7. Анабасис Антигона

Посреди улицы, заваленной мусором, растащенным из полуразрушенной баррикады, на бурых от засохшей крови булыжниках мостовой, лежала голова. Она таращилась единственным глазом на ворону, что нетерпеливо подпрыгивала поблизости, подозрительно косясь на свою более наглую товарку, сидевшую на голове, и суетливо ковырявшую клювом пустую глазницу.

— А ну пошла прочь, поганая тварь!

Ворона так увлеклась, что едва не проворонила прилетевшую палку, от которой смогла увернуться в самый последний момент. Обе падальщицы, громко хлопая крыльями, поспешили убраться, но не слишком далеко. Уселись на крышу соседнего дома и сердитым карканьем выразили свое отношение к отогнавшему их от трапезы человеку.

Голова, которой давно уже было безразлично, что с ней происходит, взлетела с мостовой, подхваченная на жесткие, свалявшиеся на затылке волосы.

— Так и есть, это Варахран. Вчера в спешке забыли… — произнес поднявший голову.

— Бедняга, совсем не узнать, — сочувственно протянул другой голос, — у-у, нечисть!

Последние слова относились к воронам, одна из которых, подпрыгнув разок на козырьке крыши, поспешила ретироваться, а вторая, склонив голову набок, следила за двумя щитоносцами-такабара, одетыми в одинаковые голубые рубахи и красные фригийские колпаки. Их щиты, выполненные в форме полумесяца, закинуты за спины. Один из воинов положил отрубленную голову в мешок, второй выдернул из борта перевернутой телеги застрявший топор. Еще несколько их товарищей подбирали с мостовой оружие, как целое, так и поломанное, несшее на себе бурые запекшиеся пятна, растаскивали к стенам телеги и бочки, перегораживавшие улицу. Большую часть трупов уже убрали.

— А ну, расступись!

На улице появились два десятка воинов в шафрановых одеждах и такого же цвета головных платках, окутывавших все лицо, оставляя открытыми лишь глаза. Вооруженные прямоугольными щитами и короткими копьями, они бежали трусцой, друг за другом, двумя колоннами, образуя коридор и выгоняя такабара за его пределы.

— Дорогу! Дайте дорогу!

По мостовой застучали копыта. Несколько всадников, обдав пехоту ядреным запахом свежего конского навоза, пронеслись по улице. У завала им пришлось остановиться, один из них, багрянобородый перс, весь в золоте, даже поднял коня на дыбы.

— У, Акем Мана[1]! Долго копаетесь, дети шакала! Быстрее расчистить! — для пущей убедительности всадник, явно главный здесь, стегнул плетью одного из такабара, те сразу же забегали быстрее.

Через завал пробирался человек.

— Господин! Господин Фарнабаз, Сирфака там нет!

— Как нет?! — возопил Фарнабаз, флотоводец Великого царя, снова подняв на дыбы атласно-черного тонконогого жеребца, отчего у него с головы едва не слетела тиара, — куда провалился этот шелудивый пес!

— Не знаю, господин!

— О, Ненавистный, за что обратил на меня свой черный взор? Защити светозарный Михр[2] и надели этих бесполезных людей хоть толикой храбрости! — Фарнабаз повернулся к одному из всадников и приказал, — разыщи Мемнона, немедленно!

Родосец приходился Фарнабазу, сыну Артабаза, бывшего шахраба Фригии-на-Геллеспонте, родным дядей. Отец флотоводца, давний друг Мемнона, много лет назад женился на сестре эллина. Племянничек, однако, слыл изрядным гордецом и в данный момент мнил себя выше дядюшки, ибо командовал немалой частью персидского флота, а родосец по его мысли — разбитый македонянами неудачник. Хотя и родственник, друг отца, которого следовало почитать. Фарнабазу было около двадцати пяти, но пышная, окрашенная охрой борода, делала его гораздо старше своих лет.

Мемнон отыскался в гавани, где он командовал погрузкой войск на корабли. Этот сорокашестилетний муж, одетый по-персидски, выделялся в толпе эллинских наемников, как пестрый петух среди одинаково-безликих кур. С флотоводцем они не пересеклись, ибо тот прибыл в город не по воде, а прискакал верхом.

