8. Змея у колыбели / Круги на воде 1. Тени надежд / Токтаев Евгений
 

8. Змея у колыбели

0.00
 
8. Змея у колыбели
Эпир. Зима

 

— Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой.

Ободрись, встречай их грудью, и ударим на врагов!

Пусть везде кругом засады — твердо стой, не трепещи.

Победишь — своей победы напоказ не выставляй,

Победят — не огорчайся, запершись в дому, не плачь[1].

 

Женский голос тягуче звенел, как пустая серебряная чаша, когда пирующий ногтем отбивает по ее краю ритм застольной песни. Малыш таращил испуганные голубые глазёнки, не понимающие, зачем его так неудобно трясут под эти странные, совсем не баюкающие звуки. Вот и мокрый блеск в двух, небесной чистоты, озерках. Маленькая ладошка упирается в лицо матери, отталкивает.

— Спи, спи. Что же ты? Зачем же гнешься, я ведь тебя уроню!

Мальчик захныкал.

— Дейпила, он не горячий? Мне показалось, виски, как кипяток!

— Позволь мне, госпожа.

Второй голос — не кубок, серебряный колокольчик. Влажные губы нежно касаются детского лба.

— Нет, госпожа, лоб не горячий. Тебе показалось, госпожа. Так бывает.

— Ты уверена? — в густом звоне робкие нотки надежды.

— Уверена, госпожа. Позволь, я уложу его, он устал.

Клеопатра отдала сына кормилице и тихонько отошла в сторону. Дейпила качала ребенка совсем иначе, мальчик сразу перестал хныкать.

 

— Прилетела ласточка

С ясною погодою,

С ясною весною.

Грудка у нее бела,

Спинка черненькая.

Что ж ей ягод не даешь

Из дому богатого?

Дашь ли в чашке ей вина,

Сыру ли на блюдечке

И пшенички?

И от каши ласточка

Не откажется[2].

 

Звон серебряного колокольчика сплетался в мелодию с переливами пастушьей свирели. Клеопатра зачарованно слушала. Малыш, засыпая, щупал обнаженное плечо кормилицы. Он был сыт, ему тепло, сухо и спокойно. Он устал, но мама песней объяснила ему, как отдохнуть. Глаза закрылись сами собой, и он ровно засопел.

«Мама…»

Клеопатра вздрогнула.

«Это ведь я — мама!»

Почему же у нее на руках мальчик выгибается и плачет, а у этой девушки, все достоинство которой — полные груди, спокойно спит? Это ведь не она рожала ее обожаемого мальчика. Боги, почему так?!

Стараясь не шуметь, Клеопатра вышла из покоев на балкон гинекея. Внизу, во внутреннем дворике, тихонько журчал маленький фонтан в центре обложенного мрамором бассейна.

В Пелле был такой же и даже фигура рыбоногого Тритона, трубящего в раковину, похожа. Только в Пелле еще стояли рядом ее качели с резным кипарисовым сиденьем, подвешенным на цепочках, увитых плющом. Она качалась, смеялась, бегала наперегонки с Кинаной, а с балкона за ними без улыбки наблюдала чужая женщина. Ее мать…

«Неужели и мне такая же судьба?»

А память услужливо подсовывает говорящую маску:

«Мамки для этого есть. Не хватало еще дочери славного древностью рода Пирридов, потомков Ахилла, уподобиться черной девке! Не будешь сама кормить».

Она не посмела возразить, с младенчества боялась этого непреклонного, привыкшего повелевать голоса. Она очень рано впервые ощутила зависть и направлена та была на всегдашнюю подругу детских игр, Кинану, сводную сестру, дочь ее отца, Филиппа, рожденную иллирийкой Авдатой. Кинана знала любовь матери. Ее, рожденную вне брака, не вскармливали мамки, она не плакала испуганно, когда родная мать брала ее на руки.

Олимпиада ненавидела Кинану и ее мать, но, копя злобу, не смела перечить Филиппу. Каждый раз, натыкаясь взглядом на иллирийского ублюдка, царица вспоминала те, наполненные отчаянием дни, когда она мучилась от мысли, что ненавистное, утомившее её бремя, по предсказанию опытных бабок вовсе не сын, а девчонка — немилость богов. Тем невыносимее было видеть рядом с собой такую же пузатую Авдату и не знать, кого она принесет царю. Боги все же сжалились: иллирийка родила дочь. Но Филипп не удалил от себя плод мимолетной страсти. Царь повелел воспитывать обеих дочерей, законную и незаконную, вместе. Как он решил, так и будет.

