11. Послы, подсылы и патриоты

Часть вторая

Летящие из зенита гелиосовы стрелы, неудержимые высокими колючими кронами стройных корабельных сосен, пронзали лес насквозь, до самых корней. В низинах дубы и буки с царственной важностью принимали милость бога, неохотно делясь ею с теми, кто ниже, и оставляя подлесок в тени, но здесь, в чистом прозрачном сосновом бору, почти невозможно скрыться от ослепительного ока Всевидящего. Разве что под шатрами одиноко стоящих в рядах сосновой фаланги вековых елей.

Не постичь человеку путей Гелиоса, он добр и жесток одновременно. Вернее, даже не так. Он равнодушен. Он пробуждает всходы, наполняет жизнью колосья, но если не одарит землю дождем Громовержец, бесстрастный взгляд солнечного бога высушит ее, убьет. В своем ежедневном беге по небосводу, он никогда не умерит изливаемых сил и лишь Тучегонитель способен рассеять его мощь, направив ее на созидание или разрушение по своей воле.

Ныне на небе ни облачка. От палящего зноя, запаха смолы, перегретой хвои, голова шла кругом. Рваная тень не спасала от солнца, но все лучше, чем вообще никакой.

Жарко. Эвмен, ехавший в голове небольшого конного отряда верхом на буланой невысокой лошадке, спустил с плеч хитон и в причудливой игре света и тени временами становился похожим на кентавра. Шкура лошади лоснилась от пота и всадник ей под стать, словно маслом умащен. Жарко. Еще и мошкара докучливая повсюду.

Десять всадников двигались по двое в ряд неспешным шагом. Дорога, не слишком извилистая, то забирала круто вверх, то ныряла вниз. Эвмен подумал, что с тележным обозом идти здесь не слишком удобно, да и разъехаться встречным непросто. Видать, купцы, что по осени проезжают долиной Апса от морского побережья вглубь Иллирии и Македонии, гоняют взад-вперед караваны вьючных мулов.

«Ну, нам телеги без надобности, главное – здесь войско пройдет, не растягиваясь в нить на сотню стадий».

Впереди лес начал светлеть. За деревьями мало-помалу вырисовывалось обширное открытое пространство.

– Это Апс там виднеется? – Эвмен повернулся к проводнику, ехавшему по левую руку от кардийца.

– Да, – ответил тот.

Меньше чем через стадию путь отряду преградил крутой обрыв. Эвмен спешился и осторожно подошел к его краю. Внизу, на глубине четырехсот локтей, серебряная лента Апса слепила глаза, играя россыпью солнечных бликов. Река, текущая с востока на запад, образовывала в этом месте плавную дугу, выгибающуюся на юг. Словно кривой фракийский клинок в ножнах из выбеленного ветром известняка.

Дорога, резко поворачивая на северо-восток, сбегала вниз на пятьдесят локтей и довольно долго тянулась между небом и землей по узкой скальной ступеньке, прежде чем продолжить свой путь на дно речной долины. Вот здесь точно с телегами делать нечего. В самом узком месте четыре человека в ряд пройдут, но не больше.

Апс, и еще Эордайк к северу, образовывали природные ворота, проход из Иллирии в Македонию. Другого пути нет. Козьими тропами не провести армии. Еще предшественники царя Филиппа на троне Пеллы озаботились защитой своих владений от набегов западных варваров и возвели в узостях долин сильные крепости – кость в горле иллирийцев. Дассареты, эордеи и тавлантии, племена воинственные и, без должного уважения смотрящие на чужое добро, никак не могли смириться с тем, что глаза их вместо беззащитных селений македонян видят массивную дверь с крепким засовом. Поэтому на границе никогда не остывали угли войны.

Южный проход из земель варваров в Орестиду прикрывала крепость Пелион. Когда от кинжала убийцы пал Филипп, князь дассаретов Клит вообразил, будто сынок покойника слаб. Пару лет назад Александр укрывался от своего многогневного отца у него, Клита, в гостях, и князь был прекрасно осведомлен о делах македонского двора. Под щенком трон шатается, до границ ли ему теперь? Воинственным варварам много времени на сборы не надо, набежали в силах тяжких и вышибли македонский гарнизон из крепости.

Клит не ошибся в одном – Александр действительно обратил на него свой взор в последнюю очередь. Но обратил. Когда для дассарета стали доходить слухи, один другого тревожнее, о победоносном шествии македонян по землям их северных соседей, он, мудро решив перебдеть, послал гонцов к своему союзнику и зятю, князю тавлантиев Главку. Зять на зов откликнулся и с войском двинулся на помощь.

Около пяти сотен дассаретов засели в крепости, а основная часть войска, едва Александр приблизился к Пелиону, заняла покрытые лесом окрестные высоты, угрожая македонянам с тыла. Иллирийцев было много, и они атаковали первыми, но царь отразил их и смог потеснить, хотя и не нанес существенного урона.

На следующий день после первого столкновения к Пелиону подошло войско тавлантиев, и Главк запер македонян в речной долине. Князья радостно потирали руки: сопляк попался в ловушку, как желторотый птенец, но пока они медлили, ожидая, что царь, осознав свое положение, вступит в переговоры о мире, Александр совершил невозможное.

Варвары охватывали македонское войско с трех сторон. Четвертую прикрывала река. Оставив всю конницу и легковооруженных фронтом против крепости, Александр построил фалангу глубокой колонной и быстрым маршем двинулся к реке. Казалось бы, ничто не мешало варварам, сжав бока колонны, раздавить ее, но на иллирийцев напало странное оцепенение. Впрочем, почему странное? Объяснялось оно просто – македоняне шли вперед столь необычным порядком, что варвары не знали, как же им противостоять этой доселе невиданной стратигеме Александра. Колонна двигалась зигзагом, попеременно прикрывая частоколом копий свой правый и левый фланги. Перестроения «пеших друзей» были столь точны и молниеносны, что дассареты так и не решились ударить. Фаланга без потерь достигла реки и переправилась. Тавлантии попытались напасть на македонян с тыла, но Александр, во главе отряда замыкающего колонну, решительной атакой отбросил их и вырвался на свободу.

Во время скоротечной схватки царь дрался в первых рядах и, оглушенный ударом палицы, едва не упал с коня. Один воин из числа «пеших друзей», отставший от своих товарищей, видел ранение Александра и, поддавшись панике, вообразил, будто царь убит. Македонянин бежал с поля боя. Сам родом из Пиэрии, он стал пробираться к себе домой. Именно этого человека злая судьба сделала роком Фив, по ее воле он, счастливо миновав заслоны варваров, смог достичь Фессалии и там рассказал о гибели царского войска. Слух распространился по Элладе со скоростью жадного пламени, пожирающего сухой камыш в ветреный день. Демосфен так страстно желал, чтобы эта новость оказалась правдой, что ни на минуту в ней не усомнился. Как и несчастные жители семивратного города, родины великого Геракла…

Князья несколько огорчились, упустив царя, но легко убедили себя в том, что победа осталась за ними, ведь царево войско бежало, да и крепость осталась в их руках. В течение следующих трех дней, пока Клит и Главк еще оставались под Пелионом, их воины совершенно расслабились и утратили бдительность. На четвертую ночь Александр неожиданно вернулся. Он вновь переправился через реку и всеми своими силами обрушился на лагерь варваров. Охваченное паникой, войско князей рассеялось, а сами они спаслись бегством, причем Клит, опасаясь, что Александр последует за ним по пятам, оставил свои владения и бежал в земли зятя. Куда сильнее напугала варваров судьба Фив.

Спускаясь к реке, Эвмен отмечал взглядом знакомые места. Как они шли здесь в тот день… Даже спартанцам не повторить такое. По крайней мере, тем, что ныне небо коптят. Видел бы Филипп своего сына, не иначе, прослезился бы, как много лет назад, при укрощении Букефала… Ни в одном другом сражении не проявился столь ярко гений Александра, но кто сейчас о том вспомнит?

Когда вести о гибели царя в Азии достигли Иллирии, Клит им не поверил. Побоялся поверить. Даже когда все новые и новые лазутчики докладывали ему о смуте в Македонии, дассарет не решался вновь осадить Пелион. Лишь в начале зимы, окончательно убедившись, что могуществу грозного соседа пришел конец, а воцарившийся в Пелле Линкестиец направо и налево раздает эллинам завоевания Филиппа и больше озабочен добиванием друзей одноглазого хромца, Клит, наконец, вновь прибрал к рукам вожделенную крепость. Сейчас здесь располагалась его ставка, и именно сюда направлялся Эвмен, посол Александра Эпирского.

За два года крепость не изменилась. Да и с чего бы ей меняться, коли она на века построена? Угрюмые серые стены, сложенные из дикого камня, башни с дощатыми шатрами – все, как в тот день, когда Эвмен впервые ее увидел. Правда, тогда ворота были закрыты, а сейчас распахнуты настежь. Да и, по правде сказать, чего бояться варварам? Тут теперь снова их земли.

Поднимаясь по крутому склону горы к главным воротам крепости, венчающей вершину, Эвмен поделился с проводником своим удивлением насчет беспечности варваров:

– От самой границы с Эпиром встретились нам два купеческих каравана, но ни одного стража я так и не видел. Этак можно войско под носом провести, а они и не заметят.

Проводник лишь усмехнулся.

– Чудной ты человек, посол. Смотришь вокруг себя, а словно не видишь ничего. Еще там, на верхотуре, сопровождали нас трое. И здесь уже, в долине, миновали мы стражей. Если им что-то не понравится, ты и понять ничего не успеешь, как на харонову пристань прибежишь. А говоришь, беспечные… Это ты, посол, головой по сторонам беспечно крутишь.

Что тут возразишь? Поделом. Век живи, век учись – дураком помрешь.

– Что же они нас не остановили, не спросили ничего, кто такие, куда едем?

Проводник шумно выдохнул носом и беззвучно затрясся. Смеется.

– Вчера еще спросили. На дневке. Ты, посол, на землю прилег, глаза в небо воткнул, вроде как, замечтался чего-то. Люди твои разбрелись сушняка собрать, за водой, у костра хлопотали. Я в ближние кусты шагнул, да все и обсказал, как есть.

Эвмен только головой покачал пристыжено.

– Что меня не позвал?

– А зачем? О чем им с тобой говорить? С тобой вон, князь говорить станет. А меня в этих краях каждая собака знает. Отец-то у меня хаон, мать из тавлантиев. Хаоны с тавлантиями уже два поколения не воевали, в добрососедстве живут, вот и хожу туда-сюда свободно.

– А дассареты?

– Что, дассареты?

– Ну, с ними у Эпира какие отношения?

Проводник удивленно уставился на кардийца.

– И как тебя царь послом-то назначил, такого бестолкового, ничего не знаешь о людях, к которым едешь.

– Ну почему бестолкового? – обиделся Эвмен, – я просто от тебя услышать хотел. У царей на уме одно, а у простого люда – другое.

– Зачем тебе это знать? Все равно будет, как цари решат. Скажут воевать – воевать будем. Скажут дружить – подружимся.

– Э, нет. Цари на чаяния подданных от дури плюют. Ты меня в дураки записал, а я просто городской житель. С малолетства при царском дворе, по лесу ходить тенью бесплотной, как ты, не умею. Но свое дело знаю. А дело мое – уши открытыми держать. Только, конечно, не для того, чтобы в завывания ветра вслушиваться или треск сухой ветки ловить.

Проводник прищурился.

– Что-то мнится мне, парень – ты не посол никакой, а подсыл.

Эвмен не ответил.

Идея вторжения в Македонию с северо-запада, через земли варваров, принадлежала самому царю. Однако, высказав ее на военном совете, Александр столкнулся с яростным противодействием со стороны Полисперхонта. Пожилой полководец горячо доказывал, что наступать непременно нужно через его вотчину. Стоит ему, Полисперхонту, одной ногой ступить на землю Тимфеи, как тысячи его подданных немедленно присоединятся к походу, встав под знамена законного царя Неоптолема.

Выслушав пламенную тираду стратега, Эакид скептически хмыкнул. Он, единственный из присутствующих стоял, подпирая спиной стену комнаты и скрестив руки на груди. Александр раздраженно покосился на него.

– Сядь уже, брат.

– Я лучше постою. Тогда никто не упрекнет меня в том, что моя задница отяжелела и приросла к земле, – Эакид покосился на Олимпиаду.

