Глава 2. КРАЙ РАСПОЛЗАЮЩЕЙСЯ РЕАЛЬНОСТИ

глава 2 посвящается ПОСЛЕДНЕЙ ДАМЕ ДУШИ И СЕРДЦА

Сначала она просто смотрела на них щелью замка — холодным глазом, в котором отражался двор, арка, серое небо. Потом, когда Яромир нащупал под пальцами старую, облупившуюся краску, дерево тихо вздохнуло — так вздыхают вещи, которых давно не трогали. Замок оказался не таким уж крепким: ржавчина съела его авторитет, и от одного решительного движения он рассыпался на два половинчатых аргумента за вечный покой.

— Осторожнее, — шепнул Нис из капюшона. — Старые места любят хлопать дверьми.

Внутри пахло сразу многим: плесенью, железом, мышиными норами — и ещё чем-то тонким, как едва слышимая нота, пробивающаяся сквозь шум оркестра. Пахло… временем.

Лампочка под потолком умерла лет десять назад, но когда Яромир щёлкнул выключателем, чудо тусклого электричества все же случилось: нить где-то там в глубине вздрогнула, вспыхнула оранжевым упрямством и разлила по сырому коридору болезненный, но достаточный свет.

— А ты говорил — нужна магия, — пробормотал он. — Тут её заменить пытается старый провод.

— Магия, не магия… — неопределённо отозвался Нис. — В конце концов, всё, что соединяет отдельные вещи в одну историю, — из одного рода.

Подвал был длинным, как недосказанность. По правую руку тянулись запертые дверцы кладовок, слева — голая кирпичная стена с пятнами влаги. В конце тускло светилась табличка «выход» — зелёный прямоугольник надежды на случай пожара, надежды, которая, возможно, уже давно не работала.

И только одна дверь отличалась от остальных: та самая, под вывеской «Фото на документы», теперь блеклой и полустёртой, как память о себе. На стекле, за слоем пыли, ещё угадывались буквы старой витрины.

— Здесь, — тихо сказал Нис. Его голос втянулся в щели, как дым.

Яромир положил руку на ручку. Та была холодная, как рукоять чужого кинжала.

— Ты уверен? — спросил он.

— Нет, — честно ответил Нис. — Но если не открыть — не узнаем, от чего отказываемся.

Дверь скрипнула, но не возражала.

Внутри было темнее, чем следовало бы. Свет из коридора словно не хотел заходить сюда, предпочитая остаться снаружи, как осторожный свидетель.

Комната оказалась меньше, чем в его памяти, — или больше, в другом измерении. Вдоль стен — стеллажи, на них — коробки, свёртки, какие-то аппараты, накрытые тряпьём. В центре — стол, накрытый серой тканью. На полу — следы чьих-то давних шагов, выемки от штативов, пятна химии.

И — звук.

Едва различимый, тонкий, как копоть: тын-тын-тын… мелодия, зацикленная, будто кто-то завёл шкатулку, а потом забыл о ней лет на тридцать.

— Слышишь? — Нис приподнялся.

— Слышу, — прошептал Яромир.

Они подошли к столу. На нём действительно стояла музыкальная шкатулка — простая, деревянная, с выбитым на крышке выцветшим узором. Механизм внутри тикал, как сердечко, которому не сказали остановиться. Сквозь щелочки лезли ноты — усталые, но не сдающиеся.

Рядом, прислонившись к краю стола, стояли старые напольные часы. Те самые, которые когда-то отбивали в этом дворе полночь. Их стрелки застыли на половине третьего. Стекло было мутным от вековой пыли.

— Оно, — тихо сказал Нис. — Сердце этого места.

— Часы? — скептически уточнил Яромир.

— Время, — поправил Нис. — Тут время поломалось. И магия за ним.

Яромир дотронулся до стекла часов. Сквозь холод он почувствовал… дрожь. Лёгкую, почти стыдливую, как если бы кто-то внутри сдерживал плач.

— Попробуй… слушать, — подсказал Нис. — Не только ушами.

Он закрыл глаза, оставив пальцы на стекле.

Тик-так, тик-так, — в голове, вместо привычной пустоты, зазвучало что-то иное. Ритм. Но не равномерный, как у исправного механизма, а сбивчивый:

тик… пауза… так-тик… провал… так…

И на этом ритме, как на ветхой плёнке, начали проявляться образы.

