Глава 5. СНОВА ХОДИТЬ

Когда мир, в который они ступили, говорил, он шептал как старый костер: тихо, с треском тех самых поломанных обещаний, из которых и состоит большинство судеб. Это было место, где время застыло на полуслове — не потому, что кто‑то его удержал, а потому, что многие перестали возвращаться, чтобы продолжить фразу. Там деревья стояли как люди, припозднившиеся с шагом; там дорожки помнили чьи‑то походки и отказывались принять новые; там воздух был плотный, как бумага, на которой давно не писали.

Они шли по парку втроём: Яромир с свечой в руке, Мара крадущейся тенью рядом и Нисом, который мерцал на её плече, чуть теплее, чем обычно. Смакарь с Магелланом остались сторожить Дверь — не хотелось бы остаться в мертвой сфере навсегда и стать добычей обезумевших остатков жизни…

Их как будто что-то вело…От свечи не шло огня в привычном смысле — её свет был как обещание, как червоточина в темноте. Снизу, из глубины аллей, вышел он — Стерегущий.

Он был не велик, как гигант, и не лёгок, как призрак: он был одновременно тремя, которых человек называет поочерёдно, когда хочет приблизиться к непостижимому. Впервые Яромир увидел существо, которое выглядело как грустный великан, тихий призрак и дремлющий кот — всё в одном, и всё с запахом дождя на шерсти. Он сидел у старого фонтана, который когда‑то плескал песню, и на его коленях горела не лампа, а чуть наблюдаемый сгусток воспоминаний.

Когда Стерегущий заговорил, его слова не просто летели по воздуху — они оживали. Сначала из губ выпадали маленькие точки, как искры, но не горячие: светлые и прозрачные. Эти искры подхватывались ветром и превращались в лёгкие петли, которые вспархивали над дорожкой, оставляя на покрытии тонкие узоры — словно кто‑то рисовал пером в замёрзшей росе. Каждый рисунок был кусочком истории — то смех ребёнка, то затухающая рукопись, то забытая колыбельная. Это был язык, в котором Стерегущий мог говорить без нужды в тяжёлых именах.

— Вы пришли, — произнёс он окончательно, и узоры из его слов собрали над их головами маленькую луну. — Вы пришли с огнём, которого у нас нет. Это хорошо. Но я должен сказать вам, почему это случилось, и дать вам путь. Не потому, что я жалостлив, а потому, что я на свете — для того, чтобы помнить.

Он уткнулся лицом в ладонь — и из складок кожи, как из страниц, высыпались снова шарики света, которые на мгновение сложились в образ: человек пришёл в лес, срубил дерево, и вокруг места срубленной коры исчезла песня ветра; другой человек рассмеялся у подножия холма, и там перестали петь птицы. Третий образ был без образа — только пустота, караул неживых улиц.

— Магию украли не воровские руками, — произнёс Стерегущий, — а тщеславием. Не тем, что кто‑то захотел её иметь, а тем, что кто‑то захотел её «оптимизировать». Они пришли из глубины, как серый дождь: сперва они обещали порядок, потом — укоротили беседы, потом — вычеркнули старый ритуал. И в одно утро деревья перестали ждать тех, кто по ним ступал. Они пришли и срубили Первое Дерево — то дерево, которое помнило возвращения. Оно давало нам право просить и право получать. Его срубили как часть плана. Уже затем, малость за малостью, исчезли песни, запахи, обеты — и магия постучала в мир на цыпочках и больше не нашла дверей.

В его словах был не гнев; в его словах была усталость того, кто сторожит вещи, с которыми не должен был расставаться. Когда он сказал «Первое Дерево», на снегу под их ногами вырос маленький белый лепесток — и тут же распался в хрустальный звонок, словно колокольчик, отзвучавший в прошлом.

Но когда он сказал слово «оптимизировать», или вернее они трое услышали его — что-то произошло — между мигом, когда Яромир моргнул, к Маре пришла мысль, а Нис не успел понять, как Бездна схлопнулась…

(Над антрацитово-черным столом-пропастью три облика весело захрюкали…

• Наблюдение и наши вливания принесли свои плоды,,,666???,,, дело можно закрывать???,,, — прошелестел скрип зла///

• Чьи глаза смотрят на нас? Я Чувствую взгляды…

Раздались раскаты громоподобного шума в ритме биения пульса в капиллярах сетчатки миллиардов миллиардов глаз: тонкий тонкий голос из ниоткуда пропел: — Тьма зрачка, в глазу нет дна, отразилось все во Тьме, кануло в меня::: смех тысячи миллиардов миллиардов пчел,,,…