Ну, уж нет. Олимпиада не допустит, чтобы эту сучку воспитали царицей. Вот и носилась по полям верхом на подаренном ей отцом гнедом «фессалийце» дикая амазонка Кинана, училась владеть оружием, как ее мать, дочь племени воинов. Клеопатра чинно сидела в гинекее под бдительным оком нелюбимой матери и завидовала Кинане.

Отец выдал незаконнорожденную дочь замуж за своего племянника, Аминту, у которого когда-то отобрал царство. Родственные души, в обоих текла царская кровь, оба удалены в тень. Соединенные без желания, по непонятному расчету всевластного отца и дяди, они вскоре полюбили друг друга. У пары родилась дочь, Адея. Но счастье было совсем недолгим. Пал от руки убийцы Филипп и младший брат Клеопатры, которого она едва знала, и помнила больше пятилетним ребенком, смешно хмурящим брови и склоняющим голову набок, взошел на престол. Александр убил Аминту, сделав сводную сестру вдовой. Клеопатра так и не узнала, сам ли он решился на это или ему подсказали.

В день смерти отца она вышла замуж за царя Александра Эпирского. Филипп был заколот прямо на свадьбе, но у дочери не нашлось для него ни слезинки, она готовилась навсегда убраться из ненавистного дома. Клеопатра прежде ни разу не видела мужа, родного брата матери, приходившегося ей, таким образом, дядей, но, гоня прочь тревоги, готова была неустанно благодарить его, что он заберет ее далеко-далеко.

Отъезд после свадьбы задержался, и Клеопатра видела все, на что оказался способен ее родной братец. Она помнила день, даже не казни — убийства Аминты. Помнила Кинану, черную от горя, не смеющую вымолвить слово во спасение мужа, и торжествующую Олимпиаду. Она испугалась, представив на мгновение, что превратится в такое же чудовище.

«Никаким мамкам детей не отдам!»

Как она была наивна…

Замуж ее выдали поздно, в двадцать два года, и Клеопатра уже успела записать себя в старые девы. Она прекрасно знала, что ей предстоит в первую брачную ночь, но, засидевшись в девках, понапридумывала себе всяких глупых страхов, усиленных потрясением от зрелища окровавленного отца в праздничных одеждах и с венком на голове. Результат — Александр, посмотрев на бледную, сжавшуюся в комочек молодую жену, даже не перешагнул через талам[3]. Он не пришел и на следующий день, и через день. Он так и не прикоснулся к ней, до самого отъезда, почти не появляясь в гинекее. Да, она понимала, всем сейчас уж точно не до ее переживаний. Эпирский царь большую часть времени проводил со своим шурином-племянником, который устранял препятствия со своего пути к трону. Брат Клеопатры — старший сын царя, его любит войско, успевшее убедиться в выдающих способностях наследника Филиппа. Кто оспорит его права? А людей, между тем, все равно убили много. Что старик, что младенец — всяк опасен сыну Филиппа…

Мир Клеопатры, и без того маленький, сжался до размеров одной единственной комнаты. Казалось, все забыли о ней, даже мать. Последнее совсем не огорчало.

Наконец, наступил день отъезда. Короткое прощание. Поцелуй в лоб от брата. Она украдкой глянула на его руки. Руки, как руки. Чистые.

«Чти своего мужа и подари ему наследника», — это уже мать. Голосом можно гвозди заколачивать…

Ну что, сбыли девку с рук? И ладно.

Все случилось уже здесь, в Додоне. Может она просто устала бояться, но не зря ведь «отчаяться» — означает еще и «решиться». Так или иначе, но тогда, в мятущемся полумраке спальни, освещаемой десятком свечей, распуская на плечах завязки длинного, до пят, белоснежного хитона, она вызвала в памяти образ смеющейся амазонки Кинаны. Сестра скакала верхом, одетая лишь в эксомиду с распущенным поясом. Летящая на ветру ткань, крылья за спиной, даже не пытающиеся скрыть то, что под ними, заставляли расширяться от изумления глаза случайных свидетелей этой бешеной скачки, а кое у кого в середине тела разбегалась кровь. Клеопатра улыбнулась и как под ледяной водопад бесстрашно шагнула, переступив через упавшую на пол одежду. Александр тоже улыбнулся, расстегивая пояс, и тогда она поняла, что не боится больше ничего. Совсем-совсем.

Александр старше на двенадцать лет, он вступил в пору расцвета зрелости. Как там сказано у Солона?