Мужчина в старом свитере, не похожий на него, но в чём-то родственный, — тот самый фотограф, которого он смутно помнил: седые волосы, пальцы в пятнах проявителя. Он наклоняется над кюветой, в которой проступает изображение — два лица, близко, совсем близко друг к другу. Мужчина улыбается — светло, чуть уставше. За его спиной на стене — те же часы. Они отбивают полночь. Из-под двери слышен смех детей.

Образ дрогнул. Смена.

Тот же подвал, но позже. Фотограф пожилой, с тростью. Клиентов мало. Вода в кюветах мутнее. Часы отстают на пять минут. На улице меняют вывеску пекарни напротив. Кто-то кричит, музыка с радио переходит на рекламу.

Смена.

Ещё позже. Фотографа нет. Его вещи аккуратно сложены в углу. Часы молчат. Шкатулка на столе играет одну и ту же мелодию, будто отказывается признать отсутствие владельца. Дверь закрыта. Пыль садится на объективы, на рамки, на сам воздух.

Смена.

И — пустота.

Он отдёрнул руку. В нос ударил запах старой химии.

— Они… здесь застряли, — выговорил он. — Время ушло. Люди ушли. А вот это… — он кивнул на шкатулку и часы, — осталось.

— Остаточный след смысла, — согласился Нис. — Маленький карман. Карман времени. В нём ещё живёт то, что уже умерло вовне. Но сам карман рвётся. Если его бросить — он сожмётся, как дырка в ткани. И тогда этот кусочек… — он поискал слово, — …перестанет быть возможным навсегда.

— А если… не бросить? Если подштопать? — Яромир сам удивился этому глаголу.

— Для этого мы и пришли, — серьёзно ответил Нис. — Ты ведь не электрик. Ты — тот, кто подшивает смыслы.

Он подошёл ближе, положил свою крошечную лапку на деревянный корпус часов.

— Слушай не только их, — шепнул он. — Слушай себя. Что ты тогда… не досказал? Не допрожил? Не дофотографировал?

— Здесь? — ошеломлённо спросил он. — Но я был в этом подвале один раз, много лет назад. На паспорта. Это… чужая история.

— Нет чужих историй, — мягко возразил Нис. — Есть истории, в которые ты не вошёл до конца. Этот человек — фотограф — видел и тебя тоже. Он вплёл тебя сюда, когда щёлкнул затвором. Ты — часть его времени. Значит, и он — часть твоего.

Слова врезались в него странной, незаметной болью.

Он снова посмотрел на часы. В мутном стекле, сквозь пыль, ему вдруг почудилось отражение. Не его — другого. Женщина, которую он когда-то любил. Жена. Она стоит, прислонившись к этому же столу, смеётся, отбрасывая назад волосы. В руках — фотокарточка. На ней они вдвоём — ещё те двое, до всех формулировок, до всех «нельзя» и «нужно». И в этом смехе — обещание чего-то, что так и не было исполнено.

— Мы больше сюда не вернёмся, — говорит она в отражении. — Правда?

Он тогда отшучивается. «Посмотри, какой здесь подвал, развалина. Если что, найдём другое место…»

Не говорит главного. Не говорит: «Останься». Не говорит: «Давай придём сюда стариками». Слова снова застревают в том же месте — между вдохом и молчанием.

Сейчас, много лет спустя, он увидел этот застрявший ком ещё раз — но не как свою частную боль, а как кусочек ткани мира, который в этом месте никогда не смог распрямиться.

— Что мне нужно сделать? — спросил он. Голос был низким, хриплым.

— Договорить, — сказал Нис. — Не ей — себе. И этому месту.

Он помолчал.

— И ещё… кое-кому.

— Кому? — не понял Яромир.

Ответ последовал не от него.

— Мне, например, — произнёс незнакомый голос.

Он шел не из коридора. Он возник будто из стекла часов: тонкий, с легкой насмешкой, похожий на отголосок флейты, играющей под водой.

На поверхности стекла, среди пыли, вдруг проступило отражение, которого не было в комнате.

Не мужчина в чёрном пальто — тот ушёл. Не его самого. Не Ниса. Кто-то ещё: высокий, худой, с тёмными волосами до плеч, собранными в небрежный хвост; в рубахе неопределённого цвета, будто сотканной из сумерек. Черты лица — резкие, но будто смеющиеся над собственной резкостью. Глаза — глубоко посаженные, цвета прогретого янтаря; в них — насмешка и усталое сочувствие.