Три облика не успели «оптимизировать» свое понимание — что-то произошло — между мигом осознания ими своей победы и понимания своей ошибки///)

…///Мы вошли в застывший мир через парк — не так, как обычно входят в лес или город, а так, как входит забытое слово в чужую речь: бесшумно, но с вечностью на плечах. Дорожка, по которой ступали наши шаги, была засыпана пеплом дней; лавочки сидели молча, как судьи, и фонари держали глаза, похожие на остывшие медали. Там, в этой неподвижной тишине, среди шелестевших застывших ветвей, мы встретили Стерегущего — существо одновременно великое и скромное, печаль которого лежала на земле как светлая мгла. Он был и великан, и призрак, и дремлющий кот; у него не было лица, но его голос имел лицо — он говорил так, что каждый звук падал на снег и расцветал светлячками.

Когда он заговорил, слова выросли в воздухе в виде сизых искр и медленных узоров на снегу; кривая буква превращалась в спираль инея, а короткое слово — в холодную каплю, которая мгновенно становилась свечой. Мы слушали, и каждый услышанный звук оставлял после себя след — дорожку, по которой можно было идти.

"Кто украл магию?" — спросил Нис, который обычно знает все углы домов и все тайны чугунных щелей. Стерегущий посмотрел на нас, и его ответ лег в воздух не как объяснение, а как откровение.

Украли магию не одним ударом — это была череда мелких преступлений и один большой смех. Сначала срубили Дерево Слова, то древо, что держало на себе наши имена и возвратные буквы; затем, по прихоти или по договору, был убит Дракон Хранитель — не военный зверь, а тот, кто ел забывание и отпускал назад память. И когда Дракон пал, пришёл тот, кто смеялся так, что его смех прорезал ткань законов; этот смех вынул из мира способность продолжать. Магия ушла в щели, исчезла в пустоте, где живут голоса без тел. Стерегущий проговорил это кратко, а слова его сыпались в снег мотыльками: "Дерево срублено", "Дракон упал", "смех вынул законы" — и мы видели, как каждая фраза становится узором, как зеркало, отражающее то, чего нет, в темноте, которая не ограниченна.

"Чтобы вернуть то, что украдено, — сказал он, — нужно собрать троих. Три вещи, брошенные по углам застывшего мира, вместе сведут смерть в начало и заставят воскреснуть закон."

Он дал нам загадку, и её слова сверкнули над нами хрустальными фразами:

"Я родился там, где тишина впервые сказала своё имя.

Я — не корень, но держу корни.

Я — не слово, но храню ответ.

Искать меня там, где часы перестали считать живых,

где вода остыла, но повторяет все сказанные имена.

Тот, кто найдет меня, услышит первое эхо мира."

Загадка была одновременно простая и непостижимая, как первые семь нот, выпавшие из руки бога. Она указывала на то место, где тишина сложилась в форму — на фонтан в старом парке, на чашу, что больше не поёт.

Мы ушли в поиски, и эти поиски заняли два дня.

День первый прошёл в ходе осторожных испытаний. Мы шли по аллеям, где каждое растение было застывшей строчкой, ища фонтан, который, по словам Стерегущего, "повторяет все сказанные имена". На наших губах звучали имена — тихо, как шёпот, — и иногда ответ возвращался не словом, а отражением: в лужице появлялась буква, на стене — отпечаток ладони. Смакарь — он молчал, и, быть может, молчание его было клинком; Марa сидела рядом, как могилка, и её присутствие пахло глубиной, куда уходят корни. Магеллан пересчитывал тени, как немногочисленные вещи, которые ещё умеют считать время.

Мы нашли фонтан не сразу. Он лежал в центре парка, под толстым слоем инея, чаша его была запечатана корой забытых слов. Нис провёл лапкой над камнем, как над старой печатью — домовой знал, какие слова можно выцарапать когтями, чтобы отыскать замки. Я, Яромир, приложил ладонь к льду и услышал, как под ним дрожит звук: первое слово, сказанное людьми, отзывается эхом. Я слышал, и это было странное ощущение — слышать звук, который не может быть забытым, потому что он прячется под сводом мира.

(Вы, читатель, скажите мне прямо: послышится ли вам когда-нибудь первое слово так, чтобы вы могли его поймать? — я спрашиваю вас не в шутку.)

Мы не вытащили его в первый день. Ночь упала резко, как занавесь, и мы разбили небольшой привал у камней фонтана. Магеллан плёл карты из старых слов, Смакарь наблюдал за тем, как искры слов танцуют в воздухе. Ночь была почти живой: казалось, что сама тишина держит дыхание.