 

«Всякий в седмице четвертой уже достигает расцвета

Силы телесной, и в ней доблести явствует знак.

В пятую — время подумать о браке желанном мужчине,

Чтобы свой род продолжать в ряде цветущих детей»[4].

 

Как раз, пятая седмица Александру. Ну, а что с голой женщиной на ложе делать, он еще в третью узнал.

Сильные руки подхватили Клеопатру, закружили по комнате, срывая свечное пламя. А что потом было, о том мужчине прилюдно говорить не следует. Хоть и знают все, но одно дело прелести да умения флейтисток обсуждать, а другое — законной жены. Что же до Клеопатры — опытный и терпеливый муж любые оковы с души снимет. Что рабыни нашептали, все забыла наперво, но едва руки мужнины ласково по коже заскользили, и вспоминать не пришлось. Сама всему научилась.

И начались дни счастья, о каком даже мечтать нельзя. Одно плохо, как ни прислушивалась к себе Клеопатра, сердце заставляя замереть, а все впустую. Не зарождалась жизнь. Год прошел, Александр хмуриться начал. Говорили ему: «Так бывает». Конечно, бывает. Все знают. Нет в том ничего странного, на все богов воля. Но беспокойно на душе. А потом, в один прекрасный день…

«Непраздна я».

Как он пировал на радостях! Слуги под руки до ложа довели, ноги царя уже не держали, а язык и вовсе одеревенел. Клеопатра лишь снисходительно посмеялась.

Потянулись дни томительного ожидания. Царицу холили, лелеяли, пылинки сдували. И вдруг молния среди нетронутой синевы: брат мертв…

Что бы с ней могло статься, если бы они были близки, как настоящие брат с сестрой? Впору было бы сразу за две жизни беспокоиться начать. А так, метнулись пальцы к губам, расширились глаза, да сухими остались. Александр и без того заботой окружил, а тут и вовсе одну ни на минуту не оставлял.

Вскоре ожидание разрешилось младенческим криком. Мальчик, Неоптолем, в честь деда названный, родился здоровым. Весь мир для Клеопатры убрался в тень, а его место занял сын. И все было бы хорошо, если бы в Додону не пожаловала, злющая на всё и вся, мать.

После гибели сына, единственного боготворимого ею и, как она думала, любимого человека, Олимпиада, не поладив с Антипатром, приехала в Эпир к дочери и брату. Для Клеопатры настали черные времена. Хорошо вдалеке быть храброй, продумывать дерзкие ответы. При встрече с матерью, у молодой царицы подкосились ноги. Она так и не смогла ни в чем возразить, сбивчивое лепетание застревало в горле под пристальным властным взглядом. И вот результат: сын, больше жизни любимый, обожаемый мальчик, плачет у нее на руках…

 

Царица зябко поежилась, обхватила руками обнаженные плечи. Неодетая выскочила на воздух. Холодно, но внутрь, в обогретую жаровнями на треногах комнату возвращаться Клеопатра не торопилась. Вздохнула полной грудью обжигающий легкие воздух, в котором поблескивали еле заметные глазу искорки. Как бы фонтан-то во внутреннем дворике не замерз.

Эта зима выдалась многоснежной. Перевалы в горах завалило, не проехать, не пройти. Здесь все иное. Пелла стоит на равнине, и снег там землю укрывает раз в пятьдесят лет. Чаще бывает, что навалит за ночь, но не долежит покрывало до следующего полудня. Зима дождливая, слякотная. От Пеллы далеко до гор Верхней Македонии, а здесь, в Эпире, куда не кинь взгляд, в заснеженный хребет упрешься.

Клеопатра не горевала по просторам Эмафии, горы завораживали ее, притягивали взор. И люди здесь совсем иные, гордые, сильные. Повадками на линкестийцев похожи. Как и у тех, под тонким, едва заметным эллинским налетом дремлет не изжитая еще горская варварская страсть.

При дворе Филиппа, Александра Эпирского не спешили воспринимать всерьез. Он представлялся македонской знати человеком мирным, неопытным, а оттого слабым. Эпир давно не вел больших войн, жители его не спешили высовываться за пределы своего орлиного гнезда. Однако, когда Олимпиада с сыном, вконец рассорившись с Филиппом, бежали, одна в Эпир, другой в Иллирию, и молосский царь, решив поддержать сестру, принялся бряцать оружием, Филипп, нет, не испугался, конечно, но и не отмахнулся от угрозы. Не свалил на Антипатра, разрешил конфликт сам. Перед походом в Азию, ему совсем не улыбалось поиметь на границах враждебно настроенную змею. Вот кого-кого, а жену свою Филипп знал хорошо. Что бы ни говорили злые языки про их давно холодную постель, как ни сторонился царь Олимпиады, но, как опытный стратег, предпочитал знать о враге намного больше, чем тот позволял. И, хотя его приближенные частенько отпускали пренебрежительные высказывания в адрес эпирского царя, его Филипп тоже оценил по достоинству. Эпир был замирен династическим браком. Македонский царь разрешил возвратиться Олимпиаде, встретил ее, как царицу, помирился с сыном.

