12. Друг правды и справедливости

Над выгребными ямами роились тучи мух, и стояло нестерпимое зловоние. Всадник, прикрывая нос и рот полой длинного головного платка-яшмага, осадил коня возле согбенного старца, что деревянной лопатой сгребал конский навоз и накладывал в тачку.

— Эй, старик, давно ли ушло войско?

Старик распрямился, насколько смог, опершись на лопату, и поднял на всадника белесые глаза.

— Чего молчишь? — всадник нетерпеливо шлепнул плетью по своему кожаному сапогу, — отвечай быстро!

Дед не ответил.

— Ты глухой? — всадник повысил голос, растопырил пальцы обеих рук прямо перед лицом старика, — сколько дней прошло? Пять? Десять?

Дед смотрел немигающим взором и молчал.

Устав ждать, всадник выругался, осквернив свои уста именем Ненавистного. Старик невозмутимо вернулся к работе, не обращая на гонца внимания, словно тот был пустым местом. Однако, все же буркнул себе под нос:

— Два дня уходили, два дня, как ушли.

— Чего? Какие два дня?

Старик не ответил, сетуя про себя, что молодежь пошла совсем бестолковая. Суетятся, руками трясут, сотню слов за раз говорят, а ни себя, ни других не слышат. Чего ему не понятно? Разве может такое огромное войско сняться с лагеря за один день?

Он вывалил в тачку очередную лопату.

Всадник опять ругнулся, толкнул пятками бока нетерпеливо пританцовывающего жеребца, и помчался прочь, на северо-запад.

Старик даже не посмотрел ему вслед, мысли заняты другим.

Воины великого шаха отобрали почти всех овец. Приговаривали:

«Мы тебя, дед, идем защищать от злых яванов. Не накормишь нас, как следует, они придут и тебя, как барана, на вертел насадят. Но ты не бойся, мы этих детей дэвов побьем».

Он не роптал. К чему? Молодые ропщут, глядят исподлобья, получая за это удары плетью. Не понимают, что таков миропорядок, заведенный Премудрым Господином и Благими Бессмертными. Каждый баран — божественная благодать шаха, и по первому требованию любой из «стоящих в колеснице» может его забрать. Большому войску надо много баранов.

Старик вновь погрузил лопату в навоз. Воины забрали овец и оставили после себя горы дерьма. Что ж, и оно на пользу. Нужно его собрать, перемешать с соломой, утрамбовать ногами в деревянных рамах. Высохнет под палящим солнцем — превратится в кизяк, пищу огня. Владыка Атар[1] добр к человеку, но сам собой очаг не разгорится. Кто не работает, тот не ест.

«А эти, отец?» — возмущаются молодые, — «они разве работают? Только жрать горазды!»

«Их дело — сражаться и умирать по слову великого шаха».

«Разве это работа? От такой тьмы войска яваны разбегутся, как мыши по норам. Никто из этих бездельников и меча не обнажит. А баранов наших сожрали…»

Дед лишь качал головой. Он был очень стар, успел услышать первые слова сыновей своих внуков. Годы согнули его спину, помутили взор. Он едва помнил вчерашний день, но зато события, давным-давно канувшие в темную бездну времени, выплывали из глубин памяти, как наяву. Семь десятков лет назад, когда он был мальчишкой, здесь прошло войско яванов. Это были странные люди, чужие от пят до макушки, увенчанной у каждого волосяным гребнем. Это были сильные, смелые люди. Отец рассказал ему, что яваны шли на свою далекую родину, непобежденные в битве, а многие тысячи воинов шахрабов Мидии и Вавилонии, пытались перебить эту горстку чужеземцев. Пытались, но так и не смогли.

Разбегутся яваны, как мыши по норам? Едва ли.

Он поведал своим внукам эту историю, те призадумались. Спросили деда:

«Что же ты ничего не сказал об этом воинам великого шаха? Они самонадеянны, думают, враг слаб. А вдруг тот одолеет? И придет сюда, на нашу землю?»

Старик не ответил, лишь усмехнулся. К чему сеять слова попусту. Молчание — золото. Кто захочет понять — тот поймет. Тому же, кто смеется над врагом, речи ума не добавят.

С востока на запад, с севера на юг, докуда хватает остроты глаз, раскинулось море. Море трав. Оно дышит, живет. В глазах пестрит от многоцветья травяного ковра, словно исполинским мечом рассеченного надвое. Бурый шрам тянется через державу владык Парсы на сотни парасангов с юго-востока на северо-запад. Царская дорога, древняя, как само время. Иные, услышав такое утверждение, скажут, что оно произнесено для красного словца, ведь дороге всего-то пара веков, она проложена во времена шахиншаха Дарайавауша, первого с таким именем. Знающие возразят на это, что волей великого шаха его трудолюбивые подданные лишь соединили, кое-где перемостив заново, древние пути владык Ашшура. Потому-то Царская дорога соединяет крупнейшие города державы персов не по кратчайшему пути.

Так или иначе, но именно сын Виштаспы превратил дорогу в, поистине, одно из чудес света. Местами она замощена тесаным камнем, через каждые десять стадий стоят столбы, указывающие расстояния, а на развилках еще и направления обозначены. Путник знает, что пройдя очередные четыре парасанга, дневной пеший переход, он найдет стол и кров на специально обустроенном дворе. Царские гонцы получат здесь свежих лошадей. Уставшего немедленно сменит новый гонец, и послание продолжит свой путь без остановки, летя быстрее журавлей в отдаленные уголки державы. Но даже этого показалось мало шахам, и они повелели устроить на вершинах ближайших гор сигнальные посты, позволяющие передавать сообщения еще быстрее, с помощью костров в ночную пору и отполированных до зеркального блеска бронзовых щитов, отражающих солнечные лучи днем.

Тысячи купеческих караванов проходят Царской дорогой. Тяжелые кибитки, увлекаемые парой или четверкой степенно вышагивающих волов, неспешно катятся по безлесной каменистой Каппадокии, предгорьям Армении, безлюдной мидийской степи, плодородным низинам к востоку от Тигра.

Ветер гудит в ушах путников, приглушая все прочие звуки: низкий рев быков и верблюдов, ржание лошадей, окрики всадников, звон бубенцов, топот копыт.

Пряный запах трав дурманит, он способен свалить с ног. Скрипят большие, почти в рост человека, колеса, перекатываются через неровности дороги, заставляя вздрагивать серую войлочную крышу кибитки.

Царской почте требуются считанные дни, чтобы передать эстафетой письмо из Сард в Сузы. Купец совершает такое же путешествие за месяц или два, а войску требуется три месяца. В начале лета бесчисленные рати великого шахиншаха выступили из Вавилона на север и, пройдя до города Арбелы, на много дней встали лагерем в ожидании подхода дополнительных сил.

Последним к войску присоединился отряд, ведомый Бессом, правителем Бактрии. Этот человек, властвовавший над одной из самых отдаленных шахр державы, состоявший в родстве с Ахеменидами, повинуясь своему долгу шахраба, «младшего царя», привел две тысячи тяжеловооруженных всадников. Ядро их составляли сыновья знатнейших семейств Бактрии и Согдианы, бойцы поместной конницы. Каждый из них получил от владык Парсы на прокорм «надел коня» — землю с крестьянами, которые, не будучи рабами, платили всадникам оброк, обеспечивая их всем потребным для жизни. У тех же единственным занятием была воинская служба. Они должны приходить под знамена шаха по первому зову. С конем, при оружии, в доспехах и со всеми необходимыми припасами. Если сын такого воина выражал желание послужить шахиншаху, так же, как его отец — надел становился наследственным. Так создавалось сословие «благородных». Бактрийцы и согды славились, как отличные бойцы тяжелого конного строя. Этим они превосходили персов, отдававших предпочтение луку, потому шахиншах всегда звал их с собой на любую войну.