На второй день мы раскололи лёд у чаши. Камень Памяти, который мы искали, был не камнем в привычном смысле; это было маленькое ядро света, как скорлупа слова, отброшенная древом. Я взял его — и мир на мгновение затрепетал: в воздухе прозвучали все имена, которые я когда-либо написал, и они вернулись к своим владельцам. Это был первый из трёх.

Но второй день принес и большее испытание. Мы пошли дальше, туда, где Стерегущий сказал: "там, где Дракон съел свою смерть, найдёте дыхание, что рвёт замки". В долине, покрытой льдами, где прошлое лежало пластами, как старые записи, мы увидели церемонию освобождения.

Дракон был заключён в щели мира — длинная тень, свернутая в спираль, в которой лежала его смерть в виде белого панциря. Эта смерть была не ничто и не пустота; это был свиток прежних кончин, тщательно скрученный и запечатанный. Дракон, который не мог умереть за тем, чтобы не оставить за собой пустоту, медленно развернул свой язык и стал есть ту самую смерть: зуб за зубом, слово за словом, он пожирал свой конец. Под каждым кусочком его рта снова рождалось пламя; то, что он ел, не исчезало, а превращалось в тепло, в звук, в дыхание, которое рвалось наружу, словно вырвавшийся ключ.

Когда смерть была почти внутри него, дракон развернулся целиком и проглотил последнее слово об умерщвлении. Это был не жест освобождения, а акт творчества: съев свою смерть, он перевернул её в жизнь. Изнутри его бедра вырвался не рёв, а песня — тихая и огромная. Песня стала ветром, который подхватил остатки инея и растворил их; стальные корки мира зашевелились, и там, где были трещины, появились живые ростки горячего света.

Из пасти дракона, как из печи, вылетел третий предмет — не вещь, а дыхание, закованное в стеклянную каплю. Мы поймали её на ладони: это было дыхание освобождения, и оно было готово стать тем, чего не хватало для воскрешения Закона.

Дракон свободен. Он съел свою смерть и стал тем, кто теперь может стереть старые запреты. Его свобода не была тихой триумфальной песней; она была тяжёлым, мирным вдохом, который закрывал старые долги. Он посмотрел на нас, не требуя долга, и, как мог, улыбнулся — улыбка дракона похожа на открытие новой реки.

Так прошли два дня: мы нашли Камень Памяти и дыхание дракона, видели, как сторожа мира открывают усталые глаза. Остался второй предмет — та вещь, которая, по словам Стерегущего, "держит корни"; её следы вели в самую тень могилы, где Марa знала каждый росток и каждую плоть. Мы вернулись к Стерегущему с добычей, и его слова снова стали искрами, предлагая новый путь, новый шифр.

Здесь, на краю застывшего мира, мы ещё не завершили дело. Но уже ощутимо: слова вернулись к своим домам, дракон откусил скобу смерти, и воздух стал мягче. Мы несём в руках первые части великого рецепта. И когда последняя вещь будет найдена, когда трое соединятся — камень, слеза и дыхание — тогда начнётся возрождение, и законы, изъятые смехом, снова обретут свои крылья.

Стерегущий остался сидеть, как всегда между миров, и его слова всё так же распадались на огоньки, опускаясь в снег и, может быть, уже прорастающие там, где им положено прорасти. Мы пошли дальше, потому что путь требовал не столько силы, сколько веры в слово и умения слушать. И когда в следующий раз услышите шорох под ногами — возможно, это будет не лист, а первая буква новой сказки.

Стерегущий: Вы пришли с двумя частями — и это светит; но свет сам по себе не сложит круга.

Яромир: Мы принесли Камень-Отголос и дыхание дракона. Что ещё нужно, чтобы вернуть законы?

Стерегущий: Третье — корень корней, слеза утренней земли, память того, что держит начало. Слушайте загадку, и пусть слова мои станут мостом.

Мара: Говори, старик. Моё место слушает каждую твою строчку.

Стерегущий: Там, где могилы не молчат, а шепчут хором, там, где имя матери носит отпечаток в черве, там, где прошлое прячет своё первое «да» в груди камня — ищите сосуд, что не бьётся железом и не горит огнём. Он терпит свет и хранит корни, неся в себе начало и конец. Кто откроет его, даст свои имена в залог.

Нис: Сосуд, что терпит свет и хранит корни… Это не просто предмет — это обещание. Где он лежит? У тебя под ногами, Мара?

