14. Титаномахия

Эллины всегда были никудышными наездниками. Исключение составляли фессалийцы, не случайно они со времен седой древности выделялись среди прочих эллинов многочисленными странностями. Фессалия населялась то муравьями, превращенными в людей, то человеко-конями, кентаврами. Прошли века, почти канула в Лету эпоха колесниц, эллины тесно познакомились с фракийцами и скифами, пережили нашествие многоконных ратей Ксеркса, но любовью к лошадям так и не воспылали.

Кто-то скажет, дескать, как тут воспылаешь, когда горы кругом, а самые просторные долины, как раз в Фессалии? Оно, конечно, так. Только Македония, тоже не скифская степь, однако же, Филипп конную мощь своего южного соседа оценил по достоинству, не зря имя его — «Любящий лошадей». Перенял, да так, что поди-ка скажи, что лучше, копия или оригинал. Фиванский «Священный отряд», дружною толпою спустившийся в Аид прямиком с поля под Херонеей, мог бы многое про это рассказать.

Нет, все-таки эллины — пеший народ, народ моря, которому шаткая палуба гораздо приятнее конской спины. Случись посреди города верховой, немало народу удивленно обернется ему вслед. Ладно, если это воин будет. Кому еще возникнет надобность верхом-то ехать? А уж если женщина на лошади — это и вовсе нечто невероятное. Тут впору в ближайший забор спиной вжаться, да сказки про амазонок припомнить, наездниц, убивающих мужчин. А ну как это тень жены Андрокла-основателя[1] из Аида сбежала? Спаси, сохрани, Психопомп-душеводитель[2], отведи ее назад поскорее!

Уж если эллинские мужи наездники слабые, так о женщинах и говорить нечего. Пожалуй, лишь гетеры могли бы преуспеть в этом деле, с их совершенным чувством равновесия, отточенным многолетними танцевальными упражнениями.

Таис пожелала обучиться верховой езде в пятнадцать лет, вызвав удивление Фрины, которая лошадей недолюбливала, опасалась, не находила в них ничего привлекательного и, даже отправляясь в какую-нибудь длительную поездку, всегда подолгу выпытывала у нанятого колесничего, спокойный ли у его лошадок нрав. Таис заявила, что хотела бы обучиться танцам на лошади, какими известны амазонки. Мнесарет на это печально ответила:

— Зачем тебе это искусство? Славы оно уж точно не принесет. Вспомни рисунки Микона, работы Фидия и Поликтета. Вспомни Илиаду. Повсюду Тезей, Геракл или Ахилл сражаются с амазонками и непременно побеждают их. Никогда мужчины не позволят женщинам властвовать над собой, оттого они и стремятся, как можно сильнее унизить амазонок. Даже мифа боятся. Хочешь, чтобы на тебя пальцами показывали, как на диковинную зверушку?

Упрямая дочь с доводами приемной матери не согласилась. Позже граждане афинские часто рисковали свернуть себе шеи, провожая взглядом Таис, несущуюся верхом по Пирейской дороге. А когда они уже пообвыкли и перестали удивляться, пришла очередь эфесцев.

В самом начале третьего года сто одиннадцатой Олимпиады[3] стояла страшная жара. В Эфесе, окруженном с трех сторон болотами, было особенно душно, и Таис стала каждый день выбираться из города к морю. Расстояние небольшое, всего тридцать стадий, в Афинах оно куда больше. Вот только дорога тут не столь накатанная, как та, что соединяет столицу Аттики с Пиреем, к тому же идет она по самому берегу Кайстра и местами под ногами хлюпает вода.

Ко всему прочему афинянка любила купаться по ночам, потому, для большей безопасности, решила не искушать судьбу пешими прогулками под луной в полном одиночестве. Она купила невысокую, себе под стать, лошадку, которую за привычку ластиться к хозяйке в поисках вкусного, назвала Айкаллеей[4]. Цены на лошадей в Азии заметно ниже, чем в Элладе, и Таис не особенно поиздержалась. Некоторые из новых знакомых афинянки удивились покупке, но только не Лисипп. Ваятель мужей и лошадей, он немедленно прочел Таис целый трактат о достоинствах и недостатках ее приобретения. Первые гетера выслушала благосклонно, вторые легкомысленно пропустила мимо ушей.

Вдали от городского шума девушка боролась с прибоем, забираясь подальше от берега. Скользила по крутым волнам неуловимой нереидой или ныряла в прозрачную синеву, стараясь коснуться дна, такого близкого на вид, достать красивую раковину. Накупавшись до одурения, отжав волосы, подолгу сидела на берегу, завороженная шумом прибоя, криками чаек. В туманной дымке она высматривала стремительные дельфиньи плавники и далекие паруса, мечтая, что под одним из них возвращается Птолемей.

О хилиархе не было вестей уже продолжительное время. Доходили какие-то смутные слухи, будто он сражается с персами далеко на востоке, но, сколько Таис не расспрашивала приезжающих в город купцов, они толком ничего не могли рассказать. Многие из них, ходившие прежде торговать в Финикию, испугавшись войны, теперь избегали этого пути.

Македоняне, оставшиеся в Эфесе, знакомые Таис по памятному симпосиону, тоже помалкивали. Прежнего командира гарнизона, Сополида, Антигон услал за каким-то делом, поговаривали, что с посольством в Элладу (иные уверяли, что в Македонию). Нынешний начальник, лохаг Аристон, в последние дни лета честно признался афинянке, что о судьбе Птолемея знает, но сказать может только то, что тот еще недавно был жив и здоров. На большее Таис рассчитывать не стоит, поскольку дело, в котором участвует Птолемей, представляет собой военную тайну.

— Недавно?

— Месяц назад. Азия огромна и новости идут долго.

День за днем пролетело лето, наступила осень. Здесь, в Эфесе, как и в Афинах, смена времен года прошла почти незаметно. Македоняне говорили, что в горах их далекой родины этот переход куда ощутимее. Там на деревьях уже начали желтеть листья, а здесь, на побережье, вечнозеленые заросли маквиса, дикой оливы, лавра и не думали меняться.

Вспоминая родные горы, оставшихся дома близких, македоняне становились задумчивы, печальны или злы. Иные бранились черными словами, понося самозванца, кто-то лишь горестно вздыхал, а некоторые сами себя утешали словами надежды, что все еще образуется и разлученные встретятся вновь.

Осень принесла уныние. В прошлом году не было времени киснуть, но сейчас, оставшиеся в Ионии маялись от безделья. В начале метагейтниона громом среди ясного неба разнеслась весть о смерти Мемнона от лихорадки, свалившей непримиримого родосца, куда быстрее и успешнее македонских мечей. Фарнабаз, принявший командование, снял осаду Митилены и убрался в неизвестном направлении. Афиняне, так ничего и не добившиеся под стенами Амфиполя, готовились вытащить свой флот на берег. Никто больше не угрожал Эфесу и Милету. Македоняне расслабились и начали стремительно превращаться в плаксивых баб. Вот тогда на глазах Таис и произошло событие, которое одело тени надежд плотью, пышущей жизнью, разогнало тучи в душах воинов, заставило вновь поверить в то, что далеко не предопределен еще их жребий, сулящий вечную разлуку с близкими.

То был самый обычный день, ничуть не отличающийся от длинной вереницы предшествующих. Солнце достигло зенита и афинянка, как всегда, возвращалась с купания, собираясь укрыться от палящих лучей, слишком злых даже для ее терпеливой загорелой кожи, в тенистой прохладе перистиля лисиппова дома. Таис проехала вдоль канала, миновала западные городские ворота. Айкаллея неспешно вышагивала вдоль торговых складов, везя хозяйку к гавани, где разгружалось несколько кораблей. Зрелище каждодневно-привычное и, конечно, не стоило ради него задерживаться, но внимание Таис привлек один человек, спустившийся по сходням с борта большого крутобокого корабля.

Это был Сополид. Таис собралась поприветствовать его, а он, еще не видя гетеры, протянул руку какой-то женщине, помогая ей сойти на берег. Женщина, светловолосая и бледная, одетая просто и неброско, спускалась несколько неловко, выдавая усталость и нездоровье, вызванное морской качкой. За подол ее льняного пеплоса крепко держался маленький мальчик, лет трех на вид, похожий на нее лицом и цветом волос.

— Радуйся, Сополид! — поздоровалась Таис с македонянином.

Тот обернулся и ответил улыбкой.

— Радуйся и ты, афинянка.

Следом за женщиной с мальчиком, с корабля сошли несколько воинов, одетых в доспехи. Это обстоятельство немного удивило Таис: с чего бы им париться на такой жаре в панцирях?

— Подать колесницу госпоже! — скомандовал Сополид.

Приказание было тотчас исполнено. Рабы принялись переносить на берег тюки с вещами. Македонянин подошел к женщине и негромко произнес:

— Твои покои должны быть готовы. Отдохни с дороги, а утром мы отправимся в Милет сушей.

— Разве здесь опасно оставаться? — спросила она.

— Нет, но Эфес в это время года не слишком приятное место. Антигон дал мне четкие указания привезти тебя в Милет. Там резиденция хилиарха. Там сейчас твой дом. До поры.

Женщина кивнула и взошла на колесницу вместе с мальчиком, который с интересом вертел головой по сторонам. Он потянул Сополида за полу хитона и спросил:

— А почему нас не встретил отец?

Македонянин улыбнулся, взлохматил вихрастую голову мальчика и ответил:

— Твой отец сейчас далеко, малыш. На войне. Но он обязательно вернется, чтобы обнять тебя. Вернется с победой. Веришь?

Мальчик кивнул. Один из воинов вскочил в колесницу, скомандовал вознице:

— Трогай!

Еще четверо бегом пустились следом. Таис заинтересованно проводила их взглядом.

— Кто это? — спросила афинянка Сополида.

— Стратоника, дочь Коррага, — ответил македонянин, — жена Антигона. И его сын, Деметрий.

— Вот как? А я слышала, они остались в Македонии.

— Я привез их.

Таис недоверчиво взглянула на Сополида.

— И Линкестиец, которого вы зовете самозванцем, спокойно выпустил из рук столь ценных заложников?

— Выпустил, — кивнул македонянин, — мы договорились. Антигон признал его законным царем Македонии.

Таис некоторое время молчала, пытаясь осмыслить сказанное.

— Значит, Антигон признал его верховенство над собой?

— Нет. Линкестиец сам по себе, а мы — отрезанный ломоть. Антигон лишь подтвердил его права на Македонию. То, что мы взяли мечом и союзом — наше и никому мы это не отдадим.

— Вы же все мосты сожгли за своей спиной таким договором. Он не позволит вам вернуться.

— Ну, это мы еще посмотрим, — уверенно заявил Сополид.

— Разумно ли заключать не очень-то и нужный договор, с мыслью его потом нарушить?

Македонянин пристально посмотрел на гетеру, хмыкнул.

— Иногда ты произносишь речи, свойственные скорее умудренному опытом мужу. Я не знаю больше жен, которые так интересовались бы политикой и стратегией, как ты. Ну, разве что, нашу бывшую царицу, Олимпиаду, но я с ней, хвала богам, близко не знаком. А иногда напоминаешь, что ты еще совсем девчонка. Когда станешь матерью, Таис, многое без слов поймешь. Антигон любую ложь произнесет, любую клятву преступит ради жизни своего сына. Я бы на его месте поступил так же.