Кроме них в отряде состояли три сотни юношей из народа доителей кобыл, обитавших в Великой степи, которую делят на части полноводные реки, Окс и Яксарт. Эти племена, саки и массагеты, считали себя независимыми от власти владык Парсы, но охотно участвовали в походах, привлекаемые жаждой наживы. Только позови их молодежь, мигом соберутся в лихие ватаги, знай, успевай следить, дабы не пограбили по дороге мирных землепашцев.

Завершив четвертый дневной переход от Арбел, войско встало лагерем на берегу реки Бумсла, возле селения, именуемого «Хлевом верблюда». Солнце клонилось к закату, ветер стих и весь лагерь заволокло дымами от костров.

Дров в степи взять негде. Их везут в обозе только для царского очага. Для большей части двора и самых знатных вельмож ужин готовят, используя кизяк. Хорошо высушенный, он легок, но занимает много места и потому не все могут его себе позволить. Простые пешие воины обходятся без костров, довольствуются припасенными лепешками, размачивая их водой или вином. Проще всего кочевникам, для них походные неудобства — сама жизнь. Сжевал кусок вяленного мяса, запил кумысом и спать.

Вчерашние землепашцы, согнанные под знамена великого шаха, с завистью втягивали ноздрями восхитительные ароматы, распространяющиеся от шатров знати, приговаривая: «Бедный человек ест пилав, богатый человек ест только пилав».

Воистину так. Ни один из бактрийских вельмож не доверит приготовления пилава рабу. Знатные воины не гнушаются сами его варить в походе — это благородное занятие. Потому-то сейчас им и занимался седобородый богатырь, самый старший из согдийских всадников, сидевших вокруг большого казана.

— Эй, Хоршед, а сливы где взял?

— Да там же, где и барана, в селении, у местных.

— Какой-то он у них тощий…

— Это да, хорошо бы пожирнее.

— Дома у себя зарежешь жирного барана, а здесь уж, какой есть. И так местные волками смотрят.

— Плетей давно не получали! Мы не крадем, а законно отнимаем! Воинам великого шаха позволено.

— Дома… — вздохнул один из воинов, — увидим ли еще дом? И чего нас потянуло сюда, за тридевять земель?

— Чего опять затосковал, Итаферн?

— Он все мечтает, что Вакшунварт отдаст за него дочь.

— Рокшанек дитя еще, — грозно посмотрел на товарищей седой.

— Ничего, — уверенно сказал Итаферн, — три года подожду. Отдаст. Если не сгину в чужих краях…

— Не скули.

— Таков долг азадана[2] — следовать за своим повелителем, — наставительно проговорил седой, — или ты страдаешь, что Пресветлый Михр не дал тебе родиться крестьянином?

— Да и чего по малолетней девке вздыхать, — заговорщическим тоном прошептал сосед Итаферна, — там, в этом самом Хлеву верблюжьем, я среди навоза такую паву видел. В самом соку, м-м-м, Ширен[3]!

— Ее так зовут, что ли? Ты уже и имя успел узнать?

— Титьки большие у нее?

— Как дыни!

— Дыни? Дыни я люблю, — мечтательно протянул еще один юнец.

— Ишь ты, любитель выискался! Да кто на твой хилый стручок позарится?

Несколько воинов рассмеялись. Любитель дынь набычился.

— Кто ее мнения спросит! Я мужчина, как захочу, так и будет!

— Я бы на твоем месте не заглядывался на селянок, — раздался от входа в шатер низкий голос, исполненный силы и уверенности.

Воины обернулись: там стоял человек чуть старше средних лет, темноволосый, бородатый, как и они, одетый в сходную одежду, широкие штаны с рубахой, расшитой цветами, мягкие сапоги и кожаную шапку. В ушах, как и у всех, серебряные серьги. Лишь узорчатые браслеты на запястьях и акинак[4] в лакированных ножнах, с золотыми накладками, более дорогой, чем у остальных азаданов, говорили о том, что этот человек даже среди «благородных» возвышен властью. Должность его называлась — «шатапатиша», сотник, хотя он командовал куда большим отрядом.

— Уличенного в насилии оскопят, — сказал шатапатиша, — вы не дикие горные племена грабите, а находитесь на землях, где живут мирные землепашцы, верные подданные великого шаха, друга правды и справедливости, да продлит Ахура Мазда его дни. Закон здесь для всех един, будьте вы хоть трижды азаданами в Сугуде[5].

— Все равны перед шахиншахом, но парсы всех равнее, — проворчал седой.

— А за такие речи, Хоршед, можно лишиться головы, — сказал шатапатиша.

— Как будто ты сам, Спантамано, никогда об этом не задумывался, — огрызнулся седой.

Шатапатиша ответить не успел, его внимание привлек человек, подошедший к шатру. Как и сам Спантамано, он был согдийским вельможей, но носил длиннополый мидийский кафтан с драпировкой на плечах и узкими рукавами.

— Ты куда пропал? — спросил его шатапатиша, — я тебя потерял.

— Садись с нами, Вакшунварт, — пригласили подошедшего воины, — сейчас есть будем, почти готово.

— Ты же сам послал меня к Бессу, — сказал Вакшунварт, присаживаясь в круг.

— Не думал, что ты так долго проходишь. Что сказал Бесс?

— Ничего. Его срочно вызвали в ставку великого шаха. Некогда ему, видите ли, разбираться с пьяными саками. Ты утихомирил их?

— Да, разошлись, но подчиняться по-прежнему не желают, шакальи дети. Только силу понимают…

— Зачем великий их вообще тащит на войну? — спросил один из воинов, — они же дикие совсем.

— Потому что они хороши в драке, а платить им не надо, достаточно добычу посулить, — ответил шатапатиша.

— Они в своих степях в драке хороши, — возразил Хоршед, — мне отец рассказывал, а он от деда слышал, что когда великий Хшаяршан полтораста лет назад ходил за море воевать с яванами, он тоже брал с собой саков, только от них там толку не было. Их тогда пешие яваны побили в каком-то ущелье. И была-то тех яванов малая горстка. Вот и сейчас мы не в степь воевать идем. Чего таскать с собой саков?

Согды изрядно недолюбливали своих кочевых соседей. Когда те начинали похваляться доблестью, рассказывая о том, как разбили некогда войско персов, убив самого шаха Куруша, доителям кобыл припоминали их вековой давности позор, превратившийся в сказку, обраставшую все новыми и новыми удивительными подробностями. Не так уж много свидетелей той битвы добралось до Согдианы, но ведь несложно из мухи сделать слона. Особенно упирали согды на обидную деталь: саков, великолепных наездников, разбили пешие.

— Вино, — один из воинов протянул Вакшунварту кожаный бурдюк.

Тот благодарно кивнул.

— Интересно, зачем Бесс потребовался ко двору? — задумчиво произнес Спантамано.

— Чего гадать? — сказал Вакшунварт, — может быть тысяча причин. Он же родственник Ахеменидам, может быть, великий шах пригласил его разделить с ним стол.

— Не думаю. Я слышал, прибыл гонец с запада. Должно быть что-то серьезное случилось, раз государь решил созвать совет.

— Скоро узнаем, — зевнул Вакшунварт.

Царский шатер стоял на деревянном помосте, высотой в четыре локтя, уменьшенной копии террас, на которых возведены дворцы столиц державы Ахеменидов. Походный дом шахиншаха ежедневно собирали и разбирали несколько сотен человек, а перевозили на пятидесяти повозках.

Эллины, что постоянно в числе великом толпились при дворе благоволившего к ним шаха, будучи воспитаны в скромности, характерной для их небогатой родины, поражались неумеренной роскоши, царившей вокруг. В своих письмах и записках они, не скрывая удивления, наперебой повторяли невозмутимое речение придворных о том, что: «шахиншах никогда не расстается со своими близкими людьми и любимыми вещами». Близких у шахиншаха не менее тысячи: его семья, целая армия родственников, наложниц, преданных слуг. Дарайавауш постоянно путешествовал между своими резиденциями в Вавилоне, Экбатанах и Сузах, а любимые вещи всегда сопровождали его, превращая царский караван в гигантскую змею, протяженностью способную поспорить с немалым войском.

