Интермедия. ПИВО ПЕРЕМЕН

Река вокруг парка текла не водой, а чужой волей — ровная лента, в которой отражалось не небо, стена: стеклянный купол, и за ним — синяя гроза, то, чего в этом мире уже не должно было быть. Купол казался тем, о чём шутят старые картографы, когда не хотят признавать, что их карты пусты: он был границей, которая вглядывалась в мир, как старец — в сон, и мрачнел, когда мир забывал возвращаться к себе.

На берегу, чуть в тени корней, стоял дом, которого с той стороны почти не видно: обычный, ухоженный, с дымком на крыше, — но ему не надо было кричать о своей величине. Мысль о нём сама притягивала тех, кто давно забыл, зачем вышел из дома. Они вошли без церемоний, почти не дыша: Яромир с его свечой в кармане, Мара, Нис на её плече и Яромиров сосуд памяти; Смакарь, бледный, но с глазами, в которых пульсировала решимость; Магеллан, слегка поблёкший, но уже шутящий про круги; старый Стерегущий дал им знак рукой, и дом распахнул дверь как рукавичку.

Внутри было в десять раз больше, чем выглядело снаружи. Стены выгибались, потолки прятали этажи, которые не существовали в фасаде, а воздух был пропитан запахом вина, кожи и пота, ароматом далёких дорог. Люди сидели в нишах, на помостах, на ступенях под потолком — они держали на коленях девок, хлопали официанток по задам, отпускали сальные шутки и хохотали; вокруг, как запах, витал мирской грех и забвение. На втором этаже висели таблички «Комнаты на сдачу», и замысловатая лестница вела туда, где можно было арендовать ночлег на любую сторону души.

— Харчевня на краю миров, — произнёс кто‑то в толпе, и голос обвился по залу как дым. — У Брамса.

За стойкой, за барной доской, стоял он: Мастер Брамс. Высокий, широкоплечий, с глазами, которые могли одновременно смотреть в лунное озеро и в чей‑то карман. Его шевелюра была седой, но не старческой: седина как у тех, кто носит годы как медали, а не как платья. Он наливает бутылки так, будто в каждую вкладывает слово, и наливает пиво так, будто разливает судьбы.

У дальнего стола они увидели, как будто судьба зашла перекусить: там сидели герои, которых и в самых невероятных картах свести было бы нельзя — и вместе с тем они сидели здесь, как вестники чужих страниц. Яромир узнал некоторых. Их нельзя было не узнать.

Безымянный — худой, закопчённый, с тетрадью, в которой не писалось имя; Амнезианский Герой — лицо у него было будто стерто от воспоминаний, но осанка — стойкая; Хедин и Хаген — двое, и спор у них всегда словно молот и наковальня; Лорд Корвин — вечно опрятен, с улыбкой недоброй и взглядом, что читает сквозь кожи; Цири — с рыжевато‑серебристыми волосами, которые распущены частично, взгляд боевой и тихий; Зена — в одежде походного корсета, как всегда готовая спорить и убивать; Рыжая Соня — воинственная, с взглядом, который сразу вычисляет силу; Сорин Марков — бледен как картинка в коллекционной карте, и от него шёл запах старых войн и крови, как от подвалов, где хранят проигранное.

Все повернулись. Комната на мгновение затихла: звуки стали компрессом, а затем — как будто кто‑то опрокинул кувшин со смехом, — хохот поднялся вновь. Но в их взглядах было не любопытство туристов, а уважение тех, кто встретил колодец в дороге.

Яромир подошёл к стойке. Он помнил, как слова Стерегущего легли ему в ладонь, и он чувствовал тяжесть сосудов в кармане. Смакарь опустился на скамью, поддерживаемый Марой; Магеллан облокотился на стойку и, не отрывая взгляда от купола в окно, сказал:

— Брамс, дай нам пиво. Пиво Перемен, говорят, у тебя лучшее. И расскажи, почему у тебя двери везде.

Брамс улыбнулся. Его улыбка была как замок, который одевают на сундук долгих воспоминаний.

— Пиво Перемен, — произнёс он, — меняет не столько вкус в горле, сколько отношение ума. Но не злоупотребляйте: некоторые приходят, выпивают и считают, что они изменились — а остались теми же. У меня пиво — для тех, кто готов услышать: что такое человек? — он бросил вопрос в воздух, отпивая сам и ставя кружку на стойку. — Вы хотите, чтобы я сказал вам — или чтобы вы услышали друг друга?

Амнезианский Герой, который молчал, как будто ему не хватало слов, улыбнулся хрипло и ткнул в своё пустое место на шее:

— Человек — это прежде всего способность забывать. Я помню не всё, и в этом моя сила: то, что не держит груз, легче двигается.

— Сила забывать — кокетство, — парировал Хаген. — Человек — это инструмент социальных каскадов, механизм обмена: если вы уберёте воспоминание, вы лишь смещаете баланс силы.

