3. Власть народа

Первым ее заметил, разумеется, проревс триеры Морской стражи, что курсировала между Пиреем и островом Эгиной, охраняя Саронический залив от пиратов, никогда не переводившихся в водах Эгеиды, особенно в непосредственной близости от таких торговых гигантов, как Афины и Коринф. Длинный силуэт на горизонте сразу привлек внимание впередсмотрящего, и патрульная триера немедленно отклонилась от курса, повернув на восток, навстречу неизвестному, явно военному кораблю.

«Саламиния» шла на веслах, пурпурные паруса, самый большой из которых украшен вышитой серебром совой Афины, притянуты к опущенным на подпорки реям. Именно это обстоятельство и послужило причиной повышенного внимания Морской стражи, не сразу опознавшей «священную» триеру, одну из трех в афинском государстве, что выполняли церемониальные функции в гораздо большей степени, нежели военные. «Священные» триеры применялись для отправки праздничных посольств в дружественные полисы, перевозки денег из колоний, доставки важных депеш и возвращения в Афины государственных преступников, пойманных заграницей. Каждая из них отличалась весьма преклонным возрастом и находилась в строю уже не одно десятилетие, периодически переживая ремонты.

Опознав своих, патрульные, тем не менее, на прежний курс не вернулись, продолжая сближение. Недавно отбывшая с флотом Коринфского союза в Азию, чтобы от имени Афин открыть священную войну эллинов против Персии, «Саламиния» не ожидалась так скоро. Она шла в одиночестве, что само по себе было в высшей степени удивительным.

Корабли сближались на встречных курсах. Расстояние между ними быстро сокращалось. По команде гребцы осушили весла, и кормчий провел корабль в двадцати локтях вдоль борта «священной» триеры, на которой гребцы не оставили работы.

— Эй, на «Саламинии»! — прокричал триерарх, сложив ладони рупором, — Полидект, слышишь меня? Чего-то вы быстро, мы вас в этом месяце не ждали! А где «Парал» и остальные?

— «Парал» отстал, а большая часть кораблей все еще в Троаде! — ответили с борта «священной».

Корабли миновали друг друга.

— Весла на воду, право на борт, — распорядился триерарх, а сам прокричал вслед удаляющейся триере, — так что случилось-то?

— Важные новости, торопимся! — долетел уже плохо различимый ответ.

Патрульная триера разворачивалась по широкой дуге.

Триерарх задумчиво почесал бороду.

— Не нравится мне это…

— Сопровождаем? — обратился кормчий к начальнику.

— Нет, я не в том смысле. Чего их сопровождать, свои же и до Пирея рукой подать. Я к тому, что вернулись они рановато. Подозрительно. Ну ладно, то — не наше дело. Ложимся на прежний курс.

Обычно «священные» стояли в Кантаре, торговой гавани Пирея, самой крупной из трех. Их прибытие и отправление всегда сопровождалось большим стечением народа. Едва они проходили мимо южной оконечности порта, как об их возвращении уже знал весь город и тысячи зевак встречали корабли, заполонив мол Эстионеи и все портовые пирсы. Сейчас традицию нарушили. «Саламиния» шла прямиком в гавань Мунихия, района порта, где стоял афинский военный флот. Для кораблей, идущих с востока, Мунихий ближе.

Никто из высших лиц государства корабль не встречал. Конечно, едва «Саламиния» вошла в узкую горловину бухты, сторожевые на башнях немедленно отправили гонца предупредить начальника порта, но никто из должностных лиц не успел на пирс к моменту, когда у его заросшей мидиями и скользкой от водорослей стенки встала триера. Демад, плотно завернувшись в плащ, накинув на голову его полу, сошел с корабля никем не узнанный.

В Мунихии почти никогда не бывает такой суеты и скопления народа, что ежедневно можно видеть возле заставленных купеческими кораблями причалов Кантара и Зеи, и Демад, избежав проталкивания сквозь толпу, прошел быстрым шагом в северную часть города, где сдавались внаем носилки и колесницы. До Афин сорок стадий[1], нет времени топать пешком. Он очень спешил, не доверяя триерарху Полидекту, который хоть и приходился другом Фокиону, одному из лидеров промакедонской «партии мира», но не отличался сдержанностью языка. Скоро Афины узнают, почему «Саламиния» вернулась так быстро.