Некоторые эллины смотрели на все это с нескрываемой завистью, другие неодобрительно качали головами, но сами азиаты не видели в блеске царского двора ничего дурного.

Шатер состоял из нескольких помещений. Покои государя соединялись с канцелярией, которой заведовал хазарапатиша, командир первой тысячи «бессмертных», а по совместительству — начальник над шептунами, «глазами и ушами шахиншаха», распорядитель приемов, без ведома которого никто не мог входить в покои повелителя. Исключение делалось лишь для матери, старшей жены и детей великого шаха. Главам семи самых влиятельных родов Парсы попасть на прием так же не представляло труда: начальник стражи, сотник «бессмертных», в свой черед охранявший шатер и особу государя, докладывал об их визите и пропускал. Все прочие бесчисленные просители, могли дожидаться приема много дней и даже месяцев, записываясь в канцелярии в нескончаемую очередь. Хазарапатиша единолично принимал решение, кого пропустить, кому подождать или вообще давал от ворот поворот. Постоянно сетовали на недоступность царя царей эллины, недавно прибывшие с родины, особенно, если они были плохо осведомлены о нравах, традициях и этикете двора, и никак не ожидали подобной чиновничьей волокиты.

Канцелярия соединялась с помещением, размерами сопоставимым с покоями государя и служащим для той же самой цели, что и знаменитая ападана Парсы, построенная Дарайаваушем Великим и его сыном Хшаяршаном. Ападана, парадный зал, предназначенный для приемов, мог, по уверениям придворных, вместить десять тысяч человек. Конечно, походный шатер на такое не способен, но и он невероятно огромен. Его поддерживала дюжина украшенных резьбой деревянных столбов. Ощущение сходства с ападаной не покидало всякого, входящего сюда, если, конечно, он бывал и во дворце древнейшей столицы державы. Там хранилась значительная часть казны, но шахи редко приезжали туда, хотя на украшение города тратили сил не меньше, чем на другие свои столицы — Экбатаны, Сузы и Вавилон. Взгляд любого из «благородных», вхожих к шахиншаху, сразу отмечал, что золотая вышивка пурпурных стен шатра в точности повторяла барельеф ападаны, на котором изображена процессии тридцати трех покоренных народов, несущих дань повелителю половины мира.

Высший совет шахиншаха в походных условиях, конечно, не предполагал приема столь огромного числа посетителей, какое присутствовало на торжественных церемониях во дворцах, но, тем не менее, сейчас в шатре яблоку было негде упасть.

Хазарапатиша Набарзан, одетый в пестрое мидийское платье, стоял у правого подлокотника пустого трона владыки, сурово обозревая ряды вельмож и полководцев, ожидавших выхода шахиншаха. Набарзану исполнилось около сорока, но выглядел он несколько старше своих лет. Хазарапатиша был мрачен, поэт сказал бы: «Его лицо имело цвет, чернее прокопченного казана». Губы поджаты, отчего густая тщательно завитая борода немного топорщилась вперед. Между бровями пролегла глубокая морщина, а глаза слегка прищурены. Взгляды, которые он бросал на придворных, заставляли многих из них вздрагивать и пятиться, что в такой толпе сделать было непросто. Уж если, всегда спокойный и незыблемый, как скала, Набарзан чем-то рассержен, чего же в таком случае ждать от государя?

Евнух, распорядитель приемов, закончил расставлять прибывших согласно их достоинству. Много времени это не заняло: вельможи прекрасно знали придворный этикет, и на места пришлось указать лишь нескольким невежественным эллинам.

Ближайшим к хазарапатише стоял Оксафр Ахеменид, младший брат великого шаха, наиболее знатный из присутствующих. Следующим должен был стоять Мазей, могущественнейший из «младших царей», но он остался в Вавилоне, управлять державой в отсутствие ее повелителя. Дарайавауш доверял Мазею больше, чем кому бы то ни было, и собирался вскорости породниться с ним, обещав выдать за него свою дочь Статиру.

Далее расположились родственники и придворные рангом поменьше, и первым среди них — шахраб Бактрии Бесс. Замыкал ряд высших вельмож престарелый Артабаз.

Обнаружив его среди придворных, Набарзан испытал некоторое удивление, быстро сменившееся нарастающим гневом. Он не любил неожиданностей, а появление в лагере войска старика, который по мысли хазарапатиши должен был лежать в постели своего дома в Вавилоне, раз уж сказался больным, вывело Набарзана из себя.

Что дед здесь делает? Это, как раз, понятно. Старик надеется, что в походной обстановке ослабнет бдительность хазарапатиши, падут чиновничьи препоны, мешавшие опальному Артабазу попасть на прием к шаху в столице. Рассчитывает оказаться поближе к повелителю, когда будет решаться судьба Мемнона и Фарнабаза и тогда он сможет отвести немилость от своей семьи, как сделал это много лет назад, добившись прощения от Оха за свой мятеж.

Не дождется.

В этот раз старикан рассердил Набарзана всерьез. Хитрый дед на старости лет снова занялся интригами. Опять он хочет усидеть сразу на двух стульях. И ведь смог обвести его вокруг пальца! Да так, что ему, Набарзану, нечего предъявить государю, обвиняя Артабаза в измене. Словам шахиншах не поверит, слишком много сил положил Набарзан на то, чтобы утопить Артабаза и его родичей-яванов. Государь милостив. Вся опала старика, подпитываемая властью хазарапатиши, рассыплется в прах, как только тот попадает на прием к шахиншаху.

Нельзя этого допустить. Набарзан раздраженно отметил про себя, что евнуха-распорядителя необходимо будет наказать: опальный Артабаз должен был утратить свое место в высшем совете, о чем есть его, хазарапатиши, письменное распоряжение, но евнух, очевидно, об этом забыл.

В тайном состязании невидимых сил хазарапатиша проиграл Артабазу, да так, что это поражение способно навредить войску повелителя больше, чем десятитысячная рать в чистом поле. Набарзан знал за собой вину. И знал, что единственный, кто может выдать его повелителю, стоял сейчас перед ним, смиренно держа глаза долу. На расстоянии вытянутой руки…

Бывший шахраб Фригии-на-Геллеспонте, некогда бунтовавший против Оха, горячо приветствовал восшествие на престол шахиншаха Дарайавауша, ибо водил дружбу с его отцом. Помня об этом, государь всегда отличал старика. Именно протекция Артабаза ввела его родича, Мемнона, в круг высших военачальников и помогла ему получить титул карана.

Еще пару лет назад шахиншах считал Мемнона выдающимся полководцем, но, слушая донесения о том, как родосец терпит поражение за поражением от македонян, Дарайавауш все чаще раздражался. Не имея возможности выплеснуть свой гнев на самого Мемнона, повелитель перенес его на Артабаза. Пожилой вельможа впал в немилость. Тщетно он, вместе со своей дочерью Барсиной, супругой Мемнона, добивался приема — шахиншах не желал их видеть.

Зато часто видел Набарзан: дня не проходило, чтобы старик не появлялся на пороге государственной канцелярии с прошением о приеме.

Набарзан не обольщался на счет смиренного облика старика. Шахрабы, гордые и неприступные в своих владениях, прибывая ко двору, в приемную канцелярии хазарапатиши, старались стать как можно меньше ростом. Они боялись его, как огня, ибо тот знал, что каждый из них съел на завтрак и о чем подумал минуту назад.

Артабаз старательно прятал глаза, избегая встречаться взглядом с, буквально сверлившим его, хазарапатишей. Набарзан хищно раздул ноздри, припомнив двухмесячной давности разговор в Вавилоне с Багавиром, одним из своих соглядатаев.

Этот шустрый каппадокиец был тенью хазарапатиши, незаметной в окружающем Набарзана со всех сторон блеске царского двора, и отчетливо проступающей лишь на удалении от него.

В тот жаркий день начала месяца Адрвахишта[6], Багавир сообщил своему начальнику, что в Вавилоне замечен Фратаферн.

