9. Мидас

Никогда за всю свою жизнь Мифрен еще не оказывался в столь щекотливой ситуации. Какое решение не прими — начинает чесаться шея, предчувствуя встречу с топором. Вопрос лишь — с чьим.

— Что делать, Фархад? Затвориться? Отсидеться за неприступными стенами? Или сложить оружие?

— Ты что же, почтенный Мифрен, не надеешься справиться с этой горсткой яванов? — удивился казначей, — посмотри, как их мало!

— Ах, уважаемый Фархад, это же только передовой отряд. Разобьем его, придут еще и еще. Разве ты не читал то последнее письмо из Эфеса? Сам Ангра Манью помогает злым яванам: почтенного Сирфака и его сыновей забили камнями, многие знатнейшие и благороднейшие люди разделили их участь. Мои люди донесли, что все города, захваченные Одноглазым, бурлят. Яваны валом валят в его войско, я уже сомневаюсь, что устоит Милет, а ты предлагаешь сопротивляться. У нас меньше тысячи воинов, и ладно бы это были спарабара, так ведь нет, всех лучших забрал Мемнон, будь он трижды проклят. Не пойму, почему шахиншах так возвысил его, вместо того, чтобы укоротить на голову…

— Удивляюсь твоему малодушию, почтеннейший! Цитадель неприступна и запасов достаточно, чтобы продержаться год. А нам следует всего лишь дождаться весны. Ведь шахиншах непременно пришлет сюда новое войско и прогонит яванов. Как же ты потом, Мифрен, будешь отвечать перед Великим за то, что не удержал Сарды?

— Я маленький человек, всего лишь начальник гарнизона. Великий назначил шахрабом Спифридата и тот должен был позаботиться о сохранности города и казны, но вместо этого он, легкомысленно забрав почти всех моих людей, умудрился умереть, а уцелевшие воины достались родосцу. Какой же с меня теперь спрос?

— Вот так и скажешь палачам, когда с тебя живого кожу начнут сдирать.

— Твои слова, уважаемый, сами, как отточенный кинжал и режут мне сердце! Ты говоришь «подожди». А что же Великий так и не прислал помощь? Ведь уже больше полугода яваны с огнем и мечом идут по нашим землям. Где «бессмертные»? Почему флот Автофрадата бездействовал до самых зимних непогод? Почему сам каран один за другим сдает города Одноглазому? Что же это такое, как не измена? И в этой ситуации ты убеждаешь меня сражаться? Возьми меч и сражайся сам!

— Это не мое дело, сражаться, — поморщился Фархад, — волей Добронравного[1] шахиншаха я служу хранителем монет.

— Вот и храни! Я по лицу этого хитрого яваны понял, что Ненавистный шепнул ему на ухо, как велика лидийская казна и как мало ее защищает храбрых воинов. Не удивлюсь, что он привел с собой вьючных ослов больше, чем всадников!

Фархад покачал головой. Сказать по правде, при виде отряда яванов у него тоже душа ушла в пятки, а пальцы сами собой принялись быстро-быстро перебирать можжевеловые шарики четок. Однако он, в отличие от Мифрена, давненько уже начальствовавшего над местным гарнизоном, прибыл ко двору лидийского шахраба прошлой зимой и еще не успел нажить ощущение всепозволяющей удаленности шахиншаха. Наместники властителя Азии и многие из их наиболее возвышенных слуг чувствовали себя в своих владениях полновластными господами, умудряясь даже иногда безнаказанно проявлять открытое неподчинение, подобно Артабазу. Удаленность двора позволяла Мифрену на полном серьезе рассматривать возможность сдачи Сард, наказание вовсе не ощущалось неминуемым и уж точно обещало быть весьма отсроченным. Шейный зуд, если хорошо подумать, выходил не слишком докучливым.

Фархад, не решаясь на такое самовольство, пытался отговорить начальника гарнизона, пробудить в нем храбрость и решимость. Однако, сам не обладая в должной мере этими качествами, казначей лишь убеждал Мифрена в бесполезности сопротивления.

Тем не менее, Мифрен имел для обороны Сард все возможности. Древний город укреплен лучше любого другого в Малой Азии. Ну и что, что людей мало, при необходимости каждый горожанин станет воином. Здесь живет немного яванов и удара в спину можно не опасаться. Наконец, численность противника иного защитника лишь рассмешила бы: под стены лидийской столицы явилось всего четыре сотни всадников и около тысячи пехотинцев. Курам на смех. Можно до скончания времен сидеть на стенах и поплевывать на врагов.

Все это, конечно, хорошо, если бы не некоторые, усложняющие ситуацию, обстоятельства.

Во-первых, про Ионию уже можно говорить: потеряна. Почти все города радостно открыли ворота македонянам. Враг осадил Милет и, хотя еще не подступился к Галикарнасу, участь последнего явно предрешена.

Во-вторых, Милет пребывает в осаде уже второй месяц, Одноглазый, по донесениям лазутчиков, не испытывает недостатка в пропитании для растущего войска и не стремиться губить его в плохо подготовленных штурмах, строя огромное количество машин. Местные яваны оказывают ему безоговорочную поддержку, а персы вынуждены во множестве оставлять свои дома, опасаясь за жизнь. Даже если Милет продержится до весны, Автофрадат не сможет выйти в море для нанесения удара по тылам Одноглазого. Ведь это означает немедленное падение ослабленного города. Даже удивительно, что он еще не сдался, учитывая, как много в нем жителей, разделяющих свободолюбивые устремления своих братьев-ионийцев, уже сбросивших персидское ярмо.

Наконец, в-третьих, Мифрену уже больше десяти дней доносят со всей округи, что дороги Лидии заполонили всадники, собирающие толпы народа в многолюдных селах и призывающих к великому восстанию против персов. Дескать, грядет уже победоносный освободитель Антигон, поднимающий покоренные народы на борьбу. Эллины-ионийцы поднялись, теперь Лидии черед. Двести лет страна изнывает под гнетом владык Парсы, пора уже сбросить ярмо.

«Вспомните лидийцы печальную участь царя вашего, Креза, заживо сожженного персами!»

Ну, Креза-то, конечно, не сожгли. Смилостивился Куруш-завоеватель. Да яваны, пламя смуты раздувающие, никому об этом задуматься не дают, знай себе, зверства персов перечисляют. А у местных купцов, да знати, что от старинных лидийских семейств род свой исчисляют, взгляд стал какой-то, подозрительно задумчивый.

Все видел Мифрен, все замечал и оттого потерял покой и сон. Внезапно неудобно стало ему на любимой подушке.

Новое войско шахиншаха не придет раньше весны. Хшатра, держава Ахеменидов, велика и необъятна. Чтобы собрать силу, способную сбросить яванов в море, придется немало потрудиться.

Что же делать?

Хитроглазый явана, предложил Мифрену встретиться. Что же, узнать мысли врага, отобедав с ним — не преступление. Воевать Сарды, имея полторы тысячи воинов… На что он надеется? Явно не на мечи и копья, а значит, стоит поговорить. Глупец тот, кто, имея уши, не желает слышать.

— Воистину, почтеннейший, тебе следует быть осторожным! Боги завистливы, а сей великолепный стол способен, пожалуй, с легкостью посрамить пир олимпийцев, вкушающих лишь нектар с амброзией! Пусть их вкус недоступен смертным, зато твое изобилие и разнообразие бессмертным и не снилось!