Эвмен улыбнулся, прикрыв рот ладонью: Эакид и не думал скрывать своего неудовольствия от решения Александра вмешаться в македонские дела, из-за чего за последнее время ему пришлось выслушать от Олимпиады бесчисленное множество упреков и обвинений в равнодушии, трусости, даже в предательстве. Царицу, никогда не отличавшуюся сдержанностью, заносило так, что Александр вынужденно вставал на защиту брата, хотя и ему, разумеется, не нравилось то, что Эакид противится его решениям. Впрочем, упрекнуть брата царь ни в чем не мог, тот деятельно готовил поход, никому не давая повода заподозрить себя во вставлении палок в колеса царскому предприятию.

– Через перевалы на границе Эпира и Тимфеи непросто провести войско, – подал голос Кратер, – их легко оборонять. Не считая того, что это кратчайший путь в Македонию, здесь нет других преимуществ. Мы прошли этой дорогой зимой. Немало наших навсегда осталось на тех перевалах. Замерзли, провалились в занесенные снегом трещины…

– Сейчас лето, – напомнила Олимпиада.

– Конечно, царица, – кивнул Кратер, – летом совсем другое дело. Легкая прогулка.

Олимпиада поджала губы, но ничего не сказала.

– Я пойду вокруг Лихнидского озера, – хлопнув ладонью по столу, напомнил о своем решении царь.

– Хорошо ли ты все обдумал, Александр? – спросила Олимпиада.

– Да-да, – подхватил Полисперхонт, – учел ли ты, что нам в таком случае придется договариваться с иллирийцами?

– Мы в хороших отношениях с Клитом, – ответил царь, – он давно уже не тревожит Эпир.

– Зато все время лезет в Македонию… – буркнул Полисперхонт.

– Тем не менее, сначала нужно отправить посольство, – сказал Эакид.

– Разумеется, – кивнул Александр, – кстати, брат, мы все еще не слышали твоего мнения на этот счет.

– Насчет посольства?

– Нет, скажи, что ты думаешь, о том, с какой стороны лучше идти в Македонию.

– Мое мнение о вмешательстве в македонские дела всем хорошо известно, но, поскольку присутствующим так хочется подраться с Линкестийцем, выскажусь, – Эакид обвел взглядом членов царского совета и усмехнулся, – я пошел бы вокруг Лихнидского озера.

Полисперхонт скрипнул зубами, а Александр с довольным выражением лица откинулся на спинку кресла.

– Поясни, – попросила Олимпиада нахмурившись.

Царица симпатизировала князю Тимфеи и недолюбливала Кратера, поднявшегося из низов волей ненавистного ей Филиппа. В военном деле она не разбиралась, но не пропускала ни одно заседание царского совета и всегда поддерживала Полисперхонта, с тех пор, как он появился в Додоне. Она понимала, что без сторонников из числа македонян ей в Пелле не усидеть, но на кого делать ставку, как не на аристократа?

– Кратер уже все сказал, – ответил Эакид, – да, путь намного длиннее, да, надо договариваться с варварами, зато проходы в горах севернее Лихнида гораздо шире, закрыть их почти невозможно и вряд ли нас там будут ждать.

– Есть еще одна гирька на весы царского решения, – сказал Эвмен.

– Какая? – спросил Полисперхонт.

– Пойдя на север, мы первым делом нанесем удар по Линкестиде, а разгромив вотчину самозванца, лишим его опоры и путей отступления.

– Верно! – с воодушевлением подхватил Александр, – ты читаешь мысли, Эвмен! Что же, все решено, я удовлетворен.

Царь собирался распустить заседание совета, но тут из-за стола поднялся высокий седой муж, шириной плеч способный поспорить с самим Гераклом. То был Аэроп, дядька-воспитатель Эакида, самый преданный из его приближенных.

– Государь, кого же ты пошлешь послом к иллирийцам?

Царь задумался, взгляд его заскользил по лицам присутствующих и, описав полный круг, вернулся к Аэропу.

– Я помню, почтенный Аэроп, некогда тебе удалось кое в чем убедить Бардилея, когда во времена иллирийской смуты этот бывший углежог, назвавший себя князем, угрожал нашим границам.

– Было дело, – кивнул Аэроп.

– Ты умудрен опытом, варвары хорошо знают и уважают тебя. Кому как не тебе возглавить посольство?

– Брат, – встрял Эакид, – не ты ли месяц назад приказал Аэропу разделаться с пиратами в Амбракийском заливе?

– Верно, – подтвердил царь, – но разве ты, Аэроп, присутствуешь здесь и сейчас не потому, что прибыл в Додону с отчетом об успешном выполнении задания?

– Это так, государь, – прогудел стратег, – но несколько разбойных вождей смогли улизнуть от меня и уйти на Левкаду. Они переждут и вернутся. Я как раз хотел просить тебя наделить меня полномочиями, преследовать пиратов за пределами прибрежных вод Эпира, в том числе и на Кефаллении с Итакой.

– И на Керкире, – добавил Эакид.

– Это может не понравиться эллинам, – проскрипел Диокл, князь долопов.

– Что же, пусть грабят и дальше? – возмутился князь береговых феспротов, земли которых более других страдали от пиратских набегов.

– Аэроп, тебе так и не удалось поймать Тевтама Кривого? – спросил Диокл.

– Ублюдок скользкий, как угорь, – покачал головой стратег.

– Вот-вот, а он, между прочим, этолийский аристократ и в Калидоне любую дверь ногой открывает!

– Этолийцы в прошлом году уже разевали пасть на Аргос Амфилохийский, – прошамкал еще один старческий голос, – если бы их македоняне не потрепали у Фермопил…

Суровый Кратер невольно заулыбался. Еще бы, о его подвиге речь.

– Так больше не полезут, – уверенно сказал Эвмен.

– Ой ли…

– Афинские триеры замечены у Кефаллении…

– Да-да, сунемся туда, вызовем гнев Коринфского союза.

– А так мы его не вызовем? – раздраженно бросил Полисперхонт, – идя войной на Линкестийца и поддерживающих его афинян?

– Вот именно! Не время сейчас воевать с Македонией!

– Правильно! Какое нам дело до Македонии?

– Верно! Следует укреплять южную границу, дружить с иллирийцами на севере!

– Это решать царю! – в голосе Олимпиады зазвенела сталь.

– Погонимся за двумя зайцами…

Александр, хмуро посмотрел на брата. Эакид невозмутимо заявил:

– Слышал я басню о том, как волк, погнавшись за зайцем, угодил мордой в капкан, а косой, недолго думая, зашел с тыла, да и огулял серого.

– Что ты хочешь этим сказать? – раздраженно спросил Александр.

Эакид не ответил. Только он да Олимпиада могли позволить себе подобное поведение в присутствии царя, но чтобы при таком количестве свидетелей, князей, стратегов и советников… Это уж слишком.

Царь грохнул кулаком по столу.

– Аэроп, я приказываю тебе преследовать пиратов, угрожающих нашим берегам везде, где только можно. Даже в гаванях Пирея, если потребуется! К иллирийцам поедет Эвмен.

– Почему это? – удивился Полисперхонт, раскрыв рот без разрешения.

– Потому что я так решил! – повысил голос царь, – совет окончен. Миртала и ты, Эакид, останьтесь. Эвмен, тоже задержись.

Приближенные встали из-за стола, поклонились и покинули совещательные покои.

– Почему ты посылаешь кардийца? – спросила Олимпиада с неприязнью глядя на бывшего писаря.

– Он был с твоим сыном, когда тот наказал дерзких князей. Он составлял договор о вечной дружбе, подписанный Клитом и Главком. Они помнят начальника царской канцелярии. Помнят, Эвмен?

– Надеюсь, мой царь.

– Ну и что? Одного знакомства, да еще случившегося в неприятной для варваров ситуации, недостаточно для успешного посольства.

Александр молчал. В последнее время он приблизил Эвмена, прислушивался к его советам. Кардиец был на несколько лет младше царя, но жизненного опыта успел приобрести на троих. Из всех своих приближенных только в этом чужаке царь видел искреннюю преданность, желание принести пользу. Конечно, есть еще Эакид, но брат лишь вернейший из подданных, тогда как Эвмен… Друг? Да, именно так.

Первое время Александр воспринимал кардийца, как обычного наемника, которому все равно, кому присягать, но очень скоро понял, что тот служит не за деньги, высокое положение или иные земные блага. Нет, Эвмен, как никто другой предан его маленькому сыну, в котором он видит продолжение Филиппа, своего благодетеля. Он сохраняет верность Филиппу, его крови.

«Собаке нужен хозяин», – презрительно говорила Миртала.

Собака… Собака может стать человеку другом, да еще таким, каким никогда не станет другой человек. Всего три месяца назад появился Эвмен в Додоне и вот уже Александр не знает, кому кроме него можно поручить ответственное дело. Все окружение, молосская знать, князья младших, подчиненных племен, в одночасье сделались чужими, а все потому, что в большинстве своем испугались царского решения.

– Что же, своим подданным ты больше не доверяешь? – спросил Эакид, – разве совсем не осталось у нас мудрых мужей, хитроумных и опытных в общении с северными соседями?

– Эти «мудрые мужи» заметались. Как я могу посылать человека выторговывать проход войска, когда он только и думает о том, чтобы это войско в поход вообще и не вышло?

– Но угроза с юга тоже никуда не делась. Неужели ты не видишь, что там творится, Александр? Слухи один тревожнее другого. Афины пытаются возродить свою морскую мощь. Сначала Закинф, Кефалления, потом Керкира. А дальше что? Где они остановятся?

– Мы, конечно, столкнемся с Афинами. Когда возьмем Пеллу. Но какой смысл им тогда кусать нас за пятки? Нет, брат, они вцепятся в горло. Схватка предстоит не на юге, а там, на северо-востоке.

Эакид покачал головой.

– Ты совершаешь ошибку, Александр. Откажись от этой безумной затеи, пока не поздно.

– Как ты смеешь называть безумными решения твоего царя?! – зашипела Олимпиада.

– Остынь, Миртала, – оборвал сестру Александр и снова повернулся к Эакиду, – коли ты так печешься о южных границах, брат, организуй их оборону. Ты останешься в Эпире. Я назначу тебя хилиархом на время моего отсутствия.

– Александр! – возмущенно воскликнула Олимпиада.

Царь поморщился.

«Ну да, конечно, про тебя позабыли, тебя отодвинули, не уважают. Ты от крови Ахилла, такого обращения не потерпишь. И так далее и тому подобное. Как обычно. Как же мне надоела эта твоя бесконечная песня, дорогая сестра».

– Мы на пороге войны, Миртала. Править страной будет мужчина, это решено.

Царица поджала губы.

– Это решено, Миртала, – повторил Александр, – не женское дело править. Хотя наши законы, завещанные предками, не препятствуют тебе в этом и кровь твоя ближе моему наследнику, но Эакид – мужчина и воин. Он умен, не по годам мудр, доблестен, верен.

Царь замолчал, разглядывая пламя светильника. Повисла пауза.

– Нам нужно обратиться к Отцу Лесов, – наконец нарушил молчание Эакид, – не стоит начинать столь рискованное предприятие, не узнав своей судьбы.

– И что тебе скажут томуры? Что-нибудь вроде: «Видишь, бык увенчан?» Как Филиппу?

– Не богохульствуй, Александр!

– Имевший всего один глаз, не видел очевидные вещи, – высокомерно заявила Олимпиада.

– Всякий крепок задним умом в толковании слов пифии, – покосился на нее Эакид.

– Кстати, об одноглазых… – осторожно сказал Эвмен, вклинившись в разговор царственных родственников, – есть ведь еще кое-кто, кому Линкестиец стоит поперек горла.

Клит, сын Бардилея, седеющий муж сорока пяти лет, взвешивал выгоду на весах осторожности. Эти весы ему продал Александр, сын Филиппа, взяв немалую плату княжеской гордостью. Зрелого мужа, сопливый мальчишка натыкал носом в дерьмо, как котенка. С тех пор Клит часто пользовался дорогим приобретением, не пренебрегая даже тогда, когда удача, наконец, повернулась к нему лицом.

– Значит, пропустить?

– Пропустить, – кивнул Эвмен.

Князь хмыкнул, покривился, выковыривая языком кусок мяса, застрявший в зубах, и повернулся к одному из своих ближников, истреблявшему жареную кабанью ногу.

– Что думаешь, Оролес?

– А чего тут долго думать? – прочавкал тот, – по золотому «филиппику» с каждой десятки рыл и нехай себе идут.

Князь согласно кивнул и посмотрел на Эвмена.