— Сегодня утром он появился возле резиденции Эгиби, одетый купцом. С ним несколько рабов, повозка, лошади. Как обычно, изображает торговца самоцветами, необремененного большим караваном.

— Куда он направился дальше? — спросил Набарзан.

— Он посетил дом Артабаза, но пробыл там всего ничего. Задержался лишь для пары слов. А может что-то передал.

— Значит, побывал уже… — протянул хазарапатиша, — давно он в городе?

— Еще не знаю, господин.

— Узнай.

Багавир поклонился и вышел, а Набарзан задумчиво разгладил бороду.

Через три дня шахиншах созывает большой совет, на котором, несомненно, будут объявлены сроки выступления армии в поход. Принятие решения изрядно затянулось. Зима прошла в бесчисленных совещаниях, как с глазу на глаз, так и при больших собраниях приближенных. Обсуждалось, кто из шахрабов приведет войска, а кого надлежит избавить от этого бремени. Кто-то рвался подраться, грозя закидать яванов шапками, кто-то совсем воевать не жаждал. Предполагалось, впервые за десятилетия, собрать войско числом до ста тысяч человек. Во все уголки державы мчались гонцы, развозя приказы шахрабам. Решались вопросы снабжения огромной армии. Среди придворных начался подковерный дележ шахр, захваченных яванами, благо те остались бесхозными. Их «младшие цари» сгинули при Гранике все, кроме Атизия, шахраба Фригии, и Реомифра, командовавшего в битве правым крылом войска. Оба спаслись чудом и теперь, вымолив прощение у государя, вновь рвались в бой.

Атизий надеялся, что ему вернут владения. Набарзан лишь посмеивался про себя: шахру давно обещали другому. Особенно хазарапатишу забавляло то, что даже Киликию, которая вполне себе пребывала в составе державы и яваны до нее не добрались, придворные «поделили», прямо вместе с ее нынешним правителем, Арсамом. Претендовал на Киликию Реомифр.

Бесса, шахраба Бактрии, на войну звать вовсе не собирались. Его владения располагались в самом дальнем углу державы, а войска набиралось довольно много и без бактрийцев. Однако тот, несмотря на огромные расстояния, зорко следил за происходящим на западе, состоя в переписке с Оксафром, и сразу засобирался в поход. Дарайавауш удивился, но Бесс объяснил ему свое рвение тем, что двое Ахеменидов пали при Гранике, а он, Бесс — Ахеменид. Негоже ему оставаться в стороне, когда сам шахиншах будет рисковать жизнью. К тому же шахраб напомнил государю об исключительных боевых качествах бактрийцев. С этим никто не спорил, другой такой панцирной конницы в войске шахиншаха не было. Ко всему прочему, письмо Бесс составил в столь пафосно-трогательных оборотах, что Дарайавауш прослезился.

Истинная причина, побудившая Бесса сорваться с насиженного места, конечно, была иной. Знали ее высокородные согды, Спантамано и Вакшунварт. А еще знал Набарзан, ибо то, что известно троим — не тайна вообще. Ахеменид Бесс с некоторых пор стал задумываться, что Бактрия расположена слишком далеко от сердца державы. С одной стороны это позволяло ему пользоваться независимостью, недоступной для большинства других шахрабов, но с другой… Узнав о захвате Малой Азии яванами, Бесс, ни минуты не сомневаясь, что она будет возвращена под руку шахиншаха, положил глаз на Лидию. Эта богатейшая шахра приносила ежегодно доход в размере пятисот талантов. А Бактрия только триста шестьдесят, да и то в самые урожайные годы. Если же еще удастся заполучить Ионию… Собственно, почему нет? Мятежный брат шаха Артахшассы, Куруш[7], некогда владел сразу всей Малой Азией, а Бесс тоже родственник государю. Кто, как не он, достоин? Правда, есть еще Оксафр, но ведь впереди война, на войне всякое может случиться… Вот и торопился бактрийский отряд к дележу пирога.

Шахиншах, напротив, не спешил. Готовясь к войне, он, будучи нерешительным по складу характера, старался предусмотреть кучу мелочей с великим тщанием. Дарайавауш не поехал в зимнюю резиденцию в Экбатанах. Чем теплее становились дни, тем меньше времени он проводил в охотах и увеселительных прогулках, посвящая большую его часть военным совещаниям и упражнениям в стрельбе из лука.

Будучи сложением скорее хрупок, нежели могуч, шахиншах, тем не менее, имел заслуженную славу доблестного воина. Более двадцати лет назад, тогда еще не Дарайавауш, а Кодоман, он победил в единоборстве знаменитого поединщика племени кадусиев, придумавших воевать с его царственным родственником, шахиншахом Охом-Артахшассой. С тех пор он больше не участвовал в сражениях, но не оставлял регулярных воинских занятий, следуя правилу, установленному для знатных юношей и зрелых мужей самым первым государем персов из тех, кто носил имя «Добронравный»:

«Как всадник, я хороший всадник. Как лучник, я хороший лучник, и пеший и верхом».

Многим была известна любовь Кодомана ко всему эллинскому. Он даже стал носить на поясе прямой меч-ксифос, отказавшись от акинака. Придворные шептались по углам, а маги и вовсе открыто объявили, что это дурное предзнаменование, сулящее гибель державе персов. Дарайавауш, если и знал об этих разговорах — не обращал на них внимания. Он окружил себя эллинами, бежавшими от Филиппа и Александра, и все чаще прислушивался к их словам.

Шахиншах прекрасно говорил на ионийском диалекте, много читал, изучая сочинения эллинских историков, особенно Ксенофонта, который более других был осведомлен о военном устройстве державы персов, изучив его изнутри во время знаменитого «похода десяти тысяч». Шах стал горячим поклонником западного военного искусства и считал своих наемников более боеспособной силой, чем даже «бессмертных», не говоря уж о простых щитоносцах-спарабара. Будь такая возможность, он бы всю армию сформировал из эллинов, которым достало бы беспринципности, чтобы с легким сердцем воевать против своих же соплеменников. Однако хитрые эллины еще со времен Междоусобицы, когда в борьбе за трон Парсы схватились братья Куруш и Аршак, задрали свою цену до небес. И совершенно справедливо — те десять тысяч наемников, которых Ксенофонт вывел из сердца Азии после неудачной для них битвы при Кунаксе, всем в Парсе доказали, что запрашиваемых денег они стоят. Наемники очень дорого обходились далеко не бездонной казне.

Выход нашел еще Ох, а Дарайавауш активно развивал его идею: шахи занялись созданием войска из персов, вооруженных эллинским оружием и обученных сражаться фалангой. Во главе этих отрядов, получивших название «кардаков», стояли эллины, которые втихаря над ними посмеивались: вид у оштаненных варваров в льняных панцирях, вооруженных гоплитскими копьями и щитами, был донельзя странным.

Дарайавауш возлагал на кардаков большие надежды, но вынужденно признавал, что их численность и боеспособность пока оставляют желать лучшего, поэтому немало времени проводил в бесконечных инспекциях. С Аристомедом-фессалийцем, командиром кардаков, шахиншах совещался чаще, чем с военачальниками из числа персов.

Это приводило к обидам. Персы ревниво смотрели в сторону Аристомеда, предполагая в нем очередного Мемнона. Особенно возмущался (конечно, не в лицо шаху) Реомифр. Набарзан был убежден, что Реомифр ненавидел Мемнона в первую очередь за то, что тот оказался прав в своей оценке сил Александра. Особенно битый полководец бесился от осознания того, что нахлестывая коня, с сердцем, стучащим в пятках, он удирал от мертвого врага.

Набарзан ненависть Реомифра разделял. Ему не нравились эллины, не нравился Мемнон, он не доверял ни ему, и никому другому из числа его родственников, даже если они приходились ему, хазарапатише, единоплеменниками, как Артабаз. Неудачи Мемнона облегчили задачу хазарапатиши, который изо всех сил помогал Дарайаваушу утвердиться в мысли, что назначение родосца караном с обширными полномочиями было ошибкой.

