2. Циклоп

— Ну, как он?

— Гораздо лучше, похоже, для жизни уже нет опасности. Жар спал.

— А глаз?

— Правый?

— Да.

— Что ему сделается? Удар же пришелся слева. Но повязку пришлось наложить так, что и правый сейчас закрыт.

Птолемей вздохнул.

— Значит, он думает, что полностью ослеп?

— Боюсь, что так. Я говорил ему, что это не так, но он меня не слушает.

— Не удивительно. Он очень боится слепоты. Потеря второго глаза просто убила бы его. Та стрела, под Перинфом, которая сделала его похожим на царя Филиппа, изрядно испортила Антигону характер. Я помню, как кто-то из молодых обозвал его Циклопом, так еле отбили дурня, а то бы ему хана. Рука у Антигона, что молот.

Тезка покойного царя, врач Филипп-акарнанец лишь покачал головой.

— Царю Филиппу увечье не мешало быть первым среди мужей. Он и одним глазом видел больше, чем иные двумя.

— Кроме глаза он тебя о чем-нибудь спрашивал? — поинтересовался Птолемей.

— Он только и делает, что спрашивает. Сначала в бреду кричал, сражался с персами, потом пришел в себя и стал спрашивать. Правда, вопросы не отличаются разнообразием. Его интересовало собственное местонахождение. Хотел узнать, куда направился царь. Он уверен, что войско ушло вперед, а его оставили гнить среди раненых. Рвется к Александру, порывается снять бинты, хоть вяжи его. Грозится мне руки вырвать. Сейчас уже поутих немного, ослаб.

— Ты ему…

— Не сказал. Он даже не спросил, кто победил.

Птолемей горько усмехнулся.

— На этот вопрос легко ответить правду. Можно мне к нему?

— Сейчас, да, — врач улыбнулся, — ты чрезвычайно деликатен, Птолемей. Селевк и Леоннат состязались в измышлении страшных кар на мою голову, если я не впущу их.

— Не сердись на них, Филипп, — сказал Птолемей, — все мы сейчас не в себе.

Внутри прохладно, просторно и уютно — акарнанец умело подбирал покои для пациентов. В Лампсаке Птолемей занял пустующий дом Мемнона-родосца, что бился на стороне персов при Гранике во главе греческих наемников. «Вольный» Лампсак уже больше ста лет управлялся эллинами, которым время от времени его дарили персидские цари. Последний раз город был подарен ныне покойным Артаксерксом Охом именно Мемнону, но родосец бежал из своих владений еще два года назад, когда передовые части македонян под командованием Пармениона, заняли всю Троаду в ожидании высадки основных сил сначала царя Филиппа, а затем Александра.

Птолемей впервые переступил порог эллинского дома в Азии и с любопытством его осматривал, пытаясь найти присутствие чего-нибудь варварского. Нашел довольно быстро: в одной из комнат пол застлан коврами, ими же завешены стены, а из мебели лишь низкий столик посередине. На столике стояла серебряная посуда непривычного вида. Судя по всему, комната предназначалась для приема гостей-персов. Ей уже давно не пользовались, но рабы, оставшиеся в доме, исправно протирали здесь пыль, выколачивали ковры. А в остальном — дом, как дом. Не отличить от жилища какого-нибудь богатея в тех же Афинах. Вот и верь тому, что эллины-ионийцы живут под пятой персидского царя в страшном угнетении, лишенные возможности вести привычный образ жизни.

Комната, которую врач подобрал для раненого, выходила, как и прочие, в перистиль, внутренний дворик, но в отличие от большинства других помещений она закрывалась не занавеской, а деревянной дверью. Хорошо смазанные бронзовые петли позволили Птолемею войти совершенно бесшумно, однако он не остался незамеченным: возникший сквозняк заставил человека, лежавшего на постели, установленной изголовьем под маленьким окном с полуоткрытыми ставнями, повернуть к вошедшему лицо. Он не мог видеть Птолемея: глаза скрыты под белой повязкой, закрывавшей всю верхнюю часть лица.

— Это ты, Филипп? — спросил раненый, повернув голову.

Правая сторона его лица, украшенная темной десятидневной щетиной, почти уже бородой, резко контрастировала с левой. Борода росла неровно: у подбородка гуще, реже на щеках.

Тонкое пестрое покрывало не скрывало лишь мощных рук и плеч, ширина которых оставляла позади совсем не хилого Лагида. Ширококостный мощный муж, ростом превосходил Птолемея на целую голову. Впрочем, сейчас, когда он лежал, это сложно оценить.