— Позвольте представиться, — образ в стекле слегка поклонился, как аккуратный вельможа в чужом зеркале. — Смакарь.

Имя упало на воздух, как капля густого соуса на белую скатерть: жирно, ароматно, слишком осмысленно.

— Опять гость, — устало сказал Яромир. — Здесь что, проходной двор?

— У всякой дыры в ткани мира — своя очередь, — невозмутимо заметил Нис, но по тому, как вздёрнулись у него уши, было понятно: сейчас пришёл кто-то совсем особенный.

Смакарь, похоже, наслаждался эффектом.

— Я здесь не по вашей карте, — сказал он, легко опираясь локтем на невидимую раму окна в том мире, откуда смотрел. — И не по разнарядке из «Службы оптимизации», — губы его чуть скривились. — У нас с ними… разные бухгалтерии. Я здесь как коллега. По ремеслу. По беде.

— По беде? — переспросил Яромир.

— Ваше истончение, — кивнул Смакарь, — отзывается у нас разрывами. Чем меньше у вас мест, где Внутреннее может свободно глядеть во Внешнее, тем больше у нас… голодных глаз. И дыр, которые уже ничем не подштопать. Наши дети запоминают всё меньше снов, а ваши перестают верить в то, что видят. В итоге мы оба теряем. Несправедливое сотрудничество, вам не кажется?

Он говорил легко, с нарочитой иронией, но за словами чувствовалась плотность чего-то выдержанного, старого, как вино в подвале, которое давно пора открыть.

— И вы… хотите помочь? — медленно спросил Яромир.

— Взаимовыгодный обмен, — поправил тот. — Вы держите у себя… шлюзы. Если они захлопнутся, нашему морю будет плохо. Я помогу вам не захлопнуть. А вы… — он сделал паузу, — однажды поможете мне не утонуть. В моём.

— Не доверяй ему, — резко вмешался Нис. Он поднялся выше, так что его отражение тоже появилось в стекле — крошечный зелёный огонёк рядом с янтарным взглядом Смакаря. — Он из тех, кто умеет торговаться судьбами.

— Кто сейчас не торгуется судьбами? — мягко усмехнулся Смакарь. — Ты, маленький, торгуешь временем этого человека ради своих карт. Те выше — ради своих протоколов. Я хотя бы честен: у меня к тебе взаимный интерес, Яромир. Ты — редкий тип: избранный не богами, а собственным несказанным словом. Таких мало. Они вяжут миры крепче, чем пророки.

Слова «избранный» он произнёс так, будто пробует на зуб монету, не сомневаясь в её подлинности.

— Что ты конкретно предлагаешь? — сухо спросил Яромир, стараясь не тонуть в чужих комплиментах.

— Конкретно? — Смакарь хитро приподнял бровь. — Прямо сейчас — небольшой аванс. Этот подвал держится на ниточке. Ты можешь подштопать его только изнутри своего… «здесь». Я — помогу изнутри своего «там». Ты договоришь — я закреплю. Но есть условие.

— Естественно, — мрачно заметил Нис.

— Какое? — не отводя взгляда от глаз в стекле, спросил Яромир.

— Когда придёт время, — серьёзно сказал Смакарь, и вся ирония ушла из него, как вода из пробитой бочки, — ты войдёшь в одно место в моём мире. Тоже двор. Тоже подвал. Тоже… подштопаешь. Там оно тяжелее. Мне самому нельзя. Я слишком… заинтересован. Мне нужен кто-то, кто уже умеет входить в чужие боли, как в свои, и не сгорать.

Это звучало как роковая сцена договора с дьяволом — но лицо в стекле не было дьявольским. Скорей — человеческим до боли. Человеком, который уже раз десять продавал и выкупал свою душу и больше не верит ни в одну окончательную сделку.

— Ты можешь отказаться, — тихо произнёс Нис. — Всегда можно отказаться.

— Могу, — согласился он. И вдруг поймал своё отражение — настоящее, не часовое — в ржавом металлическом ободке рядом. Своё — и поверх него — её. Жены. Той, старой. Взгляд в взгляд.