Нет ничего страшнее, злопамятнее, оскорбленного горца, это Клеопатра хорошо затвердила, прожив здесь два года. Быстро поняла, что ее муж и царь не безвольная кукла, как считали македоняне, и игрушкой в руках более могущественных людей не станет. Он мужчина и воин. Вот только от матери он ее не мог защитить, ибо очень любил сестру и не в силах был разорваться между двумя дорогими его сердцу женщинами. Да ему и в голову подобное не приходило, ведь он мужчина, а они часто не способны разглядеть многих вещей, что только женщины видят и чувствуют. Вот и Александр не ощущал, как дрожит ладонь жены в его руке, в присутствии Олимпиады.

Клеопатра совсем окоченела. Кристально-чистый горный эфир пьянил сильнее неразбавленного вина, что довелось ей как-то попробовать, в шутку уболтав мужа. Она уже собиралась вернуться, как взгляд ее невольно скользнул по ложбине между горой Томар, у подножия которой раскинулась священная дубовая роща Додонского Зевса, и соседней. Царский дворец стоит на возвышении и выстроен так, что с балкона гинекея окрестности хорошо видны не меньше чем на десять стадий. Клеопатра часто бывала здесь, разглядывая склоны гор. Разгоняла скуку во время вынужденного зимнего затворничества. На белом фоне даже олень, выйди он на опушку священной рощи, виден отлично, а уж пушистая огневка-лиса и подавно. Редко звери подходят так близко к человеческому жилью, а потому увидеть их отсюда, прямо с балкона — особая радость. Вот и сейчас зоркие молодые глаза Клеопатры разглядели на снегу медленно приближающуюся темную точку. Еще одну. И еще. По дороге, ведущей в эпирскую Халкиду, шли люди. Много людей. Их число прирастало десятками, сотнями, выходящими одна за другой из-за поворота дороги, петляющей у подножий горных отрогов.

Не только у царицы острый глаз — протяжно затрубил рог. В комнате заплакал проснувшийся Неоптолем и Клеопатра поспешила к его колыбели. Не ее дело печься о приближающемся войске, то мужчин забота, а у нее поважнее занятия есть.

 

Предание гласило, что именно в Эпире обосновались, спасшиеся во время Великого потопа, Девкалион и Пирра, от которых пошло новое поколение людей. Много веков спустя, Неоптолем, сын Ахилла, величайшего героя, явился сюда во главе своего племени, захватил страну и положил начало царской династии Пирридов. Род его именовался так потому, что рыжий Неоптолем звался в детстве Пирром[5]. К тому же одного из своих сыновей, рожденных от Ланассы, правнучки Геракла, он назвал этим именем.

Следующие поколения Пирридов впали в варварство и утратили единовластие над Эпиром. В стране соперничали несколько племен: молоссы, феспроты, афаманы, хаоны, долопы и тимфеи. Долгое время сильнейшими считались хаоны. Они жили на северной границе Эпира, соприкасаясь с иллирийцами, и вели с ними постоянную войну.

Так продолжалось до греко-персидских войн, после которых племя молоссов и род Пирридов вновь принялись, шаг за шагом, возвращать себе утраченное влияние. Царь молоссов Таррип еще юношей, задолго до наследования своему отцу, некоторое время жил в Афинах. Взойдя на престол, он объединил страну, дал племенам эллинские законы, а многие обычаи горцев, вроде кровной мести, запретил.

Потомком Таррипа был царь Алкета, сыновей которого звали Арибба и Неоптолем. Ариббе, ставшему царем, боги послали двух сыновей — Алкету и Эакида.

Из них царь Арибба более всего выделял младшего. Старшего сына, имевшего отвратительный, вспыльчивый нрав, он считал недостойным царствования и отправил в изгнание. Наследником царь назначил Эакида, но отцовское царство тому не досталось. После смерти Ариббы в эпирские дела вмешался Филипп. Он возвел на трон сына Неоптолема, Александра, на сестре которого был женат.