Сополид повернулся и пошел прочь, оставив Таис наедине со спутанными в клубок мыслями.

Стать матерью? Да ведь лишь об этом она и мечтает. Только бы Птолемей вернулся живым…

Таврские горы непроходимы практически на всем своем протяжении. В западной части Суровой Киликии их склоны круто обрываются в море. Места эти дики, но вовсе не пустынны. С древних времен они стали прибежищем племенам, известным своим разбойничьим нравом. Горцы всегда жили бедно, суровая земля не позволяла им заняться земледелием, однако они довольно давно уже обнаружили у себя под боком оживленную морскую дорогу из богатых Египта и Финикии в Эгейское море.

Сами боги видать пожелали обустроить в Суровой Киликии пиратское гнездо. Береговая линия здесь изрезана бесчисленными бухточками, усеяна скалами — идеальное пристанище для быстрых и вертких пиратских суденышек. Горцы стали морскими разбойниками, а эллины сочинили поговорку:

«Три худших слова есть в эллинском языке на букву К — критянин, каппадокиец и киликиец».

В восточной части Киликии Тавр отступает от моря, образуя долину, рассеченную руслами нескольких больших и малых рек. Здесь стоят богатые города — Адана и соперничающий с ней Тарс, древний город, основанный ассирийским царем Сарданапалом, оставившим после себя надпись:

«Сарданапал основал Анхиал и Тарс в один и тот же день; ты же, чужеземец, ешь, пей и люби; все другие блага человека не стоят внимания».

Город стоял в сотне стадий от моря, на реке Кидн, которая разделяла его на две части. Река текла с севера, со склонов Тавра, образуя восточную часть прохода, соединяющего Каппадокию с Киликией Равнинной и носящего гордое имя: «Киликийские ворота». Несмотря на величественное название, проход представлял собой довольно тесный коридор. Дорога извивалась среди горных хребтов, как змея, ползущая с запада на восток, круто взбиралась на перевалы между вершинами, а потом резко сворачивала на юг и ныряла в глубокую и узкую долину студеного Кидна.

Путь непрост и длинен, протяженность прохода — пятьсот стадий. На равнине войско способно преодолеть это расстояние за четыре дня, но здесь ему потребуется намного больше времени. Обходной путь лежит слишком далеко.

Образующие проход обрывистые склоны густо поросли пихтой, длинноиглой сосной, можжевельником и кедром. В самой узкой части прохода дорога такова, что отойди всего на десять шагов с тропы, и ты уже лезешь вверх по отвесному склону, продираясь сквозь густые колючие заросли.

Здесь горстка людей вполне способна сдержать стотысячную рать, это прекрасно понимает любой полководец, ведущий войско Киликийским проходом, потому каждый стремится скорее очистить себе весь путь стремительным броском передовых отрядов, но сделать это весьма непросто.

Защищать Киликийские ворота очень легко, потому персы никогда не держали здесь много войск, лишь малые отряды, препятствующие разбоям горцев на дороге. Флота у сатрапа Киликии Арсама вообще не было. Зачем он ему? С пиратами побережья борется близкий Кипр, покорный царю царей.

Уцелевший при Гранике Арсам имел в своей сатрапии всего четыре тысячи воинов, из которых боеспособных спарабара насчитывалось менее половины. Он ничего не смог противопоставить лихому налету Птолемея, который тайно высадился в устье Кидна и, совершив быстрый переход, овладел Тарсом. Город был плохо укреплен со стороны реки, да и ворота закрыть персы, застигнутые врасплох, не успели. Птолемею не понадобились ни машины, ни даже штурмовые лестницы.

Арсам едва спасся бегством, но выбравшись с малым отрядом из города, он совершил непростительную глупость: вместо того, чтобы отступать в горный проход, сатрап бежал к юго-востоку и укрылся в городе Малл, где начал спешно готовиться к осаде. Отсюда он отправил гонца к царю царей с просьбой о помощи. Это оказалось еще одной ошибкой запаниковавшего сатрапа. Дарий разгневался и повелел Арсаму немедленно занять Врата, дабы воспрепятствовать соединению македонских войск.

Легко сказать, займи. Арсам, словно Геракл на распутье оказался. Только у того по одну руку лежал путь трудный, ведущий к славе, а по другую — легкий, привлекательный, полный удовольствий, хотя и заканчивающийся посмертным забвением. Арсам про Геракла слышал, но не очень много. Таких подробностей не знал, а перед собой видел пути несколько иные.

Первый — стать героем, напугав македонского ежа своей голой задницей. Второй — принять мучительную смерть в руках палача, не выполнив царский приказ. Был еще и третий — опустошить в Малле винные погреба и перепортить всех местных девок, затрахавшись вусмерть.

Пока Арсам мучительно думал, от страха осуществляя третий вариант, Птолемею без боя сдалась Адана, а с Кипра пришли вести о восстании Сол. Дальше сидеть на заднице невозможно, что-то нужно уже делать.

Птолемей отрезал Арсама от Киликийских врат, и сатрап бросился бежать на восток, к вратам Сирийским. Добежав до города Исс, он встретил еще одного царского гонца. Тот сообщил, что царь царей всем войском идет к Сохам и, грозя Арсаму расправой, требует, чтобы тот перекрыл северный проход, отрезав Одноглазого.

У сатрапа душа совсем ушла в пятки, он лихорадочно искал пути спасения. Мысли завязались в сотню узелков, мозги ворочались так, что сера в ушах дымилась. Думал-думал и придумал. Нашел-таки сатрап лазейку и, приободрившись, радостно бросился в Сохи, встречать царево войско.

Еще в начале лета заняв без сражения Анкиру, стратег-автократор Азии развернул здесь кипучую деятельность, стремясь привлечь под свои знамена побольше союзников. Помчались послы во главе с Леоннатом в независимые эллинские колонии на южном берегу Понта Эвксинского — Гераклею и Синопу. Пердикка договаривался с вождями племен Пафлагонии, сам Одноглазый с каппадокийцами.

Все лето пролетело в лихорадочном пополнении войска и его подготовке. Македонские стратеги нещадно гоняли ополченцев и наемников, создавая из них декады, лохи и таксисы «пеших друзей». Не всем сие понравилось. Многие из тех, кто зарабатывал на жизнь мечом, и считал, что владеет им вполне сносно, оскорбились. Немалое число таких пришлось оставить в покое. Разве что вынудили обходиться в походе без обоза. По заведенному Филиппом установлению каждой декаде придавался мул и слуга. Никаких телег.

Возникло много забот со снаряжением. Если изготовить нужное число сарисс не составило труда, то большие круглые щиты, что были у каждого гоплита, для строя македонской фаланги совсем не годились, поэтому увеличить численность педзетайров Антигону удалось незначительно и преимущество в вооружении перед эллинскими наемниками Дария осталось ничтожным. Впрочем, стратег не сильно расстраивался на сей счет. Гораздо больше беспокойства вызывала малая численность конницы.

Антигон своевременно получил от Птолемея послание, сообщавшее о количестве войск Дария, и вполне отдавал себе отчет в том, что уступая в людях пятикратно, сможет лишь доблестно сложить голову. Македоняне, конечно, обсуждали идею отступить с безлесной каменистой равнины в горы, но каппадокийцы сообщили, что персы сторожат проход. Историю Антигон знал хорошо. Не требовалось ему напоминать про давние подвиги спартанцев.

Каппадокийцы совещались долго, под персами им жить надоело, но и в успехе антигонова дела они изрядно сомневались. Среди знати не было единодушия. Те аристократы варваров, чьи земли располагались восточнее реки Галис, продолжали смотреть в сторону персов, хотя столица сатрапии, Газиура, ныне пустовала без высокого начальства. Западные вожди все же решились предоставить Монофтальму около пяти тысяч воинов, из которых две тысячи пришли конными. Ни стратеги эллинов-союзников, ни старшие гетайры не верили в надежность этого отряда, но Антигон искренне радовался приобретению. Еще бы не радоваться. На безрыбье-то. Пафлагонцы ответили отказом, а из Гераклеи, дорийской колонии, Леонната едва не пинками выдворили, обидев и обозлив неимоверно. Гордые дорийцы спешили не отстать в высокомерии от своих дальних родичей — спартанцев.

Зато пришел отряд из Синопы, милетской колонии. Этот город обладал автономией, подобной той, что персы предоставили его метрополии, формально подчиняясь сатрапу Малой Каппадокии. Впрочем, сей сатрап, Митробазан, погиб при Гранике, а нового Дарий не назначил. Пятьсот гоплитов и около тысячи пельтастов пополнили войско Антигона.

Последним с запада подошел Кен, который привел новые пополнения: конный отряд лидийцев и еще две тысячи наемников, в основном из Вифинии.

Теперь войско союзников лишь немногим не дотягивало до тридцати тысяч человек. Уже что-то, хотя персы по-прежнему подавляюще превосходили их числом, да и надежное ядро македонян оставалось совсем небольшим.

Антигон узнал о дерзком деянии Лагида уже в конце лета, вовсю занимаясь укреплением Анкиры, причем птолемеевы труды едва не пошли прахом. До верховного стратега смог добраться лишь второй из двух отрядов гонцов, отправленных предусмотрительным Лагидом с разницей в несколько дней. Первый так и не дошел до цели, сгинув где-то по дороге, вероятно, вырезанный горцами, польстившимися на лошадей.

— Ну и ловкач, Лагид, — только и оставалось протянуть Пердикке, когда веселящийся, как мальчишка стратег-автократор сообщил ему новость.

— А что это нам дает? — недоуменно спросил Кен, еще не вникший в ситуацию.

— Как что? Встретим Дария, как Леонид Ксеркса, — ответил Пердикка.

— А чего бы Дарию переться в Киликию? Где ему там развернуться? Персы простор любят, — не сдавался Кен.

— Нам надо двинуться туда пошумнее, — сказал Леоннат, — тогда он просто пойдет за нами. Ему же нас надо разгромить, вот он и станет искать встречи.

— А вот я иначе думаю, — возразил Кен, — он хочет себе всю Азию вернуть, потому пойдет прямиком на Сарды. А там Мифрен, большой любитель открывать гостям ворота.

— Он не оставит нас у себя за спиной, — уверенно заявил Антигон, — не пойдет. Вернее, пойдет, если не будет знать, что мы в Киликии. Леоннат прав, надо побольше шуметь о нашем выступлении. Прямо сейчас и начинать.

В семнадцатый день метагейтниона голова союзнической колонны миновала самое узкое место прохода, где кто-то из древних возвел каменные ворота с участком стены, упиравшейся в отвесные склоны. Здесь, на протяжении двадцати стадий, можно было идти всего по три человека в ряд.

Антигон, ведущий коня в поводу, как и все гетайры, сберегавшие лошадей, вступил под древнюю арку без опаски: давно уже разведчики и авангард проверили всю округу на десятки стадий вперед. Противника не было. Никто не сторожил перевалы, никто не пытался обрушить камнепад на колонну, медленно ползущую по дну глубокого ущелья.