Эфес, раскинувшийся в окружении холмов и болот, располагался в тридцати стадиях от моря, однако имел сразу две гавани, одну в устье реки Кайстр, где сейчас стояли пятьдесят триер Фарнабаза, а другую прямо в черте городских стен. Внутренняя рукотворная гавань, довольно обширная, соединялась с рекой узким и длинным каналом. По этому каналу один за другим корабли Мемнона выходили в море.

— Ты что делать, дядя?! — от возбуждения перс слегка коверкал эллинскую речь, хотя этот язык был ему не менее родным, чем персидский, — кто тебе позволять уходить Эфес?

— Три дня назад они вошли в Смирну, Фарнабаз! Нагрянут сюда в любой момент! А ты видел, что тут творится?

— Это все неумение глупый Сирфак. Не мог утихомирить толпу нищих! Шахиншаху станет известно все.

— Давай, беги к царю, докладывай, племянничек, — огрызнулся Мемнон.

Фарнабаз помрачнел.

— Я не стану доносить на тебя, дядя, как ты мог подумать! Но этому ублюдку, которому доверили город, не сносить головы!

— Не известно, кто дотянется до него первым. Ты недоволен, что я оставляю Эфес? А кто, вместо того, чтобы оказывать помощь, увез полторы тысячи бойцов в Аттику!

— Я выполнял приказ Автофрадата, а он — Великого шаха!

Военачальник Автофрадат командовал основными силами персидского флота, молодой Фарнабаз был у него на подхвате.

— Я не виню тебя, а лишь объясняю сложившуюся ситуацию. Половина оставшихся наемников разбежалась, едва эти шакалы узнали о нашем разгроме при Гранике. И смерть Александра не смогла остановить трусов.

— Но ведь большая часть псов свалила в свою конуру, только этот ублюдок Антигон остался, чтобы пограбить.

— Пограбить? Это при дворе Великого царя такое мнение? Или так считает Автофрадат? Это заблуждение, племянник. Они не грабить остались. Какими силами я должен воевать с македонянами? Эта «толпа нищих», как ты выразился, вчера едва не вышвырнула меня из города. Я потерял двести человек в уличных боях! Местные олигархи, шавки Сирфака, бегут из Эфеса, никто не желает сопротивляться. У меня осталось всего три тысячи бойцов, а положиться я могу, в лучшем случае, едва на половину из них. Мне донесли, что македонян десять тысяч. Как, скажи мне, я должен противостоять им, когда мне в Эфесе нож нацелен в спину?

У Фарнабаза борода оттопырилась вперед от удивления, а глубоко посаженые черные глаза расширились.

— Десять тысяч? Так много? Проклятье, этот лжец Агис говорил — их в три раза меньше! Собака…

— Антигон, очевидно, смог удержать наемников, кто-то еще присоединился. Не удивлюсь, если мои шакалы переметнулись.

— Я могу послать на берег только тысячу…

— Этого не хватит даже, чтобы замирить город. Я ухожу в Милет и организую оборону там.

— Шахиншах не позволит сдать город без боя! — вспыхнул Фарнабаз, — нам снимут головы…

— Погоди-ка немного, — перебил его Мемнон.

Родосец подозвал раба.

— Мои вещи еще не погрузили?

— Нет, господин!

— Принеси царский указ.

Раб убежал, но возвратился очень быстро. За время его отсутствия флотоводец молчал, хищно раздувая ноздри и подозрительно поглядывая на дядю, который, ожидая раба, вернулся к руководству погрузкой.

— Вот, господин.

Мемнон развернул перед носом Фарнабаза папирус с большой царской печатью. Двуязыкий текст гласил, что Шахиншах Дараявауш, третий с таким именем, арий из ариев, друг правды и справедливости, милостью Ахура Мазды властитель Парсы, Вавилонии, Бактрии, Согдианы, Египта, Финикии, Лидии, Мидии, Фригии и прочая и прочая, назначает Мемнона-родосца караном Малой Азии до Тавра с полномочиями вести войну, вершить власть и суд. Все военачальники и шахрабы Мизии, Лидии, Фригии, Карии и Памфилии должны подчиняться Мемнону, помогая ему во всем.

Фарнабаз, если что и собирался сказать, все слова растерял.

— Будет, как я решу, Фарнабаз. А я решил защищать Милет.