Эакид против двоюродного брата бороться не стал и вообще ни полсловом, ни мимолетным жестом не выказывал недовольства. В государственных делах он принимал живейшее участие, и Александр считал его надежной опорой трону и своему наследнику. Разумеется, с приглядкой, ибо беспечный монарх рискует стать последним в династии. Но Эакид не давал поводов усомниться в своей верности. Будучи правой рукой Александра, он замкнул на себе столько дел, что царь иногда просто диву давался, как брат все успевает. Вот и сейчас стражи границ первым делом прибежали к Эакиду, а тот, выслушав донесение, поспешил к царю.

Братья встретили пришельцев у городских ворот. Несколько сот человек, уставшие, замерзшие, едва волочили ноги. Впереди колонны, завернувшись в теплый плащ и натянув на уши македонский берет-каусию, шел Полисперхонт. Братья переглянулись.

— Это конец, — прошептал Александр.

Эакид кивнул.

Старик приблизился и остановился, медленно переводя взгляд с Александра на Эакида и обратно. Выпростав из-под плаща правую руку, князь приложил ее к груди и поклонился.

— Царь… — голос Полисперхонта дрогнул, — ты видишь перед собой Македонию. Все, что от нее осталось… Нашей родины нет более.

Александр молчал, обозревая строй, нет, не строй, толпу воинов за спиной стратега. Они глядели отстраненно, равнодушно. Часть еще сохраняли подобие военного отряда, опираясь на копья и снятые с плеч щиты. Другие не имели оружия и доспехов. Воинов в них можно было признать лишь благодаря кожаным ранцам для вещей, введенным Филиппом в качестве замены неповоротливых войсковых обозов. Заорал осел, его огрели палкой. Македоняне без интереса, пустыми, холодными глазами смотрели на эпирского царя, который видел перед собой лишь бесплотные тени тех, кто еще вчера наводил ужас на всю Элладу.

— Сколько вас? — нарушил молчание Александр.

— Тысяча восемьсот сорок шесть, — без запинки отчитался Полисперхонт, — на время утренней переклички. Здесь все — гипасписты, педзетайры, гетайры, аконтисты. Все вперемешку. Все, кто не захотел лечь под Линкестийца, да подохнет этот сучий выблядок гнусной смертью!

— Вы идете от самой Пеллы? — спросил Эакид, — где состоялось сражение и как он смог одолеть вас?

— А никак. Не было сражения. Огулял кобель суку, а та и визжала от радости, — мрачно бросил Полисперхонт.

Александр покачал головой и поджал губы. Никогда прежде князь Тимфеи не произносил подобных слов. Не по его достоинству.

— Пусть твои люди разбивают лагерь у стен Додоны, — сказал царь, — мы поможем вам всем, в чем нуждаетесь. Дадим шатры, если ваши износились, накормим, доставим дрова. Тебя же прошу проследовать с нами во дворец. Думаю, нам многое нужно обсудить.

— Надо дождаться Кратера, — устало сказал старик, — он плетется в хвосте.

 

Александр не стал собирать большой царский совет и созывать князей, вождей всех четырнадцати эпирских племен. Сначала ему хотелось узнать все новости и осмыслить их в ближнем кругу.

Македоняне молчали. Кратер мрачно глядел прямо на царя, но того не покидало чувство, что таксиарх смотрит сквозь него. Полисперхонт покачивал чашу с вином, рассматривая, как серебряные стенки омываются кроваво-красным. Эвмен сидел неестественно прямо, словно копье проглотил. Он, как и Кратер смотрел на Александра и периодически косился на Олимпиаду.

Царица, которой брат и не думал отказать в обсуждении государственных дел, ибо эпирские обычаи вовсе не запрещали править женщинам, неспешно скользила бесстрастным взглядом по сидящим напротив македонянам. Она первая нарушила молчание:

— Говорите. Вы заставляете царя ждать.

— Не торопи их, Миртала, — мягко сказал Александр, назвав сестру ее девичьим именем, данным при рождении. Вне македонского двора он никогда не прекращал именовать ее так.

Полисперхонт кашлянул в кулак.

— Откуда прикажешь начать, царь?

— Ты болен, Полисперхонт? — спросил Эакид.

Тимфеец покачал головой, но царь останавливающе простер перед ним руку.

— Не спорь, я ведь вижу. Мой врач осмотрит тебя.

— Благодарю за заботу, царь.

— Не стоит. Начни с самого начала, дабы мы могли представить все события в полной мере.