Мара: Мои глаза — могильные лузы. Третье — у меня под чревом, но не в теле моём; оно спрятано в тишине, что роется под плитой, где мать закопала своё первое письмо. Отдавать просто так не стану.

Смакарь: Ха-ха, письмо матери — вкусная метафора. А если я проглочу это обещание, что тогда? Я люблю запасы. Я люблю свежее обещание.

Магеллан: Не ешь, Смакарь. Если оно тебе попадёт в рот, мы потеряем и дыхание дракона, и камень, и все свечи мира снова погаснут. Рассчитайте риски — у нас только один шанс.

Яромир: Смакарь, ты — опасность и наша сила одновременно. Если ты съешь то, что держит корни, сможешь ты превратить своё поглощение в рождение, как дракон? Или ты просто насытишься и забудешь дорогу?

Смакарь: Я — тот, кто глотает пустоты. Но я не ем то, что даёт корням рост. Я ем лишь то, что рассказывает только про конец. Дай мне другое — и я стану сторожем.

Мара: Я дам тебе часть своей памяти, если ты обещаешь не караулить слезу. Я не могу отдать всё — кто тогда будет могилой?

Нис: Помни: могила хранит, но и даёт. Если Мара отдаст, она станет тоньше, но мир — толще.

Стерегущий: Слово моё ложится на снег и расцветает корнями; слушайте ещё одну подсказку: "Ключ в ладони того, кто плакал своим первым именем. Открой плиту, и ты найдёшь сосуд, что не выдыхается."

Яромир: Значит, нужно открыть плиту, где лежит первое имя. Мара, откроешь ли ты свою плиту для нас?

Мара: Открою, но вы будете отвечать на мои вопросы. Каждый ответ — якорь; каждый промах — нож.

Магеллан: Какие вопросы?

Мара: Первый: кто из вас помнит имя, которое сказал мир, когда принял вас? Второй: кто из вас готов отпустить память, чтобы напитать корни? Третий: кто согласится, чтобы над ним повис закон, если это спасёт мир?

Смакарь: Я помню имена, которые я съел, и те, что я никогда не ел. Я готов отпустить голод, если оно того стоит. Закон? Ха, закон — это плоть для жадных рук. Пусть повиснет, но пусть будет гореть.

Нис: Я помню каждого, кто сменял жильё и покинул очаг. Я готов отпустить угол, если это даст корню шанс. Я не желаю законов, лишь порядка для чашек и лестниц.

Магеллан: Я пересчитал маршруты смерти. Я могу отдать карту последнего пути, если это ускорит нас. Я не готов под страхом повиснуть — я люблю счёт.

Яромир: Я готов назвать своё первое имя вслух. Если оно станет якорем, пусть будет так. Я готов отпустить строчку, чтобы родилось предложение.

Мара: Хватает слов. Хватает готовностей. Сделайте одно: поклонитесь плитке и скажите ей, почему вы пришли.

Стерегущий: Говорите громко; мои слова станут дорожкой, и чаша откроется.

Яромир: Я говорю, чтобы вернуть слова к их дому; чтобы они не бродили без крыш и голосов. Я говорю, чтобы мир снова слышал законы, но слышал их как музыку, а не как плеть.

Смакарь: Я говорю, чтобы насытиться смыслом, а не пожрать его. Я скажу: я пришёл, чтобы превратить голод в стражу.

Нис: Я говорю за углы и за забытые двери: я пришёл, чтобы свет в них не тух.

Магеллан: Я говорю, потому что числа требуют дыхания: я пришёл, чтобы время опять считало шаги.

Мара: Я говорю тихо, но слышно всем: я пришла, чтобы отплатить могиле тем, что она дала — тишиной и хранением. Откройтесь.

Стерегущий: Слова ваши ложатся как семена. Я вижу, как буквы ваши тянутся под плиту и стучат корнями. Но слово ключа ещё не прозвучало.

Яромир: Назовите мне имя, что мир дал мне первым.

Стерегущий: Произнеси не имя себя, а имя мира, которое ты услышал при рождении. Не своё "Я", а его "Ты".

Яромир: "Ты". (Я слышу, что моя усталость вдруг стала весомее. Я говорю и вижу, как ответ — лишь слово — уползает под плиту.)

Мара: Чаша шевелится. Я чувствую, как корни в ней вздыхают. Но вновь — цена.

Смакарь: Что за цена?

Мара: Небольшая вещь. Память о том, кто был первым назван. Моя доля — отпускание имени матери, что я хранила под языком. Я отдам её, и чаша откроется.