Весь путь от Троады Демад никак не мог продумать план действий. Мысли путались. Он даже не решил, кого известить первым, Эсхина или Фокиона. А может плюнуть на все и вообще уехать поскорее? Пусть крутятся сами, своя шкура дороже. Так ведь осудят заочно и все равно найдут. Та же «Саламиния» торжественно назад и привезет. Нет, нужно встретиться, продумать речи в свою защиту. Конечно, Демосфен теперь окажется на коне, но и они не беспомощные щенки. Нужно бороться до конца.

Сорокашестилетний сын рыбака, он не отличался образованностью, но природное красноречие помогло ему выдвинуться в ряд самых известных ораторов. Сделав ставку на Филиппа и его золото, Демад, ни разу не усомнился в правильности своего решения. Вынужденно сражавшийся в рядах своих сограждан при Херонее, он сдался царю в плен, не скрывая радости. Впоследствии, выступая в Народном собрании, Демад не упускал случая напомнить афинянам, что именно благодаря его заступничеству и хлопотам Филипп отпустил всех пленных без выкупа. Простодушные верили. Им, конечно, невдомек, что македонский царь своим широким жестом демонстрировал миролюбивость, стремясь предстать в глазах эллинов не агрессором, но объединителем. И никакие демады тут не причем.

Однако истину говорят — не важно быть, сумей прослыть. Приобретенная репутация помогла Демаду удержаться на плаву даже после убийства царя. Новоиспеченный политик неоднократно лично встречался с наследником Филиппа и нисколько не сомневался в выдающихся способностях Александра. Он не поверил в слухи о его гибели год назад, когда македоняне приструняли совершенно обнаглевших иллирийцев, и бесстрашно противостоял нападкам Демосфена, призывавшего сбросить македонское ярмо. «Картавый» — так до сих пор звал оппонента Демад, хотя речь Демосфена спустя годы упорных тренировок давно уже приобрела удивительную чистоту и гладкость — предоставил Народному собранию «свидетеля», который лично видел «гибель царя». Все это оказалось ложью. Александру потребовалось всего две недели, чтобы прийти из Иллирии во главе войска и сравнять с землей Фивы, которые так же поверили в его смерть и попытались избавиться от македонского гарнизона. Увидев судьбу Фив, афиняне ужаснулись и чуть ли не в ноги бросились Демаду, только бы он успокоил разъяренного Александра. Сам Демосфен, смирив гордыню, просил противника о помощи. Чего это ему стоило… Но царский гнев оказался столь сильным, что и Демаду не удалось его превозмочь. Потребовалось вмешательство Фокиона Честного, уважаемого всеми, даже врагами, старого полководца, сорок пять раз избиравшегося стратегом — честь, которой не удостаивался даже великий Перикл. Александр оставил Афины в покое и город облегченно вздохнул.

Год назад «смерть» царя оказалась лишь слухом. Теперь она — реальность. Демад не видел тела лично, но горе, охватившее македонян невозможно сыграть.

Ну, так куда? К Фокиону? Вес старика неоспорим, но он, в сущности, вовсе не сторонник македонян. Он поддерживал их только потому, что не видел другой силы, способной объединить Элладу. Сейчас, без Филиппа и Александра, какие из них объединители? Пожалуй, Фокион не скажет ни да, ни нет, предпочтет подождать, не предпринимая скоропалительных решений. Значит, первым делом к Эсхину.

Солнце, давно перевалив зенит, клонилось к закату, растягивая тень, что неслась впереди колесницы, намертво пришитая к ней и, в тоже время, вечно недостижимая.

Возница миновал Мелитские ворота Афин, и его пришлось отпустить: сложно будет колеснице развернуться в узких улочках района Коллит. Здесь уже недалеко. Совсем скоро Демад постучался в дверь эсхинова дома. Открыл раб-домоправитель.

— Хозяин дома? — тоном, не терпящим промедления, задал вопрос Демад.

— Нету господина, — важно ответил раб.

— Где он? Отвечай быстрее!

— Он отправился к Эвбулу, — заторопился раб, — к почтенному Эвбулу. На симпосион.

