Финал. ОЧЕРЕДЬ ЗА БОГАМИ

Дверь отворилась так медленно, будто сама память решала, стоит ли впускать в дом очередную перемену. Мирослава стояла в проёме, письмо в руке — тонкая белая салфетка, испещрённая стихами без подписи. Смех детей, мерный тик метронома, гулливое щёлканье часов — всё это отступило, оставив в комнате ровный, почти священный полумрак. На пороге — Смакарь; он выглядел иначе, чем был прежде: не только тень, а плоть, и в ней — следы дорог, где голод учился сдержанности. Его глаза были слишком старые для того лица, которым он встретил Мирославу, и в той старости лежала правда: он принёс вести, которые не нуждались в иллюзиях.

Он протянул письмо. Его рука не дрожала; её спокойствие было как предисловие к беде. Мирослава взяла бумагу и стала читать. Строки — не сказать, чтобы простые; это были стихи, холодные от мысли, тёплые от воспоминания, такие, что в них слышался и их общий мир, и разрывы в нём. Поглаживая пальцем строку, она слышала одновременно и голос автора, и пустоту, в которой он умудрялся жить.

Смакарь не молчал. Его речь была ровной, как тот путь, что он прошёл: "Нашел я его, Мирослава. Нашел. Он… с другой стороны солнца, вы — метабалон друг для друга. Сложно объяснить, когда вы разминулись. Он счастлив, и хотел бы чтоб ты была счастлива. Там все очень странно, по ту сторону. Он бог теперь, Мирослава. В четырех мирах живет. Представляешь? Я — в трех!!! А он — В четырех…"

Он говорил так, будто перечислял карты: "В одном мире он старец неумирающий о 144 внуках, на чем вроде успокоился. В другом он юноша, который травы ходит собирает по горным пастбищам и ученикам рассылает, хвори всякие лечит. Лет 900 уже как. И все юноша. В третьем мире он странник, который реальность штопает, его Стопарь и прозвали. Я прозвал. В первую нашу с ним встречу. Он много миров спас, за что и сподобился. Там времени вообще нет. А в четвертом мире Мирослава он пережил все что мы с тобой пережили, почти в точь-в-точь с разницей в два года, только я не пойму в которую сторону разница — до или после. Были конечно некоторые нюансы. Например, когда мы там троём, с Мелиндой целовались… Ну ты поняла. Разница была. Но все очень похоже…"

Её глаза медленно наполнялись слезами, и слёзы эти были чужими словами, пришедшими не от боли, а от того, что мир вдруг оказался больше, чем казался. Стихи в её руках стали тоньше, как лёд, который тает в ладони, и буквы начали плыть; голос Смакаря доходил до неё, как через густой туман, то ли тихим эхом, то ли отдалённым прибоем. Затем туман стал гуще — не лёгкая дымка, а плотное вещество, которое зажимало мир между ладонями. Реальность, от которой она привыкла отталкиваться, померкла; это было не исчезновение, а растворение — как будто та самая ткань, на которой сидели вещи, была развернута и сложена в кулак.

И вот странно: до этого не было ничего. Ни темноты, ни пустоты, ни тумана — ничего. Было взрослое, ровное ничто, которое не тревожило и не обещало. И только теперь, когда стихотворение и голос Смакаря заняли своё место, из этого ничто возникла новая плоскость — не картина, а переживание. Мирославе показалось, что её восприятие отметает прошлое, чтобы поместить в себя новый порядок вещей. Она плакала всё глубже, и туман, который вошёл в неё, стал переливаться цветом неба, до которого не дотянуться руками.

Когда реальность снова обрела звук и вид — и это было как возвращение в дом после долгой разлуки с самим собой — Мирослава всё ещё стояла у двери, всё та же бумажная строка в её руке. Слезы лились, и мир вокруг был одновременно тем же и другим: лампы давали тот же желтоватый свет, но тени его были уже не те; запахи были прежними, но в них смущённо слышалось новое дыхание. На пороге стоял юноша с чёрными волосами — ровно тот юноша, о котором говорилось в рассказе Смакаря, и одновременно был он прекрасен, и одновременно не принадлежал полностью этому месту. Он был молод, и от того, что он молод, в его взгляде светилась странная усталость: кто-то, кто прожил вечность и всё ещё учится стоять прямо.

В его руках были пушистые веточки вербы. За окном мельком ее взгляд увидел весеннюю зелень и играющее солнце. Она вдруг испугалась что пока она отвела взгляд от юноши он пропадет, как Смакарь пропал, оставив письмо. Как пропал Яромир…

Юноша сделал шаг вперёд с той робкой уверенностью, что бывает у тех, кого посылают вместо бога. Его голос был детским, но в детскости этой было нечто строгое: "Здравствуйте тетя Мирослава! Я Готлиб, младший сын Яромира…Меня мама прислала…Научить Вас жить…без него. Богини простили Вас."