– Сколько хочешь войска провести?

Кардиец мгновенно подсчитал в уме – выходило пять талантов на пятнадцатитысячное войско, которое собирался выставить Александр. Не слабо, учитывая, что в эпирской казне каждая драхма на счету, а золотых филипповых статеров раз, два и обчелся. Снаряжение войска уже обошлось более чем в пятьдесят талантов.

– Не жирно будет?

– Не, – облизав пальцы, заявил дружинник, – в самый раз.

Эвмен лихорадочно искал выход из положения. Переговоры зашли в тупик после пятой осушенной чаши неразбавленного вина (начавшись после четвертой). В голове кардийца уже изрядно шумело, мысли путались. Он не царь, чтобы давать невыполнимые обещания. А что он может посулить? Вечную дружбу с Македонией?

Эвмен провел рукой по лицу, живо представив, какой хохот начнется здесь, в самом большом зале цитадели Пелиона, превращенном варварами в княжескую трапезную, попытайся он предложить эту самую дружбу. Сотня пьяных глоток грянет так, что впору беспокоиться, как бы не оглохнуть. Тут от шепота эхо гуляет, будь здоров.

Иллирийцам нужна Орестида, можно обещать ее. Все равно, что одну руку себе отрезать. Хорошо, что о цене, которую готов заплатить царь, еще не знает Полисперхонт. Отдать Орестиду – оголить спину Тимфеи, а значит, и ее тоже отдать. С другой стороны, Александр не дурак, он понимает, что с его силами взять Пеллу можно, но удержать все завоевания Филиппа нельзя. Афины непременно отберут назад колонии в Халкидике и Эдонии. Хорошо если только свои бывшие полисы, а не обе эти области целиком. Фессалийцы обязательно позарятся на Элимию и Пиэрию, а вот здесь надо зубами вцепиться. Долину Галиакмона никому нельзя отдавать. Она, вместе с перевалами Тимфеи – связующее звено между Пеллой и Эпиром. Линкестиду придется предать огню и мечу, иначе нельзя, там не найти ни одного человека, кто поддержал бы Александра и его притязания. Оттуда всегда тянулись ростки смуты ко двору Филиппа, чтобы, в конце концов, прорости самозваным царьком на троне Аргеадов.

Значит, Орестида. Жертва.

Эвмен сделал предложение. Клит задумался.

– Орестида? – князь повернулся к Оролесу, – ты слышал? Молосс предлагает Орестиду.

Тот оскалился. Не понять, доволен или смеется. Князь снова посмотрел на Эвмена.

– Послушай, кардиец, как ты думаешь, зачем мы раз за разом лезем на эту крепость, – слегка покачиваясь, Клит обвел вокруг себя рукой, – которая теперь снова наша?

– Это ключ, – негромко ответил посол.

– Во-от, – князь повел перед глазами пальцем, блестевшим от жира, – понимаешь. А когда у нас уже есть ключ от сундука, зачем твой царь предлагает нам этот сундук в дар? Мы сами возьмем. Верно, братья?

Дружинники возбужденно загалдели.

– Возьмете, – стараясь сохранять невозмутимое выражение лица, сказал Эвмен, – если Линкестиец отдаст.

– Ой, напугали ежа голой жопой! – хохотнул князь, – у нас новый великий полководец завелся? Слыхали, братья? Всякого, кто носит имя Александр, следует бояться!

Новый взрыв веселья.

«А ведь сын Филиппа тебя даже из урны своей золотой пугал до полусмерти. До снега ты в нужнике просидел, а теперь хорохоришься?»

– Мне тут сорока на хвосте весть принесла, – снисходительным тоном заявил Клит, – Линкестиец со своими друзьями-афинянами завяз под Амфиполем. Который месяц там торчит?

Один из дружинников, сидевший следом за Оролесом, растопырил перед собой пальцы и напряженно хмурил брови. Эвмен живо представил себе, как от трения мыслей в черепе варвара, из ушей того вот-вот повалит дым.

– Четвертый. А может пятый.

– Или шестой, – подсказал Оролес.

– Я думаю, – сказал Клит, – это надолго. Потом Линкестийца начнут покусывать одрисы, трибаллы. А может уже взялись. Там, на севере, много развелось обиженных. Линкестийцу не до нас. А вот если в Пелле сядет Молосс, он будет в первую очередь смотреть поближе к своей отчине. Ну и на нас глаз падет. Так?

Эвмен не ответил.

«Он не хочет причастности к этому делу, видит его безнадежность. И ведь знает откуда-то, песий сын, что денег у нас нет. Хотя, чему я удивляюсь, чтобы сосед не знал, что у соседа за плетнем делается? Если уж он откуда-то знает про Амфиполь, то услышать, что за ближайшей горой происходит – только уши растопыривай. Я не могу обещать ему деньги, а что могу?»

Он знал, что может предложить. Знал, что царь согласится на такие условия, ибо еще в Додоне посол, обсуждая способы убеждения князя дассаретов, упомянул и этот. Александр промолчал, не возразил – тот случай, когда молчание красноречивее любых слов. Узнай об этом Олимпиада – сжила бы со свету кардийца, взглядом испепелила бы на месте. Потому ей знать пока незачем, а царь… Что царь? Многое может случиться за десять лет, когда всего один год весь мир с ног на уши поставил и хорошенько встряхнул. Многое может случиться, да только богам подобные обещания в устах смертных слаще нектара и амброзии – страсть, как любят олимпийцы проследить за исполнением таких вот клятв, которые произносились с приговором про себя: «А чего там загадывать за десять лет, всякое может…»

Эвмен решился.

– Захмелел я. Неразбавленное пьете, я не привык. Эллины одну часть вина с тремя частями воды смешивают, а македоняне – один к одному.

– Это Филипп их так разнежил, когда эллином стать решил – усмехнулся Клит, – я помню, еще послы царя Пердикки, которого мы на копья подняли, пили по нашему и не морщились.

– Эллины поначалу и Филиппа звали варваром. Кое-кто и до самой его смерти так именовал. А вот сына уже признали ровней себе. Вся знать македонская наприглашала отпрыскам своим в учителя и воспитатели эллинов, и одрисы в том македонянам подражают. А Эпир не считают в Афинах варварской страной уже двести лет как.

– Ты куда клонишь? – прищурился князь.

– К тому, что если бы Филипп остался в козьей безрукавке, как бы ни бил он эллинов, а не объединить ему их, не повести рать Союза на покорение Ойкумены.

– Филиппа зарезали, – напомнил Клит.

– Я не о том.

– А о чем? Не говори загадками, кардиец.

– Дассареты могут и дальше коз пасти в горных долинах, а могут возвыситься. Добиться уважения Эллады. Встать вровень с Македонией, а там и превзойти ее.

– Что мне до их уважения? – протянул Клит не слишком уверенно.

По интонациям в его голосе Эвмен понял, что о подобных вещах князь задумывался и не раз. Развивая успех, посол продолжил:

– Тебе, может, и нет дела, а потомству твоему? Неужто не хочешь для детей и внуков своих более великой судьбы, чем власть над козьим княжеством? Отец твой, могучий Бардилей, вроде дрова на уголь жег? Чего бы ему и дальше их не жечь? Так ведь нет, представилась возможность, сам себя едва не за волосы втащил на трон. И всеми окрестными князьями ты, сын его, признан. Эпиром признан. Уже успел с тавлантиями породниться. Род свой устраиваешь не на один день, на многие поколения. Трон, хоть деревянный, но уже искусно резной. А чего бы дальше не пойти, позолотой его украсить? И то – не предел…

– Что ты хочешь мне предложить, посол? – князь резко перебил кардийца, пронзив его взглядом едва не насквозь.

– У твоего сына, Агрона, недавно родилась дочь.

– Так, – кивнул Клит.

– Ну, у вас товар – у нас купец.

– Так, – снова качнул головой князь.

– Ты, князь, может, и дальше Македонию грабить будешь, да вот царем ее никогда не станешь. И сын твой не станет. А вот внучка твоя сможет. И дети ее смогут.

– Моей внучке полгода, – сказал Клит.

– Царю Неоптолему – год.

– Царь в возраст войдет лет через пятнадцать. Много воды утечет.

– Женить можно и раньше.

– Ну да, – согласно кивнул князь, – когда женилка отрастет. Хотя срок не намного короче. Ты, кардиец, это сам придумал? Молосс-то знает, какими ты тут предложениями разбрасываешься?

– Он сможет лично произнести вместе с тобой слова клятвы, когда войско его пройдет мимо Пелиона на север.

Клит задумался и молчал довольно долго. Потом сказал:

– Ты очень интересный собеседник, Эвмен. Я бы хотел еще с тобой выпить. Давай вмажем разбавленного, пока ты под стол не упал. Чего-то меня потянуло сегодня на беседу. Долгую.

– Ты уедешь сегодня?

– Да.

– Возьмешь меня с собой?

– Нет, тебе лучше остаться здесь. Я не буду сидеть на одном месте.

– Считаешь, я буду обузой?

Птолемей лежал на животе, подложив под подбородок кулак, а Таис прижималась сбоку, закинув бедро ему на поясницу. Афинянка перебирала жесткие темные волосы на затылке Лагида и ревниво поглядывала на тонкий солнечный луч, что пробившись сквозь щель между створок закрытых ставень, неспешно полз по подушке, приближаясь к лицу Птолемея. Настойчивое напоминание, что ночь, казавшаяся бесконечной, в очередной раз не смогла удержать своей власти над миром и растворилась в розовой заре. Начался новый день. День разлуки.

– Почему ты молчишь?

Птолемей не ответил. Таис вскочила и перевернула его, не сопротивляющегося, на спину. Уселась верхом, уперев ладони в грудь македонянина, выпуклостью не отличавшуюся от геракловой «мускулатуры» бронзового панциря.

– Почему ты молчишь?

Птолемей крепко зажмурился и поморщился: пока его вертели, луч солнца резанул по глазам.

– Ты не будешь в безопасности рядом со мной.

Таис скользнула вперед, намереваясь обнять, прижать его голову к своей обнаженной груди, побаюкать, как ребенка, но, задев соском щеку Птолемея, отпрянула.

– Колючий!

Птолемей поскреб подбородок.

– Стал забывать бриться. В Сардах бороду отрастил, чтобы поближе к лидийцам быть, не выделяться и ненужных мыслей в их головах не рождать, а в Милете смахнул ее к воронам. Надоела. Но бриться успел отвыкнуть.

– Чем вам бороды не угодили, македоняне?

– Так придумал Александр, чтобы противник не мог за нее схватить в бою. Для него не существовало мелочей.

– Я слышала, спартанцы зовут вас за это бабами.

– Скоро длине и витиеватости лаконской речи станут завидовать лучшие ораторы.

Таис слезла с Лагида, подошла к окну и распахнула ставни. Солнечный свет хлынул в комнату, выхватывая из объятий тьмы очертания наполнявших ее предметов, облек фигуру девушки в красное золото. Таис потянулась, приподнявшись на носках. Птолемей залюбовался подругой.

Афинянка повернулась.

– Думаешь, я стану помехой в собирании красоты?

– Не ревнуй, – покачал головой Птолемей, – я не нашел никого лучше тебя. Но я действительно не могу взять тебя с собой.

Их встреча прошла буднично, если не сказать, холодно. Менелай не известил брата о приезде афинянки и Птолемей, появившись в Эфесе, первым делом устроил себе отдых в компании флейтисток, чем изрядно остудил Таис радость встречи. Ревность для гетер – чувство дикое, непредставимое. Так учат их в коринфской школе. Но возможно ли перебороть природу? Разве одним мужчинам свойственно желание единолично обладать?

Увидев афинянку, Птолемей разинул было рот от удивления, но совладал с собой мгновенно. Согнал с колен наигранно стонущую голую девицу, резким жестом отправил прочь остальных. Оделся.

– Я не знал, что ты здесь.

Он спокоен, невозмутим. Таис тоже быстро подавила мимолетную вспышку ревности. Разве она имеет право осуждать его? Или она сама не была с другими мужчинами с момента их знакомства? Была. И даже не всегда ради денег: в заветном сундучке достаточно «сов». Не супруга, не рабыня, жрица Афродиты, славящая богиню в объятиях мужей, она не связана с Птолемеем никакими обязательствами. Как и он с ней.

– Я приехала к тебе.

Он не стал задавать дурацких вопросов: «Зачем?» Он действительно был очень рад ее видеть, а каменное лицо – от забот, что легли на плечи тяжким грузом.