На некотором удалении от ворот дорога расширилась, и ее пересек быстрый ручей.

— Это Кидн, — сказал проводник из каппадокийцев, — здесь его перешагнуть можно, а в море впадает уже полноводная река.

Антигон присел у ручья на корточки, зачерпнул горстью воды, выпил.

— Холодная, аж зубы ломит. Но вкусная, чистая.

Он стянул с головы шерстяной берет-каусию, смочил затылок, шею, поплескал на лицо.

— Жарко. Окунуться бы целиком…

— Не советую, — покачал головой проводник.

— И то верно, — согласился стратег, — в такую студеную воду лезть, судьбу искушать… Да и некогда.

Он снова надел берет, растянул его края пошире, пряча глаза от солнца. Воины, подходя к воде, наполняли флаги и бурдюки.

— Теперь легче идти будет, — сказал проводник, — дальше дорога все шире.

Идти действительно стало легче, и, хотя до выхода из ущелья было еще далеко, это расстояние войско, несмотря на накапливающуюся усталость, протопало быстрее.

Семьдесят лет назад здесь прошли эллины, наемники Кира Младшего, претендента на персидский трон. Шли на войну, в которой потерпит поражение и сложит голову Кир, но их, эллинов, так никто и не сможет победить. Ни персидские стрелы, ни гигантские расстояния Азии. Мысль об этом не покидала Антигона и его товарищей. Пожалуй, каждый эллин, ступая на этот путь, вспомнил хотя бы раз о славном походе десяти тысяч. Вспомнил и задумался: «А где будет конец нынешнего Анабасиса? И каким он будет?»

И вот, наконец, Тавр остался за спиной. Перед Антигоном раскинулась обширная плодородная долина, Киликия Равнинная.

— Куда теперь, господин? В Тарс? В Адану?

Антигон приказал разбить «правильный» лагерь. С валом и палисадом. Здесь уже следовало держать глаза открытыми.

Воины отдыхали два дня. Антигон дожидался прибытия криптиев, разосланных далеко вперед. Он не хотел идти вслепую, не разведав обстановки, однако пришлось. Он не мог себе позволить длительную стоянку в малолюдной местности. Этак воины съедят все припасы, а где их пополнить? Нужно спускаться в долину к селениям и городам.

Союзники сделали еще один переход по направлению к Тарсу, когда, наконец, прискакал один из разведчиков.

— Докуда добрался? — спросил его Пердикка.

— Три конных перехода к юго-востоку от города Исс.

— Покажи.

Перед разведчиком развернули карту, он показал.

— У самых Сирийских врат, — отметил Антигон, — что там?

— Там уже разъезды персов! Царь стоит огромным лагерем в Сохах у оконечности Аманских гор.

— Давно они там?

— Не смог узнать точно. Вроде, недавно. С берега видно множество кораблей. В самом Иссе никого из начальства персов нет. Местные уверены, что царь со дня на день вступит в Киликию.

Антигон сжал зубы. Сердце забилось чаще. Вот он, момент истины, все ближе и ближе. Здесь все решится. Какой жребий вынули для него боги?

— Где Птолемей? Видел кого-нибудь из его людей?

Разведчик виновато развел руками.

— Нет Птолемея в Киликии.

— Как это нет? — удивился Пердикка.

— Вот так… Нет и все.

— А его люди?

— Никого нет. Ни в Тарсе, ни в Адане. Были, персов разогнали, а потом ушли. Куда — местные не знают. В Малле я не был, но, говорят, Птолемей туда тоже не ходил.

— Ну не сквозь землю же он провалился? — озадачился Антигон.

Вот это новость. Приняв решение идти в Киликию, Монофтальм считал присоединение к своему войску пятитысячного отряда Лагида практически свершившимся событием. Сообщение разведчика покачнуло землю у Антигона под ногами.

— Отплыл, не иначе, — подал голос Леоннат.

— Куда и зачем? — спросил помрачневший Антигон.

— Не знаю…

— Господина любят боги, — раздался за спиной вкрадчивый голос.

Птолемей обернулся. Так и есть, сириец подкрался незаметно. Тихо, как змея приполз.

— Боги любят тех, кто про них не забывает, но надеется только на себя, — ответил хилиарх, — чего тебе нужно, сириец? Хочешь, чтобы я тебя, наконец, отпустил?

— О, недостойный Ксантипп был бы очень рад такому великодушию. Но единственное его желание — быть полезным господину.

«Единственное желание… Зачем он упорно продолжает называть себя эллинским именем? Я ведь знаю, что он знает, что я знаю, что он никакой не эллин. Эка сказанул. Боги, голову на пару с языком о такие завороты сломаешь».

— Говори яснее, чего ты хочешь?

Ксантипп-Фратаферн облизал губы и сказал:

— Я долго наблюдал за тобой, господин. Ты смел, дерзок, умен и расчетлив. Удачу даже не за хвост хватаешь, а прямиком за хребет…

От внимания Птолемея не укрылось, что лазутчик совершенно неожиданно стал говорить о себе в первом лице и вообще отбросил этот варварский лукаво-раболепный тон, который до невозможности раздражал хилиарха.

— И что?

— Я бы хотел остаться с тобой.

— Ты и так со мной, я не отменял свой приказ, запрещающий тебе отлучаться.

— О, это не составило бы труда. Ни ты, ни твои люди меня задержать не способны.

Птолемей смерил его взглядом.

— Ты наглец, как я погляжу. Это почему еще не способны?

— А ты попробуй поймать голыми руками угря.

Птолемей усмехнулся.

— Что-то ты на угря не очень похож.

— Как знать… — в свою очередь заулыбался Фратаферн.

Птолемей поманил молодого гетайра, одного из своих телохранителей.

— Ну-ка, ткни этого наглеца мордой в пол.

Гетайр подскочил сзади и схватил Фратаферна одной рукой за загривок, а другой за правое предплечье. Толкнул вперед. Фратаферн, послушно подаваясь, немного повернулся и… Птолемей не понял, как у лазутчика это получилась и какими словами можно описать то, что произошло, пожалуй, лучше всего подходит — «стряхнул». Да, именно стряхнул совсем не легонького воина с себя. Тот грузно шмякнулся на бок, откатился в сторону и мгновенно пружинисто вскочил.

— Хватит! — остановил его Птолемей и, повернувшись к лазутчику, хмыкнул, — и верно, угорь. Ты, я смотрю, умелый панкратиаст, ну и что? Допустим, раскидаешь несколько моих людей. Все равно далеко не убежишь.

— Я и не собирался убегать. Всего лишь хочу доказать тебе, что решил остаться вовсе не по принуждению. Своей волей.

— С чего бы это вдруг?

— Ты очень удачлив.

— Это я уже слышал.

— Разве этого мало? Хорошо. Ты не просто удачлив. Некоторые прыгнут с обрыва в море, надеясь на достаточную глубину и отсутствие подводных камней. Ты прыгнешь, зная, что их там нет. Ты осторожен, но вместе с тем дерзок. Иные не стали бы прыгать в любом случае, а поискали бы более легкий способ спуститься.

Птолемей помолчал немного, глядя лазутчику в глаза, потом сказал:

— И к чему ты мне все это говоришь?

— Я решил, что те тридцать мин, на которые ты меня недооценил, ты все же заплатишь, — спокойно ответил Фратаферн, скрестив руки на груди.

— Это с какой стати? — удивился Птолемей.

— За то, что я предостерегу тебя от опасности.

— Какой опасности?

— Там, в Милете, я не сказал тебе, что Тимонд, сын Ментора отплыл на Лесбос, дабы отозвать Мемнона и его войска сюда, в Азию.

— И ты умолчал об этом?! — вспыхнул Птолемей.

— Любые слова имеют цену. Ты отказался ее платить.

Птолемей сдвинул брови, поиграл желваками на скулах, но быстро успокоился. Фратаферн прищурился:

— Ты отлично владеешь собой, господин. Очередное подтверждение, что я не ошибся.

— А если я, отлично владея собой, сейчас сниму тебе голову за обман? — спросил Птолемей, — ты уверял, что рассказал все.

— Все, что стоило тридцати мин. И я открыто заявил об этом. Тебе не в чем упрекнуть меня.

«Да, верно… Вот ведь, пес! Что ж, наука. Слушая речи варваров, под каждым словом ищи еще три».

— Зачем сейчас рассказал? Я все еще не обещаю тебе дополнительной платы.

— Весь мир — доска для игры, — развел руками Фратаферн, — люди, лишь фигурки на ней. Большинство людей, — поправился сириец, — а единицы ведут игру. Кто-то играет хорошо, кто-то плохо. Я много лет уже служу советником в этой Великой игре. Служу разным игрокам. Тем, кто играет хорошо. Ты хорошо играешь.

— Мне уже приходилось слышать подобное сравнение. Но впервые кто-то под игроками понимает людей. Все в руках богов, сириец. Все в руках судьбы. Люди посмеются, когда ты скажешь: «Нет никаких Мойр». Особенно, когда Мойры скажут: «Нет никакого Фратаферна».

— Может и так, — улыбнулся Фратаферн, — может и так. Без сомнения, скромный купец, торговец самоцветами, должен быть богобоязненным, ибо никакие цари не защитят его от всевозможных бед, которые сулит столь опасное ремесло. Но я ведь не только купец. Я вхож ко многим сильным мира сего. Не боги играют в Великую игру, господин. Может быть, конечно, они иногда дергают за ниточки. Иногда.

— Да ты философ, сириец. Значит, служишь тем, кто нынче сидит выше? А если ножка у этого седалища подломится?

— Ты хорошо играешь, хилиарх, — повторил лазутчик, — играй так и дальше и я принесу тебе много пользы.

Птолемей задумался, подошел к распахнутому окну резиденции беглого сатрапа Арсама. За окном Кидн спешил к морю, бесконечно на одном месте, и всегда новый в каждое следующее мгновение.

«Играй хорошо. Проиграешь, не обижайся. Маски сброшены. Интересно, он со всеми своими хозяевами столь откровенен?»

— Хорошо. Ты получишь и тридцать мин и мое доверие. В некоторой степени.

Фратаферн кивнул. Уточнение «в некоторой степени» ему особенно понравилось. Македонянин не прост. Такой способен горы своротить и при этом спокойно умереть в своей постели в глубокой старости. Разумеется, без чужой помощи. Хорошо быть рядом с таким.

— Зачем царю Мемнон? — нарушил молчание Птолемей, — как горстка его людей усилит Дария? Персы и так собрали по твоим словам огромное войско.

— Великий царь испытывает сейчас некоторый недостаток в эллинских наемниках. Поскольку он считает их самыми лучшими воинами, то не будет чувствовать себя уверенно, даже командуя стотысячной ратью, если в ней нет эллинов.

«Значит сюда скоро нагрянет Мемнон… Сколько у него людей и кораблей? После Милета немного оставалось, но мог ведь еще набрать. На Тенаре они никогда не переводятся, а золото ему могли доставлять морем. Если хватало сил держать в осаде Митилену, значит, пожалуй, воинов не меньше, чем у меня».