Его усилиями шахиншах, наконец, принял решение отозвать родосца из Эгеиды. Племянник Мемнона, Тимонд, отправился под стены осажденной Митилены с приказом к дяде сесть вместе со всем войском (вернее, его остатками) на корабли и отплыть в Атар, который эллины называли Тройным городом, Триполем, а далее идти по суше к Арбелам. Шахиншаху для войны требовалось как можно больше эллинских наемников, и он не желал их распылять по очагам военных действий, собираясь объединить в ударный кулак.

Набарзана беспокоил Артабаз, но удача оказалась на стороне хазарапатиши: шахиншах не желал того видеть. Зная за собой излишнюю для владыки половины мира мягкость и склонность к прощению, Дарайавауш сам избегал встречи, во время которой, поддавшись жалости, непременно помиловал бы друга своего отца. Шахиншах старательно изображал гнев, хотя уже начинал тяготиться им.

Впрочем, избегать Артабаза было не так уж и сложно: занятый военными приготовлениями, Дарайавауш почти не вспоминал про него, а тот всякий раз упирался в непреодолимую стену, которую возводил перед ним хазарапатиша. В результате Артабаз остался в стороне от подготовки войска и не имел никаких сведений о планах владыки.

Это играло на руку Набарзану, который подозревал старика в двурушничестве, прекрасно помня, как тот интриговал против Оха, выходя вместе со своими родичами сухим из воды. Хазарапатиша давно уже выявил всех подсылов, работавших на Артабаза. Часть удавил, остальных перевербовал. Конечно, доверял он им с большой оглядкой. За ними всегда нужен глаз да глаз, особенно за Фратаферном.

Сириец появился у Набарзана вечером того же дня, когда о его появлении доложил Багавир. Сведения Фратаферна о делах в Ионии не отличались новизной и не представляли большого интереса. Хазарапатиша и так уже знал о том, то Антигон собирает войско в Сардах, готовясь к выступлению на восток. Тем не менее, лазутчик получил оговоренную плату и спокойно отправился в гостиный двор дома Эгиби. Багавир организовал за ним слежку и периодически докладывал, что сириец ведет себя спокойно, без суеты. К Артабазу он больше не заходил, занимался своими самоцветами.

Все же что-то не давало Набарзану расслабиться, необъяснимое чувство, нажитое годами службы главой шептунов. Подошел день большого совета, на котором шахиншах объявил давно уже утвержденные планы перед многочисленными придворными. Артабаз присутствовал на приеме, ибо Дарайавауш, в кои-то веки решивший пробежать глазами список приглашенных подданных, не обнаружил имени старика и попенял за это хазарапатише. Гнев шахиншаха остыл, он пребывал в добром настроении от уверенности в том, что кампания против яванов спланирована хорошо. Набарзану ничего не оставалось, как подчиниться.

Предчувствуя недоброе, он напомнил Багавиру приказ не спускать глаз с сирийца, однако в тот же день каппадокиец с серым от страха лицом доложил хазарапатише, что Фратаферн скрылся от слежки. Набарзан скрипнул зубами и проклял сам себя за то, что не отдал приказ усилить стражу во всех воротах Вавилона. Впрочем, это ни к чему бы не привело: «Врата Бога» открыты на все стороны света, слишком много в них входов и выходов, а люди, простые служилые люди, всегда были слабым местом в интригах и расчетах хазарапатиши.

— Он встречался с Артабазом? — грозно спросил начальник над шептунами.

— Н-нет, — пролепетал Багавир, обычно невозмутимый, но теперь сам на себя не похожий.

— С кем-то из домашних слуг старика?

— Нет, нет, он даже близко не подходил к его дому. И слуги не искали встреч. Хотя… — Багавир почесал затылок, — Вашти, служанка Барсины, беседовала с каким-то конюхом, служащим в доме Эгиби.

— Болван! — рявкнул Набарзан, — найти этого конюха, душу из него вытрясти! Что передал сирийцу, как и куда тот убрался из города?

— Слушаюсь!

Однако в доме Эгиби Багавиру заявили, что людей своих хватать не позволят, даже если речь идет о конюхе. А если начальник Багавира будет настаивать, им, уважаемым купцам, придется пожаловаться Мазею. Кандидат в зятья шахиншаха и правитель Вавилонии был самым уважаемым клиентом торгового дома с многовековой историей.

Хазарапатиша утерся. Он в этом доме связей не имел, и это не в первый раз выводило его из себя. Семья Набарзана уже сто лет состояла в тесных отношениях с когда-то могущественным, но ныне постепенно увядающим торговым домом Мурашу. Сказать по правде, Мурашу так и не смогли достичь вершин, занятых их конкурентами. Им не удалось вступить в партнерские отношения с заморскими торговыми домами. А Эгиби даже в Афинах знают.

Способов воздействия на купцов Эгиби не существовало. По крайней мере, хазарапатише не удалось придумать ни одного. Получив от шахов право откупа податей, сосредоточив в своих руках денежные потоки всей державы, богатства шахрабов и чиновников помельче, купцы-ростовщики никого и ничего не боялись. Даже если найти способ обойти Мазея, среди глав семи привилегированных родов, которым не требуется стоять в очереди к хазарапатише, чтобы попасть к государю, найдется кто-то еще, кого великий шах выслушает с неменьшим вниманием. А если хазарапатиша превысит свои полномочия и обидит почтенных купцов, совершив насилие, хотя бы даже над их рабами… Не сносить ему, пожалуй, головы. Властители монет бдительно оберегали свои секреты, а кроткий Кодоман на один день вполне был способен вернуть времена жестокого Оха…

Можно, конечно, потрясти эту девку, Вашти, но ее госпожа Барсина дружна со Статирой, дочерью государя. Пожалуй, без огласки и скандала не получится, а шума Набарзан не любил.

Итак, Фратаферн сбежал. Набарзан не сомневался, что он сейчас скачет к Одноглазому. Люди, отправленные по самым главным дорогам в погоню, вернулись ни с чем.

Что знает сириец? В лучшем случае то, что знают все: выступление войска намечено на шестнадцатый день месяца Тир, именуемый еще днем Михра[8]. В худшем… Что Набарзан знал наверняка, так это то, что Фратаферн в своем деле из первых. Переиграл, собака. Давно надо было его удавить, да все пытался выжать из мерзавца какую-никакую выгоду. Эх…

С этого дня Набарзан ждал от яванов какой-нибудь подлости. Вот и дождался.

Гонец из Киликии догнал войско возле селения Гавгамелы и хазарапатиша, как обычно, первым узнал о дерзком нападении Птолемея на Тарс. Арсам, не ожидавший налета, был разбит и отступил с остатками войска на восток, к городу Малл.

Шахиншах созвал малый совет из одних военачальников. Едва им объявили о случившемся, как Реомифр, брызгая слюной, забыв об этикете, который, впрочем, не особенно соблюдался в узком кругу, вскричал:

— Не может быть! Как Одноглазый смог просочиться через Киликийские ворота? Или этот бездельник Арсам проспал его?

В тайне Реомифр ликовал: чем глубже в дерьмо нырнет Арсам, тем больше у него, Реомифра, шансов занять его место. Начальник конницы еще в Вавилоне заручился поддержкой Мазея, который совсем недавно сам правил Киликией.

— Арсам бдителен, — возразил Оксафр, — охрана прохода — его прямая обязанность. Как он мог проспать? Ведь сам же и предлагал в донесениях накрепко запереть Врата, дабы не пустить Одноглазого в Киликию. Действительно, уму непостижимо, как яваны туда проникли.

— В том-то и дело, что на Тарс напал не Одноглазый, — сказал Набарзан.

— А кто? — спросил Бесс, резко выделявшийся на фоне присутствующих своей густой рыжей бородой. В отличие от бороды шахиншаха, выкрашенной охрой, достояние бактрийца было природным.

— Одноглазый сидит в Анкире, это известно совершенно точно. Яваны пришли с моря. Высадились тайно и стремительным броском овладели городом.

— Тайно?! Как можно тайно провести корабли вдоль побережья, которое постоянно сторожит наш флот? Где был Аристомен?