— Немедленно пошли кого-нибудь за Фокионом Честным, пусть прибудет к Эвбулу, да пошевеливайся, — резко распорядился Демад и почти бегом заторопился прочь.

— Один к одному? Уволь, Эсхин, как не противно тебе всюду подражать этим северным варварам? Мы здесь одни, кто оценит это раболепие? Сначала вино в равных долях с водой, потом прикажешь нацепить длиннорукавные рубахи, а дальше что? Штаны надеть велишь?

— Ну что ты, уважаемый Эвбул, — с усмешкой пробасил высокий мощный муж, расслабленно возлежавший перед резным столиком с закусками, — штаны, это по-скифски.

— По-скифски?! — ужаснулся Эвбул, немолодой лысоватый толстяк, поглаживавший ухоженную бороду пальцами, на каждом из которых красовалось по дорогому перстню, — ни за что! Я растянусь на полу, едва пригубив неразбавленное пойло.

— Оставь его, Эсхин! — хохотнул один из гостей, — он нам еще нужен.

— Пожалуй, да, — согласился Эсхин, бывший актер, а ныне известный каждому оратор и лидер всех афинян, кто противился войне с македонянами, — но что за слова слетают с твоих уст, Эвбул? Уж не ослышался ли я? Ты называешь наших уважаемых друзей «варварами»?

— Это тебе они друзья, — буркнул толстяк, — одни убытки от них. То все дружно кричат: «Давай встанем за Филиппа! Нет войне с Филиппом! Война — разорение казны!» То вдруг оказывается, что необходимо вложиться в общее для всех эллинов дело, щедро поддержав его монетой. Да ладно бы просто поддержав! Нет, ведь нужно, как всегда и везде, лезть первыми! Коринф за счет государства поставляет пятьсот щитов, а мы поставим тысячу. Зачем? Зачем вечно за счет государства? Или граждане афинские обнищали настолько, что гоплитское снаряжение приобрести не могут? Так им надо тогда, не в Азию идти, а побираться. Все в бочки, к Диогену!

— Но согласись, изящно получилось, — перебил Эвбула юноша в белоснежном некрашеном хитоне, — Демосфен столько сил угрохал, чтобы уговорить экклесию пустить часть средств казны на военные расходы. Он-то войну с Македонией предполагал, а вовсе не то, что в итоге вышло!

В отличие от остальных симпосиастов, молодой человек не лежал, а сидел на краю ложа, занятого стройной темноволосой девушкой в золотистом хитоне. Говоря речь, он не смотрел на толстяка, целиком посвятив себя прелестнице соседке, запястье которой покоилось в его ладони.

Эвбул, хранитель государственной казны, не первый год избиравшийся на эту должность, лишь тяжело вздохнул и махнул рукой.

— Каким боком не повернись, всюду война. Не будет войны с македонянами — будет за македонян. Куда катится Эллада? Сколько трудов впустую…

— О, да! — раздался сильный и распевный насмешливый женский голос, — снова война, едва мужчина в дом успеет возвратиться, опять за щит берется, да и был таков! Любовники — и те, как будто вымерли!

Продекламировала эти аристофановы строки женщина уже немолодая, но никак не старуха. Более того — узнавший ее возраст, непременно уронил бы наземь челюсть, ибо не дал бы ей и сорока. Между тем, Мнесарет, Золотой рыбке, перевалило за пятьдесят, а слава ее, гремевшая по всей Элладе, придя еще в юном возрасте, с годами лишь разрасталась, как снежный ком, множась сплетнями и небылицами, кои на все лады горазды сочинять бесчисленные поклонники и, куда уж без них, завистники с недоброжелателями. Фигура Мнесарет и до сего времени сохранила стройность, не отвергая взгляд ни худобой, ни обрюзглостью и лишь немногим уступала юным девушкам, таким, как загорелая не по афинской моде красавица, присутствовавшая на симпосионе. Хоть и жирок имеется под кожей, но в меру, столько, сколько надо, и там, где следует, ибо не дело женщине быть плоской, как доска. Гладкая кожа отливала золотистым, именно она дала Мнесарет прозвище. Вернее, даже два, но первое из них — Золотая рыбка — употребляли немногие. Гораздо известнее второе. Таким женщину могут наградить лишь женщины, чья зависть к чужому совершенству, выплескиваясь через край, превращается в презрительную кличку — Фрина. Жаба. И лишь поистине выдающаяся способна носить ее с высоко поднятой головой, превратив в имя.

