие ей глаза. Сначала Вероника рассмеялась от неожиданности, потом отвела эти руки от своих глаз и обернулась резко. И сейчас же вся романтика вечера погасла, потускнела и скукожилась, и эта феерия звёзд и благорастворённый воздух превратились просто в ночь, одну из тысяч бывших и будущих ночей.

— Опаздываешь, Сафонов! — Пробурчала Вероника Сергеевна холодно.

— Прости, ради Бога, на выезде из Москвы ужасные пробки, три часа в них проторчал!

— Ну ехал бы электричкой.

— Я вёз тебе цветы, — он поднял с земли огромный букет тёмно-фиолетовых ирисов и белых тяжёлых шаров хризантем (положил его на траву, когда закрывал ей глаза руками), — боялся, что в электричке их помнут.

По глазам хозяйки было видно, что букет ей очень понравился, но Вероника на то и была королевой, чтобы сохранить лицо и не таять от каких-то там цветочков.

— Ну… ехал бы электричкой, а цветы бы купил здесь.

— Так в восемь вечера все цветочные киоски уже закрыты.

— Ну значит и гори они синим пламенем, эти цветы! Знаешь, сколько мне их подарили! Обошлась бы я без ещё одного букета!

— А без Ивана Сафонова — нет? — Прищурился он ехидно.

— Ладно, — отмахнулась Вероника, — раз уж пришёл, пойдём в дом. — И она двинулась по садовой дорожке твёрдой уверенной походкой.

Иван Глебович догнал её и взял за руку. Женщина не сопротивлялась, но и не проявила по этому поводу никаких эмоций. Они вместе вошли в прихожую особняка Щедринского. и массивная дверь отделила их от тихого вечера двенадцатого июня.

Внутри Вероника тут же засуетилась, составляя вместе подаренные ей одноклассниками цветы, чтоы освободить место для нового букета, а Сафонов сделал вид, что обиделся:

— Конечно, мой букет не сравнится с теми, которые дарил тебе Петян...

— Не будем о нём! — Отрезала Вероника.

Иван Глебович скрестил руки на груди и спросил тихо и серьёзно, пытаясь поймать взгляд собеседницы:

— И всё-таки, зачем ты вышла за него замуж? Ты же соврала мне тогда, что любишь его?

— Конечно, соврала, — женщина метнула в друга юности резкий взгляд, полный горечи, злобы и… чего же ещё? — Я не могла сказать тебе правду.

— А сейчас можешь?

Вероника остановилась, подошла ближе и наконец скинула с плеч пиджак, которым Сафонов столь заботливо укрыл её от ночной прохлады.

— Нет, и сейчас не могу. Есть такие вещи, которых приличные женщины мужчине не говорят.

— Даже если этот мужчина — твой лучший друг?

— Тем более, если это так.

— И всё-таки? — Иван Глебович подошёл совсем близко и неотрывно смотрел ей в глаза.

— Ты же детектив, вот и догадайся.

— Моя дедукция совершенно отказывается работать, — попытался отшутиться Сафонов, уже понимая, о чём речь, но боясь догадаться до страшной правды. — Поэтому будь добра, помоги старому другу, как раньше, когда он что-нибудь забывал или не понимал.

Взгляд Ивана Глебовича был настолько пронизывающим и упорным, что Вероника не выдержала:

— Он изнасиловал меня! — Закричала она и от стыда закрыла лицо руками. Продолжала говорить так, из-под рук:

— Сказал, что если я не отдамся добровольно, кому-нибудь расскажу или не стану его женой, то он… — женщина сглотнула и замолчала.

— Чем он запугал тебя? — Спросил сыщик, чувствуя, что, узнай он об этом раньше, и виновным в убийстве Щедринского был бы он, Иван Сафонов.

— На кону была, ни много ни мало, твоя жизнь. Он ведь знал, что мы с тобой друзья. И я понимала, что уже тогда, в семнадцать лет, с его дружбой с сомнительными пацанами, он запросто мог бы со своей бандой подкараулить тебя где-нибудь и… — на этот раз её речь прервали всхлипывания.

И тут тридцать три года разлуки и желание Сафонова освободиться от своей привязанности во мгновение ока полетели в тартарары, и Иван Глебович ощутил, как всё его существо заполняет одно-единственное чувство — чувство преклонения перед этой женщиной. Он взял её за запястья и с силой оторвал её руки от заплаканного лица. Поцеловал сначала ладони, потом тыльные стороны кистей, потом тонкую полоску кожи между серебряными браслетами — прямо в пульсировавшую на ней тонкую синюю жилку, и дальше, уже не стесняясь — всё ещё плачущие глаза, совсем детский вздёрнутый нос, мокрые щёки и губы, губы, губы...

Этой ночью Сафонов взял реванш за все тридцать три года ожидания этой минуты.

Разбудило Ивана Глебовича ощущение необъятного счастья и рассвет, бесцеремонно проникший в спальню и окрасивший всё вокруг в золотисто-розоватый оттенок. Сафонов спустил ноги с кровати и сел. Вероника приоткрыла глаза, получила поцелуй и сладко перевернулась на другой бок. Иван Глебович получше укрыл её простынёй — даже летом по утрам всё-таки довольно прохладно — и огляделся. Спальня была поистине королевской: помимо широченной кровати с балдахином (размер, кстати, так и назывался — king-size), в комнате из мебели был секретер, платяной шкаф и большой трельяж с подзеркальным столиком, уставленным многочисленными флакончиками и коробочками. От светло-бежевых обоев с коричневым узором в мелкий цветочек веяло старой доброй Викторианской Англией, и вообще от комнаты оставалось ощущение уюта. В глаза Ивану Глебовичу бросились фотографии на противоположной от кровати стене, и прежде всего, некрасивое круглое лицо с мясистым носом и сдвинутыми кустистыми бровями. Сафонов чуть было не разбудил Веронику с вопросом, что делает на её стене фотография Пашка, ненадолго завис, сообразив — и вдруг хлопнул себя по лбу и расхохотался. Счастье стало ещё более совершенным от того, что паззл, мучавший частного детектива уже почти месяц, внезапно собрался тогда, когда Иван Глебович меньше всего этого ожидал. Сложилось всё — и неожиданная поездка Петяна в Москву, и то, что на изъятом у Жар-птицы расписании обнаружились его отпечатки пальцев, и вообще всё-всё. В запале Сафонов чуть не схватил телефон, чтобы позвонить Пашку и всё ему рассказать, но вовремя бросил взгляд на висевшие над секретером часы. Было всего около трёх, и Пашок ещё спал, вернувшись от Вероники Сергеевны, глубоким сном. Тогда Сафонов взял первую попавшуюся тряпку (это оказалось покрывало от постели), завернулся в неё и вышел на широкий балкон.

В феерии утренних свежих красок, сияя в лучах восходящего солнца, перед ним распростёрлась Троице-Сергиева лавра, и бликующая в золотых звёздах на куполах Успенского собора заря подсказала детективу, что паззл сошёлся правильно.

— Спасибо! — Шепнул Иван Глебович Провидению, обитавшему за этими толстыми старинными стенами и повелевающему солнцу Своему восходить над злыми и добрыми[1]. Глубоко вдохнул растворённую в воздухе радость и, наскоро одевшись во что-то более существенное, чем покрывало, отправился на кухню готовить завтрак. В планах на день была ещё одна встреча с Околомовым, звонок Пашку и Красавице и псевдоамурное свидание с Жар-птицей, но это всё вдруг показалось такой ерундой, что и говорить не стоит.