— Так сказать — сводить всё к механике, — ворчал Хедин. — Человек — это страсть. Без страсти он — муха на стекле.

Лорд Корвин, гладя бокал, сказал сухо:

— Вы смешиваете вещи. Человек — это образ, маска и выбор. В мире, где ты можешь выбрать любой путь, он фактически выбирает себя; и это делает его реальнее многих богов.

Цири подняла взгляд, и в её ответе было мало слов и много опыта:

— Человек — это след, который он оставляет. Иногда он хорош, иногда — грязный. Но он остаётся.

Зена усмехнулась и добавила:

— Человек — это тот, кто дерзает убить чудовище, даже если оно внутри него.

Рыжая Соня кивнула и, облокотившись о стол, произнесла:

— Человек — кузнец клинка и носитель боли. Он меняется, когда его ударяют. Иногда меняется в лучшую сторону. Часто — в иную.

Сорин Марков, который до сих пор выглядел как играющий в карты вампирский лорд, закусил губу, и его голос слышался как скрежет льда:

— Как и любое существо, у человека есть инерция. Магия может его изменить, но чаще меняет её носителя. Человеческая натура — это пункт вычислений, в который вмешивается случай, но сами вычисления остаются.

— Что может изменить природу человека? — спросил Яромир всех, кто мог его услышать в этом шуме, держа в ладони сосуд с эхом.

— Любовь, — сказал Безымянный, не подняв головы из тетради. Его пальцы были в чернилах. — Или её отсутствие. Не любовь в романтическом смысле, а та сила, что удерживает тебя от того, чтобы стырить чужой хлеб.

— А если любовь — технология? — усмехнулся Хаген. — Мы можем генетически её усилить, привить кодом.

— И получите общество, где все бесконечно цепкое и влюбчивое, — фыркнул Хедин. — И будет новая тирания.

Магеллан, потерев ладонью круг на стойке, произнёс:

— Человека меняют истории. Слова, которыми мы кормим детей, ободряют стариков, закрывают раны — это то, что делает из зверя человека. Скажите мне — кто вы по роду, и я скажу, каким мечом вы станете.

— А мультиверс? — вмешался Сорин. — Какова его судьба? Сгорает ли она, как старый свиток, или расползается в тысячи делений?

— Мультивселенная — это ткань с дырами, — сказал Лорд Корвин, и если бы он умер в ту же минуту, то эту мысль можно было бы записать на мраморе. — Каждое вмешательство — след. Статика и переходы. Она останется, пока у неё есть кто‑то, кто умеет воспоминать себя. Если воспоминание станет одинаково легко отбрасываемым, она сойдёт на нет: станут только адреса и пустые ключи.

— Или если разумы начнут оптимизировать её настолько, что уберут разность, — добавил Хаген, — вы получите безопасный, но мёртвый порядок. Я видел первые попытки в мирах, где люди попросили: «снимите нам сложность». И знаете, что это? Снятие сложности — это как побить сердце молотком, чтобы оно билось равномерно. Практично… Ужасно.

— В тот самый миг, — вмешался Амнезианский Герой, — в тот миг, когда сознание решит не помнить, как различать, магия уйдёт. Её не украсть одним махом — её надо утомить, насытить однообразием.

Зена поставила руку на край стола:

— А что с этими глотками изменений? — спросила она. — Что дает людям пиво, которое меняет их?

Брамс улыбнулся и отлил в кружки густой янтарный напиток. Пена сияла как миллионеры на глянцевых разворотах, а запах — словно смешение трав, дорог и старых обещаний.

— Выпейте, — сказал Брамс. — Только помните: пиво не вынесет за вас ответов. Оно даст им выражение в теле.

Яромир поднял кружку, и, прежде чем сделать глоток, взглянул на собравшихся: каждый был поддержан своим ремеслом, своей болью и своей легендой. Он подумал о тех ключах, что у них в карманах; о драконе, который съел свою смерть; о лепестке, который хранил воспоминание; о третьем имени, которое ещё не произнесено. И он сделал глоток.

Вкус сразу изменился: в нём была горечь утра и мед сладкой надежды. Внутри стакана вспыхнуло изображение — оно приходило не к глазам, а к уху: голос матери, зов ребёнка, запах кухни — всё то, что человек хранит как оправдание за свою жизнь. Как будто Пиво Перемен показало не будущее, а смысл того, что уже произошло.

Цири, прикоснувшись к кружке, увидела видение — море, на котором шла битва, и женщина, бросающая меч в небо. Она сжала кулак.

— Что это даёт? — спросил Сорин. — Тот, кто пьёт, видит правду о себе?