Фрина. Знаменитая гетера, любовница Праксителя, она стала для него воплощением пенорожденной Афродиты, и мастер первым решился изобразить богиню обнаженной, за что едва не поплатилась модель, обвиненная в кощунстве и святотатстве. Это случилось совсем недавно, шесть лет назад. В суде Фрину защищал оратор Гиперид, сторонник Демосфена и, исчерпав перед судьями, горящими желанием растоптать безбожницу, все доводы и аргументы, он просто сорвал с нее одежду. И судьи ахнули… Столь совершенное тело не могло содержать несовершенную душу.

Гетера, в изящные руки которой деньги попадали с такой же легкостью, что и покидали их, слыла безмерно легкомысленной. Дружба с Гиперидом не являлась в ее глазах достаточным основанием, чтобы отказаться от посещения симпосиона его политических противников, куда она явилась не одна, а с дочерью давно умершей подруги. Много лет назад Фрина устроила ее, рано осиротевшую, в то единственное место, где юная девушка, оставшаяся без средств к существованию и защиты, не пропадет, а получит возможность самостоятельно обустроить свою жизнь в мире безраздельной власти мужчин. То место, которое когда-то покинула сама Фрина — коринфскую школу гетер. Теперь они часто появлялись вместе, словно мать и дочь.

— Уж кто бы о любовниках тут плакался! — прогудел Эсхин, растянув рот до ушей — ты, Фрина, мужской лаской обделенная? Да у тебя, бесстыдница, мужчин перебывало больше, чем ушло на персов. Когда мы о войне беседуем, пусть бабы помолчат!

Гости рассмеялись.

— Ах так? — притворно рассердилась Фрина, — смотри, Эсхин, дождетесь, вспомним Лисистрату! Ты со мной, Таис?

Юная подруга Фрины улыбнулась и подхватила:

— Да если надо, хоть сейчас готова я продать браслеты и… напиться допьяна!

— Вот так, Эсхин. Коль ничего от нас не нужно вам…

Бывший актер соскочил с ложа и, приняв театральную позу, включился в игру:

— Что говоришь — не нужно? Нужно до смерти! Ах, глупая! Зачем ты это делаешь? Послушавшись подруг, меня ты мучаешь, да и себя изводишь.

— Мне и дела нет! — отмахнулась Фрина.

— Нет дела до того, что вышивание твое растащат куры?

— Пропадай оно!

— И Афродита от тебя давно уже не видит угожденья, — Эсхин подвигал тазом вперед-назад, — возвратись домой!

— Не возвращусь, пока вы не помиритесь, и воевать не кончите.

— Так, может быть, мы сделаем и это.

— Ну, может быть, и мы к вам возвратимся. А сейчас нельзя…[2]

Обеденные ложа тряслись и скрипели, гости держались за животы, хрипели и булькали. Эсхин, отсмеявшись, рухнул всем весом на ложе так, что оно едва под ним не развалилось. Даже Эвбул не удержал на лице мрачного трагического выражения и скалил зубы. В это время один из рабов подскочил к нему и зашептал на ухо, показывая рукой на дверь. Хозяин перестал смеяться, лицо его вытянулось. Он что-то негромко сказал рабу и тот исчез.

— Что случилось, — спросил его один из гостей.

— Демад, — медленно ответил казначей.

— Что, Демад? — не понял Эсхин.

— Демад здесь. Вернулся.

Никто еще не успел переварить эту новость, как сам Демад появился на пороге обеденного зала. Гости оторопело уставились на него.

— Александр убит, — без предисловий и приветствий заявил прибывший.

— Что? — переспросил Эсхин, перестав улыбаться.

— Александр мертв! — рявкнул Демад, — я не достаточно ясно выразился?

— Не может быть!

— Ага, я примчался сюда, за тысячу стадий, только чтобы разыграть вам тут комедию: «Александр опять умер, на этот раз уже совсем?»

— Невероятно! Как это случилось? — гости заговорили все разом.

— Он пал в бою.

— Ты видел тело? — озабоченно уточнил Эсхин, — вдруг, как в Иллирии…

— Эсхин, молния не бьет в одно и то же место дважды! Македоняне все черны от горя.