Эфес напоминал котел с кипящей водой. Крышка подрагивала все сильнее, выпуская пар, и грозила в скором времени улететь. В таком состоянии город пребывал уже несколько месяцев, с тех пор, как сюда прибежал родосец с остатками побитого войска сатрапов. Уже не первое десятилетие эфесцы жили под пятой тирана Сирфака. Жалкий вид людей Мемнона вселил в души многих надежду, что с помощью Александра удастся сбросить персидское ярмо. Несколько дней миновали в ожесточенных уличных стычках демократов и олигархии, но потом пришло запоздалое известие о гибели царя и сторонники Сирфака воспряли духом. Лидеры народной партии были схвачены, многие казнены.

На некоторое время в городе наступило затишье. Об оставшихся в Азии македонянах ничего не было слышно, зато с запада приходила новость за новостью, одна удивительнее другой. Сначала Мемнон порадовался междоусобице в Македонии, потом огорчился, что она так быстро закончилась. Родосец встречался со спартанцем Агисом и эвбейцем Харидемом, обсуждал с ними планы войны против Антипатра. Месяц назад пришло сообщение о разгроме македонян при Фермопилах, но радость оказалась разбавлена изрядным привкусом горечи: одновременно пришли вести с севера, Антигон без боя взял Даскилий, оставленный гарнизоном.

Сначала Мемнон не слишком переживал, но поскольку стратегом был опытным, то заранее озаботился рассылкой лазутчиков. Их донесения ввергли родосца в беспокойство. Антигон каким-то образом увеличил свое войско и шел на юг. Не просто шел — летел под лозунгом освобождения Ионии от персов. Дескать, священная идея Ификрата и Филиппа должна быть воплощена и неважно, как зовут полководца, исполняющего заветы великих.

Н-да… «Все остается без изменений, поменялось лишь имя царя!» Живучи, твари и упрямы. Задумаешься тут.

Один за другим небольшие города сдавались македонянам. В Эфесе снова зашевелилась чернь, и опять начались уличные столкновения. Проклятье, эти ублюдки, не имеющие даже доброго оружия, дерутся всяким дубьем, будто сами боги на их стороне!

Великий царь подкреплений все не шлет, ограничился указом, наделившим Мемнона исключительными полномочиями. При этом Дарий на всякий случай оставил при дворе жену родосца, Барсину, чтобы у новоиспеченного карана мысли текли в нужном направлении.

Наступила осень, а с ней в Эгеиду ворвались холодные ветра. Посейдон на них сердился и буйствовал, отчего крутобокие торговые парусники мотало по свинцовым волнам, как ореховую скорлупу. Длинные, плоскодонные боевые корабли, выйдя в такую погоду в море, рисковали зачерпнуть бортом через отверстия для весел нижнего ряда, которые приходилось закрывать кожаными заплатами. Гребцов двух верхних рядов, сидящих в коробах-транах[3] вдоль бортов, ежеминутно обдавало холодными солеными валами, грозящими опрокинуть триеру. Корабль то взмывал вверх, подставляя борта холодному дыханию Борея, то срывался вниз с крутого гребня, проваливаясь в пучину. А если Посейдон подхватывал триеру двумя пальцами, за нос и корму, душа моряков уходила в пятки от страшного стона, который издавал корабельный киль, трещавший от напряжения.

Только самоубийца сейчас выйдет в море на триере-афракте, низко сидящей, открывавшей свои обнаженные ребра всем ветрам и волнам. Это все равно, что пускаться в плавание на плетеной корзине. Немалую долю в эллинских военных флотах до сих пор составляли именно афракты, ибо отличались дешевизной и быстротой постройки.

Персидский флот, безраздельно властвовавший в море, состоял в основе своей из финикийских кораблей, более приспособленных для дальних всепогодных переходов, но и он готовился встать на зимовку. Автофрадат выбирал гавани. Хотя у него четыреста триер и двадцать тысяч воинов, помогать Мемнону он не спешил, склонялся к приуменьшению опасности на суше. Его больше беспокоил македонский флот, который хоть и значительно уступал в численности персидскому, головной боли вполне мог прибавить.

