Пролог. ЧЬЁ-ТО ПРИСУТСТВИЕ

ЧЬЁ-ТО ПРИСУТСТВИЕ

За окном уже третий час стояла такая метель, будто небо решило переписать город заново — стереть очертания крыш, улиц, проводов, фонарей и вместо этого провести дрожащей, белой, как полынный дым, линией: здесь снег, там ветер, а между ними — ты, если хватит наглости.

У Яромира с наглостью было туго, но с упрямством — в избытке. Он сидел у стола у самого окна, в старом вязаннном свитере, с заплатой на локте, которую он так и не решился сменить: казалось, если заменить заплату, сменится и всё остальное — дом, лицо, жизнь. В руках у него был кружевной стакан с горячим грогом, стекло чуть мутное от времени; на дне золотисто мерцал ром, на поверхности тонко пахло гвоздикой и жжёным сахаром.

Метель зализывала стекло снаружи, как хищный зверь, которому пока лень ломать кости, и Яромир лениво водил пальцем по ободку стакана, слушая тонкий, почти неслышимый звон. Он любил звуки, которые находятся на границе тишины: скрип снега под собственной подошвой, когда возвращаешься поздно; потрескивание старого паркета; сипение чайника в те полсекунды до свиста. С ними легче было терпеть пустоту.

Квартира была двухкомнатной, но жила в ней только одна комната. Вторая стояла закрытой уже третий год — с той самой ночи, когда жена сказала: «Так нельзя, Мир, так нельзя жить наполовину», — и ушла вся, забрав с собой даже свой запах. В закрытой комнате жили вещи без хозяйки и воздух без голоса. Яромир иногда прикладывал ухо к двери и слушал тишину там, как слушают море в раковине: знакомый шум, в котором тебе больше нет места.

Он делал вид, что ему это безразлично. Делал вид очень старательно, почти профессионально.

Странная профессия, впрочем: показывать людям чужие выборы и никогда не делать своего. Яромир был писателем — не знаменитым, но и не безвестным. Его книги покупали те, кому уже было поздно менять жизнь, но ещё рано мириться с тем, что она получилась именно такой. Он умел описывать чужую боль нежно, аккуратно, как врач зашивает рану тонкими швами. Свою — не умел.

Грог обжигал язык, и это было приятно. Снаружи ветер хлестал дом, словно пытался вытрясти из него какую-то давнюю, залёгшую в углах правду.

Он уже собирался встать, выключить лампу, доползти до кровати — в эти дни он словно тону‌л в собственной жизни, и каждый переход от стула к столу был как переправа через Лету, — когда раздался стук.

Не в дверь. В окно.

Стук был негромким, но отчётливым, как камешек, бьющийся о стекло. Яромир вздрогнул и поставил стакан так резко, что он звякнул.

Второй стук был настойчивее.

Метель за стеклом на миг словно раздвинулась, как театральный занавес, и в этой трещине-сцене что-то темно‌е мелькнуло.

— Мало мне… — начал было он привычную фразу, в которой не было ни адресата, ни смысла, только усталость, — но третий стук перебил его, как перебивают неуверенную реплику более громким голосом.

Не успев испугаться как следует, он подошёл к окну. Штора была тяжёлая, шерстяная, бежевого цвета — отодвинув её, он вдруг ощутил, как холодная лихорадка бегает по пальцам: во всём этом было что-то неправдоподобное, слишком литературное. Так обычно начинались чужие истории, его собственные, прописанные аккуратно: «И тут раздался стук в окно…»

За стеклом крутился белый хаос, но прямо у рамы действительно было что-то тёмное, прижимавшееся к стеклу, как птица или зверёк. Яромир наклонился ближе.

Существа он никогда раньше не видел. Правда, он не мог быть уверен: похожих существ в его голове жило достаточно.

Оно было… маленьким. Ростом — чуть выше кошки, но ниже ребёнка. На первый взгляд — комок мокрой, серо-синей шерсти или перьев, с двумя огромными, почти круглымі глазами янтарного цвета. Глаза были настолько живыми и выразительными, что всё остальное терялось. Между ними — узкая, чуть вытянутая мордочка, напоминающая одновременно лисью и птичью; под ней — крошечный рот, сейчас приоткрытый, на стекле — тонкий ободок инея от его дыхания.