Мифрен, вежливо кивая каждому слову Лагида, не преминул возразить:

— Пресветлый Михр и Ахура Мазда не обидятся, а боги яванов, полагаю, не обращают свой взор на края, где им не приносят жертв.

— Но ты же сам только что рассказывал мне, как прошлым летом молния ударила в то место, где некогда стоял дворец Креза. Разве это не знамение, ниспосланное громовержцем? Тучегонитель сам выбрал место для храма и указал его. А ты говоришь, не обращают взор…

Мифрен продолжал кивать и улыбаться, перебирая четки.

— Попробуй вот этого фазана, уважаемый. Клянусь, ты мигом позабудешь все свои прежние восторги.

— М-м! Твой повар, почтенный Мифрен — величайший из искусников в своем ремесле. Я никогда прежде не услаждал свой желудок столь изысканным опсоном!

— Да, это так. Мне остается лишь опасаться, что самому шахиншаху станет о нем известно. Боюсь, в этом случае мне придется уступить Великому и, хотя я уверен, что он щедро вознаградит меня взамен, мне нелегко будет расстаться с моим поваром. Он обошелся мне в целый талант и, я ни дня не сожалел о потраченных деньгах.

Фархад спрятал улыбку в густую барашковую бороду и не стал уточнять, что этого повара, принадлежавшего Спифридату, Мифрен присвоил, прослышав о гибели шахраба при Гранике.

Казначей и начальник гарнизона уже второй час вели с яваном пространные беседы, вкушая изысканные блюда, и рассуждая на теологические темы, в которых предавались сравнению схожих черт и различий Аполлона и Митры. Обоим персам до смерти хотелось перейти к делам, но, следуя впитанной с молоком матери вежливости гостеприимцев, они из последних сил сдерживали свое раздражение, наблюдая, как Птолемей беспечно уплетает за обе щеки очередного фазана.

Он, что, поесть сюда приехал?

Сказать, что македонянин удивил их — не сказать ничего. Птолемей с необычайной легкостью согласился нанести визит Мифрену в одиночестве, оставив всех своих воинов за стенами города и даже не взяв оружия. Подобное поведение вынуждало персов ломать голову — кто перед ними? Непроходимый дурак? Сомнительно, что такой мог бы начальствовать над войском. Убить македонянина представлялось делом не сложнее щелчка пальцами, но Мифрену, почему-то вовсе не хотелось совершать необратимые поступки, последствия которых сложно просчитать. Он слышал краем уха, как рабы-виночерпии, еле слышно перешептываясь и с опаской поглядывая на богато разодетого явана, обронили слово — «Вэрэтрагна»[2]. А вдруг и правда? Вдруг, перед ним действительно сидит воинственный бог, который ничего на свете не боится и в любую крепость входит безо всякого войска, распахивая ее ворота ударом ноги?

У Птолемея, непривычного к вкушению пищи сидя на коврах за низким столиком, затекли ноги. Сердце его с момента вступления в Сарды билось заметно чаще обычного, но волнения Лагид не выказывал. Он был сама вежливость. Практически не имея прежде дел с персами, македонянин, тем не менее, тонко и дипломатично вел беседу с прекрасно говорящими на ионийском диалекте варварами, рассыпался в пышных славословиях. Если возражал, то делал это мягко. Поддерживал с воодушевлением. В его поведении восточной неторопливости было больше, чем в самих персах и это обстоятельство начинало Мифрена раздражать. Наконец, он не выдержал.

— Скажи, пожалуйста, почтеннейший Птолемей, ведь не праздное любопытство привело стопы твои, да снимет усталость их Хаурвадат[3], в Сарды?

— Ты верно рассудил, уважаемый Мифрен, — важно кивнул Птолемей.

— Что в таком случае, ты хотел бы сообщить нам? Прошу тебя, говори, мы открыли уши и разум для слов твоих.

— Я хотел бы предложить вам, тебе, досточтимый Мифрен и тебе, не менее почтенный Фархад, сложить оружие к ногам Антигона Монофтальма, коего мы, македоняне, а так же все наши многочисленные союзники именуем верховным стратегом Азии.

Фархад скрипнул зубами. Лицо Мифрена осталось невозмутимым: именно этих слов он ждал.

— Сложить оружие? Разве мы вступили в бой и были побеждены вами?

— Разумеется, нет, — улыбнулся Птолемей, — своим предложением я, как раз, хотел бы удержать вас от бессмысленного кровопролития.

— Бессмысленного? Мы не считаем защиту нашей земли от захватчиков бессмысленным занятием.

— В том-то и дело, уважаемый Мифрен, что не вашей. Вас, персов, здесь в Сардах и по всей Лидии — горстка. Одни царские чиновники остались, даже воинов у вас кот наплакал и те, по большей части — лидийцы.

— Более двух веков Лидия является одной из шахр державы парсов. Это наша земля.

— Боюсь, так думаете только вы, персы, а местные эту вашу уверенность не разделяют.

— Все это пустой разговор, — встрял доселе молчавший Фархад, — в любом случае Лидия пребывает под рукой Великого шахиншаха. Мы будем защищать Сарды! Тебе, македонянин, следует покинуть пределы города, иначе ты утратишь священное звание посла.

Птолемей, не убирая улыбки, кивнул.

— Я услышал ответ казначея. Что скажет начальник над воинами?

Мифрен пожевал губами.

«Как он спокоен… Словно махнет сейчас рукой и под стенами, как по волшебству, окажется не полторы тысячи воинов, а в сто раз больше. Неужели, он настолько глуп? Не-ет, не глуп. Умен и расчетлив, за парасанг[4] видать. Это он к каждому лидийскому дому прибил папирус с призывами к смуте. Конечно, он не станет штурмовать Сарды своим ничтожным войском. Он подождет, пока Сарды сами упадут в его раскрытую ладонь. Но что же делать? Сдать город? Когда шахиншах победит этих зарвавшихся яванов, моя голова слетит с плеч тотчас. Сопротивляться? Лидийцы ударят в спину. Что делать?»

На скулах перса играли желваки, длинная кудрявая борода мелко подрагивала.

— Я вижу, тебе следует хорошо обдумать свое решение, досточтимый Мифрен, — сказал Птолемей, — позволь мне отбыть к своим людям, а твой ответ я стану ожидать завтра. Ты согласен?

Мифрен посмотрел на Фархада: тот поджал губы так, что рта не было видно меж усами и бородой. Казначей покачал головой, однако начальник гарнизона в первую руку отметил про себя бледность лица хранителя монет.

— Хорошо, — сказал, наконец, Мифрен, — я провожу тебя, почтенный Птолемей.

Когда они вышли из приемных покоев вдвоем, не считая сопровождающего стражника, Птолемей быстро спросил Мифрена.

— Я вижу, уважаемый, ты колеблешься. Полагаю, что ты способен рассуждать здраво и понимаешь, что в сложившейся ситуации, падение Сард — лишь вопрос времени. И весьма близкого. Однако боязнь возможного наказания в случае наших дальнейших неудач не позволяет тебе немедленно сложить оружие. Я прав?

Мифрен помолчал, но все же выдавил из себя:

— Ты благословлён богами, уважаемый, ибо способен видеть невысказанную истину.