В этом двойном отражении он увидел что-то необычное: они оба смотрели не на Смакаря, не на часы, а на него самого. Как на того, кто сейчас действительно решает.

— Если я соглашусь, — медленно сказал он, — это будет… не потому, что я тебе верю. Или потому, что я герой. А потому, что… — он прикусил губу, и невесомая пыль на стекле дрогнула, — я устал убегать от мест, где когда-то был нужен.

— Этого достаточно, — кивнул Смакарь. — Ты говори. Я подстрахую.

— Слова — мои, сеть — твоя? — уточнил Яромир.

— Вязь — общая, — улыбнулся тот. — Но узел — твой.

Они на секунду как будто смотрели не друг на друга, а в одну сторону — туда, где миры, их обрывки и переходы между ними были одной огромной, сложной схемой. Карта, нарисованная инеем, была лишь её маленьким фрагментом.

— Тогда слушай, — сказал Яромир… и вдруг понял, что говорит не Смакарю, не Нису, не себе. Говорит — Часам. Месту. Тем, кто в нём жили.

Он положил ладонь на стекло — так, чтобы видеть своё отражение, отражение жены, тень фотографа и янтарные глаза параллельного гостя.

— Я не пришёл, когда должен был, — произнёс он. Речь шла сама собой, без литературных оборотов. — Ты умер без меня, старый мастер. Ты развёз по карманам разных людей кусочки их времени, а своё… оставил здесь. Я не вошёл в твой подвал, чтобы поздравить тебя с чем-то, попрощаться — ни с чем. Я просто… прошёл мимо. Думал, всегда успею.

Он сглотнул. Тепло от стекла едва заметно усилилось.

— Я не сказал ей: «Останься». Я не сказал тебе: «Спасибо». Я не сказал себе: «Стой». Я запустил тебя, как шкатулку, и ушёл. А ты всё это время играл.

Шкатулка мелодией откликнулась — та же самая заезженная тема вдруг обрела глубину, как если бы её услышали впервые.

— Я… опоздал, — признал он. — Но… если что-то здесь ещё держится — пусть держится. Если ты, старик, ещё слышишь — знай: ты был… важен. Ты удерживал кусок мира своим ремеслом. Я… запрещаю комнате… быть складом.

Он сам удивился этим словам. В них было что-то детское, наивное, но и властное: ребёнок, который впервые запрещает взрослым ломать его игрушку.

— Я не в силах вернуть тебя, — продолжил он. — Но могу… оставить твой след. Пусть тут и дальше будет память. Пусть сюда заходят не за коробками, а за снимками.

Он вдруг понял, что говорит не просто желание, а решение.

— Я сниму эту аренду, — сказал он. — Я плачу за свою трусость и молчание. Если мир ещё даёт кредит… я хочу его взять. Я куплю это место — для шкатулок. Для чужих времён. Для тех, кому негде больше повесить своё «нас было двое».

— Ты же знаешь, что денег у тебя… — осторожно напомнил Нис.

— Найду, — отрезал он. — Раз уж я ввязался — пусть будет не только разговором.

В стекле промелькнуло движение.

Лицо жены — то самое, из памяти — улыбнулось не ему юному, а ему нынешнему. Фотограф кивнул, как кивают мастера подмастерью, который всё-таки пришёл доучиваться. Часы дрогнули.

Стрелки — давно неподвижные — медленно, неохотно, но всё же сдвинулись. Изнутри послышался глухой вздох маятника — как кости старого зверя, решившего ещё раз перевернуться.

— Принимается, — чётко сказал Смакарь из стекла. Его голос сделал что-то с пространством: будто закрепил произнесённое.

Из‑под стола, из щелей в полу, из щербин на стенах поднялся сухой, пахнущий пылью и фотобумагой ветерок. Он протёр стекло часов изнутри, стёр часть пыли, отчего отражение стало ярче. Тиканье выровнялось: было ещё не идеальным, но уже — ритмом.

— Узел завязан, — удовлетворённо констатировал Смакарь. — Здесь… пока будет держаться.

— Сколько — «пока»? — с невольной жадностью спросил Яромир.

— Столько, сколько ты будешь помнить об этом месте, — не моргнув, ответил тот. — Память — самая крепкая нить. Особенно память тех, кто умеет её превращать в слова.