В сложившейся ситуации родосец выводил гарнизоны отовсюду, собирая силы в кулак. Несколько лет назад ему вместе с покойным братом Ментором довелось пожить при дворе Филиппа, когда братья и их друг-родственник Артабаз неудачно попытались немного побунтовать против Великого царя и вынуждены были спасаться бегством. В Пелле Мемнон свел знакомство со многими военачальниками македонян, в том числе и с Антигоном. Родосец знал, что его противник опытен, умен, но предсказуем, в отличие от Александра. Стратег не станет распылять свои весьма небольшие силы и нанесет удар в одном месте. Оба полководца оказались в схожей ситуации: и тот и другой оставили без защиты несколько городов. Это обстоятельство играло бы на руку Мемнону, ибо он имел флот для перемещения войск в тыл противнику, однако, как раз сейчас подобные маневры невозможны, так что преимущество пропадало впустую. В выигрыше, таким образом, македонянин: родосцу еще надо поскрести по сусекам, стягивая войска к Милету.

Все бы ничего, но бунты ионийцев придавали Антигону сил, к тому же Мемнону пришлось оставить без защиты Сарды. Одно успокаивало — македонянин, по сообщениям лазутчиков, шел вдоль побережья, не рисковал соваться вглубь страны.

Знать бы Мемнону, что он балансирует на острие ножа, ибо помимо «предсказуемого» голоса Антигона, мысли в палатке стратега звучали довольно неожиданные. В духе покойного царя:

— Надо брать Сарды, — упорствовал Птолемей, — в первую очередь. Как ты не понимаешь?! Деньги решают все! Появившись с лидийской казной на Тенаре, мы удвоим, утроим нашу численность!

— Допустим, — лицо Антигона оставалось бесстрастным уже битый час. Как ни старался Лагид расшевелить стратега, какие только доводы ни приводил, того ничто не прошибало. Он давно уже принял решение и, терпеливо отбиваясь от эмоциональных наскоков Птолемея, лишь убеждался в его правильности, — допустим, Сарды мы возьмем. Забудем пока, что акрополь Сард стоит на отвесной скале, город окружен тройной стеной и имеет репутацию неприступного. Сейчас я не буду спрашивать тебя, какую стратигему ты измыслишь, чтобы осуществить свою идею. Пусть, мы взяли Сарды. Дальше что?

— Дальше надо плыть на Тенар и вербовать наемников, — Птолемей уже не помнил, в который раз он повторяет эти слова, но начинал чувствовать себя бараном, ополчившимся на дубовые ворота.

— И ты уверен, что лидийскую казну персы не вывезут?

Птолемей всплеснул руками.

— С чего бы им ее вывозить? Кого бояться? Нас?

— Ты сам себе противоречишь, рассказывая мне, как легко мы возьмем Сарды, и в то же время утверждаешь, что мы слабы, персы нас не боятся. Не вижу логики.

— Ничего подобного, логика железная. То, как видят ситуацию они, а они, я уверен, уже подсчитали, сколько нас тут осталось, не имеет ничего общего с тем, как вижу ее я.

Антигон усмехнулся.

— Ты их мысли прочитал?

— Зевс не наградил таким талантом, — огрызнулся Птолемей.

— Хорошо-хорошо, — поспешил успокоить закипающего Лагида стратег, — как видишь ситуацию ты?

Птолемей, нервно описывавший круги по шатру, подошел к столу, за которым сидели Антигон, Пердикка и Гарпал. Стол застелен большой картой. Лагид быстро отыскал глазами Сарды, и положил на изображение города серебряную монету, которую только что крутил пальцами.

— Я уверен, что гарнизон, не больше тысячи.

— Уверен он… — усмехнулся Пердикка.

— А скорее всего и того меньше, — Лагид пропустил замечание мимо ушей.

— Еще не вернулись криптии, — спокойно возразил Антигон, — рано делать выводы.

— Да, поймите, не может быть там людей больше! Сатрапы забрали гарнизон Даскилия? Забрали. Оставили город без защиты. Зелея, Адрамиттион, Пергам — везде сущие горстки людей. Все сдаются!

— Это Мемнон, — вновь встрял Пердикка, — осуществляет свой план скифской войны. Странно, что колодцы не засыпает при отступлении.