— Сначала? Тогда начать следует Кратеру. Он был при Фермопилах, я — нет.

Все взгляды обратились на таксиарха. Тот поскреб щетину, неопрятными клочьями выделявшуюся на красных от холода щеках.

— Что я могу сказать нового? Полагаю, царю все известно. Я видел лишь кусочек драки, причем не худший для нас. Когда Эвмен, — Кратер не глядя мотнул головой в сторону кардийца, — прибежал и начал кричать, что все потеряно, я сначала не поверил, но он был так возбужден…

— Трусость одного человека вполне способна погубить войско, — холодно произнесла Олимпиада.

Кардиец взглянул на нее, но та даже не повернулась в его сторону, пожирая глазами таксиарха.

— Трусость? — Кратер несколько опешил, — Эвмен был при мече, меч в крови…

— Я не хочу устраивать здесь суд, — вмешался царь, — Миртала, прошу тебя, не делай поспешных выводов.

— Прости государь, — встрял Эакид, — мы сильно отклоняемся в сторону. Что произошло у Врат, нам известно, равно как и доблесть Кратера, спасшего изрядную часть войска. Однако последние три месяца вести, что доходят до нас, изрядно противоречивы. Например, были и такие, будто молодой Кассандр, отбив атаки фракийцев на Амфиполь, выдвинулся к Пелле, дабы противостоять Линкестийцу.

— Не более чем слухи, — печально вздохнул Полисперхонт, — сын Антипатра действительно все еще удерживает Амфиполь, но не более того. Мы собрали новое войско, но никаких сражений в Македонии не было. Линкестида поддержала сына Аэропа с таким жаром, что никто не рискнул встать против нее. Македоняне устали от невзгод и не горят желанием воевать. Люди принялись разбегаться по домам. Повсюду разговоры, что Линкестиец — царь вполне законный. А то, что его поддерживают афиняне, войска которых вошли в Пеллу, Эги, Пидну… Что же, они не насилуют и не грабят. А люди Линкестийца без устали напоминают, как милосердно обошлись с Македонией, учитывая то, как Македония поступила с Фивами…

— Ложь! — выдохнула царица.

Полисперхонт сделал вид, что не заметил.

— Линкестиец очень красноречив и убедителен.

— Это Демосфен в его тени убедителен, — вставил Эакид.

— Возможно, — не стал спорить старый стратег, — так или иначе, но очень скоро оказалось, что опереться не на кого. Государство Филиппа превращалось в труху, как источенный жуком-древоядцем старый корабль.

— Вы забыли присягу вашему царю?

Эвмен в очередной раз подивился голосу Олимпиады и ее поведению. Если бы статуя могла ожить, то непременно держалась бы подобно царице. Впрочем, про Галатею рассказывают иное…

— Я не забыл, — ответил Полисперхонт, — но прочие задают вопрос: «Какому царю?»

— Никто никогда не видел царя Неоптолема в Македонии, — добавил Эвмен.

— Да и что бы это изменило? — спросил Кратер, — царь пачкает пеленки…

— Это неважно, — отрезала Олимпиада, — поддержанный сильным войском, он воцарится в Македонии, ибо имеет все законные права.

— Мы ведь посылали к тебе, царь, гонцов с призывами о помощи, — обратился к Александру Полисперхонт.

Царь посмотрел на Эакида. Тот покачал головой.

— Ни один не добрался до меня. Впрочем, это скорее моя вина, я должен был действовать быстрее, и не ждать, пока вас перемелют в муку.

— Не поздно выступить, Александр, — заявила царица.

— Сейчас? — спросил Эакид.

— Невозможно, — возразил Кратер, — перевалы под снегом. Мы едва пробились сюда, а сколько из наших осталось лежать там, по пути, сколько сорвалось в занесенные трещины…

— Боги против нас, — покачал головой Эвмен, — необычайно суровая зима.

— Если выступать, то, конечно, весной, — сказал Александр, — но войско в любом случае не готово.

— Я бы сказал, страна не готова к войне, — поправил брата Эакид.

— Что ты предлагаешь? — прошипела Олимпиада, обращаясь к Эакиду, — подарить Македонию Линкестийцу?!

— Неоптолем — наследник эпирского престола, — возразил тот, — какое нам дело до Македонии?

Лицо Олимпиады, потемневшее от гнева, наконец-то перестало походить на полированный мрамор.

— Мне нанесено оскорбление! — повысила голос царица, — какой-то немытый варвар, родич убийц моего мужа, будет восседать на его троне, поплевывая на меня, дочь рода Ахилла?!