— Проклятье! Только все наладилось…

— Что же теперь будет?..

— А войско наше? Разгромлено? Каковы потери?

Вопросы сыпались со всех сторон. Демад сбивчиво рассказывал, что македоняне и союзники одержали победу, заплатив за нее лишь жизнью царя, но поход будет прекращен.

Фрина поднялась с ложа, повела плечами и расстроенно вздохнула.

— Похоже, тут сейчас начнется «Семеро против Фив», а не «Лисистрата». Пойдем, Таис.

— Нет, подожди! — воскликнула девушка, жадно вслушивавшаяся в каждое слово вестника.

— Что тебе эта война?

Таис лишь мотнула головой и, пытаясь перекричать мужской шум, обратилась к вестнику:

— Скажи, Демад, а друзья царя? Что с ними?

Оратор повернулся к ней и не слишком дружелюбно спросил:

— Тебя, красивая, интересуют все вместе или каждый по отдельности?

— Меня интересует друг царя по имени Птолемей.

Фрина удивленно приподняла бровь. Демад хмыкнул.

— Может и называли каких-то птолемеев в числе убитых, я не помню. У македонян совсем слаба фантазия на имена. Всех этих птолемеев, филиппов, александров у них в каждой дюжине — двенадцать.

Таис отошла в сторону и присела на ложе. На нее уже никто не обращал внимания, даже тот молодой человек, что настойчиво стремился первым завоевать ее благосклонность.

Фрина обняла девушку за плечи.

— Тот Птолемей, что год назад приезжал в Афины с посольством Александра?

Таис кивнула. Щеки ее предательски блестели.

— Он так тебе… запомнился? Ну, будет убиваться, ведь еще ничего не известно. Все будет хорошо, родная. Пойдем отсюда, сейчас эти козлы вцепятся друг другу в бороды, выясняя, кто из них больше сложил в свои сундуки «филиппиков» и кого следует вытолкнуть первым на съеденье Демосфену.

Женщины покинули злосчастный симпосион. Вместе с ними Эвбул отпустил и флейтисток с виночерпиями. Демад, вконец измученный вопросами, налил себе вина и выпил, не разбавляя. Он стал уже не нужен: гости достигли состояния, нередкого в Народном собрании Афин, когда все говорят одновременно, и никто никого не слушает. Эсхин некоторое время молчал, мрачно переводя взгляд с одного спорщика на другого, потом не выдержал и во всю немалую мощь своего раскатистого баса гаркнул:

— А ну, тишины! Тише!

Вздрогнули даже рабы на кухне в отдаленной части дома.

— …вот и я говорю, надо сначала… — не заткнувшийся вовремя оратор съежился под взглядом Эсхина и пролепетал, — назад… отобрать…

— Чего назад отбирать собрались? Шкуру неубитого медведя уже делите?

— Так убитого же…

Гневная молния из глаз и спорщик совершенно втянул голову в плечи. Эсхину совсем не нравилось, что столь важное совещание придется проводить в присутствии слишком большого количества лиц, с которыми хорошо пить и тискать флейтисток, но никак не обсуждать вопросы деликатнейшего характера, от которых, возможно, жизнь зависит. Однако, деваться некуда, он хорошо знал своих сограждан: если сейчас кого-то отпустить, то их языки развяжутся в шаге от порога эвбулова дома и Демосфен начнет действовать прежде, чем они смогут что-то решить.

Гости молчали, пожирая глазами оратора, который мерил шагами зал, заложив руки за спину. Наконец, он остановился спиной ко всем и, чуть повернув голову, произнес:

— Однажды пастух со скуки стал кричать, что на отару напали волки. Прибежали люди с дубьем, а он посмеялся над ними. На следующий день он решил пошутить снова и опять народ сбежался спасать овец. Рассердились люди и тем дрекольем, что на серых заготовили, побили пастуха. Никто не поверит Демосфену, у всех поджилки трясутся при мысли о судьбе Фив.

— Узнают правду все равно, — раздраженно бросил Демад.