Присутствовавший на совете фессалиец Аристомед, командир кардаков, вздрогнул, но речь шла не о нем, а о человеке со схожим именем, навархе-наемнике, державшем флот в Саламине Кипрском.

— У Аристомена не так уж много кораблей, — ответил Набарзан, — к тому же никто не ожидал, что яваны решатся подставить спину Мемнону.

Хазарапатиша замолчал. Остальные военачальники тоже перестали шуметь и посмотрели на повелителя.

Войска собирались к лагерю у Арбел почти месяц. Шахиншах ждал прибытия Мемнона, но Аристомед, жаждавший высоких чинов и опасавшийся, что родосец, появившись при дворе, вернет расположение Кодомана и задвинет его, Аристомеда, в тень, смог убедить шахиншаха в том, что Мемнон не нужен. Действительно, сил у него — кот наплакал, но те, что есть, удачно отвлекают часть войск Одноглазого. Пусть себе на западе торчат. Врага лучше всего бить по частям, а у великого шаха и так храбрых воинов хватает. Вон, бактрийцы, как раз, подошли.

Кодоман отличался большой осторожностью и нерешительностью, однако ему наскучило сидеть на месте, настроение его постоянно менялось, и, в конце концов, он отдал приказ к выступлению войска без родосца и его людей. Посланник Тимонд еще даже до Родоса не добрался, не говоря уж о Митилене.

В день выступления с запада прилетел голубь, принесший на лапке весть о внезапной болезни Мемнона. Новость сообщал Фарнабаз, который опасался, что дядя умрет и просил инструкций, надеясь, что великий шах титул карана передаст ему, а не Автофрадату.

У Дарайавауша заболела голова. Он слег пластом в своей роскошной четырехколесной крытой повозке и не желал думать о войне. Однако пришлось.

— Достойна похвалы, Набарзан, твоя защита провинившихся, — сказал великий шах, — я знаю, что ты соблюдаешь справедливость всегда и во всем, как и надлежит истинному сыну Парсы, высшая добродетель которого — правдивость.

Шахиншах поморщился: столь длинная речь привела к новой вспышке боли в висках. Превозмогая ее, он продолжил:

— Тем не менее, трусость Арсама не может быть прощена…

Реомифр заулыбался.

— Страх помутил его рассудок и он забыл о своем долге. Теперь ничто не мешает Одноглазому пройти в Киликию. Несомненно, именно так он и поступит, любой разумный полководец на его месте ушел бы с равнины в горы.

— Позволь, сказать, о великий, — поклонился Бесс.

— Говори, брат мой.

Кодоман всегда обращался к Бессу таким образом, дабы порадовать его, ибо хорошо к нему относился. Родство их не было близким. Всякий раз, слыша слово «брат», произнесенное государем в адрес бактрийского шахраба, обязательно кривился Оксафр.

— Если яваны оставят Анкиру, твое войско легко и быстро, не встречая сопротивления, достигнет Сард. Мы отрежем яванов от их тылов, рассечем пути снабжения, и они окажутся в ловушке, — сказал Бесс.

— Я согласен с почтенным Бессом, — прогудел Оксафр, совершенно неожиданно для самого себя поддержав родственника-конкурента, — если они попытаются ударить в спину, что же, тем хуже для них. В Каппадокии мы легко их побьем. Тогда ничто не помешает нам вернуть Фригию и Лидию еще до зимы. А там и все остальные владения очистим от яванов.

— Прикажи, государь, — запальчиво воскликнул Бесс, — мои бактрицы разгонят фалангу яванов, как стадо баранов! Никто не устоит против удара нашего клина!

— Действительно, — подтвердил Оксафр, — мы знаем, что у яванов совсем мало конницы. На равнине они не противники нам.

— Вы предлагаете забыть про Киликию и продолжать путь, согласно ранее утвержденному плану? — спросил шахиншах.

— Не забыть, — мягко поправил Набарзан, поглядев на большую карту, расстеленную на столе, вокруг которого расположились военачальники, — пусть Арсам продолжает сражаться за Малл, Исс, пусть свяжет боем Одноглазого, притянет его к себе. Даже если все воины Арсама падут, мы успеем войти во Фригию. А яваны в Киликии, отрезанные от ионийских городов, сдохнут с голоду.

— Или захватят Кипр, — вставил Аристомед.

— Каким образом? — удивился Оксафр.

— Ты забываешь, почтенный Оксафр, что Тарс Антигон, или кто там у него заправляет флотом, взял ударом с моря. То есть войска Монофтальма прибыли на кораблях. У Арсама четыре тысячи воинов, не считая ополчения. Если его бьют, значит, число эллинов соизмеримо. Из этого следует, что флот, доставивший их в Киликию, сопоставим с нашими силами на Кипре. А Кипр — такой лакомый кусок. Я бы непременно на него позарился.

— Если твои слова, уважаемый Аристомед, хотя бы на половину соответствуют истинному положению дел, — подал голос Сабак, шахраб Египта, — то нам следует изрядно обеспокоиться. Ведь яваны смогут парализовать торговлю у берегов Сирии и Ханаана, разграбить цветущие приморские города, оставшиеся беззащитными после того, как их гарнизоны пополнили войско государя.

— Да не бывать этому! — воскликнул Реомифр, — у Адземилькара в Тире сто кораблей. Он перетопит яванов, как котят.

— Если тех удастся загнать в угол и вынудить принять сражение, — сказал Аристомед, — а если они станут действовать, как пираты? Финикийцы, исполняя волю государя, который год безуспешно пытаются покончить с разбойниками киликийского берега… Хоть сто кораблей, хоть двести, а эти ублюдки так и не истреблены.

— Ханаанцы любят торговать, а не воевать, — презрительно фыркнул Набарзан, — чтобы заставить купцов взяться за оружие, их надо сначала раздеть до нитки.

— Адземилькар присягнул на верность повелителю, — сказал Оксафр, — он исполнит приказ.

— Приказ можно по-разному исполнять, — хмыкнул Аристомед, — например, как Мемнон с Автофрадатом, у которых было четыреста триер, а они их все просрали. Говорят, Антигон сжег их всего пятью огненными кораблями.

Дарайавауш поморщился. Эллин не первый раз забывается. При Охе ему уже сняли бы голову.

— Следи за языком, — грозно сказал Набарзан, — или лишишься его.

Фессалиец поспешил заткнуться.

Шахиншах посмотрел на Сабака. Тот, еще недавно невозмутимый (а за пределами шатра так и вовсе надменный и напыщенный) теперь выглядел крайне озабоченным.

— Ты ведь легко побьешь яванов и в теснинах Киликии, о, величайший, — неуверенно сказал шахраб Египта, чрезвычайно обеспокоенный неожиданной угрозой.

— Всадники Бесса способны и в горах успешно сражаться и побеждать, — неожиданно сказал Реомифр.

— О, да! Бактрийцам это не в новинку, — горделиво приосанился было Бесс, но, сообразив, к чему ведет Реомифр, не стал продолжать похвальбу.

— А согдам и сакам? — спросил Набарзан, но бактрийский шахраб не обратил на его слова внимания.

— Твои бактрийцы уже сражались с яванами при Гранике… — сказал Оксафр, которому начало казаться, что он на этом совете слишком много поддакивает Бессу, сам того не желая, — напомнить, кто там победил?

— Они сражались под началом Реомифра, — спокойно парировал Бесс, — а теперь будут под моим. Ощущаешь разницу, уважаемый?

Реомифр ревниво покосился на Бесса, он уже пожалел, что польстил ему.

— Надо идти в Каппадокию, — твердил Оксафр.

— В Киликию, — перебивали его Сабак, Реомифр и Аристомед.

Бесс тоже заикнулся было про Каппадокию, но смутился и замолчал, заметив насмешливый взгляд Набарзана, беззвучно вопрошавший: «Чего ты мечешься?»

— Не забывайте о снабжении войска, — сказал молчавший до сих пор Атизий, — изначальный план предполагал создание складов в Амиде и Комане на Царской дороге.