Прежде Лагид за такую ношу не брался. При дворе покойного царя Птолемей состоял лишь одним из соматофилаков, телохранителей Александра. Знай себе крути головой по сторонам, высматривая опасность, в бою держись рядом, а всей ежедневной рутины – устройство постов и только. Да и то, старшим был Черный Клит, а он, Птолемей, лишь одним из его помощников. Александр, конечно, выделял Лагида. Кто такой Клит? Соратник отца. А Птолемей – друг детства. Правда, не единственный, к тому же в первых рядах всегда Гефестион. Тому дел находилось больше и гораздо значительнее. Царь помнил о своих друзьях, постепенно задвигая в тень ближников отца. Как знать, какое занятие он придумал бы Птолемею, что позволило бы в полной мере раскрыться способностям Лагида, если бы не Граник.

После гибели Александра, Птолемей без оглядки, как с высокой скалы в прибой, нырнул в дела, для которых умение ловко работать мечом требовалось едва ли не в последнюю очередь. По правде сказать, после Граника он и в бою-то не был ни разу, но разве одними воинскими доблестями удержать от разбегания хрупкий союз, что стремительным рывком создал Антигон? Нет. У Монофтальма достаточно воинов. А таких, как Лагид – умных, проницательных, прозорливых, умеющих красно говорить, способных увлечь людей, зажечь их без принуждения – кот наплакал. Никто не удивился, когда стратег-автократор, выступая по Царской дороге на Анкиру и Гордий во главе союзного войска, отставил в тылу Птолемея, назначив его своим заместителем, наместником в Ионии, единой и такой разношерстной. Эта новая должность именовалась хилиархией. Прежде хилиархами звались тысячники, командиры щитоносцев, а теперь вот смысл несколько иной. Лидийцы, так и вовсе, не мудрствуя, прозвали Птолемея в привычной для них манере, шахрабом. Сатрапом, то есть, если на эллинский манер сказать.

Много дел у Лагида. Надо думать о хлебе насущном, снабжении ушедшего войска, вербовке наемников для его пополнения, строительстве флота (как без него), проведении полевых работ в срок. А еще судебные тяжбы, и ладно бы между людьми, так ведь полисы придумали друг с другом бодаться за землю и воду. Меряются, кто больше пострадал от персов. И главная головная боль – деньги. Как сделать так, чтобы имеющееся не потратить, а наоборот, преумножить. Тут, конечно, крутится Гарпал, правда за ним нужен глаз да глаз, ибо он живет по правилу: «Чтобы у нас все было, а нам за это ничего не было». По правде сказать, все заботы можно свести к одним только деньгам, знай, доставай их из сундуков, да вот только если так сделать, никакой лидийской казны не хватит. Она не бездонная. Вот и приходилось хилиарху вертеться, как лодке в бурю между скал, чтобы всюду успеть, спорящих помирить, нужное добыть, мощь свою укрепить, и при этом ни обола не потратить.

Не оттого ли в тридцать четыре года он кажется старше? Да и Таис… Ей двадцать, но куда подевалась та легкая и беззаботная девчонка, перед которой открыты все двери? Есть ли еще в ее глазах та свобода, недоступная невестам, «быков приносящим»? Птолемей всматривался внимательно, угадывая ее чувства, пытаясь понять, какой она стала. Изменилась? Прежняя?

– Я не знал, что ты здесь.

– Я приехала к тебе.

– Давно?

– Больше месяца назад.

– Где ты живешь?

– В доме Лисиппа.

Бесстрастный обмен вопросами и ответами. Голоса тверды, спокойны, словно расстались только вчера. Оба чего-то ждали, изучая друг друга. Словно разум в смятении, видя знакомое лицо, тем не менее, не мог его опознать и ждал какую-то приметную деталь, которая сказала бы обоим:

«Это я».

Давно забыты флейтистки, до них никому нет дела. Мимолетное удовольствие, не стоящее памяти. Памяти важнее другое.

Три года в разлуке, для бессмертных – лишь миг, но человека ничтожная песчинка Крона-временщика способна изменить до неузнаваемости.

Таис смотрела на Птолемея. Изменился? Прежний? Афинянка видела, как разглаживается глубокая морщина меж бровей, как смягчается тяжелый взгляд, погружаясь в бездонные озера ее глаз.

На лице Птолемея вдруг появилась смущенная улыбка.

– Я очень соскучился по тебе, Таис. Прости меня. Я, кажется, лепетал сейчас какую-то чушь, вместо того, чтобы подхватить тебя на руки…

– Не ожидал, что я помчусь за тобой на край света? – улыбнулась афинянка.

– Если и ожидать от кого такое, так только от тебя… – прошептал македонянин.

Таис шагнула вперед.

Птолемей шагнул вперед.

– Я хочу поцеловать тебя.

Кто произнес эти слова? Мужчина? Или женщина?

Таис зажмурилась. Нет, это не она. Птолемей не стал просить, он мужчина, воин, хилиарх. Пусть просят другие, те, кто вымаливает близость Четвертой Хариты, суля горы золота за ночь неземного наслаждения.

Он мог бы стиснуть ее в объятьях, не произнося никаких слов.

«Я беру, потому что могу взять. Моя!»

Нет, он произнес слово. Не «моя» – другое, обозначающее желание, не обязывающие ни к чему, но подразумевающее продолжение:

«А ты?»

Сердце было готово выпрыгнуть из груди афинянки. Три года разлуки. Война. Победы. Пленницы… Еще там, в Фивах, да и здесь немало. Гаремы разбитых сатрапов, настоящие цветники, уступающие богатством лишь одному – царскому. А какие там женщины! Одна другой краше. Руку протяни, да выбирай, какую хочешь. Любой одичает от их доступности… Только таких, как Четвертая Харита, не берут силой. Берут, не спрашивая, рабынь или флейтисток, вроде тех, которых прогнал Птолемей. Больше всего Таис боялась, что он, победитель, завоеватель, забудет об этом. Но он не забыл.

Таис сделала еще один шаг навстречу.

«Твоя», – шевельнулись беззвучно губы.

Стена рухнула. Птолемей подхватил девушку на руки, словно невесомую пушинку, закружил…

Ночь все расставила по своим местам. Это была ночь памяти, они осторожно открывали друг друга заново, отдавшись во власть текущего по жилам огня, отворяющего уста для трех простых слов, уже сказанных когда-то давно, в другой жизни, на берегу звездного моря.

Они встретились буднично, даже холодно, но наутро уже и не вспомнили это глупое чувство настороженного недоверия, растворились друг в друге без следа.

Боги завистливы к радости смертных. Верно, от того, что сами не могут длить ее бесконечно.

– Ты уедешь сегодня?

– Я не могу взять тебя с собой. Я еду в Милет. Сначала – в Милет. Там меня ждет Неарх с флотом.

– Что же потом?

– Потом будет война.

– С персами?

– Не только. Созданное нами не нравится слишком многим. Острова мутит Мемнон с афинянами, персидские навархи залечивают раны, все новые силы прибывают с юго-востока, из Финикии. Антигон оставил меня здесь сторожевым псом, а хватать лиходеев за пятки сподручнее из Милета. Да и вряд ли я буду там сиднем сидеть. Пожалуй, меня ждет качающаяся палуба.

– Разве ты моряк? Есть же Неарх.

Птолемей не ответил. Встал с ложа, набросил хитон. Подошел к Таис, обнял ее за плечи, коснулся губами шеи.

– Не знаю, когда вновь увидимся. Увидимся ли… Не на веселую пирушку уезжаю.

– Я буду ждать тебя, ты – мое солнце.

Птолемей провел кончиками пальцев по распущенным волосам Таис.

– Я знаю.

Он подошел к двери, обернулся.

– Долгие проводы – лишние слезы.

– Я не буду плакать, – пообещала Таис, но глаза ее предательски блестели.

В конце весны второго года сто одиннадцатой Олимпиады[1] Антигон Одноглазый оказался в положении совсем слепого: лазутчики приносили противоречивые сведения с востока и запада. Одни говорили, что на островах про Мемнона ни слуху, ни духу, словно в Тартар провалился, как вдруг родосец объявился на Лесбосе и осадил Митилену, присоединившуюся было к Союзу. Сколько у него людей и кораблей, откуда он их взял, никто толком сказать не мог.

Афиняне помогли Линкестийцу удержаться в Пелле, а теперь осаждали Амфиполь, пытаясь отобрать его у молодого Кассандра, успевшего укрепить город и устроить в нем большие продовольственные склады. Старший сын Антипатра держался в осаде уже почти полгода и мог с легкостью просидеть за стенами еще год. До ушей Птолемея дошли слухи, будто бы царь одрисов Севт собирает войско, чтобы… тоже отобрать Амфиполь у Кассандра. Для себя. Одрисы считали земли, на которых стоит город, своими. Узнав об этом, македоняне только посмеялись – Харидем и Севт собирались делить шкуру неубитого медведя. Пусть пободаются втроем, каждый сам за себя.

Неспокойно было и в Фессалии, где Менон, «герой» Фермопил, боролся с тремя или четырьмя конкурентами за титул тага. Афины ему в этой борьбе одной рукой помогали, а другой мешали, не заинтересованные в появлении очередного тирана с амбициями Ясона Ферского или Филиппа.

Бурлила Беотия, где уцелевшие фиванцы пытались восстановить свой город, а Платеи и Орхомен, готовые рубить головы уже за одни только разговоры об этом, сеяли смуту среди членов Коринфского союза.

Раздоры в рядах врага, это хорошо, вот только враг этот в данный момент для Антигона второстепенен, есть дела и поважнее. Мемнон. Хитрый, скользкий, как угорь. У него осталось почти пятьдесят триер, спасшихся в огненной буре, устроенной Неархом. Сколько на них может быть воинов? Тысяч пять? Не больше. А скорее всего, меньше. И с таким войском он полез на Лесбос? Что-то не верится. Значит, где-то еще набрал. Где и на какие шиши? На первый вопрос ответ простой – на мысе Тенар в Пелопоннесе, где лагерь людей, продающих свои мечи тому, кто больше заплатит, существовал уже сто лет и превратился в настоящий город. Там можно было за полдня нанять целую армию, были бы деньги. Откуда у Мемнона деньги? Тоже несложно догадаться. Не бросил, выходит, царь царей своего слугу, несмотря на все его неудачи. Не отобрал титул карана. Продолжает снабжать деньгами и людьми. Эх, вот бы взять тот корабль, на котором едут к родосцу золотые дарики… Только где его искать? Море велико, а финикийцы, что основу персидского флота составляют, мореходы хоть куда, к берегам не жмутся.

Собственно, полная неизвестность о том, что происходило на востоке, больше всего раздражала и злила Антигона. Лишь единицы криптиев-лазутчиков пробирались за Киликийские ворота или по Царской дороге в верхние сатрапии. Возвращались немногие, да и те приносили сведения обрывочные, туманные. Азия слишком велика и слухи, проходя огромные расстояния, разбухали от небылиц, как снежный ком. Щедро делились новостями купцы, прибывающие из Сирии и Финикии, никого не приходилось тянуть клещами за язык, вот только новости эти… Мягко выражаясь, противоречивые.

Великий царь собирает большое войско в Дамаске. Великий царь в Вавилоне и у него пятьсот тысяч человек. Нет, все совсем не так, царь в Сузах, ждет, когда подойдут бактрийцы и уж тогда выступит. Дарий пересек Евфрат у Каркемиша и идет в Киликию. При нем весь его двор, жены и триста тысяч воинов. Нет, не триста, а шестьсот, царь у южных границ Армении.

Войско Дария двинется за Тавр в начале лета, в середине, в конце, поздней осенью, вообще с места не сойдет в этом году, завтра будет под стенами Милета.

В таких условиях решение Антигона выступить в поход на Каппадокию по Царской дороге представлялось вполне логичным. Сидеть на месте, ожидая прихода персов глупо, встретить их желательно подальше от Ионии, дабы было, куда отступать в случае, если дела пойдут плохо. Лезть в Киликию, петляя по горным тропам и перевалам Тавра? Уж лучше идти равниной, по широкой и удобной дороге, где гораздо проще провести обоз, ведь македонян, приученных обходиться без оного в войске, меньшинство. А там, поближе к противнику и сманеврировать проще.