— Радуйся, Антигон, — негромко поприветствовал его Лагид, — хвала богам, я вижу тебя живым и почти здоровым.

— Птолемей, — узнал голос Антигон, — а ты что здесь делаешь? Тоже был ранен?

— Нет, боги хранили.

— Зачем же царь оставил тебя в Лампсаке?

Лагид ответил не сразу. Отыскал глазами стул в углу комнаты и подставил его к постели.

— Не будешь против, если я сяду?

— Ты уже сел. Птолемей, помоги мне снять повязку. Этот акарнанец как-то хитро завязал ее, не могу нащупать узел, а просто стянуть не получается.

— Филипп запретил. Еще рано, Антигон, успокойся. На все воля Зевса. Твой правый глаз цел. Ты не слепой. Удар вышел скользящий. Слева по черепу топором. Филипп говорит, было много крови. Ремешок шлема тебя подвел, лопнул. Рана такая, что Филиппу пришлось наложить повязку, закрыв правый глаз. Но с ним все в порядке, не веришь акарнанцу — мне-то хоть поверь.

Антигон, сжав зубы, глухо застонал.

— Какое-то проклятье на мне… Что ни рана — в голову. В первом же бою похода… Что же теперь? Царь отошлет меня обратно?

— Не отошлет, — негромко проговорил Птолемей, — царь мертв.

— Что?! Ты лжешь! — раненный попытался сесть, но, не справившись, без сил рухнул на подушки.

— Нет. Произошла катастрофа, Антигон. Царь мертв, пал от руки Спифридата, лидийского сатрапа.

— Как?!

— Убит ударом в спину. Клит не успел. Никто не успел. Царь слишком сильно вырвался вперед и варвары его окружили. Нас оттеснили было, и мы не смогли защитить царя.

— О, боги… — потрясенно прошептал Антигон, — а тело Александра?

— Тело отбили. Клит и Гефестион. Варвары не успели надругаться над ним.

— Боги… Мы разбиты?

— Нет. Хотя варвары изрядно воодушевились. Наше крыло дрогнуло, но смерть Александра видели немногие. Я надел его шлем и натиск удалось восстановить. Конница погнала персов, а фаланга закончила дело, там никто до самого конца сражения и не узнал о том, что царя уже нет. Твои эллины тоже стойко сражались, жаль ты не видел всего. Персы бежали, а против нас остался только Мемнон со своими наемниками. Мы перебили их всех. Почти всех — сам Мемнон тоже смог скрыться.

— И что же теперь? — Антигон стиснул край покрывала с такой силой, что побелели костяшки пальцев.

— Теперь… Не знаю, никто не знает. Над полем вой стоял — по Филиппу не так убивались. Что там потом началось… Хаос, Антигон. Всех трясло, как в ознобе. Клит сошел с ума, волосы рвал, метался с пеной у рта, все вокруг шарахались. А потом бросился на меч. Никто и не пытался ему помешать. Стояли поодаль и смотрели. Как во сне, я даже ущипнул себя пару раз. Не проснулся.

— Что было дальше? — голос Антигона предательски дрогнул.

Пятидесятилетний стратег и прежде не отличался суровой невозмутимостью, свойственной воинам его возраста и положения. Он всегда находился во власти чувств, радовался и горевал на разрыв сердца. Два года назад, когда родился его поздний, обожаемый сын Деметрий, немолодой уже полководец закатил невиданный пир, едва не спустив на него все свое состояние. Молодежь посмеивалась, а вот теперь, когда мир перевернулся, испуганно жалась к старшему, хоть он сейчас и беспомощен, как слепой котенок.

— Дальше успокоились, как смогли, и стали думать. Ох, не зря Антипатр с Парменионом уговаривали царя жениться, чуть не на коленях перед ним стояли. Ни в какую. Как знали… Что дальше, Антигон? Наследника нет, вот что дальше.

— А что Арридей?

— Ты бы хотел такого царя, как Арридей? Послушный, добрый, мухи не обидит… Сидел бы на троне с отсутствующим взглядом и интересовался бы только сластями и игрушками. В двадцать с лишним лет…

— Нет.

— Вот и другие… не захотели, чтобы кто-то правил втихую от его имени. Мы нашли беднягу в шатре. Он, очевидно, все понял в последний момент, словно боги ему перед смертью вернули разум. Пытался бежать, но куда такой убежит… Кинжал, в его спине торчавший, никто не опознал. Не нашли убийцу, да, по правде, и не искали. Кое-кто вспомнил по Линкестийца, но того и след уже простыл. Небось, к тестю своему сбежал, когда увидел, как с претендентами на трон иной раз поступают. Да никто бы его не поддержал, не верю я в то, что за линкестийцев многие стояли. Сыновья Аэропа сами о себе эти слухи распространяли, за что и поплатились, дураки.