Он на миг задумался, потом добавил:

— И столько, сколько будут приходить сюда новые люди за своими крохотными бессмертиями на глянцевой бумаге. Это уже — от тебя зависит. Открыть лавку, повесить вывеску, зажечь свет. Это не моя часть.

— Твоя — другая, — кивнул Яромир, глядя прямо в янтарные зрачки. — В твоём дворе, в твоём подвале.

— Ты согласен? — уточнил Смакарь. Вопрос был формальностью, но важной

— Я уже согласился, когда положил руку на это стекло, — спокойно ответил он. — Но… да. Когда придёт время — я приду.

На губах Смакаря мелькнула настоящая, усталая улыбка — не маска, не театральный жест.

— Тогда до встречи, господин… Стопарь— сказал он. — Я — сдерживающе держу свои договоры.

Он отстранился — и отражение его стало расплываться, как рисунок на воде. Ещё мгновение в глубине стекла блеснули чьи-то другие глаза — бездонные, голодные, из другого, куда более тёмного мира. Потом всё исчезло. В мутном круге снова осталась только комната и лицо самого Яромира.

— Я всё равно тебе не верю, — тихо сказал Нис, обращаясь к пустому уже стеклу.

— И правильно, — отозвался шёпот, едва слышный — не ясно, откуда: из часов, из шкатулки, из желудка мира. — Вера в таких, как я, дороже обходится, чем неверие. Пока достаточно того, что он не врёт самому себе.

Тишина медленно осела.

Шкатулка играла. Но мелодия, казалось, стала чуть богаче — будто к ней добавилась вторая, невидимая партия, поддерживающая первую.

— Всё ещё не верю, что это сработало, — признался Яромир.

— Магия — это когда ты делаешь невозможное маленькими, очень возможными движениями, — пожал крыльями Нис. — Ты сделал. Дальше — твоя бухгалтерия.

— И моя, — неожиданно добавил женский голос.

Он не прозвучал ни в голове, ни из часов. Он пришёл из коридора.

Яромир обернулся.

В дверном проёме стояла девушка. Или женщина — возраст определить было трудно. Нечто в ней было вне лет: светлая кожа, тёмные волосы, собранные в свободный узел, из которого выбивались пряди; глаза — серо-зелёные, настороженные, острые, как осколки бутылки в луже. Одетая просто — тёмное пальто, шарф, потерянные на один раз варежки в руках. На шее — тонкая цепочка с крошечным зеркальцем вместо кулона.

— Вы… как сюда попали? — первое, что пришло в голову, вырвалось довольно глупо.

— Дверь была приоткрыта, — спокойно ответила она. Голос — мягкий, но с металлическим привкусом. — А по лестнице тянуло… — она вдохнула, — …временем. Я не очень люблю, когда время расходуют не по назначению.

Нис насторожился. Его шерстинки встали дыбом.

— Кто ты? — резко спросил он.

Она бросила на него быстрый, легко удивлённый взгляд.

— Домовой несказанных слов? — прищурилась. — Интересное воплощение. Я думала, вас уже давно распродали по барахолкам сновидений.

— Мы ещё держимся, — буркнул он. — Ты уходишь?

— Я вхожу, — поправила она. — Зовут меня Мара. Но не та, что приходит ночами на грудь. Другая. Я… — она чуть замялась, подбирая формулировку, которая не выдала бы лишнего, — …исправляю некоторые… шероховатости. Там, где прошлое неправильно впивается в будущее.

— Колдунья, — едва слышно сказал Нис.

— Специалист по побочным эффектам, — спокойно уточнила она. — И да, я знаю, кто только что с вами разговаривал, — её взгляд метнулся к часам. — И мне это не нравится.

— Тебе вообще мало что нравится, — пробормотал Нис.

— Мне мало кто не врёт, — сухо ответила Мара. — А этот… Смакарь… если это его нынешнее имя… — она чуть поморщилась, — …умеет упаковывать свои выгоды в очень благородные этикетки.

— Ты за нами следила? — спросил Яромир.

— За ним, — исправила она. — Он стал проявляться в вашем мире чаще, чем положено. А если уж он предлагает кому-то такие сделки — значит, у него действительно… большие неприятности. А большие неприятности у таких сущностей обычно означают большие неприятности у всех остальных.