— В таком случае я готов избавить тебя от душевных мук. Ситуацию легко представить к нашей взаимной выгоде таким образом, что комар носа не подточит. Посуди сам — вся Лидия охвачена безумием бунта против сатрапов царя царей. Оставленные тебе войска ненадежны. Ты, ежедневно опасающийся удара в спину от вероломных лидийцев, горящих желанием восстановить царство Креза, тем не менее, не бежал из города, а мужественно охранял казну и лишь предательство отдало тебя в руки македонян.

Птолемей понизил голос.

— Некоторые твои соратники, разделившие вместе с тобой верность царю, сражались до последнего, но пали в бою, ты же был оглушен и схвачен.

Мифрен кинул быстрый взгляд на Птолемея.

— Фархад — отчаянный храбрец, даром, что не воин, — кивнул Лагид с совершенно серьезным выражением лица.

— Могут быть и другие… — прошептал начальник гарнизона.

— Мало ли какую судьбу уготовят нам боги завтра.

Мифрен промолчал. Они дошли до внешних ворот Цитадели. Прощаясь, протянули обе руки друг к другу, сплели предплечья.

— Ты получишь мой ответ завтра, — сказал Мифрен.

Птолемей кивнул.

На следующий день он снова вкушал восхитительного фазана в покоях бывшего начальника гарнизона Сард.

Геродот называл этот город «жемчужиной Ионии». Многие века Милет соперничал с Эфесом за право первенства на восточном берегу Эгеиды и, несмотря на то, что северный собрат, по мнению многих, более заслуживал звания гегемона эллинских полисов в Малой Азии, Милету боги уготовили не менее выдающуюся судьбу. Персы не слишком притесняли милетян, оставив им самоуправство и демократию, почти не вмешиваясь в полисные дела. Город избежал печальной участи Эфеса, сломленного силой, и процветал, не расточив жизни лучших своих граждан в кроваво подавляемых восстаниях. Эфесу пришлось долго восстанавливать пошатнувшееся могущество и Милет, удобный для торговли почти со всей Ойкуменой, обогнал соперника в деле приращения славы и богатства.

Не случайно эллины, желая именовать кого-либо баловнем судьбы, нередко называли его «милетянином».

Город лежал в южной части Латмийского залива на обширной треугольной косе, изрезанной удобными гаванями, защищенными от буйного нрава Посейдона Трагасайскими островами. Крупнейший из них, Лада, имел очень удобную гавань, которая активно использовалась милетянами в дополнение к трем другим, расположенным непосредственно на косе.

Как раз гавань Лады в настоящее время была занята персидским флотом, который, зимуя в Милете, оставался вне досягаемости Антигона, огородившего город с южной стороны палисадом.

От большинства эллинских полисов Милет выгодно отличался правильностью застройки. Почти все его улицы пересекались друг с другом под прямым углом и не петляли непроходимыми лабиринтами — удобно развивать наступление в любом направлении. Только за стены войди.

В средней части косы жилые кварталы уступали место рынкам и общественным зданиям. Здесь больше открытых пространств, штурмующим проще разворачивать войска, а защитникам напротив — меньше возможностей, чтобы закрепиться. Именно поэтому основной удар Антигон нацелил сюда. На узком пятачке между морем и городскими стенами, в опасной близости от метательных орудий защитников, македоняне возводили три массивных осадных башни и два тарана. Зима не позволила Мемнону разметать их десантом с моря — даже в глубине залива волны отличались изрядной высотой. Это обстоятельство мигом остужало горячие головы, советовавшие родосцу активно использовать флот. Автофрадат ограничился отправкой половины своих воинов на помощь карану, но кораблями рисковать не собирался.

Еще один таран и башню осаждающие возводили у южных ворот. Здесь работа двигалась не менее споро, что не позволяло Мемнону считать это направление отвлекающим.

Циклоп не имел флота, а Мемнон, обладая самой мощной морской силой в Эгейском море, оказался лишен возможности использовать ее. Единственная попытка разрушить македонские машины ударом с моря, едва не привела к потере нескольких триер. Тяжелые палинтоны, метающие каменные ядра весом в талант, на корабли установить персам не удалось, а более легкие машины не причиняли осаждающим существенного вреда. Качка не позволяла пристреляться, а зимняя сырость слабила волосяные канаты машин, снижая дальнобойность палинтонов. Первый же введенный в строй камнемет македонян, огромный, высотой в три человеческих роста, положил ядро у носа вражеской триеры столь метко, что персы поспешили ретироваться, едва не зачерпнув бортом при выполнении маневров. Ни одна из сухопутных вылазок, предпринятых Мемноном, так же не принесла успеха — македоняне чутко стерегли свои машины, и поставили в охранение отборных воинов. Никому из союзников Антигон это дело не доверил. За машины лично отвечал Пердикка и бдительность его была выше всяких похвал.

Союзники рассеялись по округе, освобождая от персов Карию и отсекая пути подхода возможных подкреплений из Галикарнаса, где укрепился перс Офонтопат. Этот вельможа по воле царя царей сделался наследником карийского тирана Пиксодара, женившись на его дочери. Пиксодар умер в прошлом году и теперь Офонтопат правил в Галикарнасе. Это обстоятельство ионийцев совсем не обрадовало, и перс не решался покинуть город со своими войсками, опасался, что эллины немедленно востанут. Он игнорировал призывы карана, который просил, вернее, требовал помощи весьма настойчиво. В каждом письме, отправляемом голубиной почтой, родосец напоминал о своих исключительных полномочиях и грозил новоявленному тирану гневом царя царей. Офонтопат находил тысячи причин, чтобы отложить свое выступление.

Союзников у Антигона теперь было в достатке: в числе великом к нему присоединялись граждане Эфеса, Смирны, Миунта и десятков других городов, городков и селений. Вначале настороженно — кипел людской котел на рыночных площадях, бурлил, клокотал, но через край варево не выплескивалось. Ждали люди. Опасались ставить все на человека малоизвестного, не царского рода. Циклоп представлялся им очередным авантюристом, предводителем наемников, каких немало. Да вот только ставка сатрапов битой оказалась. Не могли персы удержать Малую Азию и «очередной предводитель наемников» входил в города, как к себе домой. И все же сомневались люди. Не дал еще сражения Антигон. Не показал себя.

Эфесцы решились. Очень уж велика у них была ненависть к персам. А за ними, как снежный ком, принялись умножаться ополчения полисов, приходивших к Одноглазому.

К стенам Милета подошло войско, численностью не менее чем в двадцать тысяч человек. С крепкими тылами, поддержкой обширных людских масс. У селян зимой занятий немного, отчего бы кулаки не почесать? Ради будущего. От искры разгорелось пламя.

Антигон не торопился штурмовать Милет, затягивал осаду, хотя понимал, что бесконечно это делать нельзя. Уже наступил месяц гамелион. Минует он, и в середине антестериона Автофрадат сможет выйти в море. А там — наноси удар куда хочешь, отрезай тылы, высаживай десанты. Четыреста триер — не шутка. Никто не осилит. Сейчас часть из них вытащена на берег, большинство скученно, борт к борту, стоит в гавани Лады. Не дело, конечно, кораблю в воде зимовать, но все места на берегу, где удобно разместить триеры, уже забиты ими. Гребцы и матросы разбили на острове лагерь, пехоту Мемнон почти всю свез в Милет и расставил на стенах. Корабли неподвижны, связаны канатами и цепями, беззащитны. Бери, не хочу. Эх, как взять-то… Почти сорок стадий до Лады, а флота у Одноглазого — пять триер, что родосец не успел увести из Эфеса, да два десятка лоханок на которых и по спокойному морю забоишься идти. Куда уж, зимой.