Птолемей не горел желанием драться с родосцем в Киликии. В Ионии — другое дело, там можно было рассчитывать на поддержку, на крепкий тыл. Но здесь… Силы, по всей видимости, равны, а воевать Мемнон умеет. Дело отсвечивало неопределенным исходом. А скоро сюда вломятся Антигон и Дарий. Ситуация становилась непредсказуемой.

«Может, пора уносить ноги?»

Птолемей поделился этой мыслью с Демаратом.

— Не сочтет ли тебя Антигон предателем? — поинтересовался наемник.

— Это с какой стати? После всего того, что я для него сделал?

— Ну, он же наверняка будет рассчитывать на наш отряд в предстоящей схватке с персами.

— Он, вообще-то, оставил меня в Ионии. То есть, как бы не предполагалось присоединение наших с тобой сил к нему.

— Он оставил тебя воевать с Мемноном. А родосец прибудет сюда.

— Антигон об этом не знает.

Эвбеец прищурился, глядя Птолемею прямо в глаза, но ничего не ответил.

Повисла пауза.

— Осуждаешь меня? — не выдержал хилиарх.

Демарат не сразу ответил.

— Нет. Не осуждаю. Сказать по правде, я поступил бы так же.

— Значит, уходим.

— Куда?

— На Кипр. Неарх и Менелай свое дело сделали, Солы Кипрские за нас. Теперь можно заняться Саламином, персидским флотом. Я думаю, что там мы гораздо больше пользы принесем Антигону. Все равно оценит, даже если и не сразу разберется.

— Когда выступаем?

— Как можно быстрее. Завтра же. Тянуть нельзя. Отдай команду, Демарат.

Наемник кивнул и вышел прочь.

— А ведь ты уже привык жить своим умом, Лагид, — прошептал Демарат несколько позже, уже на борту отходящей от берега триеры, сверля глазами спину стоящего на носу со сложенными на груди руками хилиарха, — и нравится тебе это. Ох, как нравится.

Огромная армия шахиншаха Дарайавауша переправлялась через реку Пинар, приближаясь к Иссу. Первыми на правый берез перешли «бессмертные» из тысячи «Шафрановых». Эти воины ранее состояли в войске шахраба Мазака в ту пору, когда тот правил Киликией, они хорошо знали здешние места и потому шли в передовом отряде. Возглавил их Реомифр, буквально рвавшийся в бой и лелеявший надежду добыть большую славу, которая могла бы смыть позор Граника. Бывшему начальнику конницы придали еще и две тысячи спарабара, дабы не рисковал понапрасну отборными «Шафрановыми».

Войско двигалось по травяному ковру, ширина которого колебалась, доходя местами до тридцати стадий. С востока ковер упирался в гряду холмов, постепенно превращающихся в Аманский горный хребет. С запада он обрывался узкой песчаной лентой, омываемой морским прибоем.

Пинар в это время года не отличался полноводностью, и его вполне можно было преодолеть вброд. Реомифр не стал ставить часть воинов в оборону у переправы, поскольку был вполне уверен в ее безопасности: далеко впереди местность уже проверили конные разъезды.

Военачальники едва не разодрались, выпрашивая у шахиншаха право возглавить авангард. Всем хотелось отличиться на глазах у повелителя, первым встретить врага и разогнать его. В войске шахрабов у Граника никто не рвался в бой с таким пылом. Они не о сражении сейчас думали, а уже примеряли на себя будущие награды и милости. Дарайавауш склонялся поставить вперед Бесса, поддаваясь его уговорам, но Реомифр, неустанно кланяясь, убедил шаха, что Бесс не годится, ибо не знает здешних мест.

Переправились египтяне, сирийцы, «бессмертные». Когда реку переходили кардаки, их командир, Аристомед, презрительно фыркнул, обращаясь к своему лохагу-заместителю, тоже эллину:

— Антигон — глупец. Вот здесь надо было нас встречать, лучше места не найти.

— Почему?

— Полоса узкая от моря до холмов, коннице не раскатиться, обход не совершить, в бок не ударить. Если бы встали тут вдоль реки, нам бы несладко пришлось. А там за Иссом широкая равнина.

— Он возьмет и в Киликийский проход юркнет, как мышь в нору. Как его оттуда выковыряешь?

— Да я бы никак не стал. Залезет — сам дурак. Ему там скоро жрать нечего станет.

— А ну как обратно в Каппадокию уйдет? Мы что, за ним? Тут он нас на выходе… — лохаг ударил ладонью о ладонь.

Аристомед призадумался.

— Ну… Я бы не стал туда идти. Корабли же у нас есть. Морем тысяч двадцать перебросить в Карию и в тиски македонян!

Примерно так же рассуждал в ставке великого шаха Оксафр, которому идея похода в Киликию с самого начала не нравилась.

— Государь, я уверен, Одноглазый боя не примет.

— Почему ты так считаешь?

— Разведчики уже достигли Пирама. Нет ни следа яванов.

— Куда же они делись?

— А может трусливый пес Арсам продался врагу и все его донесения и россказни — выдумка? — предположил Атизий, — мы войдем в Киликию, а яваны все это время так и сидели в Каппадокии. Что нам делать? Назад идти? Конечно нет, пойдем на север проходом. Тут-то в узком месте они нас и прижмут.

Арсама, который прискакал в Сохи накануне выступления войска, шахиншах выслушал, казнить не стал, но велел удалиться прочь с глаз. Незадачливый шахраб наплел басню, будто он героически выманивал яванов из Врат, дабы те, сидя в узком ущелье, не имели преимуществ. Спасая свою шкуру, он превратился в поток красноречия и милостивый шахиншах смягчился. Но все же видеть неудачника более не желал.

— Почему же ты раньше не высказывал подобной мысли, почтенный Атизий? — спросил Набарзан.

— Потому что он тугодум, — оскалился Бесс, — государь, пусти моих всадников вперед, я мигом все узнаю. Этот тихоход Реомифр топает слишком медленно.

Дарайавауш переводил взгляд с одного на другого, но хранил молчание, а потому войско продолжало идти вперед.

В Иссе шахиншаха ожидал акарнанец Бианор, наемник, один из лохагов покойного Мемнона. С ним была одна триера. Он сообщил, что весь остальной флот Фарнабаза стоит в Малле и наемники приказаний великого царя. Вражеских кораблей Бианор не видел.

Куда же делись яваны? Этот вопрос мучил всех.

Кодоман повелел Бианору возвращаться в Малл, а всем наемникам идти сушей, по берегу Пирама в городок Магарс, где войскам предстояло соединиться.

Бианор повиновался.

Через два дня, когда персидское войско удалилось от моря, его нагнал гонец из Исса, оставшегося за спиной. Храпящий жеребец гонца, весь в мыле, рухнул замертво посреди лагеря. Торопясь и заикаясь, вестник сообщил, что большое войско яванов идет северным берегом Кипра на Саламин, а вся западная часть острова перешла на их сторону. Наварх Аристомен просит помощи, ибо всех защитников Саламина — лишь семь сотен его морских пехотинцев-эпибатов и даже если он вооружит гребцов, это город не спасет.

— Пусть вооружит горожан! — закричал хазарапатиша.

— В городе волнения, — прохрипел гонец, — смутьяны требуют от Фитагора прогнать персов.

Царь Саламина Фитагор (на Кипре вообще в каждом городе сидел царь, все они подчинялись персам, но единого шахраба Ахемениды на остров не назначали) правил последние восемнадцать лет, сменив на троне бунтовщика Эвагора, который пытался поднять восстание против шаха Артахшассы, но не преуспел. Царек этот был послушным, незаметным. Фитагор-Никакой, прозвали его подданные. Фактически, последние пару лет в городе распоряжался наварх-наемник Аристомен.

— Набарзан! — приказал Дарайавауш, — срочно гонца в Сохи, к Адземилькару. Пусть немедленно выступает на Саламин!

— Повинуюсь, о, великий!

— А флот яванов? — дрожащим голосом спросил шахраб Сабак.

— Кто его видел? — прогудел Оксафр.

Никто не видел. Никто не знал, насколько он велик.

— У Адземилькара достаточно кораблей, — успокоил Сабака Набарзан.

Ага, кораблей много, вот только воинов на них… Да и какие из ханаанцев воины?

Так или иначе, стало понятно, что яваны, разбившие Арсама, убрались из Киликии.

— Отлично! — потер ладони Кодоман, — с ними разберется Адземилькар. Теперь нам надо найти Антигона.

— Если он здесь… — мрачно произнес Атизий.

— Позволь мне, повелитель… — вновь высунулся Бесс.

Дарайавауш только рукой махнул раздраженно, дескать, знаю, знаю, чего хочешь.

— Идем в Магарс! — возвестил шахиншах.

Через три дня персы соединились с войском эллинских наемников, которые дисциплинированно под командованием Тимонда прибыли к назначенному месту встречи. Фарнабаз остался в Малле с флотом.

Там же, в Магарсе, персы, наконец, узнали, где находится Антигон.

Войско яванов было замечено на Алейской равнине на полпути между Тарсом и Аданой.

— Что они там делают? Куда идут? — опросил Дарайавауш своих военачальников.

Те зачесали бороды.

— Алейская равнина удобна для конницы, — пробормотал Реомифр.

— Вот именно! — сказал шахиншах, — не вы ли уверяли меня, что Антигон не станет рваться на равнину?

Военачальники не знали, что ответить. Так и не поняв замысла противника, персы выступили на Адану.

…А за десять дней до этого, Антигон, расспросив местных жителей и своих проводников, изучив землеописания, составляемые купцами и все карты, какие у него были, расстелил одну из них перед стратегами и, ткнув пальцем в папирус, сказал:

— Вот здесь мы их встретим.

Свистнули стрелы.

— Спантамано! Они уходят!

— Вижу! Догоним! Хей!

Шатапатиша бросил своего высокого злого аргамака в галоп.

— Хей! Хей!

— Фаиспарт, давай вперед! — заорал Спантамано вождю саков, — Вакшунварт, ближе держись, не отставай!

Несколько удирающих всадников обернулись разом, спустили тетивы, издавшие звонкий хлесткий свист. Согды прильнули к конским шеям. Спантамано злорадно ухмыльнулся: мало, кто может метко стрелять на полном скаку, подобно сакам и массагетам. Эти всадники точно не из их числа.

Вновь свистнули стрелы, и один из согдов полетел на землю, раскинув руки.

«Вот дети шакала! Недооценил…»

Хотя, справедливости ради, шатапатиша не так уж и ошибся: убегающие всадники стреляли за спину неважно и попадали, скорее случайно. Действительно, до степняков им далеко.

Под стрелами Спантамано заколебался на мгновение: не стоит ли достать щит? Глупо умирать от первой же стрелы. Нет, только мешать будет.

Крышку горита шатапатиша отстегнул загодя, дабы не мешкать, когда потребуется выхватить уже снаряженный лук и теперь, не отрывая взгляда от беглецов, выдернул стрелу. Отточенным движением наложил ее на вощеную тетиву, не заботясь, попал ли в пропил на костяном ушке. Нет нужды смотреть, пальцы с раннего детства сами знают, как надо. Изгибаясь, заскрипели рога короткого степного лука и, с неслышным уху вздохом, рванулись назад, пытаясь обрести свободу. Стрела улетела. Гудящие колебания тетивы замерли, не достав до предплечья Спантамано, защищенного лишь рубахой. Опытному стрелку щиток не нужен.