По бокам из этого комка торчали две бесформенные, крылоподобные мембраны — не то крылья, не то плавники, не то ветви. На концах — пальцы, с тёмными коготками; и сейчас эти пальцы стучали по стеклу, дрожа от холода.

Но главное было не в этом.

Главное — от существа исходил свет.

Не яркий, не как лампочка или свеча; скорее мягкое, почти невидимое свечение, как от фосфорицирующего мха или далёкого, утонувшего в глубине города фонаря. Свет был тёплым и почему-то зелёным — таким, каким в памяти бывает детская трава и лампочка ночника у бабушки.

Существо увидело его и, собрав остатки сил, ткнулось лбом в стекло, как в знакомую стену.

— П-пусти… — раздался голос.

Он не слышал его ушами. Голос возник сразу в голове, между двумя мыслями, как незваный гость между двумя фразами. При этом губы существа действительно шевельнулись, но звук, если он и был, метель заглушила.

«Я свихнулся», — подумал Яромир совершенно спокойно. Слишком давно он ждал чего-то невозможного, чтобы, случись оно — удивиться. Безумие выглядело логичным продолжением его биографии.

Существо вновь стукнуло — теперь уже лбом, стекло дернулось.

Глаза у него были расширены до предела, и в них не было ничего демонического. Только дикая, животная, предсмертная усталость.

— П-пусти… холодно… — голос в голове натужно треснул.

Яромир выругался вполголоса — привычно, механически — и дёрнул шпингалет.

Холод ворвался мгновенно, как зверь, которому слишком долго не открывали. Ветер хлестнул по лицу, снежная пыль бросилась внутрь, погасила свечу на столе одним резким вдохом. На секунду свет оставался только от настольной лампы и самого существа — оно, выпав из образовавшейся щели, буквально ввалилось к нему на руки.

Оно было тяжёлым. И горячим, как камень у печи.

Существо судорожно вцепилось в него коготками — не царапнув, но ухватившись так, как тонущий хватается за всё подряд. Щёку ему обдало влажным, тёплым дыханием; по кистям — пробежала дрожь чужого тела.

— Всё-всё, — пробормотал он, почему-то шёпотом, будто боясь разбудить кого-то ещё, кроме этой метели, — всё, заходи уже, заходи…

Он захлопнул раму. Мир снова стал глухим, белым и далеким по ту сторону стекла. С этой — осталась маленькая, дрожащая, светящаяся непонятность, которая сейчас безвольной кучкой лежала у него на руках.

Они стояли посреди комнаты: сорокалетний человек с усталым, но ещё не сломанным лицом, и существо, которого не существовало ни в одном учебнике по зоологии и ни в одном священном писании, но которое сейчас дышало ему в грудь.

— Так… — сказал Яромир вслух, — ну вот. Докатился.

Существо приоткрыло один глаз. В этом взглядe, в этой короткой искре было столько недоверчивого облегчения, что у Яромира вдруг свело горло.

— Спасибо, — сказало оно в его голове. Голос теперь был слабее, но теплее. — Я уже… думал… не успею.

— К… к чему не успеешь? — автоматически переспросил он, направляясь к креслу. Ему не приходило в голову усадить это что-то на пол или на стул — казалось, любое расстояние между ними сейчас будет предательством.

— Замёрзнуть, — просто ответило существо. — Мы… не придуманы для такого ветра.

Яромир осторожно опустил его в кресло — то самое, кожаное, потертое, где обычно сидел сам. Теперь оно внезапно стало похоже на трон, а он — на неловкого пажика при дворе чего-то очень древнего и очень нового.

Существо расправило крылья-плавники, с тихим шорохом; от него пошёл пар, как от мокрой собаки у батареи. Свет вокруг него чуть усилился, обрисовав контуры комнаты: книжные полки до потолка, стопки рукописей на подоконнике, старый ковёр, плед, небрежно брошенный на диван, — всё будто стало чужим декорациям к этой сцене.