О планах родосца, предложенных им сатрапам перед битвой при Гранике, македонянам стало известно от пленных, а о способе ведения войны скифским царем Иданфирсом против Дария Великого двести лет назад, Птолемей, Гарпал и Пердикка были наслышаны от Аристотеля, когда-то приглашенного Филиппом для воспитания наследника и знатных юношей. Давно это было. Кажется, в совсем другой жизни.

— Родосец снимает гарнизоны, чтобы собрать большое войско в одном месте, — продолжил Пердикка.

— Это и ежу понятно, — кивнул головой в его сторону Птолемей, — ты сам и подтвердил мои слова, чего же сопротивлялся-то? Не может быть в Сардах большого гарнизона.

— Но если Мемнон, как раз и решил защищать Сарды? — спросил молчавший доселе Гарпал, — по слухам, там в казне не меньше ста талантов.

— Очень вряд ли, — ответил Антигон, — то есть, я не деньги имею в виду, а защиту Сард. Тут я согласен с Птолемеем. Если Мемнон разменяет Сарды на Эфес, то потеряет гораздо больше, чем приобретет. Убежден — родосец закрепится в Эфесе.

— Если ты в этом убежден, то почему так рвешься туда? — спросил Птолемей.

— Я уже отвечал тебе, скажу снова, скажу хоть десять раз, может, дойдет, наконец — нам нужен порт. И не такой, как в Адрамиттионе, а большой опорный пункт. Ты обещаешь мне наемников с Тенара, а как ты их перебросишь сюда? У тебя есть корабли? В Эфесе найдутся. Но скоро зима, недолго осталось до конца навигации. Пойдем на Сарды — потеряем время. А без опоры на побережье, окажемся в мышеловке. В золотой мышеловке, Птолемей.

План Лагида не приняли и, хотя тот старался не показывать обиды, в его поведении заметно проявилась раздражительность. Как это так? От его мудрого совета отмахнулись, как от назойливой мухи! Да если бы не он, Циклоп до сих пор метался бы у Геллеспонта в поисках смысла жизни! Это ведь благодаря ему, Птолемею, македонянам удалось договориться с наемниками, которые после бегства к Пармениону своего командира, стратега Менандра, выбрали лидером некоего Демарата, эвбейца, в прошлом известного атлета, однажды едва не ставшего олимпиоником в кулачном бое. Птолемей тогда чуть было не опростоволосился, недооценив «тупого мордоворота». Разговор вышел непростым:

— Вам уже заплатили, — Лагид немигающим взором рассматривал лидера наемников.

— А мы отработали, — растянулся в улыбке Демарат, — при Гранике.

«Дурачком решил прикинуться? Ну-ну…»

— При Гранике я в самом пекле был. Вас там не помню.

— Не помнишь и ладно, а боги видели. Чисты мы перед богами, все клятвы исполнили и никому ничего не должны.

— Вас не на один бой нанимали.

— Верно, договор мы заключали с Александром на год. Можем теперь с тобой заключить. Тоже на год.

— Год не истек, — Птолемей все еще старался сохранить невозмутимое выражение лица.

— Зато истек Александр! — хохотнул Демарат, — ты чем-то недоволен, Лагид? Уж не хочешь ли сказать, что мы кого-то обманули? Нет? Или хочешь? Так ты накажи нас, попробуй!

Несколько наемников, присутствовавших на переговорах, схватились за животы. Птолемей помрачнел, но лбом в закрытые ворота биться не стал, сменил стратегию.

— Деньги любишь, Демарат?

— А кто ж их не любит?

— И то верно, да вот только посуди сам, ведь ты не купец.

— Не купец, — согласно кивнул Демарат.

— Не ремесленник и не пахарь. Ты только бошки можешь прошибать и более никаких у тебя талантов. То есть, тебе война нужна, чтобы прокормиться. Верно излагаю?

— Говоришь правильно, — все еще улыбался Демарат, — да вот только не понимаю, куда клонишь.

— Не понимаешь? Сейчас поймешь. Смотри: поход окончился неудачей, царь мертв. Теперь эллины будут рвать Македонию на части. Поди, надеешься поучаствовать?

— Почему нет? Мне все едино, кого резать. Верно, братва?

«Братва» согласно кивнула.

— А знаешь, сколько там уже желающих? Все эти скоты, зовущиеся Коринфским союзом, дружно ломанулись за раздачей лакомых кусков. Думаешь, перепадет?