Антигон отбыл в Сарды к собирающемуся там войску, а Птолемей уехал в Эфес на несколько дней, оценить тамошние дела. Встретив здесь Таис, Лагид задержался в городе дольше, чем собирался, но все же бесконечно лежать в постели с любимой женщиной он не мог. Необходимо было возвращаться в Милет и начинать активные действия против Мемнона. Конечно, от Эфеса до осажденной родосцем Митилены гораздо ближе, но флот союзников стоял на юге. Там удобнее гавани. Там сходятся сейчас основные торговые пути. Эфес – болото. Освобожденный от душащей тирании, он снова поднимется и достигнет былой славы, но не сейчас. Может все-таки взять афинянку с собой? Нет, невозможно. С ней он совсем размякнет и разленится. Его ждет война.

Флот союзников, возглавляемый Неархом, за весну увеличился до сорока триер. Захваченные у врага, пришедшие из союзных полисов, только что построенные. Не густо. Больше Антигон не мог себе позволить, ибо содержание даже такого числа кораблей ежемесячно обходилось в десять талантов.

Для войны с родосцем должно хватить, главное не дать ему соединиться с подкреплениями, которые, вполне возможно, персы постараются доставить в Эгеиду морем. Лежащие на дне бухты Лады обгорелые остовы триер Автофрадата – еще не все морские силы царя царей.

Птолемей вернулся в Милет, с головой погрузившись в подготовку флота и небольшого войска, оставленного ему Монофтальмом для добивания Мемнона. Лагид опасался отправлять на Лесбос одного Неарха, не верил, что тот в одиночку справится с хитрым родосцем. Кроме критянина с хилиархом остался Демарат, а все остальные опытные стратеги ушли с Антигоном. Еще с Лагидом был Гарпал, но его кандидатура на роль стратега даже не рассматривалась. Возглавить флот самолично и на неопределенное время оставить без присмотра юг? Ну, местные дела можно свалить на Гарпала. Вот только кто за ним самим присмотрит?

От необходимости принимать решение Птолемея избавил купец, прибывший с востока, и появившийся в Милете в последние дни таргелиона[2].

На рынках Делоса этого человека привечали, как Ксантиппа-киликийца и он, уважаемый купец из Тарса, пользовался здесь государственным гостеприимством. В Геллеспонтской Фригии его знали, как Фратаферна из Синопы. В Сузах он был известен под тем же именем, как партнер знаменитого, существующего не первое столетие, вавилонского торгового дома Эгиби и крупнейших трапедз[3] Афин. Заявись он на Родос – рисковал бы угодить в руки палачей, как известный пират Фраат-сириец.

Если бы некто чрезвычайно могущественный и всезнающий принялся бы распутывать этот необъятный клубок имен, то после долгих трудов нашел бы, что история их обладателя, вернее, наиболее интересная ее часть, началась лет двадцать назад. Тогда он, называвшийся тем же именем, под которым его хотели казнить родосцы, еще довольно молодым человеком сменивший с десяток занятий, большей частью незаконных, попался на глаза всесильному евнуху царя царей, Багою. В то время этот могущественный египтянин как раз начал свое восхождение к вершинам власти, подминая под себя волю Артаксеркса Оха и становясь фактическим правителем необъятной державы персов. Он нуждался в доверенных людях, которые могли бы стать его глазами и ушами. Фраат заинтересовал евнуха и тот, оценив способности сирийца, внедрил его под видом купца, поставщика драгоценных камней для ювелирных мастерских в окружение Артабаза, сатрапа Фригии-на-Геллеспонте.

Практически все сатрапы в своих владениях жили, как цари. Собственно, даже само их именование – «шахраб», «шах», подразумевало широчайшую самодержавную автономию при чисто формальном подчинении шахиншаху, царю царей. Скромностью запросов никто из них не отличался, богатством многие спорили с самим Великим царем, а тут под рукой такой полезный человек, поставщик самоцветов, да еще с ценнейшими связями в Вавилоне, Экбатанах, Сузах. Артабаз без труда завербовал Фратаферна из Синопы, и тот сообщал ему о происходящем при дворе царя царей. Доносил то, что поручал ему доносить Багой. А иногда и то, что Багой разглашать не желал. Дважды в год Фратаферн совершал путешествие в Вавилон и тогда Багой узнавал нечто интересное о происходящем в Геллеспонтской Фригии. То, что разрешал евнуху узнать Артабаз. А иногда и то, что он не хотел бы открывать, кому бы то ни было.

Фратаферн шпионил не только за самим сатрапом, но и за его друзьями-родственниками, Мемноном и Ментором. Пикантность ситуации заключалась в том, что Ментор считал Багоя своим другом, вместе они участвовали в подавлении египетского восстания и сблизились. Более того – Багой был обязан Ментору жизнью. Евнух об этом помнил, и долг вернул: с помощью своего подсыла он «разоблачил» несуществующий заговор Артабаза, изрядно возвысившись в глазах Артаксеркса, однако от царского гнева братьев и их родственника спас, позволив бежать. Так вот, одной стрелой двух зайцев. Что, разве не добром отплатил?

Багой, эгоистичная, неверная скотина, действовал исключительно в собственных интересах и рвался к власти, шагая по трупам. Если кого-то выгодно было назвать другом – называл. Благодарность, признательность – удел мягкотелых дураков.

Вскоре он обнаглел настолько, что принялся менять царей. Отравил Артаксеркса, потом убил его сына Арсеса со всей семьей, не пощадив даже маленьких детей. Багой нуждался в царе, который полностью подчинился бы его воле, позволив править из тени. Подходящего кандидата он увидел в сатрапе Армении Кодомане. Тот, хотя и происходил из боковой ветви рода Ахеменидов, о царской диадеме не помышлял, однако стараниями Багоя вскоре оказался единственным законным претендентом на престол и принял тронное имя – Добронравный, Дарайавауш, Дарий.

Евнух добился своей цели, но торжествовал недолго – Дарий Кодоман, с виду человек мягкий, слабовольный, на деле оказался не так прост, как думал египтянин. Управлять им никак не получалось. Багой попытался исправить ошибку, приготовил яд и на пиру слуга поднес царю царей чашу с отравой. Добронравный государь взял ее, отыскал глазами Багоя… Было в его взгляде что-то… острое, как нетупеющий кинжал, из тех, что куют в Дамаске. Багой похолодел. Царь улыбался. Он знал.

«Прими эту чашу в знак моего признания твоих заслуг, друг мой».

«Это великая честь», – проговорил евнух, посерев лицом и медленно выпил, не отрывая безумного взгляда от доброжелательной улыбки царя царей.

Фраат-сириец, один из багоевых псов, от смерти своего господина ничего не потерял. Он балансировал на лезвии ножа еще более ловко, чем покойный евнух. Хотя и не с таким размахом.

Через несколько лет службы Фраата «разоблачили и завербовали» сатрапы Лидии и Фригии. Сириец оказался столь ловок, что ни один из его господ не догадался о том, что он не единственный «работодатель» поставщика самоцветов. Кстати, торговля камушками – сама по себе чрезвычайно выгодна. Они всегда в цене, возить, сохраняя от всевозможных дорожных неприятностей, довольно просто. Казалось бы, зачем продолжать рискованное ремесло лазутчика? Не будет ли разумно, сколотив состояние, сойти с этого невероятно опасного пути?

Нет, невозможно. Столь ценную рыбу из сетей не выпускают. Разве что сбежать в какие-нибудь дикие края, населенные дремучими варварами.

Еще задолго до смерти Багоя дальновидный подсыл разглядел на доске петейи[4] фигурки нового игрока, оценил его ходы и понял, что дальнейшая игра цветами персов бесперспективна. Когда Артабаз, Мемнон и Ментор бежали от гнева Дария к Филиппу, Фраат, к тому времени практически влившийся в свиту опального сатрапа, последовал за ним и незаметно, под именем киликийского купца Ксантиппа (миксэллина-полукровки с изрядной долей варварской крови) вплелся в сеть, которой македонский царь постепенно опутывал соседей.

Услугами Ксантиппа-Фраата-Фратаферна, не пренебрег и Александр, а вслед за ним и Антигон. Правда сам Монофтальм о существовании искусного лазутчика даже и не подозревал.

В Милете Птолемей устроил себе резиденцию в здании Булевтерия. Спустя четыре месяца после штурма уже ничто не напоминало, что здесь шагу нельзя было ступить, не запачкавшись кровью. Давно убраны трупы, развороченные телеги и бочки, которыми персы пытались остановить антигонов девятый вал. Чисто все, умиротворенно. Как и не было осады.

– Какой-то купец просит приема, – доложил начальник стражи, – назвался Ксантиппом из Тарса.

– Пусть войдет.

Во время раскола, когда Парменион принял решение возвращаться на родину, хитроумный и дальновидный Гарпал, помогая Эвмену с погрузкой царской канцелярии в обоз, присвоил часть архива, где содержались записи о криптиях. Кардиец, глубоко подавленный случившимся, сразу пропажу не заметил, а потом всем стало не до того. Птолемей те записи внимательно прочел, и имя киликийца сразу же всплыло в памяти, вытянув за собой из ее темных глубин всю подноготную лазутчика. То, что Ксантипп позволил узнать о себе Эвмену и то, что кардиец счел нужным доверить папирусу. Самого купца Птолемей, конечно же, видел впервые.

Рост средний. Не слишком широк в кости, но и не худ. Волосы темные, аккуратно подстриженная борода. Возраст на глаз определить сложно – от тридцати до пятидесяти лет. Особых примет нет.

Птолемей сидел за рабочим столом. Купец стоял перед ним в трех шагах и не произносил ни слова. Оба оценивающе смотрели друг другу в глаза. Купец ожидал, когда заговорит большой начальник.

– Я хилиарх Птолемей, сын Лага, – представился Лагид, сделал паузу и продолжил, – назови себя и говори, что ты собирался сообщить мне.

– Господин беседует с недостойным Ксантиппом из славного города Тарса, что в Киликии.

– Ксантипп из Тарса… – протянул Птолемей, – а еще Фратаферн из Синопы, Фраат из Дамаска.

Лазутчик и глазом не моргнул.

– Господин видел Ксантиппа прежде?

– Нет.

– А Ксантипп видел господина.

– Где?

– При дворе Филиппа. Среди друзей молодого царевича.

Птолемей помолчал немного и спросил:

– Ты искал встречи. Я слушаю тебя.

Ксантипп молчал.

– Я жду.

– Раз господин знает столько имен, он, наверное, догадывается, какие сведения недостойный скромный купец может сообщить.

– Догадываюсь.

– Эти сведения дорогие и не для всякого уха.

Птолемей поднял бровь.

– Ты что-то дерзок, купец.

Ксантипп низко поклонился, не по-эллински, на персидский манер.

– Ксантипп лишь ничтожный слуга македонского царя и только его доверенному лицу может раскрыть свои уста.

– Царь мертв, – Птолемей, заинтригованный наглостью лазутчика, никак не мог заставить себя рассердиться, хотя другому бы уже самолично выбил половину зубов.

– Ксантипп слышал разговоры, – купец все не разгибался, – что царь жив и здоров. Сейчас у Македонии даже два царя. Один, по слухам, младенец, но зато другой зрелый муж и государь вполне законный.

Птолемей вскочил из-за стола.

– Он самозванец!

– Ну, если господин так говорит…

– Ты испытываешь мое терпение.

Манера речи купца дико контрастировала с именем и вполне эллинской внешностью. Не может быть, чтобы он не понимал это. Из записей Эвмена следовало, что этот варвар говорит на десятке языков и диалектов и способен выглядеть своим для кого угодно. Нарочно так говорит, подтверждая, что никакой он не эллин? А если бы не вываливать на него знания имен, как бы он себя повел? Впрочем, все это уже бесполезные измышления.

– Ксантипп сказал – сведения дорогие, он должен взять плату. В том числе и терпением господина. Господин – не из тех, кому Ксантипп может раскрыть свои уста. Он получал приказы от других людей, но если господин хочет знать – узнает.

– Безусловно!

– О, господин сердится. Он думает, что под пыткой Ксантипп скажет все? Господин ошибается. Ксантипп получал от царя Филиппа хорошую плату. Тот, кто открывает уста под пыткой, не достоин ее.

– Скоро мы это выясним.

Он не станет пытать лазутчика. Другой на его месте, например Пердикка, уже потерял бы терпение, но только не Птолемей. Этот «купец» возбуждал любопытство хилиарха все сильнее. Достаточно, чтобы принять правила игры.

– Господин не боится, что ничтожный Ксантипп может быстро умереть и тогда никто ничего не узнает?

– Чего ты хочешь?