Никто из удирающих даже не вздрогнул. Мимо!

— Улала!

Слева с азартным улюлюканьем согдов обгоняли саки.

Возле уха что-то треснуло, и перед глазами задрожало оперенье чужой стрелы, расщепившей край закинутого за спину щита, торчавший над плечом.

— Акем Мана… — Спантамано вздрогнул, выломал древко, злобно скалясь.

— Улала! — орали саки и пускали стрелы на полном скаку, растягивая тетивы до уха.

Они стреляли успешнее согдов, убегающий враг недосчитается уже дюжины воинов.

Спантамано отметил, что вражеские всадники — не яваны. Тех он бы сразу узнал, а эти обликом, хоть и, несомненно, чужие, но от его собственных воинов отличались не так уж и сильно. В сравнении с голоногими яванами.

— Хей! Хей!

— Улала!

В азарте погони, преследуя отряд, человек в пятьдесят или чуть больше, Спантамано не мог оценить, какое расстояние его всадники пронеслись, и очень бы удивился, если бы ему сказали, что не меньше половины парасанга. Шатапатише казалось, что скачка вышла скоротечной.

Удирающие воины свернули к реке, в камыши.

— Фаиспарт, осторожно! — предостерегающе закричал Спантамано, но вождь саков его не расслышал.

Саки, не разбирая дороги, бросились за противником и поплатились. Из камышей выскочили прятавшиеся там люди, пешие, большей частью без доспехов и даже шлемов. Саки напоролись на выставленные копья. Заржали раненные лошади, вздымаясь на дыбы и сбрасывая седоков.

Спантамано заскрежетал зубами, бросил разогнавшегося жеребца направо, уходя от вражеской пехоты, которой оказалось неожиданно много.

Пельтасты, таившиеся в камышах, прикрываясь от стрел небольшими щитами, забрасывали согдов и саков дротиками. Некоторые воины даже использовали их, как короткие копья, смело бросаясь на оторопевших от неожиданности и сбившихся в кучу степняков.

Спантамано вложил лук в горит и выхватил из-за пояса топор с узким, всего в ладонь шириной, лезвием и длинным топорищем, туго обтянутым кожей.

— Согды! Вперед!

Сам он на правом крыле, подтянувшийся Вакшунварт на левом. Сотня согдов, издав боевой клич, бросилась выручать степняков.

Первого своего врага Спантамано стоптал конем, рубанул топором второго. Тот прикрылся щитом, плетенным из лозы. Топор пробил щит, но податливые прутья охватили лезвие словно руками. Шатапатиша рванул топорище на себя, одновременно отталкивая противника ногой. Успел освободиться. Как раз вовремя, чтобы увернуться от высунувшегося, откуда ни возьмись, чужого копья.

Спантамано рубил направо и налево, углубляясь в камыши, кишевшие пельтастами. Под ногами коня хлюпала вода. Вокруг визг, вой, треск.

Аргамак жалобно заржал: на шее его заалела рана. Жеребец, не слушаясь седока, взвился на дыбы и копытом размозжил череп обидчика.

Чужой чернобородый воин в лисьей шапке насадил на копье неосторожного согда совсем близко от шатапатиши и уронил его вместе с конем в жижу под ногами. Согд визжал, пытаясь вытащить древко, но наконечник копья торчал из его поясницы уже на две ладони. На маленькую свежевытоптанную «полянку» посреди зарослей, ворвался еще один согд и, перелетев через конскую голову, покатился под ноги вражьим воинам. Его коню подсекли ноги странным оружием. По виду меч, но очень длинный и узкий, снабженный рукоятью не короче самого клинка. Спантамано прежде не встречался с фракийцами, и оружие их видел впервые. Он бросился на подмогу сбитому соплеменнику, но не успел: тот, совсем еще мальчишка безусый, хрипел, обливаясь кровью, уставившись на командира безумными глазами в крупную монету величиной. Второй фракиец, выскочивший на «поляну», перерезал парню горло.

Спантамано, стиснув зубы, яростно толкнул пятками бока храпящего тонконогого аргамака. Тот грудью сшиб фракийца, вооруженного клинком-переростком, а второго врага сотник зарубил, правда, повозившись при этом: верткий попался ублюдок.

— Спантамано! Смотри! Справа! — долетел до шатапатиши чей-то крик.

Сотник в это время отчаянно рубился с всадником во фригийской шапке, одним из тех, убегавших, и не мог оторвать взгляда от вражеского широкого, серповидно изогнутого клинка, который едва не перерубил топорище согдийского начальника, оставив на нем уже три глубоких отметины.

Справа нарастал какой-то шум. Что там такое? Нет времени взглянуть. Удар, еще один. Израненное топорище трещит и стонет. Противник вдруг захрипел и повалился в воду, которая доходила здесь лошадям до колен. Командиру помог один из его воинов, всадив акинак в незащищенную спину врага.

— Выбираемся! — скомандовал шатапатиша, — Вакшунварт, ты где?

Нет ответа.

— Вакшунварт?!

— Здесь! — сдавленный крик откуда-то сзади.

— Отходим!

Рассекая камыш перед мордой коня могучими взмахами топора, Спантамано выбирался на сухое открытое место. Пельтасты отхлынули, словно растворились среди шумящего на ветру серо-зеленого травяного леса, высотой почти в человеческий рост.

Вот снова поле. А на нем…

— Вакшунварт, — заорал Спантамано, срывая голос, — уходим! Бежим!

С вершины близлежащего холма, на увязших в камышах согдов, летела конная лава. Три или четыре сотни всадников. Нечего и думать тягаться с ними. Согды бросились наутек. Роли поменялись, теперь удирающим оказался Спантамано.

Впрочем, яваны, или кто там еще был, долго преследовать согдов не стали. Повернули назад. И весьма своевременно. Еще чуть-чуть, и они сами нарвались бы на превосходящие силы противника. Превосходящие стократно. В десяти полетах стрелы к югу, равнина была черным черна от войск великого шаха.

Дарайавауш подошел к Адане, стоявшей на правом берегу реки Сар, в полдень. Персы не стали переправляться сразу, принялись разбивать лагерь, а к северу и к югу отправились на разведку усиленные разъезды. Не десяток всадников, как обычно, а по паре сотен.

Северный, согдийский отряд, наткнулся на противника, попытался преследовать его и еле-еле смог выскочить из засады. К югу от города все было чисто, ни следа яванов.

После возвращения Спантамано, едва он успел доложить о столкновении, Бесс со всем своим отрядом бросился в бой, но враг уклонился, откатился назад, огрызаясь стрелами.

Противник постоянно маячил на отдалении, иногда немного приближаясь и вынуждая персов вновь и вновь хвататься за оружие.

Тем временем хазарапатиша лично перешел через реку по старому каменному мосту возле городских ворот и выяснил, что они открыты.

— Где яваны?

— Ушли, — отвечали горожане.

Набарзан осмотрелся. Да, похоже на правду. Все убрались прочь, хотя это не совсем укладывалось у него в голове. Он ожидал, что Одноглазый затворится в городе.

— Не вижу здесь ничего удивительного, — сказал Аристомед, когда Набарзан вернулся в ставку, — Антигон опередил нас всего на день или два. У него не было времени подготовиться в обороне, а без этого сидеть большим войском за стенами, только что взятого, чужого города, бессмысленно. Я первым советовал бы повелителю отказаться от штурма. Македоняне не имели времени запасти достаточно продовольствия для осады, им все равно пришлось бы выйти наружу.

Эти слава показались Дарайаваушу вполне убедительными. Для шахиншаха стало очевидным, что яваны ищут сражения в поле.

В тридцати стадиях вверх по течению Сара Алейская равнина, на юге плоская, как доска, вспучивалась грядами холмов. Здесь уже начиналось предгорье Тавра. Наскоки вражеских всадников, в которых персы опознали каппадокийцев, завлекали шахиншаха с его полководцев в холмы. Этому Дарайавауш не удивлялся. Конечно, Одноглазый попытается использовать любую неровность местности, дабы хоть немного ослабить удар персидской конницы.

Принять приглашение? Почему нет? Холмы — еще не горы. Конница без труда их преодолевает. Ко всему прочему, шахиншаха уже весьма утомил поход, и он не горел желанием его затягивать. Вельможи хором пели славословия, на все лады расхваливая военную мощь великого шаха. Без сомнения, яваны, пытающиеся измыслить спасительную хитрость, извиваются, как уж, брошенный на угли, но ничто их не спасет от справедливого возмездия.

Из Аданы прибыла депутация зажиточных горожан, которые пали ниц, умоляя шахиншаха оказать им величайшую честь и посетить город. Они молили о прощении, что сдали его яванам и изливали, кажущийся бесконечным, поток оправданий.

— Потом, потом! — раздраженно замахал руками Кодоман.

В Адане Дарайавауш оставил весь свой двор, гарем и огромный обоз, выделив для охраны тысячу мидян во главе с Атизием. Остальное войско не стало переправляться через Сар и, свернув лагерь на следующий же день, двинулось на север, углубляясь в холмы. Однако пройти им пришлось не один парасанг, как рассчитывал Кодоман, а все четыре, целый дневной переход. Персы достигли места, где в Сар с запада вливалась небольшая безымянная речка (конечно, местные ее как-то называли, но царские землеописатели не удосужились сие имя указать в походных дневниках, хотя обычно составляли их с большим тщанием).

Смеркалось. Военачальники и сам шахиншах уже начали беспокоиться, когда разведчики сообщили, что за ближайшей грядой горят тысячи костров.

Шахиншах удовлетворенно разгладил свою великолепную бороду.

— Слава тебе, Премудрый Господин и всем вам, Благие Бессмертные! На рассвете мы, наконец, покончим с этими наглецами.

Ночью Дарайавауш провел военный совет, на котором утвердил расстановку войск перед сражением.

Командование было распределено согласно достоинству вельмож. Войском, разделенным по традиции на три части, предстояло руководить высшим, знатнейшим начальникам.

Правое крыло, состоящее из тяжелой поместной конницы персов и мидян, получил хазарапатиша Набарзан.

Левое предстояло возглавить Бессу Ахемениду. Под его рукой оказались Реомифр и Сабак, все египтяне, сирийцы, согды, саки, персидская легкая стрелковая конница.

Аристомед напомнил о том, что эллины чаще всего главный удар наносят своим правым флангом, то есть он придется как раз в Бесса. Замечание все нашли справедливым и фессалиец, вместе с подчиненными ему кардаками, оказался тем щитом, которому предстояло выдержать этот удар.

Эллинских наемников во главе с Тимондом шахиншах собирался поставить в центре, но Набарзан посоветовал заполнить ими пространство между центром и левым крылом, дабы они поддержали кардаков. Это предложение так же было принято.

Наконец, «бессмертными», составлявшими центр, пешими и конными, отборными воинами державы персов, предстояло командовать брату шахиншаха, Оксафру. За их спинами должна была разместиться колесница самого Дарайавауша в окружении арштибара, «носящих айву»[5], личных телохранителей шаха.