— А то как? Если там не дураки заправляют, призовут Харидема. Он — наш человек, всегда платит до битвы, а не после, когда очередь за оплатой поуменьшится.

«Ишь ты, какие мы осведомленные».

— А воевать-то знаешь, с кем придется? Не думал об этом? Ну-ка вспомни Фивы, Херонею. В Иллирии ты не был, так других послушай, много интересного расскажут. Да что в такую даль ходить, Граник вспомни. Твои братья-наемники под рукой Мемнона против нас стояли. Где они? Легкую добычу себе наметил?

Демарат убрал ухмылку с лица, видно — задумался. Но не испугался.

— Нить уже спрядена, как боги решат, так и будет.

— Коли нить спрядена, чего богов поминать, если Мойры[4] и над судьбами иных бессмертных властны. Посмотри назад, Демарат.

Наемник оторопело уставился на Лагида, медленно обернулся.

— Да не за спину себе, я имею ввиду, посмотри назад, туда, за пролив. Что там?

— Что там? — тупо моргая, спросил Демарат.

— Нищая Эллада, Демарат, нищая Македония. Чем тебе заплатят за то, что ты будешь сражаться на стороне Союза? Золотом, Демарат. Персидским золотом. А теперь кругом оглянись. Мы в Азии. Не проще ли то золото взять самим и не столько, сколько дадут, а сколько сможем, на сколько сил хватит?

— А ведь верно говорит, — буркнул один из наемников.

Ободренный Птолемей развивал успех:

— Там, в Элладе, ловить вашему брату нечего. Желающих много, добычи мало. На ситос[5] заработаете, а вот на опсон уже не хватит. Всю жизнь один черствый хлеб будешь жевать, а, Демарат? А мне вот баранья отбивная милее. Ты денег из меня хочешь вытянуть, а если не дам? Мне, конечно, поплохеет, но ты о себе думай. Тебе-то какая выгода? Нам друг без друга хана.

Наемники задумались. Говорили и спорили еще долго, но дело было сделано. По рукам ударили за десять талантов и условие — будущую добычу делить в равных долях, не возвышая бывших царских «друзей» над остальным войском. Птолемей побился еще немного за выделение отдельной доли на содержание лошадей, но потом махнул рукой. Александр потратил на задаток наемникам почти восемьдесят талантов, если не больше, а потому Лагид почувствовал себя гениальным переговорщиком. Гарпал, конечно скривился, но остальные и не думали попрекать Птолемея. Мигом ощутили, как силы в руках прибыло. Подумать только — на пять тысяч человек войско приросло. Более чем вдвое увеличилось. Потом Антигон убедил снова присоединиться фракийцев Ситалка, что грабили окрестности Кизика. Войско доросло до десяти тысяч. Да, не сорок, как у Александра, но и противник вполне под стать. Уж точно числом не превышает. По крайней мере, пока.

Еще за тот трюк со шлемом царя, некоторые гетайры, кто в пылу битвы видел побольше, да еще голову на плечах имел не только чтобы есть и зевать, прозвали Птолемея Сотером, Спасителем. Разве не справедливо? Не надень он тогда этот шлем, не крикни: «Царь жив!», — как бы оно все обернулось? Третий раз Лагид выручает доверившихся ему людей. Правда, про серебро лишь единицам известно, но зато договор с наемниками у всех на устах. Птолемей раздулся от важности, как бычий пузырь, однако, едва войско миновало Пергам, на том, недоброй памяти, совете, ему этот самый пузырь прокололи.

Несмотря на обиду, он не отказался возглавить авангард из двух ил «друзей» и первым ворвался в предместья Эфеса возле Цитадели, расположенной в северной части города.

Картина, которую Лагид там увидел, потрясала: горожане штурмовали Цитадель, и та уже была на грани падения. Не впечатляет? Скажем иначе: вооруженные, чем попало, не защищенные даже плохонькими доспехами, необученные люди, наспех сооруженным тараном, били в ворота крепости, лезли на стены, защитники которых уже склонялись к тому, чтобы сдаться. Да, защитников горстка, но если бы этой горсткой командовал смелый и опытный полководец, сумевший бы вдохнуть в своих людей боевой задор и уверенность в своих силах… Тиран Эфеса подобными качествами явно не обладал.