– Всего лишь увидеть, выгодно ли Ксантиппу начать говорить перед господином хилиархом или приберечь слова для царя Македонии?

– Царя Македонии ты не увидишь в любом случае, кого бы ни имел в виду.

Лазутчик кивнул.

– Да, это так. Никто не заплатит Ксантиппу.

Хилиарх снова сел за стол. Открыл стоящий сбоку сундук, выставил на стол и пододвинул к купцу небольшую шкатулку.

– Здесь десять мин. Получишь еще столько же, если сведения заинтересуют меня. А если нет – вобью эти деньги тебе в рот.

– Господин щедр. Но этого недостаточно.

– Вот как?

– Те сведения очень важны, для господина и его друзей. Они стоят шестьдесят мин. Это очень дешево. Ксантипп поиздержался на службе царя Македонии, но готов и дальше терпеть лишения.

– Талант? Ты хочешь целый талант? – Птолемей откинулся на спинку кресла, глядя лазутчику в глаза, – ну, ты и наглец. Ты сам-то понимаешь, что я с тобой сделаю, если ты разочаруешь меня?

Лазутчик снова кивнул.

– Ты получишь, тридцать мин и ни оболом больше. Если соврешь, а это я рано или поздно выясню, пеняй на себя. Говори.

Купец медлил.

– Ни оболом больше, – напомнил Птолемей.

Лазутчик пожевал губами и заговорил:

– Ксантипп очень спешил, он загонял коней и молил ветер сильнее раздувать паруса корабля. Полтора месяца назад в Вавилоне прошел совет великого царя с его военачальниками. Присутствовавшие в едином порыве обратились к царю с просьбой не поручать ведение войны с дерзкими македонянами сатрапам. Великий царь лично выступит во главе государственного ополчения. Это должно случиться в середине скирофориона. Через пятнадцать дней. Пятью днями раньше или позже. Ксантипп очень спешил.

– Сколько войск собрал Дарий?

– Люди говорят, что им нет числа, а если все же попытаться счесть, то выйдет никак не меньше шестисот тысяч человек. Люди склонны преувеличивать. В войске великого царя не более семидесяти тысяч воинов, но если учесть многочисленных слуг, оно гораздо больше.

Птолемей крякнул: с Антигоном всего пятнадцать тысяч бойцов, а если поскрести по всем сусекам, Союз может выставить тысяч сорок. При этом большинство ополченцев копья ни разу в руках не держали. Здесь не Эллада, где граждане хотя бы в учениях регулярно участвуют. В Ионии под персами ничего подобного не проводилось.

– Много ли в войске царя эллинских наемников?

– Не меньше десяти тысяч. И еще столько же кардаков.

Кардаки представляли собой нововведение персов. Это были воины-азиаты, вооруженные на эллинский манер и обученные сражаться фалангой. Персидские цари давно по достоинству оценили эллинов-наемников, но те брали слишком большую плату, а многим властителям, гребущим деньги лопатой, не чужда скупость. К тому же, сколько можно зависеть от эллинов? Предстоящее столкновение с Антигоном должно было стать первым испытанием кардаков в бою.

– Каким путем Дарий пойдет сюда?

– Северным. По Царской дороге.

Этого и следовало ожидать. Персы сильны конницей, им нет резона лезть в горы. Антигон никак не сможет вытащить их на удобную для себя позицию. Если он займет Киликийские ворота, Дарий просто пройдет у него за спиной, отрезав войско союзников от их городов, путей подвоза припасов, подхода подкреплений. Тогда конец всему. Но принимать бой на равнине…

– Чего они ждут?

– Египетского сатрапа Сабака и бактрийцев. Сбор назначен у города Арбелы, на Царской дороге. Сабак сейчас должен подойти к Дамаску. Может быть он уже там.

– Понятно. Что еще можешь сообщить?

– В Тире почти готов к выступлению большой флот, под командованием царя Адземилькара. У него сто триер и пентер. Еще тридцать триер собираются на Кипре. Ими командует наемник Аристомен.

Птолемей заскрипел зубами.

– Это все?

– Все, господин. Все, что стоит тридцати мин, – ответил лазутчик со смиренной улыбкой, пряча глаза.

Птолемей не обратил внимания на его последние слова. Пододвинул к сирийцу-киликийцу шкатулку.

– Ты свободен. Пока. Из Милета не уезжай, будешь при мне, некоторое время.

– Как долго, господин?

– До тех пор, пока я не удостоверюсь, что оплата, которую ты получил, справедлива. Ступай.

Ксантипп-Фраат согнулся пополам и, пятясь, удалился. Птолемей снова подумал, что для эллина подобное раболепие немыслимо. Он не видел, что лазутчик скалится как-то недобро, злорадно. Он не знал, что уже вышел из финикийского порта Триполь корабль, на котором едет к Мемнону второй его племянник, сын Ментора Тимонд. Приказ царя царей, который везет посланник своему дяде, способен спасти Союз. По крайней мере, облегчить его положение.

«Все, что стоит тридцати мин…»

«Не слишком ли он легко согласился на половину названной цены? А может специально завысил ее, ожидая, что я буду торговаться? Не исключено… Как и то, что все его слова, вполне возможно, хорошо продуманы в ставке Дария. Что бы там ни было записано в свитках Эвмена, а чужая душа – потемки. Что, если все это – хитрая игра персов и царь пойдет южной дорогой? Но с какой стати ему самого себя лишать стольких выгод, которые сулит северный путь. Единственный его недостаток – он длиннее, но стоит ли переживать о том? Зато войско пойдет не по горам и пустыням».

Нет, здесь лазутчик не соврал. А что насчет численности персов? Все прочие распространяют басни про сотни тысяч воинов, а этот наоборот, приуменьшает их число. Обманывает? Так ведь не может не понимать, что Лагид непременно обратит внимание на столь значительную разницу в показаниях. Про пятьсот тысяч-то на всех рынках сплетники кричат. Но даже если не обманул. Восемьдесят тысяч воинов. На равнине, удобной для разбега конницы, которой у союзников почти нет…

Лагид, конечно, даже не подозревал, что мог бы приобрести за те тридцать мин, которые недодал лазутчику до полного таланта.

Если боги Олимпа действительно существуют, то не иначе двое из них сейчас незримо стояли за спиной Птолемея, ведя свой тайный, непостижимый смертными спор.

«Ну и дурак», – презрительная усмешка искривила холодно-прекрасное лицо Аполлона.

«Как знать», – хитро прищурился Гермес, – «как знать…»

Человек предполагает, а боги делают по-своему. Но даже боги порой пасуют перед безумной дерзостью смертных.

Птолемей два дня не покидал Булевтерия, почти не спал, расхаживая вокруг стола с огромной, склеенной из нескольких папирусов картой. Семьдесят тысяч воинов у Дария. Сто тридцать боевых кораблей. Это не считая Мемнона. Что делать?

Ну, для начала, взять себя в руки. Разве испугался бы Александр такого противника? Нет, он лишь порадовался бы его мощи – тем громче и ослепительнее слава победителя.

«Как жаль, что я не Александр».

Варваров много, но далеко не все они хорошие воины. Значит, нужно противопоставить им число пусть меньшее, но таких бойцов, каждый из которых в тесном строю будет стоит трех-четырех азиатов.

И где таких взять? Поставить в фалангу гоплитов-ополченцев?

Похоже, пришло время открывать сундуки. Неарх поедет на мыс Тенар. Эх, кораблей мало для перевозки наемников, придется раскошелиться еще и на них. Прямо там, в Пелопоннесе. Эллада сильна пехотой, но как быть с конницей? У варваров ее особенно много, а у Антигона всего девять сотен «друзей». Ионийцы могут выставить до тысячи «бегунов»-продромов, но этого явно недостаточно. Больше взять негде. С фессалийцами не договориться. Даже если бы удалось, их переправа в Азию займет многие месяцы. Столько времени у союзников нет. Карта не слишком точна, по ней трудно определить расстояния, но если судить по рассказу Ксенофонта об отступлении десяти тысяч эллинов-наемников из сердца Азии (где они сражались за персидский трон на стороне невезучего претендента Кира Младшего), по сообщениям купцов о путях-дорогах, можно сделать вывод, что войско персов дойдет от Вавилона до Анкиры за два месяца. В самом благоприятном для союзников случае – за три. Ксенофонт прошел этот путь почти вдвое быстрее, но Дарий не станет загонять свое войско. Ему некуда спешить. Птолемей не сомневался, что персидские военачальники достаточно неплохо осведомлены о состоянии дел в Союзе. Зачем торопиться? Пусть шаткое здание само развалится. Или, хотя бы, накренится сильнее.

Птолемей налил себе воды. К вину он не прикасался, требовалось сохранять ясность ума.

Где взять конницу, способную сдержать персов? Негде. Разве что, Монофтальм сумеет привлечь на свою сторону каппадокийцев. Птолемей слышал, что те славятся, как искусные наездники, не зря же их земля именуется «Страной прекрасных лошадей». Но даже если удастся, будут ли они верны на поле боя? Впрочем, это уж точно не забота Лагида. Ему нужно думать о другом.

Мемнон…

Родосец сидит под стенами Митилены, как заноза в заднице. Вроде столь мала, что и не видно, а болит, ноет. И попробуй, вытащи. Город он, похоже, не собирается штурмовать, ждет, когда тот сам упадет в его раскрытую ладонь, как спелое яблоко.

Сколько сил Птолемея ублюдок оттянет на себя? Если ударить, скорее всего уйдет, лови его потом по островам… Высадится в другом месте, где его не ждут и предаст огню все, до чего сможет дотянуться. Посол Митилены каждый день напоминал Лагиду, что осаду с его города следует снять немедленно. Что же это за Союз такой? Мы-де, вступая в него, надеялись, что нас будут защищать, а хилиарх сидит себе на заднице и левую пятку правой чешет!

Птолемей не исключал, что у родосца повсюду глаза и уши и стоит кораблям союзников выйти на север, как противнику тотчас станет об этом известно. Даже ближние острова далеко не все присоединились к Антигону. Например, родина Мемнона извечно сама по себе, в выжидательной позе. А флот у Родоса ого-го какой… Может так и останется в стороне, а вдруг решит поучаствовать? Только в чем? В разгроме македонян, от которых взять-то нечего? Или в дележе сокровищ персидского царства?

Попробовать договориться с родосцами? В любом случае надо, но сейчас, скорее всего, они еще не определились, против кого им выгоднее дружить.

Что делать?

Взгляд Птолемея раз за разом притягивала одна и та же область на карте. Восточная оконечность Тавра, Аманские горы, Киликия Равнинная, Киликия Суровая. Горные дороги, перевалы. Вот бы где встретить Дария! Здесь коннице персов не развернуться, а македоняне, закаленные в иллирийских войнах, на перевалах могли бы дать мощный отпор. Но даже без слов лазутчиков ясно, что великий царь этой дорогой не пойдет. А что бы могло заставить его изменить решение?

Думай, Птолемей, думай.

И он придумал. Да такое, что сам испугался собственной наглости.

– Если часть гребцов заменить гоплитами, то мы сможем в один присест тысяч пять перевезти.

– С пятью тысячами ты хочешь захватить Тарс? – недоверчиво покачал головой Гарпал.

– Нас там никто не ждет, – уверенно заявил Птолемей, – с налету возьмем.

– Тебе же потребуется весь наш флот, – неуверенно сказал Неарх.

– Именно.

– А как же Мемнон?

– Никак. Пусть делает, что хочет.

– Как это, что хочет? – недоуменно спросили все присутствующие на совете.

– А вот так. Он думает, я буду за ним гоняться. А я не буду. Пока он не получил подкрепления, а он их не получил, иначе давно уже взял бы Митилену, его сил хватит лишь на то, чтобы гадить нам на ближних островах. Да и пусть себе их забирает. Мы все равно потом отнимем назад. Ополченцев брать не станем, пусть сторожат берег от родосца. Я предлагаю на время вообще забыть на нем, как будто его нет, и не было никогда. Сейчас нам нужно разбить Дария.

– Как ты его разобьешь? – спросил Демарат.

– Вдребезги, – улыбнулся Птолемей.

– Я серьезно.

– Я тоже. Дарий подойдет к Анкире. Если Антигон примет сражение, Арсам, сатрап Киликии, может ударить ему в спину, пройдя перевалы. Как будто нам одного Дария мало. А если мы ворвемся во владения сатрапа и наделаем там шороху, да такого, что на всю Азию будет слышно, глядишь, царь царей спустит на нас часть своих псов. А при большой удаче вообще сам придет. Только надо пораньше успеть пошумет. Азия, как все говорят, огромна, вести долго будут идти.