Она вошла, ступая осторожно, но уверенно, как человек, который всегда оставляет одну ногу на пороге другого мира. Взгляд её на миг задержался на часах, на шкатулке, на его руке.

— Ты что-то сделал, — констатировала она. — Место удержано. Неплохо. Для… беллетриста.

В улыбке было чуть-чуть иронии, но без яда.

— Вы тоже это слово любите использовать как оскорбление? — устало спросил он. — У нас тут уже была лекция на эту тему.

— Я люблю слова, — сказала Мара. — И игры с ними. Просто привыкла, что те, кто умеет рассказывать, редко умеют… вмешиваться. Ты — вмешался.

Её глаза на мгновение стали мягче. В этом взгляде было зарождающееся уважение.

Нис шевельнулся у него на плече.

— Она — та, кого зовут, когда тонкие места рвутся слишком сильно, — шепнул он, так, чтобы слышал только Яромир. — Она ликвидирует прорывы. И иногда — тех, кто их слишком усердно… делает.

— То есть ты пришла… — начал он.

— Убедиться, что этот подвал не станет дырой, — кивнула Мара. — И что ты не превращаешься в чьего-то послушного агента.

Она на миг коснулась пальцами стекла часов. В отражении он увидел сразу троих: себя, её и Ниса — маленького огонька на его плече. И за их спинами — чуть заметную тень Смакаря, уже уходящую вглубь. Они смотрели друг на друга в этом многослойном зеркале, как персонажи разных книг, случайно открытых на одном развороте.

— И каковы… твои выводы? — осторожно спросил он.

— Пока… ты ещё сам, — медленно ответила Мара. — И это мне нравится.

Она перевела взгляд на него, прямо, без масок.

— Ты собираешься и дальше ходить по этим… точкам? — кивнула на воображаемую карту.

— Видимо, да, — улыбнулся он одними губами. — Кто-то же должен.

— Тогда… — она чуть качнула головой, словно принимая внутреннее решение, — я пойду с тобой.

— Присматривать? — усмехнулся Нис.

— Прислушиваться, — поправила Мара. — К тому, что ты услышишь.

Она посмотрела на Яромира. В её глазах было недоверие — и одновременно интерес. Словно она сама удивлялась своему желанию остаться.

— Ты… не против? — спросила она, и в этом вопросе не было ни игривости, ни напора — только редкая для магов честность.

Он поймал их общее отражение ещё раз: себя, её, Ниса; позади — фотомастер, жена, Смакарь. Миры смотрели сквозь стекло друг на друга.

— Если уж я согласился таскать с собой домового и чью-то задачу из другого мира, — медленно сказал он, — то магичка, исправляющая шероховатости, — самое логичное дополнение.

Он улыбнулся чуть заметно.

— Останься, — добавил он, уже не боясь этого слова.

Мару словно окатили тёплой водой изнутри. Она на миг прикрыла глаза — и в этом движении было нечто похожее на облегчение. Как у того, кто всегда приходил только на полпути и впервые услышал, что его не прогоняют дальше.

— Посмотрим, что ты будешь говорить, когда увидишь третью точку на своей карте, — тихо сказала она. Но в голосе её звенела уже не только осторожность, но и тень улыбки.

Шкатулка доиграла мелодию и… начала заново. В этот раз — чуть увереннее. Часы тикали. В подвале пахло старым временем и новым решением.

Снаружи, за дверью, двор казался всё тем же: мусорные баки, ржавая горка, заколоченная витрина. Но в воздухе произошла перемена, видимая только тем, кто умеет смотреть.

Мир, который чуть было не смирился с потерей ещё одного своего крошечного сердца, отметил: пока один человек может сказать «останься» — вещи, места и даже боги получают шанс не исчезнуть.

А где-то очень далеко, в другом дворе, в другом подвале, Смакарь поднял голову от своей карты разрывов и с сухой, немного горькой радостью подумал:

«Ну вот. Один стежок сделан. Пора готовиться к своему».

Но это будет потом.

Сейчас трое — человек, домовой несказанных слов и магичка Мара — стояли в полутёмной комнате, смотрели в стекло старых часов, где отражались сразу несколько миров, и молча признавали:

отсюда начинается не только путешествие по точкам инея на стекле,

но и более тонкая дорога — внутрь переплетения чужих и своих историй,

где каждое своевременно сказанное «останься» подшивает край расползающейся реальности.