— Склады в Амиде будут использованы, — ответил Реомифр, — как раз оттуда мы свернем на запад. Расстояние от Амиды до Аманских гор такое же, как до Команы.

— Но если мы встанем в Сохах, там уже никаких складов не будет, — возразил Оксафр.

— Недалеко побережье, — сказал Сабак, — тот же Адземилькар легко доставит продовольствие морем. Мы ни в чем не будем иметь нужды. А яваны флоту Адземилькара не воспрепятствуют.

— А если попробуют, — согласно кивнул Аристомед, — то тем хуже для них. Не придется гоняться. Я бы даже распространил слух об этом. Пусть знают и попытаются напасть.

— Верно, верно, — горячо кивал Сабак.

— Дополнительные расходы, — скривился Оксафр и посмотрел на шаха.

Шахиншах, поджав губы и нахмурившись, переводил взгляд с одного полководца на другого. Наконец, задержав взгляд на хазарапатише, он произнес:

— Скажи о втором донесении, Набарзан.

Набарзан кивнул, повернулся к военачальникам и объявил:

— Одноглазому, а я убежден, что это его рук дело, удалось взбунтовать Солы Кипрские. Безопасность Саламина, а с ним и нашего флота, под угрозой. Яваны действуют стремительно и продуманно. Я уверен, они решили укрепиться здесь, в Киликии, на Кипре. Мы мало знаем, что происходит в Ионии. Только то, что Мемнон болен, успехов у него нет, а многие острова примкнули к Одноглазому. Афины получают наше золото, но что-то не видно, чтобы они его отрабатывали. Лазутчики докладывают, будто на Пниксе даже разговоров не ведется о войне за острова, афиняне устремлены на север, возвращают отобранные Филиппом владения. Взвесив все это, я предполагаю, что Одноглазый решил не отсиживаться за стенами Анкиры, ожидая нашего подхода, а нападает сам. Он рвется на Сирийскую равнину. А там, поддержанный флотом, городами Кипра…

Набарзан споткнулся на полуслове. Все военачальники вновь посмотрели на шахиншаха. Государь молчал. Набарзану вдруг показалось, что он оглох: неведомая сила, сдавив голову железными тисками, изгнала прочь почти все звуки. Мир сжался до размеров царского шатра и шумевший на десять тысяч голосов огромный лагерь исчез без следа. Лишь всплески капель эллинской клепсидры в углу рвали мертвую тишину. Повелитель половины мира подался чуть вперед, опершись на подлокотник кресла. Густые брови почти сомкнулись. Пальцы, на каждом из которых поблескивал перстень с огромным рубином или изумрудом, погрузились в роскошную рыжую бороду, перебирая кудри.

— Собрать на завтра высший совет, — приказал шахиншах.

Придворный этикет персов предполагал строгое исполнение огромного количества ритуалов. По большей части они были призваны явить подданным ослепительный блеск величия шахиншаха. Некоторые представители династии, Дарайавауш Великий, Хшаяршан и Ох, были деспотами, не нуждающимися в советчиках, а если и прислушивались к чужому мнению, то лишь в узком кругу придворных и родственников. При их правлении высшие советы являлись лишь формой волеизъявления государя. Они не длились долго, ибо устраивались, когда все необходимые решения уже приняты.

Совсем не так правил Кодоман. Не ограниченный ничем, кроме власти Ахура Мазды над его телесной оболочкой, он, тем не менее, при принятии решения готов был выслушать мнение каждого придворного. Многим это льстило.

Во время высших советов Набарзан часто ловил себя на мысли, что никак не может определить, что же на уме у повелителя в этот раз. Дарайавауш, внимательно выслушав советы, зачастую поступал им наперекор. Зачем же ему в таком случае требовались советчики, если решения он принимал заранее, подобно своим, не ведавшим сомнений предкам? Набарзан предполагал, что шахиншах не столько слушает советы, сколько пытается вникнуть в интонации придворных. Определяет, какова их собственная уверенность в произносимых речах.

На малом совете повелитель не объявил решения, значит, оно будет оглашено здесь и сейчас. Покинув покои государя, шахрабы продолжили спор. Разумеется, никто никого не смог переубедить, ибо все преследовали личные интересы. На высшем совете победит тот, кто за ночь сможет найти еще более убедительные слова и превзойдет в красноречии соперников. Однако там советников будет не семеро, а несколько десятков. Конечно, высказываться будут не все, а лишь те, кому предоставит слово шахиншах. Список этот утвержден заранее. Большая часть приглашенных на совет в него не попала, им просто подтвердят их достоинство самим фактом приглашения. И все же совет вполне способен затянуться на весь день, если повелителю достанет терпения.

Ожидание выхода государя затягивалось. Набарзан снова посмотрел на Артабаза. Старик молодится, стоит прямо. Нет, его болезнь — ложь. Усыпил бдительность хазарапатиши. В списке тех, кому позволят говорить, его нет. Другого шанса у него не будет, значит, он попытается обратиться к государю прямо сейчас, нарушив протокол. Рискует дед. Что он скажет? Шахиншах напряжен, раздражен наглостью яванов, срывающих его стройный план войны. Он может рассердиться на дерзкого. Хорошо бы так и случилось.

Из заднего помещения шатра появился евнух, распорядитель двора, и, ударив церемониальным посохом о застеленный дорогими коврами деревянный помост:

— Склонитесь перед великим шахиншахом, арием из ариев, милостью Ахура Мазды властителем Парсы, Вавилонии, Бактрии…

Подданные согнулись пополам, приложив одну ладонь к лицу, словно принимали в нее руку повелителя для поцелуя. Не шелохнулись лишь телохранители.

— …Лидии, Карии, Фригии…

— Поднимись, Набарзан, — раздался мягкий голос, прервавший напыщенную речь евнуха, — поднимитесь все.

«Властитель Лидии, Карии…»

Аристомед отвернул в сторону лицо, пряча кривую усмешку, но она не укрылась от внимания евнуха, и тот возмущенно поджал губы.

Внимание прочих придворных было целиком и полностью приковано к персоне шахиншаха.

Этот сорокавосьмилетний муж, взошедший на престол благодаря интригам коварного Багоя, поистине восхищал подданных своими добродетелями. Мягкий и милостивый, обходительностью он резко отличался от жестокого Оха. Умеренный в пище, не злоупотребляющий вином, он сохранил свежесть лица и молодость тела.

Устав от бесчисленных злодеяний Оха, жестоко топившего в крови одно восстание за другим по всей державе, казнившего множество «благородных» из подозрений в неверности, и во всем слушавшего Багоя, свою злобную цепную собаку, или, скорее, змею, подданные боготворили Кодомана. Предпочитали не замечать его недостатков: недоверчивости ко всем и прежде всего, к самому себе.

«Великий бывает вспыльчив и в гневе способен обречь смерти того, кто рассердит его? Да ну, это ж как его надо рассердить… А вспомните-ка Оха».

Все познается в сравнении. Держава персов давно не знала такого правителя, как Кодоман.

Шахиншах поистине величественен. Среди своих полководцев он не самый высокий, но все они рядом с ним кажутся малорослыми, даже если он сойдет с тронного возвышения.

Дарайавауш опустился в резное кресло. Четверо «бессмертных» в полном воинском облачении, одетые в рубахи тысячи «Пурпурных», с невозмутимыми лицами, наполовину скрытыми полами башлыков, замерли за спиной повелителя.

Придворные спрятали свои ладони в широких рукавах. Дарайавауш пригладил окрашенную охрой длинную кудрявую бороду и коротко кивнул Набарзану.

Хазарапатиша в короткой речи объявил суть обсуждаемого. Далее, согласно протоколу, евнух принялся вызывать для произнесения речей тех, кому это было позволено. Придворные выходили вперед, останавливаясь в десяти шагах от государя, и повторно совершали проскинезу[9], оставаясь в согнутом состоянии, пока шахиншах не позволял им выпрямиться и говорить.