Флот, ага. Даже наварх имеется. Эта должность, как-то сама собой досталась критянину Неарху, одному из ближайших «друзей»… нет, не так — друзей покойного Александра. Критянин на сем славном острове, древней цитадели давно уже испивших из вод Леты морских царей, только родился, а большую часть жизни прожил в Амфиполе. Родителя его приблизил Филипп, вот сына и отправили вместе с другими знатными юношами в Миэзу, где в цветущих, дышащих жизнью садах, тенистых мраморных портиках, неспешно прогуливаясь по, чуть шуршащим мелким гравием, дорожкам, Аристотель открывал Александру мир.

Прежде Неарх к македонскому флоту касательства не имел. У Филиппа хватало навархов, а Александр, следуя советам старших, назначил начальником над теми кораблями, что доставили его в Азию, среднего сына Пармениона. Тот нашел свой конец рядом с отцом в битве у второй родины Неарха. Критянин ни дня не прослужил в военном флоте, но, тем не менее, похоже, впитал знание моря с молоком матери. Никто из оставшихся с Антигоном македонян не стал оспаривать его командования над приобретенными скрипящими и протекающими корытами. Посмеивались только.

Частенько разглядывая скрывающуюся в утренней дымке Ладу с высокого берега или вершины строящейся у южной стены гелеполы, критянин задумчиво почесывал щетину на подбородке (в период осадного одичания позабыл про бритву). Дней десять просто смотрел, прикидывал что-то, а потом, кликнув добровольцев, вышел в море на открытой всем волнам и ветрам десятивесельной эпактиде и, на удивление безнаказанно, доковылял на ней до самого входа в Театральную бухту, названную так из-за того, что на северном ее берегу сразу за городскими стенами стоял театр.

Суденышко подпрыгивало на волнах, как невесомая пушинка. Половина моряков вычерпывала воду, а критянин, ворочающий рулевое весло, напоминал в эту минуту Геракла, борющегося с Немейским львом. Вылазка прошла без неприятностей, никого за борт не смыло. Селевк высмеял бессмысленный риск, но критянин считал иначе.

— Это возможно.

Антигон сидел за столом и, уперев локоть в блестящую, покрытую лаком крышку, прикрыв нижнюю часть лица ладонью, искоса рассматривал Неарха единственным глазом. Пердикка, подсевший сбоку, со скучающим выражением лица крутил по гладкой поверхности золотую монету. Порывистый ветер тревожил ткань шатра, она слегка подрагивала. Возле подножия центрального опорного столба накапливалась лужица: снаружи моросил дождь.

— Если бы ты вышел в море под парусом… — скептически хмыкнул Пердикка, — а так… Кому ты чего доказал? Не потонул и ладно.

— Это возможно, — упрямо повторил Неарх, — дождусь подходящего ветра и выйду под парусом.

— Давай-давай, — покивал таксиарх.

Антигон покосился на него, убрал ладонь от лица и звонко хлопнул по столешнице. Монетка Пердикки подпрыгнула и, жалобно зазвенев, задрожала, укладываясь плашмя.

— Что там? — спросил стратег.

Пердикка сгреб потертый персидский дарик.

— Лучник.

Таксиарх толкнул монету к стратегу, тот поймал, развернул пальцами, хмыкнул. Да, действительно, монета легла кверху выпуклым изображением Дария, стреляющего из лука.

— Ты что загадывал? — спросил Пердикка.

— Я не собираюсь полагаться на случай, — прогудел Антигон и поднял глаза на Неарха, — только одна попытка у тебя, другой Автофрадат не даст. Ты это понимаешь?

Критянин нагнул голову. Антигон все еще колебался.

— Пять кораблей, — сказал Неарх, дернув щекой, — этого хватит. Это возможно.

— Почему ты так уверен, что хватит пяти? — спросил таксиарх, — смотри, какая сырость кругом. Снизу вода, сверху вода, кругом вода. Гефестову жаровню надо, тогда может, что и выгорит…

— Вовсе нет, — невозмутимо возразил Неарх, — в дождь, конечно, не сунемся, слишком рискованно. Смолу, масло, деготь, паклю — легко достанем. Займется так, что зарево на Самосе увидят.

— Хорошо, — откинулся на спинку складного кресла Антигон, — начнем одновременно. Ты — чуть раньше. Ночью соваться — безумие. До Лады не дойдешь, разобьешься о скалы. Выйдешь в море перед рассветом. А как прояснится, двинемся мы. Десять дней тебе на подготовку даю.

Пердикка пробарабанил пальцами по столешнице, привлекая внимание.

— Чего-то сказать хочешь? — поинтересовался стратег, — говори.

— Десять дней даешь… Не успеем ведь. Мне кажется, этот твой механик — шарлатан. Первый раз он гелеполу строит. Верхние уровни перетяжелил. Нагрузка на катки страшенная. Все скрипит, трещит…

— Успевай! — повысил голос Антигон, — некуда дальше тянуть! Машины с верхних уровней сними. Только одна ведь такая? Чего грешишь на Никомаха? Остальные башни он хорошо изладил? Хорошо. А тут лучше глядеть надо было, мнится мне — на этой гелеполе лазутчики сработали. Я тебе сказал — головой отвечаешь за башни и машины! Спрошу. Со всех вас спрошу, никого жалеть не стану. Избрали меня вождем — не думайте, что я вам брат, сват. Разленились от успехов! Перед Александром бы так не сидел, вразвалку! А ну, марш за работу!

Пердикка подпрыгнул, будто его в задницу шилом укололи и спешно ретировался. Антигон, остывая, перевел взгляд на Неарха.

— Десять дней у тебя.

Этого человека на рассвете десятого дня привел Леоннат. Милетянин ночью спустился по веревке с северо-западной стены и вдоль кромки прибоя прокрался в лагерь Пердикки. Одет перебежчик был не бедно, хотя изрядно перепачкался в грязи.

— Ты кто? — прогудел Антигон.

— Мое имя — Главкипп.

— Хочешь что-то сообщить мне, Главкипп? Говори.

— В городе смута, стратег. Кто-то пустил слух, что кончаются запасы зерна. Люди поверили, кинулись к государственным складам. Мемнон толпу разогнал. Кровь пролилась. Злы люди. На персов, на тебя, даже на богов.

— А на кого больше? — спросил Антигон, посмотрев на Гарпала, присутствовавшего при разговоре.

Лицо казначея оставалось бесстрастным.

— Пожалуй, на персов. Потому я к тебе и пришел. Гегесистрат…

— …начальник гарнизона, — вставил Гарпал.

— Я знаю, не перебивай его, — стратег сделал рукой приглашающий жест, — продолжай, уважаемый Главкипп.

— Гегесистрат не горит желанием сражаться. Если бы не Мемнон с Автофрадатом, он давно уже открыл бы тебе ворота.