«А ведь это ты похоронила с почестями Павсания, убийцу твоего мужа. А теперь горишь желанием мстить за кровь Филиппа?» — подумал Эвмен, но, конечно, не рискнул произнести такое вслух.

— Успокойся, Миртала, остынь — призвал царь.

Он пристально изучал снятый с пальца драгоценный перстень, не замечая направленных на него ожидающих взглядов всех присутствующих.

— Я не приму решения здесь и сейчас, ибо оно должно быть взвешенным. Эакид, тем не менее, следует подготовить войско к весеннему походу. Как только снега сойдут, мы испросим волю богов. И если в шелесте листвы Отца лесов будет явлена благосклонность громовержца… — Александр, не закончив, поднял глаза на Полисперхонта и резко переменил тему, — ты, князь Тимфеи, мог бы остаться там, поучаствовать в дележе лакомых кусков…

— Я не забываю клятв, — сжав зубы, вымолвил старый стратег, перебив Александра, — прошу тебя, царь, не оскорбляй меня. Такие речи пресекаются лишь клинком, будь ты хоть…

— Нет-нет! — примирительно поднял руки Александр, — я вовсе не хотел оскорбить тебя, доблестный Полисперхонт! Я хочу лишь понять, что намерены делать вы, македоняне. Что вы ожидаете от меня?

— Что ожидаем? — Полисперхонт задумался.

— Тихой гавани, для начала, приюта измученным людям, — вылез вперед князя Эвмен.

— Мы принесли присягу нашему царю, внуку Филиппа, — сказал Полисперхонт, не осадивший кардийца, — пусть иные отказываются от своих слов. Мне слава клятвопреступника ни к чему.

— И мне, — прогудел Кратер.

Александр посмотрел на Эвмена. Тот кивнул.

— Хорошо, я принимаю ваших людей в свое войско. Как и вас самих. И потребую еще клятвы: служить мне верой и правдой. Позже я освобожу вас от этой нее, когда мой сын достигнет совершеннолетия. А с клятвами принесенными ему, он сам разберется.

— Клянемся! — склонили головы все трое.

— Лишние рты, — еле слышно сказал Эакид, — да и толку-то с оборванцев…

В отличие от македонской, эпирская постоянная царева рать не отличалась многочисленностью. Александр с неодобрением поглядел на Эакида.

— Посмотрим, будет ли толк. Эти люди прошли такие испытания, что нам с тобой и не снились, брат. Все свободны. Пока.

Македоняне, кардиец и Эакид поднялись и, коротко поклонившись царю, вышли. Олимпиада осталась.

— Ты колеблешься, Александр, я вижу, — голос царицы несколько смягчился.

— Да, — не стал запираться царь, — я во многом согласен с Эакидом. Зачем нам ввязываться в борьбу за Македонию? Что хорошего эта страна принесла тебе? Одни страдания.

— Ты царь древнего рода, Александр, потомок Ахилла! А кем считают тебя эллины? Козопасом! Варваром! Таким считали и Филиппа, но он сумел поставить их всех на колени.

— Мне странно слышать из твоих уст похвалу Филиппу, Миртала.

— Я ненавидела Филиппа, и буду ненавидеть его, пока дышу, но он — великий царь. Мой сын превзошел Филиппа во всем, но Александра настигла месть Диониса за разрушение хранимых богом Фив.

— Твой сын мог бы превзойти отца, — поправил царь.

— Превзойти громовержца?! — вспыхнула Олимпиада.

«Ну да, как я забыл…» — усмехнулся царь.

— И кто такой Филипп?! — продолжала бушевать царица-мать, — грубый и хитрый дикарь. Да, он велик, но он дикарь! А мой сын, сын громовержца — слепил глаза всем этим напыщенным эллинам! Свет его славы был способен разогнать ночь!

— «Был», Миртала, в любом случае — «был». А теперь ты жаждешь такой же славы для Неоптолема…

«И власти для себя. Я ведь знаю тебя хорошо, сестра. Сладкими посулами тебе меня не обмануть».

Александр задумался. Воспитанный, как и Миртала, в уверенности, что род Пирридов древнее, славнее и выше всех прочих царских династий, в детских мечтах он видел себя великим воином, раздвигающим границы козьего царства. Но все это лишь мечты. Он знал, что царем ему не быть прежде Алкеты и Эакида. То есть никогда. Возведенный на эпирский трон Филиппом, Александр несколько растерялся, он не был готов к такому повороту событий, но вскоре пришел в себя. И тогда давние грезы, казавшиеся несбыточными, напомнили о себе.