С первыми лучами солнце, едва край его показался над вершинами далеких Аманских гор, персы приступили к построению, но тут разведчики донесли обескураживающую новость: яваны отсутствовали за грядой. Там только головешки. Сотни прогоревших кострищ.

В отчаянии шахиншах взметнул руки к небу, кляня неуловимых яванов, трусливо сбежавших от сражения. Ведь очевидно — Одноглазый впечатлился силой персов и ударился в бега. Теперь гоняйся за ними по всей Киликии, а это значит, что ненавистный Кодоману поход продолжится.

Впрочем, долго сетовать шахиншаху не пришлось. Ахура Мазда его услышал: недалекие холмы начали стремительно чернеть, заполняясь тысячами людей и лошадей.

Холмы на правом, противоположном строю персов берегу Сара!

— Слишком глубоко, государь. Пехота не пройдет.

— Здесь есть броды?

— Да, даже несколько. Есть удобный широкий брод к северу. По нему можно быстро провести много войск.

— Как далеко он?

— Менее парасанга.

— А где расположены остальные?

— Еще один широкий брод южнее, но он далеко, возле места нашего предыдущего лагеря. Есть и ближе, но тот узкий и почти незаметен с берега. Хотя там довольно мелко, но всадники по нему могут ехать только гуськом.

Шахиншах задумался.

— Перейдем по северному броду, на нашем пути окажется еще и вон та река, — сказал Набарзан, указав рукой на место слияния Сара с его правым притоком, укрытое в высоком камыше и едва заметное даже отсюда, с высокого холма, где расположились военачальники во главе с Кодоманом.

— Она узкая и совсем мелкая, господин, — учтиво склонился глава чиновников-землеописателей, вызванный на военный совет, — это даже не река, а речушка, ручей. Воинам по колено будет.

— Круты ли берега? — поинтересовался Дарайавауш.

— О, незначительно! Твои доблестные воины, великий государь, легко их преодолеют!

Шахиншах был раздражен. Опять потеря времени из-за этих непредвиденных перемещений. Яваны, как зайцы, бегают от него кругами. Но еще не один заяц не уходил от стрелы шахиншаха в царских охотничьих садах. И Одноглазый не уйдет.

— Выступаем к северному броду. Немедленно, — объявил Дарайавауш.

«А если они опять отступят? На юг, прямиком в Адану. А там…»

Словно прочитав мысли повелителя, подал голос Бесс:

— Великий государь, позволь мне переправиться по тому южному броду. Я ударю яванам в спину и не позволю сбежать!

На этот раз шахиншах раздумывал совсем недолго.

— Быть посему!

— Вот и хорошо, — сказал Антигон, разглядывавший из-под ладони пришедшее в движение войско персов, — теперь им еще и солнце в глаза будет.

Союзники выстроились фронтом на север вдоль берега маленькой речки. Их правое крыло прикрывал глубокий Сар. Можно не опасаться флангового удара. Здесь встали самые надежные силы Антигона — два таксиса «пеших друзей», под руководством Пердикки и Кена. Далее разместились гоплиты союзных городов. Ими командовал Леоннат.

Наконец, на левом крыле Антигон расположил почти всю свою конницу — гетайров, продромов-ионийцев, и каппадокийцев. Полноводный Сар позволил Монофтальму, не без основания опасавшемуся могучей персидской конницы, избежать распыления своих сил. Конечно, они были очень пестрыми, но у персов в этом отношении дела не намного лучше.

Девятьсот гетайров, поделенных на четыре илы неодинаковой численности, образовали ударный клин, на острие которого встал сам верховный стратег. За его плечом неотлучно находился Селевк, глава телохранителей, а всей первой илой (при Александре она именовалась «царской»), самой большой, командовал гетайр Лисимах. Ему двадцать восемь лет, он всего на три года старше Селевка. После потрясений, выпавших на долю македонян, их командиры изрядно помолодели, ибо многие из старших товарищей уже сложили головы.

Гоплитов-наемников, которых Антигон собирался использовать, как гипаспистов, возглавлял Эригий, другой вчерашний юноша из числа друзей Александра, воспитывавшихся вместе с ним в Миэзе. Гипаспистов македоняне всегда использовали для заполнения разрыва между гетайрами и фалангой. От этих воинов требовалась большая подвижность, и сражались они без панцирей. Наемники, так же как и эллины-ионийцы имели собственных вождей, но Антигону было спокойнее от мысли, что он почти над всеми отрядами поставил македонян. В помощь Эригию Антигон дал фракийцев Ситалка.

Лидийская конница расположилась за строем войска. Предполагалось держать лидийцев в резерве, хотя Монофтальм предвидел для них несколько иное применение.

Персам потребовалось почти пять часов, чтобы переправиться через Сар и вновь приблизиться к союзникам.

— Пусть потопают, — усмехался Антигон.

Дарайавауш злился, все больше распаляясь, и подгонял своих военачальников. Те, в свою очередь, срывая голос, орали на подчиненных.

Солнце достигло зенита, а персы все еще суетливо выстраивали войска. Фаланга союзников расположилась на расстоянии стадии от маленькой речки, дабы персы со своего берега не могли причинить большой урон своими стрелами, пускать которые они большие мастера.

Персов дистанция стрельбы не смутила. Юный отрок, воспитывающийся по заветам первого из шахов, носивших имя «Добронравный», должен суметь поразить цель на таком расстоянии, если не хочет получить от учителя палкой по спине за косорукость. Азиатские луки позволяли бить намного дальше, а уж заваливать вражье войско тучей стрел, даже неприцельно, вообще не представляло труда.

Отойти дальше от берега союзники не решались, дабы не оставлять пространство для разбега персидской коннице. Атаковать сам, как при Гранике, Антигон не собирался. Он и тогда поддержал опасения Пармениона, старавшегося удержать Александра от броска через реку.

Союзники ждали, что первый шаг сделают персы. Антигон рассчитывал, что комариные укусы, которыми он терзал Дария в минувшие дни, разозлят того и заставят действовать. Он оказался прав. От нерешительности шахиншаха, раздраженного беготней, не осталось и следа.

Персы, наконец, построились и замерли, ожидая приказов.

Антигон ехал вдоль своей фаланги.

— Македоняне! Эллины! — прокричал стратег-автократор, — вы знаете, нам некуда отступать! Тот, кто дрогнет и побежит — погубит всех! Их больше, но мы все равно победим! Ибо боги за нас! Мы — справедливое возмездие за века рабства, за разрушение Эллады!

Монофтальм задержался возле таксиса ионийцев.

— Если мы падем, персы опять пройдут огнем и мечом по нашей земле! Спалят наши дома, а жен и детей угонят в рабство! Не допустим этого!

С правого крыла на левое катилась волна нарастающего рева. Гоплиты стучали копьями о щиты.

— Арес и Афина! — закричал Антигон.

— Арес и Афина!

Монофтальм надел шлем, ударил пятками коня и, сопровождаемый Селевком, помчался к строю гетайров.

С шумом опустились сариссы «пеших друзей».

— Оксафр, — позвал Дарайавауш, — пусть идут мидяне и закроют им солнце.

По рядам персов прокатилась дрожь.

— Ну, держись ребята, — сквозь сжатые зубы проговорил Кен, могучий воин, занимавший место углового.

Мидяне двинулись к реке, остановились, подняли луки с наложенными на тетивы стрелами.

Пердикка скосил глаза налево. Лицо соседа блестело от пота, губы поджаты, брови сдвинуты.

— Харону надо бы еще лодок подогнать, — усмехнулся таксиарх, — очередь сейчас выстроится до самого Амсанка[6], а то и на поверхность вылезет!

— Вот бедняге Психопомпу-то работы! — хохотнул кто-то за спиной.

Воины засмеялись, разряжая томительное ожидание.

— Сейчас… — прошептали чьи-то обветренные губы.

Свист нарастал. Пердикка инстинктивно втянул голову в плечи.

— Поднять щиты!

Туча стрел, миновав зенит, обрушилась на фалангу. Многие столкнулись с поднятыми вверх сариссами, служившими дополнительной защитой, другие вонзились в щиты. Вот только те у педзетайров совсем небольшие, не чета гоплитским…

— Агхрр… — захрипел рядом с Пердиккой один из бойцов, оседая на землю.

Его место немедленно занял другой.

— Ни шагу назад! — крикнул таксиарх.

Стрелы сыпались и сыпались. Ряды педзетайров редели. Пердикка в бессилии скрежетал зубами. Кен вполголоса бранился. Эллины в центре понесли гораздо меньшие потери.

— Позволь наступать, великий государь, — повернулся к брату Оксафр.

— Не торопись. Пусть идут кардаки.

Дарайавауш взмахнул рукой. Ему не терпелось увидеть в бою своих любимцев, созданных по эллинскому образцу.

Кардаки и наемники двинулись вперед и быстро достигли реки. Мидяне расступались, пропуская их. Заросли ивняка разорвали ряды персидской фаланги. Речка совсем узкая, но берега крутые, в полтора человеческих роста, глинистые и скользкие.

— А ну, поживее! — кричал Аристомед, опасавшийся, что македоняне скинут его назад.

Не скинули. Педзетайры не сдвинулись с места, позволяя врагу выбраться на берег. Такую тактику предложил на военном совете Пердикка.

— Если их сразу в воду сбросим, они снова за стрелы возьмутся. Плохо это для нас. Пусть уж вылезут, даже построятся. Завязнут сильнее.

— Рискованно, — покачал головой Антигон, — да и сколько у них стрел может быть?

— У персов-то? — переспросил Кен, — много.

— Что-то в этом есть, — задумчиво проговорил Леоннат.

— Хорошо, — сказал Монофтальм, — действуйте так.

Вот и действовали. Кардаки и наемники, восстановив строй, плотно сомкнув ряды, двинулись вперед. Среди людей Тимонда были спартанцы, они запели пеан, подхваченный остальными эллинами.

Пердикка прищурился. Враг совсем близко. Пора?

Кардаки тоже затянули какой-то монотонный вой на своем языке.

Пора?

— Ну же, Пердикка, — не выдержал Кен, — начинай!

Пердикка его, конечно, не слышал, но движение должен был начать именно он, угловой правого крыла. А идти надо, никогда македоняне не встречали врага стоя на месте, хотя и не атаковали бегом, как спартанцы.

Все ближе и ближе чужие щиты. Все ближе воины, нелепо выглядящие в варварских штанах и эллинских льняных панцирях, с лицами, замотанными платками.

Пора!

— Фаланга! — прокричал Пердикка, — вперед!

Две тысячи ног шагнули, как одна.

— Алалалай!

Кардаки вздрогнули. Они впервые шли на частокол копий. Колени воинов затряслись, движение замедлилось.

— Не отставать! — кричал Аристомед.

Он видел, что наемники Тимонда, не столь пугливые, как персы-фалангиты, вырываются вперед. Сын Ментора понятия не имел, что происходит слева от него и бодро наступал на Кена и Леонната.

Ближе, ближе.

— За Македонию! — закричал Пердикка, качнув сариссой вперед.

— За Македонию! — помчался по рядам грозовой вал.

Кардаки попятились.

— Держать строй, собаки! — орал Аристомед.