— Узнают, — согласился Эсхин, — но не сразу. И долго будут сомневаться, не верить. Очень долго. Уже когда десять гонцов прибудет, да хоть сто! Неужели не понимаешь ты, какой это страх? Целый город, один из могущественнейших в Элладе, продан в рабство. Стены разрушены до основания, а земля посыпана солью! Ксеркс жег Афины, люди спаслись, укрылись на Саламине, полтораста лет прошло, а до сих пор, как вспомнят, так вздрогнут. А тут год назад! Фивы — не какая-то там Амфисса! До основания! И в рабство всех! Как бы нашего пастуха дрекольем не побили.

Демад не ответил, мысленно взвешивая каждое слово Эсхина.

— Ты, Эсхин, притчу намеренно до конца не рассказал? — раздался голос со стороны входа.

Гости повернулись: в дверях стоял немолодой муж, одетый очень скромно.

— Радуйся, Фокион, — буркнул оратор, проигнорировав вопрос.

— Что потом было, знаешь? — продолжил пожилой стратег, — пришли волки и зарезали всех овец. Тщетно звал пастух на помощь, только злились люди, что глупцу не смогли вколотить ума и опять он за старое…

— Плохо ты своих сограждан знаешь, Фокион, — возразил Эсхин, — афиняне живут сиюминутными желаниями и страхами. Каждый умен сам по себе, а все вместе — глупая толпа, не способная думать о будущем.

— Допустим, Демосфену сразу не поверят. На его месте я бы поостерегся надевать праздничный гиматий, как раз по упомянутой тобой причине. Но ведь скрыть столь важное событие невозможно. Сколько времени ты намерен выиграть и, самое главное, что собираешься делать, получив это преимущество?

— Отправлю посла к Антипатру. Нет, не отправлю, поеду сам.

— Когда ты уедешь, Демосфен добьется твоего осуждения, ты будешь, по меньшей мере, изгнан. И о чем ты станешь говорить с Антипатром?

Эсхин не ответил.

— Демосфену могут поверить сразу, — сказал Эвбул, — люди рассудят, что, поверив ложным слухам один раз, он больше не совершит этой ошибки.

— Я слышал ваши речи, многие из вас уже кричат: «Вернуть, отнять!» — предвосхищая завтрашние слова Демосфена. Еще вчера вы стояли за македонского царя, — выражение лица Фокиона оставалось бесстрастно, но Демад всей коже почувствовал идущую от стратега волну холодного презрения, — а сейчас поджали хвосты и ползете на брюхе к новому хозяину. Уж если здесь сейчас пошли такие разговоры, что мы услышим завтра, когда соберемся на Пниксе? Не вижу ничего, что стоило бы обсуждать в такой компании, напрасно я пришел сюда. Говорил год назад и скажу снова: македонское войско уменьшилось всего на одного человека.

Фокион повернулся, собираясь уходить.

— А ты, значит, не поддерживал царя? — поинтересовался Эсхин.

— Я не брал его золото, — спокойно ответил Фокион, — и поддерживал его, потому-что он единственный, кто мог объединить Элладу.

— Думаешь, охлос вспомнит об этом? — злобно прошипел Демад, — год назад, когда Александр потребовал выдачи Демосфена, Гиперида и прочих, не ты ли заявил, что эти люди должны продемонстрировать свою любовь к Родине и ради нее отдаться в руки врага добровольно? Теперь они сполна вернут тебе должок.

— Не рановато ли ты отделил себя от охлоса? — спросил Фокион и, не дожидаясь ответа, вышел.

Эсхин мрачно смотрел ему в след. Гости молчали.

— Не следует пытаться скрывать правду, — повторил Демад, — ее все равно узнают, и нам не поздоровится вдвойне.

Казначей согласно кивнул.

— Хорошо, — сжав зубы, проговорил Эсхин, — но мы так и не решили, что делать. Какую выбрать стратегию защиты?

— Защиты? Я надеялся услышать от тебя хоть одну ценную мысль на этот счет, но вижу, что лишь потерял уйму времени, — Демад поднялся, — я уезжаю к Антипатру, как изначально собирался. Чего и всем советую. Здесь толпа растерзает нас.

— Нет, — покачал головой Эсхин, — я остаюсь. Демосфен добьется немедленного объявления войны, а Фокион прав — македонская армия не стала слабее. Изрядная часть наших войск еще не вернулась. Мы лишь напросимся на вторую Херонею. Войну надо предотвратить, охладить пыл Демосфена.