— И больше царской крови никого нет, — сказал Антигон, — если бы тогда оставили в живых Аминту… Единственный реальный и законный претендент. Уж Олимпиада расстаралась, упыриха. Кончились Аргеады…

Он постепенно приходил в себя, свыкнувшись со случившимся, и вновь приобретал способность мыслить здраво и взвешенно. Боль, не отпускавшая с тех пор, как вернулось сознание, отступила на второй план. Он вновь был стратегом, одним из самых старших по возрасту военачальников. Александр поставил его командиром эллинских союзников и во время битвы при Гранике Антигон находился на левом фланге в подчинении Пармениона. Бой там вышел не слишком жаркий, однако ему вот хватило…

— И тогда вы созвали собрание войска, — уверенно предположил стратег.

— Да, — подтвердил Птолемей, — собственно, это случилось еще до того, как мы нашли бездыханное тело Арридея. Пехота назвала его царем. «Друзья» пытались возражать, а Парменион молчал. Когда стало ясно, что Аргеадов больше нет, выступил Филота. Он напомнил всем о древнем обычае…

— …и предложил в цари своего отца.

Птолемей внимательно посмотрел на стратега.

— Акарнанец уверил меня, что ничего не говорил тебе.

— Думаешь, я придуриваюсь, изображая неосведомленного? Нет, Лагид, я просто почти на двадцать лет старше тебя. Нет здесь ничего удивительного. Филиппа ведь тоже избрало войско. Он не мог царствовать по праву рождения и стал первым среди нас лишь, как опекун малолетнего Аминты. А потом взял и задвинул своего племянника подальше. Войско называет царя, Птолемей, и оно выберет того, кто способен побеждать. Филипп был способен — выбрали его. Парменион способен, что доказал многократно. Я не удивлен.

— Ты прав, — согласился Лагид и с выражением продекламировал, — Аргеадов нет более, зачем же искать царя среди знатных, но ничем не проявивших себя людей? Выберем же царя среди мудрых и прославленных полководцев! Пусть царем будет тот, кому вы доверяете безраздельно и кто никогда не подводил вас на поле брани!

— Слова Филоты? Никогда не сомневался в его красноречии.

— Да, его слушали, затаив дыхание. Потом началась буря. Старика подняли на щитах.

— Думаю, не ошибусь, если предположу, что далеко не все разделили энтузиазм Филоты.

— Я не разделил. Вот почему сижу здесь, в Лампсаке, у твоей постели, вместо того, чтобы топать сейчас к Пелле, объяснять Антипатру: «Ты уж извини, друг Антипа, так получилось. Отдавай-ка свою государственную печать».

Антигон молчал некоторое время, потом спросил:

— Значит, Парменион убрался в Македонию? И давно? Сколько я вообще тут валяюсь?

— Валяешься дней пятнадцать. А они, да, возвращаются. Сейчас топчутся у Абидоса, а может уже переправились.

— Но не все?

— Не все, — кивнул Птолемей, — большая часть эллинов все еще в Троаде. Почти все корабли достались Пармениону и вернуться в Элладу без него сейчас непросто. Мы тут стоим тремя лагерями, если не считать тех, кто пошел за новым царем. В Лампсаке часть «друзей», почти девятьсот человек, кое-кто из отрядов Пердикки и Кена. Ситалк с одрисами, но эти скорее не с нами, а просто поблизости. Агриане ушли с Парменионом, а все прочие рассеялись. Окрестности грабят. Мы, кстати, тоже. Местные звереть начинают.

— Это владения Мемнона. Александр не зря приказал щадить их и не обижать жителей: увидев, что земли родосца не пострадали, персы заподозрят его в предательстве. Это при любом раскладе разумно и полезно. Если, как ты говоришь, он жив и сбежал, то немало еще нашей крови выпьет.

— Нас тут почти три тысячи человек, лошадей много, жрать что-то надо.

— Кого избрали старшим? Тебя?

— Мы с Пердиккой командуем. Остальные пока слушаются, но начинают огрызаться. Ждут, когда ты в себя придешь. Ты старший, тебя хотят вождем. Все.

Антигон выдержал паузу.

— И ты?

Тишина, пронзительная настолько, что слышно сердце, мерно отбивающее:

«Раз, два, три, четыре…»

— И я, — ответил Птолемей.

Вздох.

— Вы решили, что я за Парменионом не побегу?