Опытный в драке строй на строй, фессалиец уже в зародыше распознал панические настроения подчиненных. Как не гонял он их, готовя к столкновению с вражеской фалангой, бодро наступая на учениях, в настоящем бою кардаки дрогнули. Большую ошибку совершили персидские военачальники, собрав в этот отряд слабейших, ибо не хотели переучивать отборных щитоносцев-спарабара и «бессмертных», опасаясь задеть их честь. Воинов-армтака, в рядах которых служили целые воинские династии, предложение сражаться по-эллински возмутило бы до глубины души. Шахиншах понимал это, но надеялся, что его эллины смогут воспитать из кардаков могучую силу.

Не смогли.

— Ха! — выдохнул Пердикка, сбивая с ног вражеского воина.

— В воду их! — кричали слева.

— Давай, давай, жми! — напирали задние, почуявшие, что враг подается.

Кардаки показали спину.

— Стоять, трусливые ублюдки! — выл Аристомед, на глазах которого рушился мир и все надежды на возвышение.

Копье сломалось. «Второй Мемнон», как его звали персы, выдернул из ножен меч и, отбивая в стороны наконечники сарисс, бросился вперед, не в силах вынести позора. Даже до щитов македонян не добрался, повис на копьях четвертого ряда…

Кардаки с воплями сыпались в реку.

— Что там происходит? — встревоженно вглядывался вдаль Дарайавауш.

— Дозволишь узнать? — спросил Оксафр.

Шахиншах кивнул.

Гонец умчался, но вернулся довольно быстро.

— Кардаки разбиты! Аристомед отступает!

— Что?! — вскричал шахиншах, — скачи к Реомифру и Сабаку! Пусть они дадут пинка этим трусам и отгонят яванов от реки! Что у Тимонда? — вновь повернулся Кодоман к брату.

У Тимонда дела обстояли получше. Наемники к бою фаланг привычны и сеча в центре разгорелась жаркая. Эллины ломали древки сарисс, добираясь до схватки щит в щит. Особенного успеха они добились на своем правом краю, где шел сам Тимонд. Здесь против них стояли ионийские ополченцы Леонната. Опыта у них было мало, и гоплиты начинали понемногу пятиться.

Это заметил Набарзан, топтавшийся на месте. Он немедленно послал скорохода к шахиншаху.

— Позволь атаковать, повелитель! Мы добудем победу!

— Да поможет вам Ахура Мазда! — благословил Кодоман.

Тяжелая поместная конница приступила к переправе.

Антигон тоже видел, что Леоннат мало-помалу отступает. Стратег поудобнее перехватил кизиловое древко копья.

— Вперед, гетайры!

Пространство для разгона двух конных лавин было совсем небольшим, но сшибка все же получилась страшная. Щитов не было ни у кого, но персы все же имели преимущество в защите: шесть сотен знатнейших воинов, именуемых «родичами шаха», были прикрыты панцирями и поножами из мелких прямоугольных железных пластинок, нашитых на кожаную основу. Даже на коней надели подобные нагрудники[7]. У гетайров доспехи куда скромнее.

Антигон, умело направляя своего ширококостного серого «фессалийца», уклонился от первой, самой кровавой сшибки, и теперь колол копьем, почти не глядя, не пытаясь высматривать слабые места в броне, похожих на железные статуи персов. Те в долгу не оставались, и стратег-автократор почти сразу заработал рану на левом бедре. Храпели кони, лязгала сталь. Множество воинов уже корчилось в агонии под копытами.

Селевк прикрывал Монофтальму спину, вертясь на конской спине, быстрее детского волчка. Его копье давно сломалось, и телохранитель бился мечом, клинок которого мелькал быстрее молнии. Скоро лишился копья и Антигон, тоже пришлось взяться за меч.

Основная масса персов, не защищенных тяжелыми доспехами, обтекала ревущую свалку, заваливая македонян стрелами. Правда, очень скоро луки стали практически бесполезными — высока вероятность повредить своим.

Набарзан, орудуя топором с клинком столь узким, что справедливее его было бы назвать чеканом, пробивался к военачальнику яванов, рассчитывая сойтись с ним в единоборстве. Он высматривал доспехи побогаче, и кричал по-эллински:

— Одноглазый! Сразись со мной, если ты мужчина!

Голос его тонул в потоке черной брани, льющейся со всех сторон.

— А, умри, явана! — брызгал слюной потерявший оружие перс, голыми руками вцепившийся в горло Лисимаху.

Тот хрипел, отгибал одной рукой скрюченные пальцы перса и пытался всадить ему меч бок. Безуспешно: кусающиеся кони обоих кружили на месте, толкались, клинок Лисимаха безвредно скрежетал о чешуйки вражеского панциря. В конце концов, оба воина полетели на землю, расцепившись. Перс вскочил первым и ударил македонянина ногой в живот, но больше ничего сделать не успел, поскольку был стоптан конем своего же товарища. Тот не видел, что творится у него под ногами, отражая удары македонян, сыплющиеся со всех сторон.

Лисимах с трудом приподнялся. Рядом с ним упал пронзительно визжащий перс, совсем еще молодой, из легковооруженных всадников, которые тоже уже втянулись в сечу. Он пытался непослушными руками запихать в распоротый живот кишки и жутко кричал, повторяя одно и то же слово. Лисимах его не понял, но успел подумать, что наверняка это слово: «мама».

Недалеко от иларха из-под конского трупа безуспешно пытался выбраться гетайр, вся голова которого представляла собой кровавое месиво. Руки его, скребущие землю, двигались все медленнее.

— Нет! Не хочу! Нет! — кричал молодой македонянин, расширившимися от ужаса глазами уставившийся на обрубок руки, из которого толчками вытекала жизнь.

— У, Ангра… — седобородый перс выбросил руку с акинаком в стремительном выпаде, и парень замолчал навеки.

— Аминта! — услышал Лисимах совсем рядом с собой голос Селевка, — а-а-а! Затраханный говноед! Подохни, сука! Аминта, очнись! Аминта-а-а!

— …Манью — прохрипел седой перс, сползая с конской шеи.

Лисимаха опять сбили с ног, он снова попытался встать и закричал:

— Селевк!

— Лисимах, ты где?

— Здесь! — закричал командир первой илы, выпрямившись во весь рост, не видя взлетевший за спиной клинок…

— Держись! Иду!

Лисимах в это время был уже мертв. Не успел Селевк.

В бешеной круговерти схватки он потерял Антигона. От страха за жизнь полководца телохранителя теперь колотило, как в ознобе.

— Одноглазый! Где ты, сын шлюхи?! — ревел Набарзан, но приблизиться к стратегу не мог, их разделяло слишком большое число сражающихся.

Все силы антигонова крыла уже были связаны боем, а персы продолжали прибывать. Их легкая конница, выполняя приказ хазарапатиши, сумела прорваться во фланг Леоннату. Запахло катастрофой. В эту, критическую для союзников минуту грамотно сориентировался Эригий. Его гипасписты и фракийские пельтасты атаковали легкоконных персов, уже начавших давить фалангу в бок. Персы увязли, потеряли разбег. Отличные конные стрелки, они были хороши в дальнем бою. В ближнем их, бездоспешных, пехота начала одолевать и теснить. Воспрял духом и Леоннат, прекратил пятиться. Продвижение Тимонда вперед завершилось.

Люди Набарзана переломали все копья и давно бились мечами и секирами. Работать топором в сковывающих движения пластинчатых наручах, непросто. Более подвижные гетайры начали сгонять персов на харонову переправу десятками.

Тут бы Антигону усилить натиск, ввести в бой лидийцев, да боги решили иначе…

— Антигон! Стратег Антигон!

Кричали откуда-то из тыла.

— Кто зовет? — ответил Монофтальм, придержав коня.

Гетайры-телохранители прикрыли его, оттерли назад. Поблизости вновь возник Селевк, сражающийся, как лев.

Стратег вышел из боя, который медленно катился обратно к реке.

— Что случилось?

— Персы! Сзади! Множество всадников!

— Ах, твари… — стиснул зубы Антигон, — так и знал, что попытаются обойти. Скачи к Артагату, пусть их встретит.

Вождь лидийцев повиновался, и его конница умчалась в тыл, отражать удар Бесса.

Дюжина белоголовых сипов, широко растопырив свои почти черные маховые перья, кружила в недостижимой даже для стрелы скифского лука высоте.

На дне необъятного голубого океана ворочался страшный гигантский зверь о ста тысячах голов. Он ревел, хрипел, бился в конвульсиях, словно что-то рвало, терзало его тело изнутри.

Грифы довольно шипели и хрипло каркали, будто вороны. Их становилось все больше. Они предвкушали невиданный пир. Им не жаль зверя.

А тот уже бился в агонии.

Воины Реомифра и Сабака волна за волной разбились о незыблемый утес, имя которому — Пердикка. Реомифр, уже видевший Киликию на острие своего копья, тянулся к ней, как осел, что вращает мельничное или водоносное колесо, шагая за подвешенной перед мордой морковкой. Он храбро бросился в бой во главе мидян и сложил голову. Сабак оказался осторожнее, в самое пекло не полез, но его воинов македоняне разметали, как слепых котят и шахраб схлопотал-таки тяжелую рану. Едва успели его вынести с поля верные слуги.

Персы попытались возобновить обстрел македонян с безопасного берега и тогда Пердикка, не желая бездельно топтаться под стрелами, сам двинулся в атаку, дерзко преодолев ручей и погнав египтян с сирийцами.

Дарайавауш, увидев зародыш поражения, в отчаянии вынужден был бросить в бой «бессмертных» во главе с Оксафром. Он надеялся ввести их в пролом, который создаст Тимонд, но тот стоял на месте, как вкопанный, не в силах обратить в бегство Леонната.

Шахиншах поворотил свою колесницу на левое крыло, надеясь, что вид повелителя остановит бегущих, но те, подстегиваемые паническим страхом, уже ничего не различали в пестром калейдоскопе, разбившегося на мириад осколков мира. Многие бросались в Сар, пытаясь вплавь добраться до спасительного берега, где не было ни наступающих «бессмертных», безжалостно загонявших испуганное стадо обратно на бойню, ни напиравших сзади ужасных яванов.

Паника заразительна. Едва опрокинулось персидское левое крыло, как дрогнули наемники Тимонда. Не по всему фронту, лишь с края, ближайшего к бегущим. Кен, ощутивший, что враг уменьшил напор, немедленно надавил сам. Фаланга Тимонда, пятясь, начала поворачиваться противосолонь.

— Парса!

— Слава!

Оксафр протолкался к македонянам. «Бессмертные» вступили в бой.

— Да сколько же вас?! — задорно прокричал Пердикка.

Перед глазами таксиарха уже маячили крылья Ники и он шел по трупам вперед, разя мечом (сарисса давно сломалась) на кураже, словно неуязвимый спарт, проросший из драконовых зубов.

— Ну, персы, становись! — потрясал обломком копья, с массивным подтоком, сосед таксиарха по строю, — огуляю враз! У меня длинный!

— И толстый! — кричали сзади.

— Нагибайся, бабы! — намекая на длиннополые, пестрые одеяния «бессмертных», добавил кто-то звонким голосом, в котором и следа не осталось от недавнего напряжения и страха.

Фаланга грянула хохотом.