— Не поздновато ли ты возомнил себя спасителем отечества? — злорадно поинтересовался Демад.

Эсхин, как будто не услышал, мыслями уже далеко отсюда, он разговаривал сам с собой.

— На Пниксе я припомню кое-кому персидское золото. И надо собрать съезд в Коринфе. Главное, выдержать первую схватку.

— Граждане афинские! Вслушайтесь в его слова! Что он говорит вам? Он говорит: «Если Александр мертв сегодня, то останется мертвым и завтра, и послезавтра, стало быть, мы можем держать совет спокойно, ничего не опасаясь». Ничего не опасаясь! Только что он убеждал вас, граждане афинские, будто македоняне, потеряв царя, лишились всего одного воина и теперь говорит: «Не опасайтесь!»

Нарядно одетый, худой, болезненного вида человек с лавровым венком на голове, изящной, годами отточенной жестикуляцией, как гоплит в первом ряду фаланги, разил своих противников, занявших противоположный от него угол высокого помоста, установленного в высшей точке холма Пникс. Фокион, неизменно мрачный, скрывающий руки под плащом, и Эсхин, красный, как вареный рак, раздувающий ноздри подобно бешеному быку, угрюмо смотрели на Демосфена, не в силах противостоять буре, которую тот вызвал у своих ног. Человеческое море внизу бесновалось, граждане повскакивали со своих скамей, потрясали кулаками, орали все разом, брызжа слюной. Перекричать эту тысячеголосую какофонию под силу лишь двоим, но один из них молчал, другой же, выждав многозначительную паузу, улавливая мельчайшие изменения настроения толпы, продолжил наступление:

— Чего же ждать нам? Чтобы Антипатр, успел прийти в себя и выступил с войском? Только немедленный удар спасет Афины!

— Немедленный удар?! — крышку котла эсхинова терпения сорвало и унесло прочь, — какими силами? Войска Коринфского союза все еще в Азии! Парменион захватил корабли! Ты перенесешь воинов на крыльях, Демосфен?!

В Афинах сплетни распространяются со скоростью лесного пожара: если двое о чем-то знают утром, к вечеру узнает весь город. В виду отсутствия бежавшего Демада, носителем новостей, как и опасался беглец, оказался триерарх Полидект, особо сделавший упор на то, что «Саламинии» едва удалось вырваться из стальной хватки Пармениона.

Эсхин славился, как мастер экспромтов, но брал свое зачастую лишь мощью голоса и выразительностью поз. Красотой и изяществом его речь не отличалась. Убеждения и нападки, обещания и угрозы, пафос и острая простота, антитезы, повторы слов, непередаваемый ритм и плавность речи — никто в Элладе из живых не владел искусством управления толпой лучше Демосфена. Игра на противоречиях — его стихия.

— Семь тысяч воинов выставил Коринфский союз. Союз, а не Афины! Фокида, Арголида, Этолия, Беотия, все полисы! А сколько там афинян? Один таксис, тысяча гоплитов! Неужто мы не соберем в десять, в двадцать раз большее войско, когда отечество в опасности?!

— В опасности? — вмешался Фокион, — в какой? Ты так много кричишь об угрозе, Демосфен, что не даешь никому вздохнуть и задуматься — а есть ли, вообще, опасность? Разве клятвы уже нарушены? Нет, граждане афинские! Вот перед вами клятвопреступник, ввергающий вас в очередную войну! Бессмысленную, ибо никто не угрожает Афинам! Теперь у Македонии полно своих забот, им еще долго будет не до нас. Взбунтуемся — они как раз ради такого случая сплотятся!

— Вдумайтесь в эти слова, граждане! — Демосфен даже выше ростом стал на вид, вонзив свой обличающий перст в пространство, разделяющее его и Фокиона, — «взбунтуемся!» Разве мы рабы македонян, чтобы бунтовать? Нет, мы свободны и не бунт наш гнев, но справедливое возмездие! За попранную свободу Эллады, за Херонею, за Фивы!

— Вспомните судьбу Фив! — взмахнул рукой на северо-запад, в сторону разрушенного города Эсхин, — такую участь вы хотите для себя?!