Накануне Мемнон вышел победителем из уличного сражения, но теперь, когда родосец уносил ноги, бросив Сирфака на произвол судьбы, народ намеревался припомнить тирану все притеснения, казни и грабеж сокровищницы храма Артемиды, знаменитого на весь мир Чуда Света.

Даже в самые тяжкие времена неудачного восстания против персов полтора столетия назад, богиня хранила город. Эфес имел репутацию самого свободолюбивого из ионических городов. Попав под власть персов при Кире Великом, город восставал дважды и, в конце концов, освободился, после чего почти столетие сохранял независимость. Он вновь был присоединен к царству наследников Кира по условиям Анталкидова мира, когда коварные спартанцы, не желая упускать ускользающую гегемонию в Элладе, продали ионические города персам, получив за это золото и гарантии невмешательства Персии в свои дела. Но и тогда эфесцы продолжали верить своей богине и надеяться на избавление. А потом один тщеславный ублюдок, да исчезнет его имя навсегда из разговоров мужей, спалил храм дотла, желая прославиться (правда, ходили разговоры, что он пожаром заметал следы похищения храмовой казны), и богиня покинула Эфес… Больше двадцати лет прошло, но до сих пор храм не восстановлен в былом величии. Одно название осталось. Оттого и свалились неисчислимые бедствия на эфесцев. Но все когда-то кончается и плохое в том числе.

Македонский авангард вступил в город почти одновременно со сдачей Цитадели. Народ ликовал, но, тем не менее, Птолемея заметили своевременно. Встревоженные возгласы перекрыли шумное веселье, горожане ощетинились копьями. Лагид поднял обе руки вверх.

— Мы пришли вам на помощь! Мы пришли освободить Эфес!

— Кто вы такие?

— Это же македоняне!

— Антигон пришел! Антигон Одноглазый!

— Слава Антигону!

Птолемей несколько оторопел от этих восхвалений. Он, признаться, никак не ожидал, что слава освободителей Ионии обгонит их. Горожане оказались прекрасно осведомлены о том, кто и в каких силах ведет войну против ненавистных персов.

Еще Филипп провозглашал, что его поход имеет целью пересмотр Анталкидова мира. За это эфесцы заочно поставили ему статую в храме Артемиды. Вернее, в том, что от него осталось. Простояла она, правда, недолго — люди Сирфака сбросили ее с постамента и разломали на мелкие куски. Слова своего отца повторил и Александр, а вслед за ним Антигон, ибо не нужно иметь семь пядей во лбу, дабы догадаться, что Анталкидов мир — заноза в пятке Ионии. Кто пообещает ее вытащить, за того ионийцы встанут горой. Вот все поочередно и обещают. И каждый раз в ответ всеобщее ликование. Пожалуй, немногие успели задуматься, что двое обещавших уже покойники, а у третьего сил — кот наплакал.

С последним обстоятельством активно боролся Птолемей. В освобожденных городах он развернул такую мощную пропаганду, превознося до небес славу, воинские таланты и личную доблесть своего старшего товарища, что уже сам готов поверить был, будто за его спиной не четыреста всадников, а стотысячная рать. Однако — вот они, плоды. Он, Птолемей, вступает в Эфес, не обнажив меча. Вступает под музыку, что творят тысячи человеческих глоток, в едином порыве орущих:

— Славься Артемида Гегемона, Артемида Ведущая, что проложила путь доблестному Антигону Монофтальму, освободителю Эфеса!

Хорошо звучит. Правда, Птолемей Сотер — мелодичнее.

[1] Акем Мана — злой дэв (дух) в зороастризме. Имя означает — «Злой Промысел».

[2] Ненавистный — эпитет бога зла Ангра Манью, Аримана. Михр — Митра, зороастрийский и ведический бог солнца и справедливости.

[3] Трана — первоначально скамья гребца, банка. Позднее траной стали называть расширение корпуса триеры, где разместились гребцы двух верхних рядов, траниты и зигиты.

[4] Мойры — древнегреческие богини судьбы.

[5] Ситос — хлеб. В более широком смысле — первая перемена блюд (у бедняков — единственная) в древнегреческой трапезе. Вторая перемена блюд называлась «опсон». Обычно в нее входили блюда из рыбы, а в зажиточных эллинских домах и из мяса.