Он видел, что Македония устремлена на восток, расширяется на север, подминает под себя юг. Единственная сторона света, на которую не заглядывался Филипп — запад. Вот туда и обратил свой взор Александр. О западе все его думы, мечты и чаяния. Италия, Сицилия… Богатейшие страны. Опасные враги. Но тем и слава больше.

Слава… Имела ли она власть над ним, такую же, как над племянником, который с малых лет сдался ей в безраздельное владение? Они ведь не просто тезки и родственники. Много, очень много общего меж ними.

Сколько раз уже корил он себя за тот неопределенный ответ тарентинцам, четыре месяца назад приславшим посольство с призывами возглавить эллинские италийские колонии в борьбе с луканами и бруттиями. Если бы не гроза над Македонией… Настроение царя постоянно менялось. То ему казалось, что это тот самый шанс вырваться на простор и стоит бросить все, то в душе побеждали доводы Эакида, уверявшего, что сейчас не время для подобных авантюр.

Александр не сказал тарентинцам ни да, ни нет и теперь метался в четырех стенах, не находя себе места. Олимпиада прекрасно знала об его устремлениях и потому ее последний довод — как грохот могильной плиты, запечатывающей саркофаг:

— Ты уверен, что Линкестиец, окрепнув, поддерживаемый Афинами, не оглянется вокруг и не заметит подле своих границ маленькое горное царство, такое беззащитное в отсутствии своего царя, воюющего на западе? Вспомни Ясона Ферского.

Да, он помнил. Филиппа останавливали родственные связи, а великий фессалиец, не имевший таких ограничений, едва не сожрал Эпир в правление деда Александра, царя Алкеты. Если бы тиран не был убит, как и Филипп, своими людьми, кто знает, где бы сейчас оказался род Пирридов…

Бросать македонские дела просто так нельзя. Александр поднялся из-за стола.

— Я помню, Миртала.

 

Клеопатра, отослав кормилицу, присела без сна у колыбели, завороженно глядя на танец пламени свечи. Вскинулась, услышав шаги, подняла глаза и увидела мать.

— Я пришла пожелать спокойной ночи.

— И тебе спокойной ночи, матушка, — тихо произнесла Клеопатра.

Олимпиада, не обращая более внимания на дочь, подошла к колыбели Неоптолема, склонилась над ней, разглядывая мирно посапывающего малыша. Клеопатра, затаив дыхание, следила за матерью, пугаясь холодному блеску ее бесстрастного лица. Олимпиада не произнесла ни слова. Потом улыбнулась. Клеопатра вздрогнула.

 


 

[1] Архилох, перевод с древнегреческого В. Вересаева.

 

 

[2] Народная песня, перевод с древнегреческого А. Артюшкова.

 

 

[3] Порог гинекея, женской половины дома, где находилась совместная спальня супругов.

 

 

[4] Перевод с древнегреческого В. Латышева.

 

 

[5] Пирр (греч.) — «рыжий».

 

 

  • 2 / Солнечный песок / Редькин Александр
  • Роберт Фрост «Остановка в лесу снежным вечером» / Лонгмоб "Истории под новогодней ёлкой" / Капелька
  • Артемка / Вад Thronde
  • Рассказ "МодифАтом" в стихотворении / Уна Ирина
  • Олимпиада 2010 / В созвездии Пегаса / Михайлова Наталья
  • Фаталисту / Дневниковая запись / Сатин Георгий
  • Посмотри мне в глаза. / Сборник стихов. / Ivin Marcuss
  • Отважные дети (6+) / "Зимняя сказка - 2013" - ЗАВЕРШЁННЫЙ КОНКУРС / Анакина Анна
  • Переброди кровь... / Раин Макс
  • Темы для разговоров / «LevelUp — 2016» - ЗАВЕРШЁННЫЙ КОНКУРС / Лена Лентяйка
  • Просто / БЛОКНОТ ПТИЦЕЛОВА  Сад камней / Птицелов Фрагорийский

Вставка изображения


Для того, чтобы узнать как сделать фотосет-галлерею изображений перейдите по этой ссылке


Только зарегистрированные и авторизованные пользователи могут оставлять комментарии.
Если вы используете ВКонтакте, Facebook, Twitter, Google или Яндекс, то регистрация займет у вас несколько секунд, а никаких дополнительных логинов и паролей запоминать не потребуется.
 

Авторизация


Регистрация
Напомнить пароль