– Голуби долетят быстро, – возразил Неарх.

– Это безумие, – покачал головой Гарпал.

– Ага, – согласился Птолемей, – ты можешь предложить что-то другое?

Казначей поджал губы.

Демарат поскреб подбородок, задумчиво разглядывая карту.

– Далековато. Пять тысяч стадий[5].

– На одних веслах можно дойти за четыре дня, если грести круглые сутки безостановочно, работая только двумя рядами гребцов, сменяя их и не приставая к берегу.

– Люди выдохнутся, а впереди бой.

– Пять дней, – согласился Птолемей, – край, шесть.

– А если шторм? – спросил Неарх.

– Боги за нас, – уверенно заявил Лагид, словно всего полчаса назад с Посейдоном договорился.

– Ты сумасшедший, – заключил Гарпал.

Птолемей не стал это оспаривать. Он действительно, выглядел, как умалишенный: глаза блестят, кривая ухмылка с лица не сходит.

– Боги свидетели, не слышал прежде о подобной наглости, – покачал головой Демарат, но неожиданно заявил, – а ведь может получиться! Именно потому, что совершенно безумная идея! Если действовать быстро…

– Да! – подхватил Птолемей, – не откладывая ни на один день. Начать подготовку немедленно. На триеры посадить лучших воинов и вперед. А Мемнон… да гори он синим пламенем!

– Что скажет Антигон? – не сдавался Гарпал, почуявший, что все трое стратегов сорвутся в этот дикий поход, а заправлять здесь всем оставят его. И с Мемноном разбираться тоже.

– Об этом не беспокойтесь, все беру на себя, – заверил товарищей Лагид.

– А ты ничего не упустил? – спросил Неарх.

– Что именно?

– Видишь, вон тут островок один под боком нарисован небольшой. Кипр. А на нем, по словам твоего подсыла, у персов флот почти равный нашему. Да и Адземилькару из Тира идти совсем недалеко.

– Их надо бить по частям, – уверенно заявил Птолемей, – главное, действовать быстро и нагло.

Быстро и нагло… Как Александр, когда он выводил фалангу невиданным маневром, вырываясь из иллирийского кольца, когда он шел из-под Пелиона к Фивам, добравшись за десять дней.

– Я думал об угрозе с Кипра, – продолжил Лагид, – расспрашивал своего подсыла, купцов, что там и как. Там, на острове, у каждого камня свой царь, вернее, царёк, но кто сидит в Саламине, на восточном побережье, тот и владеет Кипром. Аристомен собирает свои триеры в гавани этого города. Он думает, что оттуда держит в кулаке весь остров. А правители Сол, как мне говорили, считают, что Саламин слишком сильно прогнулся перед царем царей. Им в такой позе стоять надоело. На этом мы и сыграем, так же, как здесь, в Ионии. Ведь получилось у нас? А сначала тоже все сомневались, кричали: «безумие». Ты, Неарх, возьмешь один корабль и пойдешь в Солы Кипрские. Делай там, что хочешь, ври, деньгами тряси, золотые горы обещай, хоть мужеложством занимайся, но добейся того, чтобы они выступили против Саламина. И вот тогда мы по частям их всех и умоем.

Стратеги молчали, обсасывая брошенную Лагидом кость. Поставить все на один рывок, победить или умереть. А может, ну его к воронам? Чудовищный риск. И что тогда? Отсрочить неминуемую развязку на несколько месяцев?

За окном солнышко светит, легкий бриз приятно холодит разгоряченную кожу, небо чистое-чистое, как глаза новорожденного ребенка. А на душе черные тучи. Схватить кусок сумели, теперь бы его удержать, а потом еще и переварить. Не каждая чайка, выхватившая из воды рыбину, сможет ее съесть: слишком много подле нее конкуренток криком исходят и норовят добычу отнять.

– Надо бить сейчас, – сказал, наконец, Демарат, – промедлим, подарим победу врагу. Все успеют подготовиться. А когда помирать, сейчас или через полгода… Нить давно спрядена и жребии наши взвешены.

Не сомневался Лагид в предводителе наемников. Эти люди не выбирают своими вождями нерешительных и авантюризма им, кормящимся с кончика копья, не занимать.

– Надо бить, – подался вперед Неарх.

И этот храбрость свою, повязанную с толикой сумасшествия, давно доказал.

– Твоему родителю, Лагид, следовало назвать тебя Автоликом[6], – пробормотал Гарпал, глядевший куда-то в пустоту, сквозь своих товарищей.

– Да ну, вся Македония бы над ним потешалась, – хохотнул Неарх.

– О чем вы? – спросил Демарат.

– Лаг – заяц, на их языке, – пояснил критянин.

– А-а… – протянул эвбеец, – Волк, сын Зайца, это сильно.

– Ну, хватит скалиться, – осадил веселье Птолемей, – Гарпал, большинство голосов… Подготовку начать немедленно, отбирать лучших воинов. Займешься, Демарат. Неарх – корабли, Гарпал – припасы. Через пять дней выступаем.

Казначей только покачал головой.

– Ох, не любят боги дураков…

– Боги любят дерзких…

– …обрекать на мучительные страдания, – закончил казначей.

Когда советники расходились, Птолемей вышел из комнаты первым. Неарх придержал Демарата за локоть в дверях и шепнул:

– Про отца Птолемея разное говорят.

– Что именно?

– Будто бы не Лаг вовсе его отец, а сам Филипп. Царь свою любовницу, гетеру Арсиною, за князя Лага выдал непраздной. Наградил, как говорят, князя за верность. Тот рода захудалого, рад был такой чести.

– Даже так? – удивился эвбеец, – Птолемей, выходит, единокровный брат…

– Всякое болтают, – буркнул за их спинами Гарпал.

Демарат многозначительно посмотрел вслед уходящему хилиарху, но ничего не сказал.

…Были сборы недолги, от Хиоса до Халки корабли выступали в поход…

А спустя два дня после отбытия флота Птолемея, в Театральной гавани появилось судно, с которого на берег сошел эпирский посол. Кратер.

Полисперхонт нашел Александра в палестре. Как удачно.

– Доброе утро, царь.

Александр, голый, разгоряченный борьбой, уже собирался уходить, намереваясь смыть пот и прилипший к телу песок, когда столкнулся в дверях с князем Тимфеи.

– Радуйся, Полисперхонт.

– Ты уходишь, государь? Позволь, я отниму еще немного твоего времени.

– Стоит ли говорить о делах в палестре?

– Это дело как раз уместно обсуждать именно здесь. Я хочу показать тебе кое-кого.

– Вот как? – приподнял бровь Александр, – и кого же?

– За этого человека просил похлопотать Кратер перед своим отъездом, сам не успел. Ты, государь, верно слышал о том, как Кратер отступал с поля боя у Врат? Он оставил заслон, сдержавший афинян и позволивший ему уйти.

– Разумеется, слышал, как и то, что те герои пали все до единого, но не сделали ни шагу назад.

– Не все. Около месяца назад один отряд из наших македонян, которых ты послал стеречь южные рубежи Эпира, повстречал идущего из Этолии человека. Каково же было их изумление, когда в сем путнике они узнали своего товарища, что одним из первых вызвался прикрывать их отход в том несчастливом сражении. Они давно уже оплакали его и даже соорудили кенотаф[7].

– Как же он выжил?

– Какой-то старик нашел его, тяжелораненного на кровавом поле и выходил. Весной воин узнал, что Кратер в Эпире и направился сюда.

– Что же, я рад, раз еще один из македонян не достался Аиду. Действительно, стоит взглянуть на сего доблестного мужа. Его следует наградить. Полагаю, он хотел бы вновь присоединиться к своим товарищам в строю фаланги, но, верно, утратил свое вооружение? Я не спартанец, не вижу в том бесчестья. В такой-то сече…

– Именно так, мой царь, но это еще не все. Ни я, ни Кратер, не стали бы беспокоить тебя без нужды. Мы сами могли бы снарядить воина, но тут есть одна сложность. Его раны оказались слишком тяжелыми и, несмотря на то, что он уверяет, будто совершенно поправился, мы видим, что это не так. Он хром. Подвижность ноги вряд ли восстановиться в прежнем виде и ему не осилить больше дальние переходы и бой в строю. Он не может стоять в фаланге.

Александр нахмурился.

– Жаль. Но в чем же состоит тогда твоя просьба?

– Это идея Кратера. Андроклид, так зовут воина, поистине отличный боец, он был декадархом. Жалко терять такого и Кратер подумал, что ты, мой царь, мог бы принять его в число телохранителей твоей супруги.

– Телохранителем? – удивился Александр, – калеку? Какой же от него будет прок? К тому же Клеопатре ничто не угрожает, и я не вижу нужды окружать ее кольцом из щитов, запирая, как сладкоголосую птицу в золотой клетке. Тех воинов, что уже состоят при ней вполне достаточно, к чему добавлять в их число еще и хромого?

– Твоему сыну год, государь. Еще через четыре ты приставишь к нему дядьку-воспитателя. А пока Андроклид мог бы состоять при царице, она привыкла бы к нему и знала, что ее сын в надежных и верных руках.

Александр подумал немного и сказал:

– Ты что же, Полисперхонт, хочешь сказать, что в Эпире не найдется опытных воинов, которых я мог бы приставить к своему сыну? Эпир до такой степени оскудел бойцами, что нет кандидата лучше калеки-македонянина?

– А ты испытай этого калеку, царь, сам все увидишь.

Александр недоверчиво хмыкнул.

– Что же, приводи его.

– Он уже здесь, ждет.

Полисперхонт выглянул из палестры и крикнул:

– Подойди, Андроклид.

Александр заинтересованно оглядел приблизившегося человека. Ровесник царю или немного моложе. Роста среднего, крепко скроен. Черты лица резкие, словно топором рубленные, не слишком привлекательные. Мужчине о том не следует задумываться, но не приставлять же к Клеопатре урода от вида которого она будет вздрагивать каждый день. Этот хотя бы у брадобрея недавно побывал.

Андроклид с не меньшим интересом смотрел на Александра.

– Ну и чего ты изучаешь? Царя ни разу не видел?

«Ага, к тому же голого».

– Нет, – покачал головой македонянин. Так близко не видел, только издали.

– Ну, и как мне тебя испытать?

– Как тебе будет угодно, царь.

Александр прищурился.

– В борьбе или на кулаках… Мы не к Играм готовимся. С копьем и щитом? Нет, не то, – царь повернулся к слугам, – эй, кто там? Подайте мечи и кликните Гиппия.

Названый человек был царским телохранителем – старшим из тех, кто состоял при царице.

Мечи подали деревянные. Александр презрительно поморщился.

– Что мы, дети?

– К чему рисковать, государь? – спокойно спросил Андроклид.

Александр еще раз окинул его взглядом, усмехнулся, но все же взял учебный меч. Не дожидаясь, пока придет Гиппий, изготовился к бою.

– Ну, давай!

Андроклид скинул хитон. На его левом бедре «красовался» жутковатого вида шрам.

Царь действительно не вчера взялся за меч и сразу же оценил стойку противника. Андроклид берег левую ногу, не нагружал, отчего его поза выглядела неустойчивой.

На лице македонянина нет даже намека на волнение.

«Ишь ты… Нет, я тебя жалеть не стану».

Александр атаковал. Будь его противник более подвижен, он ушел бы в сторону, избегая подставлять под удар меч, но Андроклид этого делать не стал. Деревяшки с треском столкнулись, полетели щепки. Царь стремительно сместился в сторону, Андроклид лишь чуть повернулся. Взмах, треск. Меч Александра едва не поцеловал шрам македонянина. Тот лишь улыбнулся, шагнул неловко, раскрываясь…

«За ногами следи», – поучал Александра с малолетства его дядька, ближник отца.

Андроклид двигался скованно и царь, видя это, не угадал ловушку, сделал выпад в незащищенный живот противника, уже предвкушая окончание поединка. Он не увидел встречного движения македонянина, а спустя мгновение острая боль обожгла запястье Александра. Меч, кувыркаясь, улетел в сторону.

– Прости, государь, ты убит, – спокойно сказал македонянин, остановив деревяшку в двух пальцах от шеи царя.

– Ах, ты… – выдохнул Александр, потирая руку.

Впрочем, в его взгляде не было ни злобы, ни обиды – лишь удивление и уважение. Да, уважение – эпирские воины знали, что их царь не пролеживает бока по утрам. Чуть свет, как он уже в палестре валяет своих телохранителей в пыли и они даже не думают ему поддаваться.