Птолемей кивнул, забыв, что Антигон его не видит, однако стратегу подтверждения не потребовалось.

— Ну да… Если бы здоров был тогда, на том вашем собрании… Не знаю. В себя еще не пришел. Осмотреться надо, — Антигон дернул уголком рта, — подумать. Эллины что?

— Которыми ты командовал, весь Коринфский союз и фессалийцы впридачу, стоят у Дардана. С этими все понятно — при первой возможности свалят на родину. Наемники где-то под Илионом. Они чего-то отделились, не знаю, почему.

— Понятно, а персы?

— Мы сначала их очень опасались. Боялись, что они соберутся с силами и скинут нас в море. Но потом криптии и кое-кто из местных, перебежчики, сообщили, что при Гранике мы уничтожили все персидские рати по эту сторону Тавра. Остались гарнизоны в городах, но они не высовывают носа. При погребении побитых персов пленные опознали трупы зятя Дария и внука Артаксеркса. Лидийского сатрапа, убийцу нашего царя, Клит лично изрубил в куски, я сам видел. Потом пришли известия, что сатрап Фригии-на-Геллеспонте, Арсит, не выдержал позора и наложил на себя руки.

— Эх! — Антигон ударил кулаком по постели, — какая победа! Какие плоды она могла принести…

— Ну, насчет плодов еще не все потеряно, — усмехнулся Птолемей.

На следующий день, вечером, Филипп осторожно снял повязку. Он предпринял необходимые меры для того, чтобы не ранить глаз Антигона, но, несмотря на полумрак в комнате, освещаемой единственной свечой, стратег зажмурился и дернулся прочь, отворачивая лицо, словно взглянул прямо на солнце. Привык уже к темноте.

Рана не гноилась и уже начинала затягиваться. Антигон, отчаянно моргая, вновь привыкал к свету. За два дня бесед с Птолемеем он смог всесторонне оценить сложившуюся ситуацию, но так и не принял решения, как действовать дальше. Вернуться? Прямиком к междоусобной грызне? Продать свой меч тому, у кого хватит денег? Что ж, профессия наемника после Пелопоннесской войны привычна в Элладе. Но наемники — перекати-поле, люди без родины, а в Македонии остались жена и любимый сын. Что этим птолемеям и леоннатам? Их семьей был Александр. Они молоды, рвутся в мир. Тоска по родине — удел стариков. Тоскуй — не тоскуй, а есть ли она теперь вообще, родина? Нет, он не мог принять решения.

Антигон активно налегал на еду, восстанавливая силы, и Филипп, наконец, разрешил ему встать с постели. Наутро Птолемей провел стратега по узкой потайной лестнице в подвальное помещение мемнонова дома. Здесь, возле крепкой дубовой двери стоял молодой человек, на вид чуть старше двадцати, облаченный в льняной панцирь, обшитый железными пластинками, вооруженный гоплитским щитом и кривым мечом-кописом. Масляный светильник, подвешенный на крюк возле двери, освещал гладко выбритое лицо стражника: впалые щеки, прямой нос с небольшой горбинкой, острый подбородок.

— Радуйся, Антигон! — поприветствовал стратега страж, — хвала богам, ты вновь на ногах!

— Радуйся, Селевк, — кивнул стратег.

— Открой, — попросил Птолемей.

Селевк отпер дверь и посторонился. Птолемей и Антигон вошли внутрь маленького помещения, очевидно, погреба, почти половину которого занимали какие-то сундуки.

— Что это? — спросил стратег.

— Серебро, — ответил знакомый голос из-за спины.

Антигон обернулся: возле двери, рядом со стражем стоял Гарпал, сын Махата. Он был одним из друзей детства Александра, в числе прочих собирался вступить в ряды «царской илы», но из-за перенесенной болезни, которая частично обездвижила его левую руку, оказался непригодным к военной службе. Царь, однако, нашел Гарпалу другое занятие, по способностям, назначив его хранителем казны, и в этой должности юноша изрядно преуспел. Во многом благодаря его предприимчивости, умению складно врать с честнейшими глазами, царю удалось получить заем в восемьсот талантов у храма Аполлона Делосского и некоторых других. Правда, почти все эти деньги уже утекли из казны, превращенные в военное снаряжение и припасы.

— Серебро? — переспросил Антигон, — откуда?

— Это царская казна, — ответил Птолемей, — вернее, ее часть.

— Вы, что, похитили ее?!

— Не всю, — усмехнулся Гарпал, — всю воровать слишком рискованно. Здесь сорок талантов из тех шестидесяти, что царь взял в поход.