— Не всегда, — ответил Брамс. — Иногда пиво даёт ложь, которая нужна. Иногда — правду. Разница в том, как вы её примете. Человек меняется, когда он сталкивается с тем, чего боится и признаёт это. А мультивселенная… — он провёл ладонью по барной доске. — Мультивселенная меняется, когда кто‑то способен помнить и действовать. Помните: если вы принесёте сюда пустоту, я продам вам кофе. Он бодрит. Но вернуть магию можно только теми средствами, которые лишены желания экономии смысла.

Разговор перетекал из стакана в стакан. Корвин смеялся, рассказывая о дворцах, где правят тени; Хедин спорил с Хагеном о природе власти; Зена делилась историями дуэлей, а Рыжая Соня дополняла их простыми фактами — «я убила его, потому что он предложил мне деньги за улыбку».

В какой‑то момент Амнезианский Герой подошёл к Яромиру. Его руки дрожали. Он положил ладонь в ладонь Яромира — и Яромир увидел в ней не пустоту, а рябь, как от упавшего камня.

— Моё имя ускользает, — сказал Герой. — Но я знаю, что, если ты найдёшь третье, ты не только вернёшь магию, — ты вернёшь мне возможность забыть по‑человечески.

— А что ты хочешь вспомнить? — тихо спросил Яромир.

— Не важно, — усмехнулся Герой. — Главное — чтобы это было не одно и то же. Справедливость любила бы изменчивость.

Смакарь, сжав зубы, вставил:

— Мы говорим слишком отвлечённо. Вот что я думаю: люди меняются, когда видят, что их поступок — имеет последствия. Легко быть героем под светом — трудно быть героем, который моет посуду и потом идёт умирать за причину. Это делает человека выше любого бога.

— А когда люди перестанут ценить последствия? — спросила Мара. — Что тогда?

— Тогда придёт Служба Оптимизации, — проговорил Хаген с холодной ухмылкой, — и скажет: «Мы уберём последствия. Мы принесём счастье. Подпишите форму».

В зале пополз смех — но не тот, что лечит. Лорд Корвин наклонился к Яромиру и сказал на ухо:

— Вот ответ, которого вы боитесь: мультивселенная держится на нужде в истории. Ее судьба — быть рассказанной. Кто учит меняться человека? Те, кто рассказывают его ошибки. А не те, кто удаляет их из свитков.

Сидевший в темноте Безымянный вдруг оторвался от тетради и взглянул на них. Его рука, покрытая чернилами, поднялась медленно, как если бы он вырезал слова в воздух.

— А что, если одна из вещей, которые вы ищете, — это не предмет, а история, — произнёс он. — История, которую нужно начать рассказывать заново. Тогда сосуд будет не емкостью для памяти, а горшком, где её нужно взрастить.

Брамс положил руку на плечо Безымянного, и в его взгляде было ироничное благословение:

— В мире, где всё на продажу, умение рассказать историю — редчайшая валюта.

Разговор продолжался до тех пор, пока купол не вздохнул, и синяя гроза за ним не стала пульсировать в такт разговору; тогда гости стали вставать, обнимались, расходились в свои стороны. Кто‑то развёл руками: «У нас ещё дел полно», — кто‑то прошамкал что‑то про возвращение к битве. Цири встала и, глядя на Яромира, сказала:

— Нам нужен ты, тот, кто помнит — не чтобы нас спасти, а чтобы помочь нам помнить, почему мы сражаемся. Иначе мы станем лишь пылью.

Яромир молчал. В его карманах лихорадочно дрожали два ключа; третий, как сказал Стерегущий, — «имя, обещание и долг, который не вынимают, а дают». В гудящем зале, под сводами, где лица гасли и разгорались, он вдруг осознал: люди, которых он встречал, — все они были способами помнить. Их судьбы — история, которую он может включить в своё действие.

Брамс делая шаг, подмигнул Яромиру и сказал:

— Пиво Перемен не даёт ответа. Оно даёт инструмент — язык. Возвращайтесь, когда захотите: у меня всегда найдётся угол, где можно забыть, и стол, где нужно вспомнить. И дверей у меня больше, чем кажется. Даже на каждом краю мира — они есть. Любого мира…

Они вышли из харчевни под звук — смеха, спора, поцелуев, шлёпанья, скрипки и всё того многообразия, что делает жизнь больше, чем упорядоченная карта. За дверью купол дышал синевой, река блестела как петля, мосток их ждал, и вдалеке — тени других дорог.

Перед тем как уйти, Яромир обернулся и увидел Лорда Корвина, который, взяв кружку, произнёс, не поднимаясь с места:

— Изменить природу человека можно, но цена — понимать, кто ты после изменения. Не забудь спросить себя не «кто меня делает?», а «кем я хочу быть, когда это моё дело?»

Их шаги унеслись по берегу; Харчевня Брамса осталась там, где стены были тоньше времени, как дом на грани сна — место, в которое можно всегда вернуться, если не хочешь умереть от удобства.

А над куполом синила, как напоминание, то ли вечная любовь, то ли мировая скорбь: не всякая гроза — конец, но и не каждая перемена — спасение.