Перебежчик замолчал. Сглотнул.

— И что? — поинтересовался Антигон.

Стратег самолично налил из кувшина, стоявшего на столе, вина в широкую приземистую чашу, протянул Главкиппу.

Тот благодарно кивнул, отпил и закашлялся.

«И верно ведь говорят про македонян — варвары. Неразбавленное пьют…»

— Гарни… кх-х… кх-хр… гарнизон готов отойти со стен, когда ты начнешь штурм. Все… кх-х… наемники отойдут. Их Мемнон в одном месте поставит.

— Где?

— Там, где у тебя машин меньше.

— Вот как… Не доверяет, значит, наемникам Мемнон.

Вопрос риторический, никто не стал отвечать.

Антигон помолчал немного.

— Хорошо. Что ты хочешь за эти сведения?

— Не разоряй Милет, стратег, прошу тебя. Не трогай наших жен и детей. Мы ни в чем перед тобой не виноваты.

Антигон изучающе рассматривал милетянина.

«Боитесь… Наслышаны про Фивы. Думаете, раз царь бешенный был, так и преемники его такие же? Напрасно. То, что Александр фиванцев поголовно в рабство продал — вовсе не от злобы, не от безумия дионисова, от матушки унаследованного. Холодный расчет. В казне денег недоставало, а после Фив изрядно прибыло. Милет разорять только круглый дурак станет».

— Милету не стоит бояться своих братьев-ионийцев, — сказал стратег, — ведомо ли тебе, что наше войско менее чем наполовину состоит из македонян? А большая его часть — вовсе не наемники, а жители Эфеса, Смирны, других городов. В каждом городе мы восстанавливаем народовластие. Так можешь и передать своим согражданам. Как вот только тебя назад доставить?

Циклоп посмотрел на Гарпала, тот ответил:

— Тем же способом.

«Ну да, ну да, так же, как того лазутчика-смутьяна. Получилось ведь. Припасы кончаются в Милете. Его пару лет надо осаждать, чтобы они закончились. Эх, плуты…»

Не уставал удивляться стратег той бурной деятельности, что развернули Гарпал с Лагидом среди местного населения. В отсутствии Эвмена эти двое полностью подмяли под себя управление многочисленной и незаметной армией криптиев, ряды которых изрядно расширились. Даже не предполагал стратег, сколько лазутчиков трудится для того, чтобы он брал города, меча не обнажая.

Главкипп ушел в сопровождении Селевка, который исполнял обязанности начальника телохранителей стратега. Даром, что молод, зато с оружием ловок и бдителен.

Пролетел в интенсивной подготовке к штурму десятый день. Истек срок, назначенный Циклопом. Почти минула ночь и еще до того, как розовоперстая Эос-заря, разливая по небу пунцовый румянец смущения от мимолетной страсти в объятиях очередного смертного или бессмертного любовника, коснулась верхушек отрогов Карийских гор, что громоздятся на востоке, в бухте Менделия, лежащей против острова Лада, подняли паруса пять крутобоких купеческих кораблей. Каждый из них тянул за собой канатом, привязанным к корме, рыбачью беспалубную ладью-хорию. Дождя уже пару дней не было, лишь роса на траве. Неарх не сомневался в успехе предприятия. Только бы подойти без потерь…

Ветер в правый борт и корму. Не слишком удачный, но не противный. И на том спасибо, Борей. Вытянем.

Еще на берегу стратег сжал крепко-крепко предплечье критянина.

— Зевс-Гонгилат[5] тебе в помощь, Неарх. Пусть корабли персов запылают жарче кузни хромого бога.

— Принеси им огонь, Прометей! — весело хлопнул моряка по спине Леоннат.

Взревели трубы. Заскрипели натужно канаты, загрохотали дубовые катки по дощатым настилам. Вздрогнули чудовищные аресовы игрушки, качнулись и двинулись вперед. Недолга будет их жизнь с момента пробуждения. Короток путь. Пару стадий пройдут гелеполы Антигона, поливаемые дождем персидских стрел, расшатываемые градом камней. Не смирные жертвенные быки идут под стены — страшные твари, мечущие смерть, подобно меднопёрым стимфальским птицам, которых в седой древности истребил Геракл.

На нижних уровнях гелепол скручивались промасленные волосяные каналы метательных машин, накапливая мощь, что будет выплеснута в одно краткое мгновение. Рывок, и обтесанный в шар камень, или огромная, с целое копье размером, стрела, улетит в цель, неся смерть и разрушение.

Влажные бычьи шкуры прикрывали внешние, обращенные к защитникам Милета, стены деревянных башен-гелепол, «берущих города». Такая защита стоила гекатомбы[6]. Ну, почти — несколько десятков быков забито, чтобы предохранить осадные башни от зажигательных снарядов. Огромные средства потратил Антигон на эту осаду и подготовку к штурму. Все на кону. Один мощный рывок нужен для победы. Неудача сулит месяцы неопределенности. Союз ионийских полисов зыбок. Есть среди них те, кто отрезал себе пути отступления, а есть такие, что при случае не преминет одну задницу на два стула угнездить. Только победа нужна. Быстрая победа.

Перед глазами стратега, наблюдающего с возвышения за развертыванием своих войск, мелькнул на мгновение образ маленького ребенка. Сын, Деметрий… Как он давно не видел малыша. Тот подрос уже, лопочет смешно. Поди, не узнает отца.

Из Македонии вести одна другой страшнее. Как там они, жена и ребенок? Не думать об этом. Вот она — цель. Возьми ее! Сожми в кулаке. Потом Галикарнас и тогда все они примут случившееся, все полисы, что клялись идти с Филиппом. Афины примут и станут считаться с новой силой на востоке. Можно будет разговаривать. Можно будет купить жизни жены и ребенка, вновь обнять, расцеловать, подбросить на руках. Обоих? Антигон улыбнулся. Обоих. Услышать заливистый детский смех, восторженный визг.

Если живы еще… Линкестиец, тварь кровожадная, мстительная, всех еще живых старых соратников Филиппа уморил одного за другим, баб и детей не щадит… Антигон помотал головой. Не думать, об этом. Вот она — цель. Не раскрывший ворот Милет, огрызающийся Мемнон.

Первыми рва достигли деревянные щиты на катках, из-за которых полетели в хлюпающую жижу, наполовину залитого водой рукотворного препятствия, толстенные вязанки хвороста. Персы со стен отчаянно били из луков, но вреда наносили мало. Вздрогнуло утро повторно, прежде разбуженное грохотом машин и ревом труб, а теперь еще и испуганное льющейся кровью и стонами раненных. Штурмующих первые потери не смутили. Воины сновали за щитами, как муравьи, деловито подтаскивая новые вязанки. Ров преодолен.

На пути гелепол было выбрано пространство, как можно более ровное. За время осады союзники срезали все кочки, засыпали ямы. Стены Милета стоят по высоте неровно, взбираются поочередно на три не слишком пологих холма и ныряют вниз со склонов. В некоторых местах крутые склоны не позволяют подвести башни на колесах, но со стороны моря, на узкой полосе между прибоем и стеной — вал чисто символический. Три башни двигались там. Четвертую тащили к стене возле южных ворот, в которые последние двадцать дней бухал таран, возведенный первым и принявшийся за работу еще до окончания строительства прочих машин.