Несли по большей части величественную чушь. Набарзан едва заметно кривился от безудержного славословия. Общий смысл сводился к тому, что великому шаху лучше дать сражение в Каппадокии, но ничто не помешает ему с той же легкостью победить и в Киликии. Поскольку дерзких яванов следует покарать, как можно быстрее, то лучше всего вести войско в Киликию. Или в Каппадокию. Короче, как будет угодно великому шаху. Советчики…

Иногда из потока цветистых восхвалений вообще нельзя было извлечь ничего осмысленного. Большинство присутствующих эллинов не могли по достоинству оценить конницу персов и не видели ее преимуществ в сражении на равнине. Многие мыслили привычными образами своей воюющей в пешем строю родины и твердили одно: на равнине враг возьмет свое фалангой. Набарзан отметил, что слушая их, шахиншах еле заметно кивает. Соглашался, эллинофил, чему в немалой степени способствовало то, что яваны не растекались мыслью по дереву и высказывались в более доходчивых выражениях, чем персы.

За удар в Каппадокии высказались немногие македоняне, бежавшие от Александра. Они-то, как раз, бывшие совсем недавно гетайрами, знали цену тяжелой кавалерии. Шахиншах оперся на подлокотник — верный признак, что государь колеблется, однако Реомифр, получив слово, с большим пылом принялся убеждать Дарайавауша идти в Киликию. Его речь была щедро пересыпана доводами в пользу такого решения, по большей части надуманными, но та страсть, с которой он их излагал не оставляла времени как следует задуматься. Начальник конницы убеждал государя в том, что не следует на эту конницу полагаться. Он в красках расписывал силу македонской фаланги, о которую, по его словам, бактрийцы при Гранике разбились, как о скалу.

«Только твои наемники и кардаки, великий государь, смогут противостоять яванам».

Услышав откровенную ложь про Граник и бактрийцев, Бесс побагровел, но, вспылив, растерял все красноречие и ограничился бессвязным ворчанием.

Набарзан следил за Артабазом и отмечал, что старик явно нервничает. Наконец, после того, как высказался и отступил на свое место Оксафр, Артабаз, рванувшись из второго ряда придворных, бросился к шахиншаху, повалился на колени и впечатал лоб в дорогой ковер.

— Смилуйся, великий государь!

Набарзан ждал этого, посему раньше телохранителей (в сущности, он ведь и сам телохранитель) подлетел к дерзкому и приставил к его шее обнаженный акинак.

По рядам придворных пробежал ропот. Шахиншах нахмурился, однако жестом приказал хазарапатише убрать оружие и отпустить старика.

— Что случилось, почтенный Артабаз? Почему ты ведешь себя столь недостойно?

— Прости, великий государь! Я решился на подобную дерзость от отчаяния. Уже несколько месяцев я лишен радости видеть моего повелителя и говорить с ним! Зная, как ты был добр ко мне в прошлом, великий государь, я теряюсь в догадках о причинах твоей немилости.

— Встань, Артабаз.

Старик не шелохнулся.

— Поднимись! — повысил голос Кодоман.

Артабаз встал, однако все равно не поднимал глаз на шахиншаха, согнувшись в поклоне.

— Твой повелитель был занят приготовлением к войне, — холодно сказал Дарайавауш, — и потому ему не достало времени уделить тебе внимание. О чем же ты просишь в столь неподобающей форме?

— Государь, некоторое время назад мне стало известно об измене. Я был лишен возможности увидеться с тобой и коварный план врага претворился в жизнь. Желающий зла тебе, о великий, рассказал Антигону о том, что ты повелел моему зятю Мемнону оставить Ионию. Именно поэтому Одноглазый устроил нападение на Тарс. Он понял, что со спины ему больше ничто не угрожает!

— Почему ты не сообщил об этом хазарапатише? — грозно спросил шахиншах.

— Еще в Вавилоне я ежедневно являлся к нему, добиваясь приема, но хазарапатиша не удостоил меня этой честью. Всякий раз писцы отмечали мой визит, но и только.

Дарайавауш посмотрел на Набарзана.

— Это ложь, — помотал головой тот.

— Мои слова легко проверить, — сказал Артабаз, — если почтенный Набарзан развернет свитки с перечнем посетителей.

Лицо Набарзана стало еще темнее.

«Так ты, значит, ко мне на прием рвался, а не к шаху?! А я тобой пренебрег? Змея! Интересно, чью же измену ты раскрыл?»

Шахиншах некоторое время молчал, потом объявил:

— Я разберусь с этим делом позже. Сейчас не время и не место. Яваны уже захватили Тарс, твои слова, почтенный Артабаз, прозвучали слишком поздно.

— Позволь сказать еще слово, великий государь, — еще ниже согнулся старик.

— Говори.

— Я получил голубиной почтой письмо от моего сына. Фарнабаз пишет, что Мемнон при смерти и в любом случае не может выполнить твой приказ, великий государь. Однако мой сын увидел способ, как можно извлечь выгоду из гнусного предательства.

— Какой способ? — удивился шахиншах.

— У яванов не так уж много сил. Для нападения на Тарс они посадили на корабли всех своих воинов в Милете и Эфесе. Всех воинов, — повторил старик, — теперь эти города беззащитны. Фарнабаз мог бы взять их с теми силами, какие у него есть, но он не имеет на то полномочий. Старший пока Мемнон, а он лежит в постели и может испустить дух в любой момент. Фарнабаз знает, что приближается Тимонд, сын Ментора, которому поручено принять командование. Мой сын пишет, что Автофрадат намерен подчиниться Тимонду и не желает штурмовать Милет.

— Ты просишь отозвать Тимонда?

— И передать Фарнабазу титул карана, — бросил Набарзан.

Дарайавауш посмотрел на него, потом снова на Артабаза.

— Выступление Фарнабаза будет полезным, — сказал Сабак.

— Что там навоюет Фарнабаз со своей горсткой наемников? — подал голос Бесс, державший нос по ветру и почуявший, что титул карана уплывает из его рук, — достоин ли он, мальчишка, такой должности.

— Не лучше ли ее отдать Автофрадату? — добавил Реомифр, в кои-то веки согласный с Бессом.

— Автофрадат потерял огромный флот, — прогудел Оксафр, — он достоин суда, а не должности карана.

Глаза шахиншаха метались, мысли путались, и он судорожно сгонял их в кучу, как стадо испуганных баранов.

— Великий государь, — сказал Набарзан, — прошу простить, тебя грубо прервали и ты не огласил своего решения.

Все голоса стихли. Шахиншах молчал. Вдруг, в пронзительной тишине прозвучал голос Аристомеда, так и не усвоившего всех тонкостей придворного этикета:

— А ведь Тимонду с наемниками гораздо проще добраться до Киликии, чем до Анкиры. К чему распылять силы?

Артабаз сжал зубы. Оксафр и Бесс досадливо крякнули: так и эдак выходило не по их желаниям. Сабак довольно цокнул языком. Набарзан злорадно усмехнулся.

Шахиншах снова обвел всех присутствующих и встал. Подданные поклонились.

— Я принял решение, — возвестил Дарайавауш, арий из ариев.

[1] Атар — бог огня в зороастризме.

[2] Азадан — «благородный» (среднеперс).

[3] Ширен — «красавица» (среднеперс).

[4] Акинак — короткий (40-60 см) железный меч, применявшийся скифами и персами.

[5] Сугуда — Согдиана, историческая область в Средней Азии, между Оксом (Амударьей) и Яксартом (Сырдарьей).

[6] Вторая половина апреля. Месяц Ардвахишт посвящен Аша Вахиште, богине Правды, Порядка и Гармонии в зороастризме.

[7] Кир Младший, сын Дария II, брат Аршака, будущего царя Артаксеркса II, с которым боролся за трон, но потерпел поражение и погиб в битве при Кунаксе.

[8] Приблизительно — 1 июля.

[9] Земной поклон. Греческие авторы описывают проскинезу по разному, но многие историки сходятся во мнении, что подданные шахов из числа «благородных» на колени все же не становились.