— Сорок талантов?! — лицо Антигона вытянулось от изумления, — и Парменион не хватился пропажи?

— Судя по всему — нет. Раз мы еще живы. Те сундуки, которые он тащит в Македонию, почти не облегчились. Филипповы полновесные золотые статеры там только сверху, а под ними свинцовые снаряды для пращей. Ну, кое-где просто камни навалили.

Стратег хотел возмутиться столь наглым грабежом, но вовремя опомнился. А почему, собственно, царская казна должна доставаться Пармениону?

Сорок талантов серебра… Антигон заглянул в смеющиеся глаза Птолемея и понял, что уже не очень хочет присягать новоявленному царю. Гарпал, звякнув ключами, отпер ближайший сундук. В тусклом свете факела блеснули новенькие тетрадрахмы с профилем Александра.

— Зачем вы их в подвал стаскали? Не вечно же в Лампсаке сидеть. А если придется быстро убираться отсюда? Как такую тяжесть наружу быстро вытащишь?

— Надежнее тут, — сказал Гарпал, — меньше глаз и разговоров.

— Кто еще знает?

— Немногие, — ответил Птолемей, — Селевк, Леоннат, Неарх. По очереди охраняют.

— Больше никто? Не доверяете товарищам?

— Не доверяем, — согласно кивнул Гарпал.

— Пердикка тоже не знает? Он же вроде у вас тут главный.

— Ты у нас главный, Антигон, — нарушил молчание Селевк, покосившись на Птолемея.

Тот и ухом не повел.

— Мутит чего-то Пердикка, — сказал Гарпал, — мечется. И то ему надо и это. К Пармениону не хочет, хочет к Антипатру, к Олимпиаде поближе. Все надеется на что-то. Уж два года прошло, как голубку нашу замуж выдали, а он все вздыхает. Думает, Олимпиада ему Клеопатру отдаст. Ага, только все и ждали худородного любовничка с распростертыми объятьями.

— Из-за Клеопатры? — Антигон поскреб подбородок, — ну, он не совсем дурак. Я бы сказал, что сейчас высока вероятность того, что Олимпиада уберется в Эпир. С Парменионом ей точно нечего ловить. Если Пердикка хочет быть при Олимпиаде… Логично рассуждает, коли так. Ну, с недоверием понятно. Он эти деньги царице-матери с поклоном поднесет, только бы ему дали, чего вожделеет.

— Вот и мы так рассудили.

— А Гефестион? — Антигон посмотрел на Птолемея, — кстати, ты ни разу не упоминал его. Где он?

Птолемей посерьезнел.

— Рядом с царем.

— С Парменионом?.. — удивился стратег и осекся, поняв, что означали слова Лагида.

Гарпал покачал головой.

— Мы собирались отвезти Александра в Илион, похоронить рядом с курганом Ахилла. Он бы хотел этого. Но пехота воспротивилась. Что им какой-то Ахилл… — мрачно сказал Птолемей, — Прах Александра должен упокоиться в Эгах, в гробнице царей. Костер сложили больше, чем у Филиппа. Гефестион лично возложил тело царя на вершину, а спускаться не стал. Достал меч и…

— Понятно…

— Урну с прахом Парменион забрал с собой. Но внутри не только прах Александра, они там оба. И в Аиде не разлучатся.

Некоторое время все молчали, рассматривая сундуки, потом стратег поднял глаза на Гарпала.

— Ты сказал, что золото оставили Пармениону. Почему не серебро?

— Это очень интересный вопрос, — вместо казначея ответил Птолемей.

— «Филиппики» серебром по весу оцениваются, как один к двенадцати, — объяснил Гарпал, — его, Филиппа, серебром, не афинским. Александр отчеканил свои тетрадрахмы немного тяжелее. Понимаешь?

— Нет, — совершенно искренне ответил Антигон.

— Эти монеты, — Гарпал зачерпнул горстью несколько блестящих кругляшей, — дороже эллинских, тех, что мы заняли в храмах и у богатейших ростовщиков Афин и Коринфа. Заемные деньги мы потратили, а свою чеканку приберегли. У персов монета золотая. Мы рассчитывали на то, что когда возьмем все сокровища Азии, золото упадет в цене.

— А серебро вырастет! — подхватил Птолемей, — теперь понял?

Антигон медленно кивнул. До него действительно начинало доходить, куда ведут эти плуты.

— Но мы не взяли сокровища Азии, — сказал стратег.

— А вот тут возникает самый главный вопрос, — хитро прищурился Лагид, — чего ты хочешь, Антигон?