Таран окованные медью ворота разбил на четвертый день, однако Мемнон заранее подсуетился и заложил проем каменной кладкой, подпер бревнами. Она оказалась крепким орешком и бронзовый баран на конце массивной балки, качающейся под крышей-винеей, едва не расплющил в блин свои рога.

Башня на южной стороне должна подойти к стене рядом с тараном. Возле ворот ровное пространство, длинный пологий скат, плавно сводящий высокий вал на уровень предполья. Скат узкий, но вся надежда антигоновых механиков на то, что ширины его хватит.

Падающий мостик придется ронять не на стену, а на привратную башню, отчего эта гелепола выше прочих. И двигать-то ее в горку несравнимо тяжелее. До появления Главкиппа Циклоп не собирался наносить основной удар здесь, хотел лишь обозначить атаку, оттянуть силы Мемнона с восточного очага.

Теперь именно на этот участок возлагались все надежды. Возле южной гелеполы союзники старались суетиться поменьше, а у восточных побольше. Выше головы македоняне прыгнули, пряча тысячи отборных педзетайров, прежде составлявших таксисы Пердикки и Кена, таким образом, чтобы враг не увидел до поры, какая тут сосредоточена сила.

На восточной стороне, напротив, наемники Демарата, союзники, развили бурную деятельность, подтаскивая штурмовые лестницы. Такие же готовили и на южном очаге, да только показывали в числе малом.

Башни достигли стен почти одновременно. Мемнон ждал их.

— Бей!

С сухим щелчком стреломет-эвтитон выплюнул здоровенный дротик с массивным стальным шипастым наконечником и подвязанным канатом. Стрела прошила обшивку башни, застряла хорошенько. На стене кто-то проворно взмахнул топором, выбил подпорку, удерживающую здоровую корзину с камнями, противовес рухнул вниз, натягивая канат, зацепивший гелеполу. Рывок!

Среди антигоновых механиков дураков не нашлось. Осадные башни обшиты снаружи фальшивым щитами. Крюк защитников вырвал такой щит, лишь чуть-чуть качнув башню.

— Уронить хотели! Ага, сейчас вам! Нате!

Рухнул на стену мостик и, не медля ни мгновения, ринулись в бой гоплиты.

Завертелась карусель!

Демарат одним из первых спрыгнул за крепостные зубцы. Царапнул ножную защиту чей-то клинок. Вскользь, безвредно. Укрываясь гоплоном, наемник рубил мечом, изогнутым кописом. Трещали под ударами плетеные прямоугольные щиты, одетых в шафрановые рубахи воинов-спарабара.

Лязг, треск, брань отборная, персидская, эллинская, со всех сторон.

— Азамат твоя мать ипал, сестра, брат ипал! Умри, су-у…

— Пасть захлопни, евнух! Смотри — вон говно твое в кишках!

— А-а! Азамата убили! Бей, бей их!

— Ксанф, прикрой! Н-на, баба, рожай!

— Дэвы, дэвы это! Спасайтесь!

Трусы всегда найдутся, но дрогнули лишь единицы. Проигрывая наемникам Демарата в защите, не прикрытые панцирями, спарабара-щитоносцы рубились яростно. Это были воины Автофрадата. Они не изведали горестей поражений, их дух не сломлен, число велико. Три четверти всех бойцов отдал Мемнону Автофрадат. Лица персов замотаны платками, одни глаза наружу. Одинаковы щитоносцы, словно близнецы, будто спарты, проросшие из драконовых зубов. Оттого казалось эллинам, что число врагов бесконечно.

Эллины завсегда превозмогали персов, сражаясь в сомкнутом строю. Здесь он невозможен и, хотя гоплиты-наемники живущие войной, не вчера взяли в руки оружие, спихнуть спарабара со стены никак не удавалось.

Картина в южном очаге наблюдалась совсем иная.

Среди воинов Гегесистрата стоял Аминта, сын Антиоха, македонянин. Его брат командовал илой гетайров и сейчас отбыл с Птолемеем в Сарды. Аминта же оказался в числе тех, кто после смерти Филиппа бежал из Пеллы, зная за собой дурные намерения в отношении Александра и боясь разоблачения. Аминта дружил с казненными сыновьями Аэропа и, в отличие от своего брата, не поверил, что Александр обойдется с ним милостиво. Прогадал сын Антиоха, да поздно теперь метаться. Врагами стали македоняне. И брат — тоже враг. Сам бы не простил такое, вот потому и от других не ждал прощения. Он примкнул к Мемнону еще в Эфесе, с ним бежал в Милет, теперь вот нетерпеливо поглаживал рукоять меча, глядя, как педзетайры внизу деловито подтаскивают лестницы.

— Готовсь! — крикнул Аминта и обнажил меч.

Наемники качнулись, отхлынули от бойниц. Что?!

Македонянин оторопело озирался по сторонам. Что происходит?

Эллины бросились к башням и лестницам, ведущим со стен вниз. Внутрь крепости, не наружу.

Что происходит?!

На этом пролете стены персов не было вообще. На других участках стены стояли и «шафрановые рубахи» и «красные колпаки», но здесь, как назло — только эллины.

Аминта оказался в одиночестве. Справа от него через кирпичные зубцы перемахнул первый воин в синем шлеме, со звездой Аргеадов на щите. За ним другой. У третьего вдоль гребня золотая полоска — лохаг.

— Ну, чего рот разинул? — насмешливо спросил начальник все прибывающих воинов.

«Это измена! Измена…»

Сердце билось, как птица в ловчей сети. Аминта сжал зубы, напрягся и присел, заученно, готовясь к схватке.

— Ты это чего? — оторопело бросил один из македонян.

— Алалалай! — закричал Аминта и бросился вперед. Голос его затрепетал, срываясь в мальчишескую пронзительность, даром, что обычно хриплый и густой, — алалалай! Алала…

— Одержимый какой-то… — пробормотал лохаг, вытирая клинок о белоснежный хитон мертвого безумца, — вперед, ребята!

— Ночью надо было идти. Торчим тут, на просторе, как посейдонов приап…

— Как пять приапов, — поправил Неарх, — кончай дед ворчать, боги за нас.

— Как бы, не за нас… — не унимался Гликон, седовласый кормчий, ловко управлявшийся с рулевыми веслами «огненного» корабля, — скажут они тебе, за кого…

— Жертвы благоприятствуют, старик.

— Ну-ну…

Неарх, махнув на него рукой, прищурился.

— А это чего? На нас идет?

Гликон встрепенулся.

— Триера!

«Так быстро?»

Кольнуло сердце.

— Далеко пока, — сказал один из моряков, коих на судне, считая кормчего, числилось семь человек.

— Эх, ночью надо было…

— Да заткнись уже, старый! — рявкнул впередсмотрящий.

— Спокойно, — чуть повысил голос критянин, — не катастрофа еще.

Остров поднимался из моря, проявлялся сквозь рассветную дымку, словно художник, обозначивший контуры на белом холсте, уверенными движениями руки с зажатым в пальцах углем добавлял все новые и новые детали к рисунку.

— Вот они… — прошептал Неарх.

Прямо по курсу, в гавани Лады, замаячила гигантская черная масса. Сцепленные бортами персидские триеры. Условно персидские — большинство их из Финикии, много ионийских, есть и с островов.