— Тебя… как зовут? — спросил Яромир, чувствуя глупость этого вопроса и в то же время понимая, что именно имя способно сделать реальность выносимой.

Существо на мгновение закрыв глаза, словно вслушалось в себя.

— Я — Нис, — произнесло оно.

Звук имени был прост, как глоток воды. Но внутри этого простого «Нис» что-то отозвалось у Яромира — тонкой, почти забыто‌й струной.

— Нис… — повторил он. — А я… Яромир.

— Знаю, — кивнуло существо.

Он вздрогнул.

— Откуда?

Нис пожевал воздух, как если бы пробовал его на вкус.

— Ты давно зовёшь, — сказал он. — Ночами. Не голосом, но… пустотой. Очень… настойчиво.

Яромир хотел рассмеяться, но смех застрял где-то между грудиной и прошлым.

— Я не… — начал он, но остановился. Это был тот случай, когда спорить бессмысленно: если странное существо, светящееся зимой в твоём кресле, утверждает, что ты его звал, — возможно, ты действительно звал. Просто делал это не теми словами.

Он налил остатки грога в другую кружку — деревянную, с трещиной на боковой стенке, но без запаха чужих губ. Поколебался.

— Ты… пьёшь? — спросил он.

— Тепло пью, — уточнил Нис. — Огонь — нет. Вода — да. Тёплую. Что там у тебя тёплое?

— Сейчас придумаем, — отозвался Яромир, с удивлением обнаруживая, что его голос живее, чем вчера.

Он пошёл на кухню, включил газ, поставил маленькую кастрюльку с водой, кинул туда ломтик лимона, немного мёда, щепоть сухой мяты. Получился какой-то гибрид чая, настоя и бабушкиных сказок. От запаха на секунду защемило сердце — так пахло детство в деревне, куда его возили каждое лето, пока живы были обе бабки, и мир казался не проще, но честнее.

Вернувшись, он протянул кружку Нису.

Тот осторожно обхватил её коготками — удивительно тонко, не царапнув.

— Можно? — спросил он непонятно у кого — у человека, у комнаты, у мира.

— Можно, — сказал Яромир. И удивился тому, как легко дался ему этот ответ.

Нис поднёс кружку к мордочке. Пить он умел странно: не припадая губами, а будто втягивая тепло через воздух. Пар от кружки закрутился тонкой спиралью, вошёл в него, и Нис довольно сощурился. Свет вокруг стал теплее.

— Ты… кто? — наконец спросил Яромир. Вопрос был неизбежен.

Нис посмотрел на него внимательно. В этом взгляде было что-то от врача и от зеркала.

— Я — домашний огрызок мира, — сообщил он серьёзно.

Помолчал, видя непонимание.

— Там, где вы называете «грани реальности», — продолжил, — лежат огрызки. Недомыслы, недосны, недобоги, незавершённые желания. Большинство — мертвы. Но иногда что-то выживает. Джина васильковой скатерти, тень несказанной молитвы, спустя‌ лето… Я — один из таких. Оставшийся от твоего слова, которого ты не договорил.

У Яромира пересохло во рту.

— Какого слова? — спросил он шёпотом.

— «Останься», — тихо сказал Нис.

Метель за окном взвыла, как зверь, которому напомнили его старую рану.

Яромир машинально взглянул на дверь во вторую комнату. Не на дверь — на её направление. В горле поднялся знакомый ком; он попытался подавить его глотком воздуха, воздух отдался стальным привкусом.

— Я не… — начал он.

— Ты не сказал, да, — спокойно кивнул Нис. — И потому всё ушло. Но слово ведь уже собиралось. Оно выросло, но не вышло. Ему стало тесно. Оно распёрло промежуток между тем, как ты вдохнул, и тем, как промолчал. И просочилось в щель. Там, в Бездне. Там мы и встретились — я и твоё несказанное «останься». Я его доел.

Он виновато скосил глаза.

— Понятно, — сказал Яромир. Слово было совершенно неподходящим, но других не находилось.

Он сел на край стола, боясь приблизиться и боясь отойти.