– Недооценил я тебя, – царь оглянулся кругом и увидел Гиппия, который уже прибыл и стоял рядом с Полисперхонтом, скрестив руки на груди, – Гиппий, урони этого человека на землю.

Телохранитель снял перевязь с мечом, отдал подскочившему рабу. Принял из его рук учебный меч.

– Погоди, – сказал вдруг царь, и поманил наблюдавших поодаль троих эфебов, сыновей знатных молоссов, удостоившихся чести упражнять тело в царской палестре, – возьмите палки и нападайте сразу все.

Александр повернулся к Андроклиду и объяснил:

– Не в поединщики тебя беру.

Тот кивнул.

– Позволь, государь, сменить оружие.

– Дозволяю, – согласился царь, решив, что учебный меч македонянина раскололся.

Андроклид отложил деревяшку в сторону, прошел к стене и поднял стоявший там табурет.

Полисперхонт одобрительно крякнул. Александр покосился на него и сказал:

– Смотри, не расшиби моим людям головы.

– Я тихонечко, государь.

– Нападайте! – махнул рукой царь.

Двое эфебов ринулись в бой, помешав третьему. Гиппий остался стоять на месте. Андроклид поймал между ножек табурета палку первого эфеба, вырвал из рук, его самого оттолкнул. Палку второго отбил в сторону, а бойца ткнул сиденьем в лицо. Пытаясь увернуться, эфеб потерял равновесие и упал. Третий парень, не по возрасту здоровый, как медведь, попер без ума, разогнался. Андроклид отшагнул, пропуская его, и толчком в спину помог познакомиться с землей. Первый, тем временем, сориентировался, подскочил сзади, кинулся на плечи, да с таким расчетом, чтобы уронить македонянина на левое колено. Это ему удалось, Андроклид заскрежетал зубами от боли, однако в следующий миг пятки эфеба пробежали по небу, а спина впечаталась в песок.

– Гиппий! – крикнул Александр, – ты чего стоишь, как столб? Нападай!

– Прости, государь, – невозмутимо заявил телохранитель, – меня он тоже убил. Разве что провозился немного подольше.

– Ты что такое несешь?! Он же хромой! Подумаешь, раскидал мальчишек!

– Правду говорю, хоть и стыдно мне. Я вижу, что он сильнее меня. И нога ему не помеха.

– Да ты…

Царь дар речи потерял от возмущения. Полисперхонт цокнул языком. Сзади кто-то трижды хлопнул в ладоши. Александр обернулся: в дверях стоял Эакид.

– Где ты так натаскался? Ты же в «пеших друзьях» служил, не в щитоносцах?

– Да, господин, в «пеших друзьях». А где научился… Так жизнь заставила. Я гимнасий не посещал и правил в борьбе соблюдать не приучен. Поставь государь против меня еще пару парней, да кабы не нога больная, я бы не погнушался кому и по яйцам съездить. Когда кого-то оборонить надо, все средства хороши.

– Отлично сказано! – похвалил Эакид.

– Хорошо, Андроклид, – сказал царь, – я удовлетворю просьбу Кратера. Ты будешь состоять при царице, принесешь присягу мне и моему сыну. Гиппий, проводи воина, устрой, одень, снаряди и расскажи, что да как. Да нос не вешай, старшим ты остаешься. Потом я представлю его Клеопатре.

Александр повернулся к брату.

– Ты чего в палестру такой разодетый идешь?

– Некогда мне пот сгонять, дел много.

– Ишь ты, дела у него… А я, значит, прохлаждаюсь. Ладно, говори, чего у тебя.

– У Левкады опять видели афинскую триеру.

– И что?

– А то, что они ходят все дальше на север. И на Закинфе внезапно стало все хорошо.

– Не понял. Что значит «все хорошо»? А было плохо?

– Совсем недавно купцы, которым я приплачиваю за то, что они держат глаза и уши открытыми, говорили, что афиняне крутятся у Закинфа. Приезжали какие-то важные послы. О чем говорили с тамошними правителями, не знаю. А теперь, как спрошу кого, как там дела на Закинфе, мне в ответ: «Все спокойно, тишь да благодать». Не к добру это.

– Ты не переутомился, Эакид? – участливо поинтересовался Александр, – тебе же сказали, что все спокойно, зачем выдумываешь опасность, где ее нет?

– Есть, – упрямо заявил Эакид.

Царь только вздохнул и переменил тему:

– Когда Кратер возвращается?

– Если он уже добрался до Азии, то дней через пятнадцать-двадцать.

Таксиарх был отправлен послом к Антигону. Когда до Эпира дошли слухи об успехах Одноглазого, Эвмен убедил царя попытаться заключить с ним союз против Линкестийца. Выбор пал на Кратера. Военачальник никогда прежде не бывал послом, но все согласились, что к Антигону следует посылать обязательно македонянина и кого-то, с кем Одноглазый состоял в дружеских отношениях. Кардиец считал, что справился бы лучше, но вынужден был признать, что в этом деле главное – личные взаимоотношения, дружба и доверие. Зато он разработал обширный план совместных действий, вот только удача на этот раз повернулась к нему спиной: никого из высших стратегов таксиарх в Милете не застал. Гарпал принял его дружелюбно, но сразу дал понять, что говорить с ним не имеет смысла, он ничего не решает. Птолемей с головой ухнул в безумную авантюру, в которой, несомненно, свою дурную башку и сложит, а Антигон… Хочешь, скачи, сменных лошадей дадим, дороги тут хорошие. За полмесяца войско нагонишь.

Столько времени у таксиарха не было. Согласно плану Эвмена и Александра, выступить в поход войско должно было в метагейтнионе[8]. Вторжение подгадали к уборке урожая, чтобы только-только сложенный в амбары хлеб достался Александру.

Побеседовав с казначеем, изучив ситуацию, в которой оказался Ионийский Союз, Кратер понял, что с Линкестийцем придется разбираться в одиночку. У Антигона хватало своих забот. Тратить полмесяца чтобы услышать все то же самое из первых уст? Кратер был опытным стратегом, не только железкой махать умел. Он видел, что его не пытаются обмануть. Так и пришлось отплыть восвояси ни с чем. В Эпире о его неудаче еще не знали.

Эакида раздражало беспечное отношение брата к угрозе с юга, которая ему представлялась совсем не шуточной. Александр возражал, что Афины вцепились в Амфиполь, о чем даже уже бабы на агоре судачат.

– Не станут они воевать в двух местах одновременно.

Эакида эти доводы не убеждали. На островах у побережья Эпира что-то происходило. Что?

Афинам нужна Керкира. Они никогда не скрывали своих устремлений обладать этим островом, важнейшим в торговле с Италией и Сицилией. Керкира в данный момент состоит с горным царством в дружеских отношениях. Афинский флот, господствующий в западном море, держащий ключи от морских ворот Эпира, в десять раз хуже любого пиратского набега. Такого удушья эпирская торговля не переживет.

Но Александр, подзуживаемый Мирталой, полностью отдался безумной идее завоевания Македонии. Он не слышал Эакида.

Вечером к царскому брату зашел Аэроп.

– Один человек хочет встретиться с тобой.

– Кто такой?

– Он не назвал себя и мне незнаком, но показал симболлон. Такой был у одного из наших лазутчиков в Этолии.

– Вот как? И ты его не знаешь?

– Нет. Это точно не наш человек. Задержать его и допросить? С пристрастием?

– Нет, не стоит. Хочет говорить, поговорим. Приведи его.

Аэроп повиновался.

Вошедший человек скрывал лицо широкими полями фессалийской шляпы, глубоко натянутой на уши. Он покосился на Аэропа, который замер в дверях, подобно статуе, скрестив руки на груди, и снял её. Комнату освещала всего одна свеча, ее вздрагивающее пламя не давало, как следует, рассмотреть лицо незнакомца. Эакид встал из-за стола, за которым допоздна читал отчеты сборщиков податей и подошел вплотную к вошедшему.

– Ты кто такой?

– Мое имя ничего не скажет господину. Сейчас я служу устами Ликурга, стратега афинского, предводителя филы Леонтиды. Считай, что ты говоришь с ним.

Эакид не удивился. Он давно ждал, что Афины обозначат свой интерес к Эпиру. Сын Ариббы посмотрел на Аэропа – по лицу того и вовсе нельзя было предположить, что он живой человек.

– Что же граждане афинские, желая поговорить, прислали к нам не посольство, а человека, таящегося в ночи, словно вор?

– Я вижу, господин раздражен, – спокойно ответил посланник, – я должен всего лишь передать сообщение Ликурга, и не отниму у тебя много времени, сын царя Ариббы.

Слова произнесены. Имеющий уши – да услышит. Эакид глухотой не страдал.

– Говори.

– Стратег предлагает тебе, Эакид из рода Пирридов, встретиться с ним через десять дней на острове Левкада для важного разговора.

– В Эпире правит царь. Почему бы Ликургу не встретиться с ним, если он хочет обсудить какие-то вопросы, касающиеся Эпира?

– Ответ на этот вопрос стратег не вкладывал в мои уста.

– То есть я должен поехать на встречу, не зная ее целей? Зачем мне кот в мешке?

– Стратег ожидал, что господин Эакид может не заинтересоваться его предложением. Он велел передать, что хотел бы обсудить с тобой, сын Ариббы, как лучше использовать тех воинов, что собрал твой брат.

Эакид дернул щекой. Посланник едва заметно прищурился.

– Что мне передать моему господину?

– Ступай, – сказал Эакид и отвернулся к окну.

Посланник слегка наклонил голову и шагнул назад.

– Ответа не будет?

– Я сказал, ступай.

– Стратег Ликург будет ждать тебя на Левкаде через десять дней, – переступив через порог, напомнил посланник.

За окном трещали цикады.

– Аэроп, проследи, чтобы он нашел дорогу до городских ворот.

Сын Ариббы провел рукой по лицу, стирая испарину.

Солнце за день так пропекло воздух и стены царского дворца, что не было и намека на долгожданную ночную прохладу.

«Они знают про войско. Они ждут нашего удара и готовы к нему. Никакой внезапности не будет. Они настолько самоуверенны, что, не таясь, смеются над нами».

Рассказать Александру? Станет ли слушать? В последние дни он стал совершенно одержим войной. И откажется ли он от вторжения в Македонию? На войско потрачены колоссальные деньги, ополченцам обещана добыча, произнесены пламенные речи. Плюнуть на все это и растереть? Но ведь намек недвусмысленный: «С кем это ты воевать собрался? Только сунься в Македонию, моментально найдется управа». Так рассказать Александру или нет?

Негромко стукнула дверь: вернулся Аэроп. Эакид, не оборачиваясь, спросил.

– Что ты скажешь, старый друг?

Дядька помолчал немного, потом пробасил:

– Все это может оказаться игрой. О каких воинах идет речь? Конечно, им известно, что к нам пришел Полисперхонт. «Использовать тех воинов, что собрал твой брат»… Они не знают ничего о наших силах и пытаются по твоему поведению вызнать намерения Эпира. Или они знают все, и тогда слова посланника следует рассматривать, как прямую угрозу.

– Мне именно это сразу пришло в голову. Как поступить?

– Я уверен, Александр предпочтет первое толкование.

– Пожалуй, – согласился Эакид.

– А мы слепы и глухи.

– Верно…

Эакид сам себе помассировал затекшую шею. Помолчал какое-то время.

«Сын царя Ариббы… Ублюдок. Бессонная ночь теперь обеспечена».

– Подготовь корабль.

Аэроп кивнул и вышел прочь.

[1] 333 год до н.э. Эллинский новый год начинался в первое новолуние после летнего солнцестояния, таким образом, второй год 111-й Олимпиады еще не закончился.

[2] Середина июня.

[3] Трапедза – банк в Древней Греции. Трапедзит – меняла, банкир. Многие современные реалии банковского дела (кредиты, денежные переводы, обмен, хранение, вклады) уже существовали в описываемое время.

[4] Петейя – древнегреческая настольная игра, напоминающая шашки.

[5] Около 900 километров.

[6] Автолик – «Одинокий волк» (греч.), сын бога Гермеса, выдающийся вор и кулачный боец, «хитрейший из эллинов», дед Одиссея.

[7] Кенотаф – символическая могила, которая возводилась, если останки покойного не были найдены (пропал без вести, утонул и т.п.).

[8] Август – сентябрь.