— Смелее! — размахивал акинаком Оксафр.

Столкнулись.

У «бессмертных» короткие копья, плетеные щиты, обтянутые кожей, мечи и топоры. Никаких доспехов. «Бессмертные» — гордость Ахеменидов. Все они — отличные воины. Любой из армтака в единоборстве способен одолеть гоплита, пусть тот хоть целиком оденется в бронзу. Вот только с эллинским строем эти мастера меча и лука ничего сделать не могут. Который век уже разбиваются об него, как волны о скалу. Волны ведь иной раз чудовищную силу имеют. А эллинские скалы стоят. Устояли и на этот раз.

Дарайавауш побледнел, судорожно, до белизны в костяшках пальцев, вцепился в борт колесницы. Его глаза метались по полю в поисках резервов и не находили их.

Бесс нахлестывал коня, предвкушая, как яваны разбегутся в панике, едва завидев атакующий клин бактрийцев и согдов. Он уже слышал шум сражения и очень спешил, опасаясь, что Набарзан успеет украсть у него победу.

В возникших на дороге лидийцев, воины Бесса врубились, как топор в мягкое дерево. И завязли. Бойцы Артагата прилипли к бактрийцам, как мухи к ложке с медом. Согды, саки, с улюлюканьем завертели гигантскую карусель, осыпая лидийцев стрелами. Те не отставали, кружа вокруг бактрийцев, как слепни возле коровы.

Бесс дотянулся топором до одного из вражьих воинов, но больше никого не мог достать. Колеса из всадников, сталкиваясь, пересекаясь, медленно катились к месту основного сражения.

Антигон, у которого спина зачесалась от предчувствия удара с тыла, попытался разорвать цепь, притянувшую его к Набарзану. Оба уже выдохлись, поэтому, когда раздались крики: «Отходим!» — персы не нашли в себе сил повиснуть на македонянах мертвой хваткой, как бойцовые псы. Все же гипасписты и пельтасты Эригия сделали свое дело, хоть и понесли очень большие потери. Прорыв персидской конницы провалился.

Персы и македоняне отхлынули друг от друга, оставив на месте ожесточенной схватки сотни людских и конских трупов.

Среди гетайров больше половины покрыты ранами. Сам Антигон ранен дважды. Набарзан отходил, морщась и зажимая ладонью бок. Персы, у кого еще остались стрелы, принялись покусывать македонян издали.

Не учел Набарзан, пекущийся лишь о себе, что, завидев его отступление, дрогнет измученный Тимонд. Сын Ментора, покрытый ранами, держался из последних сил. Едва отступавшая персидская конница обнажила истерзанный правый край фаланги наемников, как Эригий, собрав остатки гипаспистов, ударил по нему. И Тимонд не выдержал.

— Отступаем!

Наемники попятились, а Леоннат устало сел на землю, снял шлем, выпустил из рук красный от крови меч и вытер со лба пот.

— Все… Стоим… Сил больше нет…

Никто из ионийцев с ним не стал спорить, уцелевшие едва держались на ногах.

У шахиншаха кровь отхлынула от лица: яваны теснили «бессмертных».

К государю подлетел один из сотников Набарзана, с головы до ног, вместе с конем, перепачканный кровью.

— Повелитель! Яваны отступают! Набарзан просит помощи, чтобы окончательно опрокинуть их!

— Помощи?! — закричал шахиншах, — где я возьму эту помощь! Яваны прорвались на левом крыле! Пусть Набарзан немедленно прибудет туда и отбросит их!

Сотник помчался выполнять приказ, от которого хазарапатиша заскрипел зубами. Но повиновался.

Тем временем, Кен, дожимая Тимонда, сбросил его в ручей. Наемники побежали. Показали спину и «бессмертные». Набарзан на выручку не успел.

Персы отступали по всему фронту, но преследовать их союзники не могли. Не осталось сил.

Бесс почти рассеял лидийцев, когда заподозрил неладное. До места основного сражения ему уже было рукой подать, противник, как ему и положено, разбегался, когда шахраб Бактрии, бросив случайный взгляд на противоположный берег Сара, увидел бегущих и там.

— Что это? — в этом же направлении указал рукой Спантамано, оказавшийся поблизости.

Он напряг зрение, приложив ладонь козырьком к глазам.

— Наши бегут!

— Ты что несешь… — начал было Бесс, и осекся.

Лидийцы откатились к западу, зализывать раны. Бактрийцы и согды влетели на вершину невысокого холма, закрывавшего от них панораму битвы.

— Ангра Манью… — прошептал Бесс.

— Смотри! — вытянул руку Спантамано.

Оба видели, как несколько сот вражеских всадников двинулись шагом в их направлении, потом перешли на рысь.

— Отступаем! — скомандовал Бесс.

— А как же шахиншах?

— Дурень, какой шахиншах? Надо ноги уносить!

Так закончилась битва при Адане. Отряд Бесса, еще достаточно свежий, на следующий день достиг города. Шахраб Бактрии забрал с собой царскую семью, бросив все остальное, оставив эллинам огромный обоз, даже гарем Кодомана и отступил в Исс.

Сам шахиншах, видя, что эллины не преследуют его, принялся собирать остатки войска. Он сохранил лучшие его части, но все они были изрядно потрепаны, и о новом сражении не могло идти и речи, потери персы понесли чудовищные. В битве погибли Аристомед, Реомифр и Оксафр. Был тяжело ранен Сабак. Погибло множество командиров рангом помельче. Через два дня после сражения от ран скончался Тимонд.

Антигон потерял убитыми треть войска. Среди выживших мало кто избежал ран. Героически дравшийся Кен разделил судьбу Тимонда.

Доблестный Пердикка, опрокинувший несколько волн персидской пехоты, по иронии судьбы понес наименьшие потери.

Союзники, так же, как и персы, не могли возобновить сражение. Два дня эллины собирали по окрестностям дрова для погребальных костров. Похоронив павших, Антигон скомандовал отступление в Адану.

Атизий, который должен был охранять лагерь и обоз, напуганный рассказом Бесса, бежал вместе с ним.

Шахиншах подошел к Адане только через пять дней после занятия города Антигоном. Войско его было голодно и измучено.

День персы стояли на противоположном городу берегу реки. Войско их таяло на глазах: воины разбегались кто куда, угроза расправы не могла их удержать.

Наконец, разведка донесла, что эллины ушли. Антигон решил вернуться в Тарс.

Шахиншах занял Адану. Его наложниц эллины не тронули (ну, почти), все они дожидались господина к вящей радости того. Обоз, конечно, был разграблен, но это не помешало Дарайаваушу издать указ, возвещавший о победе персов и изгнании яванов из Киликии.

То, что Тарс, куда ушел Антигон — тоже Киликия, решили умолчать. Набарзан быстро оправился от раны и инструктировал гонцов, которые должны были принести в Вавилон и все шахры весть о великой победе. Хазарапатиша объявил, что цель похода достигнута.

— Вернемся в следующем году, — уверял шахиншаха Набарзан, — вот увидишь, великий государь, яваны к тому времени передерутся между собой. Это стадо баранов крепко бьется рогами, но без пастуха разбредется на все четыре стороны.

Дарайявауш слушал отстраненно, опустив веки. Он очень устал и мечтал лишь о возвращении в Вавилон. Ему хотелось как можно скорее оказаться в успокаивающей прохладе тенистого сада, за которым он так любил ухаживать. Сейчас шахиншаху не думалось ни о чем, даже о наказании предателя Бесса, который, захватив жену и мать своего государя, загоняя коней, мчался на восток.

Великий шах еще не знал, что именно в день Аданы на глиняных ногах титана, попиравшего огромное пространство от Египта до гор Гиндукуш, появилась первая, неумолимо расширяющаяся трещина.

В день битвы Птолемей стоял под стенами Саламина во главе вдвое увеличившегося войска (за счет ополчений западной части острова) и строил большой таран, готовясь к штурму.

Богам было угодно, чтобы первой достигла Саламина весть о «победе» персов в эллинском изложении. Аристомен и Фитагор Никакой, поняв, что помощи не будет, открыли ворота и сложили оружие, сдав и город и флот в тридцать триер. Лагид в одночасье оказался властелином Кипра, толком даже меча не обнажив.

— Я же говорил тебе, господин, боги тебя любят, — скучным голосом, словно излагая прописную истину бестолковому ученику, заявил Фратаферн.

— Знать бы еще, кто именно, — рассеянно пробормотал Птолемей, — а то разорюсь на жертвах, если всем сразу…

Чуть позже набарзанова пропаганда добралась до ушей стоящего в Сохах Адземилькара. Царь Тира еще раньше получил приказ шахиншаха идти в Саламин, но замешкался из-за внезапно налетевшего шторма, а потом было уже поздно. Адземилькар попытался блокировать город с моря, но для полноценной осады недоставало войск, а эллины не давали высадиться на берег даже для того, чтобы воды набрать. В конце концов, потоптавшись на месте до осенних штормов, финикийцы ушли в Тир.

Антигон в Тарсе задержался. Рана на бедре воспалилась и едва не возвела стратега-автократора на погребальный костер. Спас его, как и после Граника, врач Филипп-акарнанец. Антигон встал на ноги в конце боэдромиона. К этому моменту остатки персидской рати уже ушли из Киликии, а у эллинов и македонян день ото дня ухудшались отношения с местными, которых истинные победители при Адане беззастенчиво грабили. В конце концов, и Одноглазому пришлось убираться восвояси.

За время пока Антигон валялся в постели в сатрапской резиденции, ни сам он, и никто от его имени не посылал на Кипр гонцов к Птолемею. Пердикка, заправлявший всем в дни болезни и беспамятства Антигона, посчитал, что ему не о чем разговаривать с Птолемеем (а тот писал письма, предлагая помощь и согласование дальнейших дел). Почему? Может, был обижен. За то, что Птолемей помощь предлагал тоном, словно он независимый правитель, договаривающийся с союзником. Или за то, что хилиарх не явился к Адане. А может быть все дело в том, что он, Пердикка, припомнив, как его отодвинули после Граника, посчитал: «Лагид не нужен». Кто знает…

В середине осени союзники, совершенно к тому дню рассорившись с киликийцами, двинулись домой. Все тем же путем, которым пришли. В Сарды войско вернулось уже в разгар зимы. К радости жен, детей и матерей. К бездне забот и проблем.

Величественный в своем трагизме и героике, поход эллинов на восток закончился.

[1] По легенде, афинянин Андрокл назвал основанный им город Эфесом в честь своей возлюбленной, амазонки Эфесии (греч. — «желанная»).

[2] Психопомп — «душеводитель», прозвище бога Гермеса, сопровождавшего души умерших в царство Аида.

[3] 333-й год до н.э.

[4] Айкалло — «ласкать» (греч.)

[5] Подтоки копий воинов корпуса армтака («бессмертных») были выполнены в виде серебряного плода айвы. Арштибара, телохранители шахиншаха, носили золотую айву. Эллины называли их «мелофорои» — «яблоконосцы».

[6] Амсанк — озеро, возле которого располагался вход в подземное царство Аида.

[7] Согласно реконструкции М. Горелика, в IV веке до н.э. персы уже создали прообраз будущего катафрактария, еще без сплошной конской брони.