Цель.

— Еще триера! Смотрите!

— А вон еще! На нас идут!

Заметили… Восходящее солнце им в глаза, а все равно заметили. Сколько же Автофрадат держит триер не в сцепке? Сколько на перехват выйдут? Сейчас все и решится.

— Четыре! Нет… пять. Вон еще одна, в стороне!

— Пять!

«Как нас. По одной на брата… Не уйти ведь от триеры. Эх, ночью надо было…»

Прочь эти мысли!

— Давай, старик, на тебя надежда! Увернись!

Не стал ворчать и ныть Гликон, как преобразился: спина прямая, суровая складка меж бровями, борода воинственно топорщится — бог у кормила!

— Давай!

«Боги морские, боги подземные, молю вас, помогите мне… Зевс-Гонгилат, тебе приношу эту жертву огнем… Помоги мне, Зевс-Хтоний[7]«.

Пять триер шли на перехват. Не дураки персы. Далеко еще, стадий пять.

— Зажигать?

— С ума сошел? — встрепенулся критянин, — одной искры хватит нас в факел превратить! В последний момент. Только в последний момент. Ждать!

«Арес-Эниалий, помоги мне, укрой щитом своим…»

— Две на Ксеногора идут!

«Две на Ксеногора, значит, на кого-то ни одной!»

Неарх отчаянно крутил головой, высматривая противника.

«Боги морские, боги подземные, помогите…»

— Р-раз! Р-раз! — уже слышны крики келевстов, задающих темп гребли. На ионийском кричат.

«Минос, судья подземный, помоги мне…»

Один из «огненных» кораблей Неарха, пытаясь увернуться от удара триеры, круто сманеврировал, так, что едва не зачерпнул бортом. Успели?

Нет!

Треск удара, крики летящих за борт людей. Суденышко перевернулось.

«Первый…»

Другая триера притерлась бортом к судну Ксеногора, эпибаты, морские пехотинцы, бросились в бой, беспощадно избивая горстку моряков. Такая же участь постигла еще один «огненный» корабль, но там кто-то успел запалить факел и охотник вместе с жертвой мигом превратились в один большой костер. Охваченные пламенем люди прыгали за борт, пытаясь спастись.

«Второй, третий… Боги подземные, помогите. Минос, владыка морей, владыка Крита древнего, судья мертвых, помоги своему правнуку…»

Впереди, в скоплении кораблей, крики. Кто прежде не догадался, сейчас уж понял, что за паруса приближались.

Патрульные триеры разворачивались по широкой дуге для новой атаки, два «огненных» корабля продолжали свой бег, пытаясь уйти от преследователей. Борей щедро наполнял паруса. Ветер пытался положить парусники на левый борт, рули упирались в противоположную сторону.

«Пара стадий всего, ну же!»

Четыре против двух. И по одной бы достаточно.

— Р-раз! Р-раз!

Как медленно время тянется… Догоняют? Не понять. Нос подпрыгивает на крутой волне, вздрагивает рей, хлопает парус, канаты скрипят, холодные соленые брызги в лицо.

— Р-раз! Р-раз!

Неужто догоняют?

Пенные буруны у окованного бронзой тарана. Весла — крылья. Машут споро, ровно, хоть одно бы вкривь. Уходи, ну же! На левый борт руль! Ну!

Треск. Корма подпрыгивает, нос «огненного корабля зарывается в волнах. Миг и на поверхности только днище виднеется, ореховая скорлупа. Пару раз моргнуть — уже и пусто. Три головы торчат. А по ним веслами…

Вот и нет никого, один ты, Неарх остался. И стадия одна осталась. Глаз наметан, не врет.

«Боги морские, боги подземные…»

А не успевают ведь! Задних потопили, а переднего проворонили! Поняли — выдохнули в отчаянии!

В мачту вонзилась стрела, над ухом свистнула другая. Еще и еще. Неарх мигом пригнулся, прячась под бортом. Оглянулся на Гликона: старик медленно оседал со стрелой в горле. Пальцы продолжали сжимать рукоять рулевого весла. Критянин вскочил и, презрев опасность, бросился к кормчему, подхватил кормила.

— Состен, зажигай… — голос охрип, сам себя критянин не слышал.

— За-жи-а-а-ай!

— Что? — крикнул впередсмотрящий, втягивая голову в плечи.

Неарх орал, что есть мочи.

— …а-а-а-й!

Матрос подпрыгнул, метнулся к большому глиняному горшку, там, под крышкой кремень, кресало, трут, растопка, обильно промасленная. От одной искры займется.

«Минос, владыка, не оставь своего правнука, Эниалий направь руку мою…»

Загудело пламя.

— Бросай! Все в лодку!

Состен кинул факел в открытый трюм, там чего только нет — промасленные опилки, смола, пакля, сера. Ввысь с радостным ревом взметнулся язык освобожденного пламени. Матросы бросились к спасительной хории, попрыгали в воду и мигом, ухватившись за привязной канат, за борта суденышка, взобрались на него. Прикрываясь рукой от стены огня, Неарх взмахнул топором. Неловко. Не попал по канату. Взмахнул еще.

— Прыгай! — кричали с хории.

«Боги морские…»

Тело само знало, что делать, голова не указ.

Темная фигура, бросившаяся в волны, мелькнула на миг на фоне беснующегося пламени и исчезла.

Критянин вынырнул, вцепился в борт, дюжина рук втянула его на лодку.

— Бежим!

Охваченное пламенем судно, никем не управляемое, Борей потащил влево, но это уже не важно — цель столь велика, что промахнуться теперь невозможно. Персы кричали и метались, но было поздно. Судно Неарха врезалось в связку триер, упала мачта и парус, раздуваемый ветром язык пламени, передал эстафету огня кораблям Автофрадата. Расхохотался Зевс-Гонгилат, Зевс-Астропей, мечущий молнии. Жадный огонь, всепожирающий, неуемный, стремительно разбегался по щедро просмоленному дереву. Персы визжали. Пожар никто не пытался тушить. Бессмысленно. На краях скопления моряки топорами рубили каналы, стягивающие корабли, пытаясь расцепиться.

Одна из преследовавших Неарха триер так разогналась, что, поздно спохватившись, с упертыми в воду веслами и вывернутыми кормилами, продолжая катиться вперед, поворачиваясь бортом, столкнулась со связкой кораблей. Три другие, счастливо развернувшись, бежали прочь, до смерти перепуганные развязкой. Спасая свои жизни, их триерархи не озаботились местью удачливым врагам, так же удирающим от гигантского жертвенника. Хорию плевком потопить можно, да только потрясение столь велико, что о том никто и не задумался. Только это и спасло критянина с его людьми.

Для персов вновь наступила ночь: поднимающееся солнце спряталось за густым черным дымом.

Моряки Неарха, дружно ворочая веслами, гребли на пределе сил человеческих, а сам критянин, сидевший на ближней к корме скамье, влившись в ритм, освободил свой разум от всех мыслей и, работая в быстром темпе, безучастно смотрел на гибнущий флот вчерашних властителей Эгеиды.

К полудню от большей части автофрадатовых триер остались идущие ко дну головешки. Уцелели около пятидесяти кораблей, зимовавших на берегу.

Гигантский столб дыма был виден на Самосе, за четыреста стадий от Лады.