— Но ведь Александр мертв! — донесся отчетливый возглас из передних рядов гудящей, как потревоженный пчелиный рой толпы, — чего теперь бояться?

— А разве Антипатр растерял свое военное искусство?

— А разве Антипатр славен победами? — немедленно парировал Демосфен, — где и когда он одержал их? Что, бил фракийцев, иллирийцев? Так лишь ленивый их не бил! Филипп — вот кто был страшен. Парменион опасен, но первый мертв, второй — лишь воин, бесхитростный слуга покойного царя! Антипатр — правитель, но не стратег! Нам ли бояться Антипатра?

— Год назад ты кричал: «Нам ли бояться Александра!» — уколол Эсхин, — а после чуть не в ноги пал Демаду!

— Так значит, мы дальше будем всех бояться, афиняне? — ловко перехватил знамя Демосфен и, состроив презрительную мину, бросил, — и верно, зачем сражаться гражданам, когда всегда найдутся люди, кто прикроет нас щитами…

— Наемники? — не дал ему закончить Эсхин, — и где ты возьмешь деньги для уплаты им? Опять опустошишь казну? Или поделишься персидским золотом, что прячешь в сундуках под полом?

— Ты подкупил моих рабов? — расхохотался Демосфен, — иль сам безлунной ночью с отмычкой влез в мой дом?

По толпе прокатилась волна веселья, а Демосфен ни на мгновение не ослаблял хватки.

— Да если даже было бы оно, то золото, в чем мне укор? Что у одного врага взял деньги, супротив другого? Так среди опытных бойцов такое почитается искусством, бить врагом врага! Взгляните на меня, афиняне, разве я разодет в золото? Разве я сорю деньгами направо и налево? На мне тот самый хитон, что одевал я на смерть Филиппа.

— Никто не сомневается в тебе, Демосфен! — крикнули из толпы, — скажи что делать?

— Взгляните на этих господ, именующих себя «сторонниками мира», — оратор встал на самый край помоста и выбросил правую руку в сторону оппонентов, растопырив пальцы, — вот стоит Фокион, которого вы зовете «Честным». Он честен, но умен ли? Он видел в Филиппе объединителя Эллады. Кто же из македонян станет объединять Элладу сейчас? Вы знаете такого? Я — нет! Царский род кичился эллинским происхождением, а остальные кто? Варвары! Варвары объединят Элладу?

— Нет! — качнулась толпа.

— Имеют ли смысл теперь призывы Фокиона?

— Нет!

Демосфен сжал руку в кулак.

— А вот Эсхин, он призывает к страху: «Вспомните судьбу Фив». Так будем ли мы жить в вечном страхе? Нас победили не македоняне, а один человек — Филипп! Его нет более! Разве Александр победил нас в бою? Нет! Вы поддались страху, что Эсхин вложил вам в уши. И Ксеркс был грозен, но разве испугались наши деды персов? Так будем же достойны предков, раз и навсегда избавившись от македонского ярма! Что делать, говорите вы? Я скажу, что делать! Вернуть себе потерянные города! Сейчас мы можем пойти еще дальше и совершенно загнать македонян в те норы, откуда они вылезли! Мы легко выставим в поле не меньше тридцати тысяч воинов! За нами встанут многие. Пошлем посольство в Спарту. Спартанцы единственные, кто не пошли за Македонянином. Забудем о прежних распрях, ради общего дела. Пошлем послов на острова, в Ионию, да разве у нас самих нет больше кораблей? Те семь тысяч гоплитов еще ударят македонянам в спину!

Толпа неистовствовала, каждая фраза Демосфена тяжелым тараном расшатывала стену нерешительности и вот уже виднелись трещины, вот и брешь. Гиперид, во время всей баталии стоявший за спиной Демосфена, вышел вперед и, подняв обе руки вверх, призывая к практически недостижимой тишине, прокричал:

— Голосование! Кто за предложение Эсхина и Фокиона?

Два десятка осторожных.

— Кто за предложение Демосфена?

Тысячи рук взметнулись вверх, и экклесия взревела раненым гекатонхейром.

— Война! — воскликнул Демосфен.

— Война! — выдохнули ему в ответ Афины.

[1] Около 7 км.

[2] Большая часть диалога — цитата из комедии Аристофана «Лисистрата».