— И ты… что, вернулся? — спросил он. — Как… долг? Как укор?

Нис чуть покачал головой.

— Как возможность, — мягко поправил он. — Мир не любит абсолютных потерь. Если уж что-то было готово родиться — оно ищет выход. Ты звал не меня, — это уже моя инициатива. Но суть — твоя. Я тот, кто будет сидеть у тебя в доме и напоминать: слова могут не быть сказаны. Но они всё равно будут жить. В ком-то. Где-то.

— Угу, — сказал Яромир. Ему вдруг стало очень смешно.

Смех был нервный, колкий, но в нём было что-то освобождающее.

— Значит, я, простите, сорокалетний мужчина, полторажды разведен, с тремя неоконченными романами и одним незакрытым кредитом, являюсь отцом… вот этого?

Он неопределённо махнул в сторону светящегося существа.

— Формально — да, — серьёзно ответил Нис. — Но можешь считать меня… домовым вашей несостоявшейся любви. Мне, в сущности, всё равно.

«Домовой несостоявшейся любви». Это сочетание было настолько абсурдно точным, что Яромир вдруг понял: он непременно украдёт его в следующую книгу.

— И чего ты хочешь? — спросил он, уже без прежней обороны. — Еды? Крова? Договоров с моими врагами?

— Я хочу… — Нис задумался. У него был вид существа, которое выбирает не ответ, а форму, в которую его облечь.

— Я хочу зимы под крышей, — наконец сказал он. — А потом — посмотрим.

Это было не совсем объяснение, но лучше любых клятв.

— Зимы у меня хватает, — улыбнулся краем губ Яромир. — С крышей — да, тоже вроде есть.

Он вдруг почувствовал — очень ясно, почти физически — как по комнате что-то сдвигается. Не мебель, не воздух — узор. Как будто до этого все линии, связывающие предметы между собой, шли по кругу, замыкаясь только на нём; теперь же от кресла, в котором сидел Нис, протянулась новая линия — к нему, к окну, к закрытой двери.

— Останешься? — спросил он, сам удивляясь, что в этот раз слово выходит свободно, без сопротивления.

Нис улыбнулся. Эта улыбка не была человеческой, но была понятной — как улыбка огня, когда подбрасываешь ему полено.

— Теперь ты сказал, — кивнул он. — Так что да.

Он потянулся, свернулся калачиком в кресле; свет вокруг стал плотнее, тёплее.

— Первую ночь я буду просто спать, ладно? Дорога… вымотала. А завтра… завтра поговорим. У тебя же много вопросов.

— Очень, — честно признался Яромир.

— Ты давно не спрашивал, — сонно заметил Нис. — Ни у кого. Это… плохо для сердца.

Яромир сдвинул плед, накинул его на маленькое тело. Ткань легла на существо, как снег на камень, но вместо холода от него шло ровное, тихое тепло.

— А тебе… — вдруг спросил он, уже отходя к своей кровати, — тебе не страшно?

— Чего? — отозвался Нис из полусна.

— Ну… меня, — сказал Яромир. — Людей. Этого всего.

Повисла пауза. Ветер за окном ударил в стекло так, что оно задребезжало — тонко, как струна.

— Я боюсь только одного, — наконец сказал Нис. — Когда зовут — и не открывают. А сейчас… сейчас уже не страшно.

Яромир лёг, не раздеваясь, лицом к окну. Метель за стеклом продолжала бесноваться, но теперь между ним и её яростью была не только двойная рама, но и крошечный, зелёный, мягкий свет, исходящий из кресла. Комната казалась не клеткой, а пещерой: древней, тёплой, где в углу спит зверёк, которого ты спас — и который спас тебя.

«Домовой несказанного слова», — подумал он, закрывая глаза.

«Нис. Мир. Да, останься».

За дверью второй комнаты тихо щёлкнуло — будто внутри кто-то повернулся на другой бок.

Впервые за долгие месяцы Яромир заснул не в пустоту, а в чьё-то присутствие.

А метель за окном поняла, что этот дом сегодня — не её.

И ушла метаться дальше, в чужие окна.