— Это измена, Мемнон! Они уже у Западной агоры! Полгорода прошли, как нож, сквозь масло…

— Как это могло случиться?!

— Измена, дядя… — устало повторил Фарнабаз, — наемники предали…

— Проклятье! Где Гегесистрат! Я ему кишки выпущу!

— Никто не знает. Восточную стену тоже не удержим, там бой уже отдельными очагами на улицах. Еще немного и Одноглазый возьмет и Южную агору. Надо уходить…

— Куда уходить! — Мемнон схватил племянника за грудки, — стоять насмерть!

Родосец огляделся вокруг: рядом с ним горстка хмурых, подавленных командиров спарабара и лохагов городского ополчения.

— Щитоносцев отвести за стену Верхнего города. У Булевтерия[8] перегородить улицы. Хватайте всех, тащите из домов. Всех за работу. Выполнять!

Стратеги бросились врассыпную. Мемнон посмотрел на запад: небосклон затянут чернотой. Фарнабаз проследил его взгляд.

— Это не тучи, дядя…

Родосец кивнул.

— Сколько у тебя кораблей, Фарнабаз?

— Тридцать триер. Но в бухте Львов всего десять.

— Значит, другие уже достались Циклопу. Десять триер… Опять бежать, как побитая собака, поджав хвост…

— Может, еще не все потеряно? Может, Автофрадат…

— Ты сам сказал, что это не тучи, Фарнабаз…

В западной части города Кен продвигался, почти не встречая сопротивления. За его спиной Пердикка занимался наемниками Гегесистрата. Всем им обещали жизнь и свободу, но пока шло сражение, на всякий случай заставили сложить оружие.

— Хотите получить это назад, — Пердикка потряс поднятым с земли копьем, — помогайте! Ломайте кладку в воротах!

Помогали и горожане. Выглядели они очень испуганными, глаза метались, руки тряслись, но на македонян никто не кидался, все безропотно подчинялись.

Приказ Мемнона об отводе щитоносцев с восточной стены вышел ему боком: наемники Демарата повисли на отступающих врагах, как волки на кабане.

Кен, заняв Западную агору, повернул к востоку и вскоре уперся в стену Верхнего города. Македоняне продолжили двигаться вдоль нее, зная, что у здания Булевтерия она прервется. Не было в Милете замкнутой цитадели.

Обе атакующих колонны союзников достигли Булевтерия почти одновременно. Демарату идти до здания государственного совета было гораздо ближе, но каждый его шаг сопровождался взмахом меча, поэтому Кен чуть раньше вступил в бой на баррикадах в самом сердце города. Защитники перегородили улицы перевернутыми телегами. Не успел Кен, как следует, ввязаться в драку, на его правый фланг выкатились отступающие спарабара.

Образовалась жуткого вида каша, никакого строя и порядка. Македоняне, ионийцы, наемники всех мастей, персы, все вперемешку. Кто и хотел бы отступить, да не мог. Куда бежать-то? Со всех сторон мелькают мечи и топоры, трещат щиты, льется кровь. Хаос.

В это время Пердикка окончательно доломал ворота, обеспечив достаточный коридор для конницы, и Антигон во главе гетайров ворвался в город.

Молниеносно промчавшись по южным кварталам, «друзья» обогнули с востока кипящий котел у Булевтерия и, сделав крюк, прорвались к бухте Львов у храма Аполлона.

Триера отходила от пирса. Осадив коня на самом его краю, Антигон в отчаянии метнул копье вслед. Свистнули стрелы, одна скользнула по шлему, сломавшись о гребень, две других принял на щит подоспевший Селевк.

— Стратег! Осторожно!

Антигон взревел, как злой и обиженный лев, упустивший добычу.

— Мемнон!

Сто восемьдесят весел ритмично взмахивали, унося родосца прочь. Еще девять триер маячили далеко в море, еле заметные на фоне, тонущего в дымке, мыса Микале.

Милет медленно приходил в себя. Горожане разгребали завалы на улицах, убирали трупы. Антигон, как и обещал, никого не тронул, грабить город не дал, созвал народное собрание, на котором провозгласил свободу и независимость Милета.

Войско, добив последние очаги сопротивления, покинуло пределы городских стен и все три дня, что задержался здесь Антигон после победы, стояло снаружи, в своем лагере.

Македоняне разбирали осадные машины. Все ценные детали тщательно упаковывали, им предстояло ехать в разраставшемся обозе. Деревянные остовы гелепол Антигон оставил горожанам — на дрова распилят.

Автофрадат с остатками флота все еще торчал на Ладе. Добивать его не собирались: персы были полностью деморализованы и угрозы не представляли. Между тем кое-какой флот образовался у Циклопа — Кен в Театральной бухте захватил двадцать триер. Невелика сила, но уже кое-что.

— Стой! Куда прешь! — Селевк останавливающим жестом выбросил вперед правую руку с зажатым в ней копьем, едва не ткнув всадника прямо в лицо, — кто таков?

— К стратегу мне! Из Сард я!

Гонца впустили в шатер полководца. Гарпал принял из его рук свиток, развернул, пробежал глазами… и прыснул в кулак, растеряв всю свою важность.

— Жди здесь.

Казначей скрылся во внутреннем отделении шатра.

— Письмо от Птолемея.

— Давай, — стратег нетерпеливо протянул руку.

«Птолемей — стратегу Азии.

Радуйся, Антигон!

Мне здесь очень хорошо. Кормят от пуза три раза в день, да такими яствами, что ты отродясь не пробовал.

Сижу на золоте, куда взгляд ни кинь — повсюду оно. Иной раз яблоко в руки возьму, а оно золотое. Опасаюсь, как бы ослиные уши не выросли[9].

Сарды твои, Антигон».

— Вот шельмец, — хохотнул Кен, — голыми руками Сарды взял! А ведь не верил никто. «Глупейшая затея…» Твои слова, Монофтальм!

— Беру обратно!

— Мидас-с-с, — протянул Пердикка.

— Да, только не Лагид, — возразил Гарпал, вновь одевший серьезную маску, — полагаю, он — лишь одна из рук, что превращает в золото все, к чему прикасается. Есть и другие, Неарх, к примеру…

— Да все вы! — весело сказал стратег, — слава вам, македоняне!

«Сарды твои, Антигон».

И Сарды, и Милет, и Эфес! Галикарнаса черед.

Снаружи глаза слепила колесница Гелиоса. Потянулись к северу стаи перелетных птиц. Весна гнала зиму.

[1] Тронное имя царя Кодомана — Дарайавауш (греч. Дарий) переводится, как «Добронравный».

[2] Вэрэтрагна (Бахрам) — «Победа», зороастрийский бог войны, греки ассоциировали его с Гераклом.

[3] Хаурвадат (Хордад) — зороастрийский бог целостности тела и здоровья.

[4] Парасанг — персидская мера длины, равная 5549 м.

[5] Гонгилат — «выбрасывающий шары огня», эпитет Зевса.

[6] Гекатомба — жертва ста быков.

[7] Хтоний — «подземный», эпитет Зевса.

[8] Булевтерий — здание государственного совета в древнегреческих полисах.

[9] Ослиными ушами наделил Мидаса Аполлон, разгневанный за то, что тот, судивший состязание флейтистов, отказал ему в победе.