Нис: Ты отдаёшь имя матери? Это много.

Мара: Я — могила. Моё богатство — тишина, и я умею платить ею. Если это спасёт корни, пусть уйдёт имя.

Магеллан: Сколько длился акт?

Мара: Мгновение и век. Когда я назову вас, чаша примет имя и отдаст то, что в ней скрыто.

Стерегущий: Говори. Пусть слово моё прикоснётся к твоей боли и станет свечой.

Мара: (шёпотом) Отец назвал её Мария, мать тянула её имя, как нитку. Теперь я отпускаю: Мария — иди.

Смакарь: Что ты отдала, Мара?

Мара: Часть своей могилы. Частицу первого имени, которое я берегла. Где-то наверху мир покачнулся.

Яромир: Плита треснула. Ты видишь, Нис?

Нис: Я вижу, что под плитой движется что-то светлое. Оно пахнет землёй и теми словами, что не выдыхались столетиями.

Стерегущий: Достаньте сосуд, но аккуратно: он держит корни и камни одновременно. Он не выдержит шума.

Магеллан: Я подам руку. Я счёл все трещины — и знаю, где её держать.

Смакарь: Я не дотрагиваюсь. Пусть это будет не моё пиршество. Я стану стеною.

Мара: Я беру его первой. Это моя вещь; я дала имя — и потому я могу держать то, что хранит корни.

Яромир: Держи крепче, Мара. Мы сложим с тобой три части и посмотрим, как мир вдохнёт.

Мара: (голос её тонет и снова укрепляется) Я держу сосуд. Он теплый, как грудь матери в мае, и холоден, как могила ночью. Он просит памяти.

Стерегущий: Помните: когда вы сложите все три, не произносите смеха прежде времени. Смех вырвал законы и может вырвать их снова. Не смейтесь, но пойте.

Смакарь: Я не смеюсь. Я наблюдаю. Я могу держать стражу, пока вы поёте.

Нис: Песню подготовьте. Я буду считать такты и ловить упавшие звуки.

Магеллан: Я выстрою ноты так, чтобы каждая соответствовала закону, а не хаосу.

Яромир: Тогда начнём. Я сложу камень в ладонь Мары, дыхание дракона пусть ляжет к её губам, а сосуд — к сердцу. И пусть слово моё станет строчкой, которая свяжет всё это вместе.

Стерегущий: Говорите, и пусть ваши слова выплетают корни из тех мест, где они заснули.

Яромир: Слушайте меня, мир. Я говорю, чтобы слова вернулись домой. Я прошу темноту отпустить имя, а свет — взять росток.

Мара: Я шепчу: корень, держи. Сосуд, помни. Душа, не бойся.

Магеллан: Я отмеряю паузу как веру. Три удара — и нота станет законом.

Смакарь: Я сглажу тень вокруг вашего пения, чтобы в ней не родился смех.

Нис: Тихо, счёт идёт. Один, два, три.

Стерегущий: Слушайте, и вы увидите, как из слов вырастает мир.

— Не все ушли без следа, — добавил он. — Оставили предметы — три — которые, сложенные вместе, могут зашить эту дыру. Но они разбросаны по ткани мира. И тот, кто их сложит, призовет возвращение. Но не возвращение по‑старому. Возрождение — не подражание прежнему. Оно другое; оно — диалог, а не реставрация.

Он взял тонкий камешек и бросил его в пространство. Камень не шлёпнулся — он расколол мир на два взгляда: влево — где было, и вправо — где могло быть. На каждом осколке рассыпались слова, и из этих слов сложилась первая загадка.

— Вот первая дорожная нить, — сказал Стерегущий, и его слова легли на дорогу как рисунок, как счёт, как шифр:

«Где шёпот хранит долго,

и зеркало не лжёт,

там в ночи спеленат старинный —

возьми у него одно.

Там, где час молчит без стука,

и птица поёт без крыла,

под камнем, где не рушит сука,

лежит узор последней воли.

Ищи не то, что светит, —

ищи тот лепесток, упавший в слово.

Он — несноситель ответа;

он — первый ключ к вновь родному.»

Камень слова распался на звёзды, и каждая звезда упала в разное место: в зеркало, в фонтан, в корни. Яромиру показалось, что он услышал знакомую мелодию шкатулки — ту самую, что когда‑то играла в подвале, — но искажённую, как если бы мелодию намотали задом наперёд.

— Первое место — Дом молчаливых часов, — добавил Стерегущий. — Там остановилось слово. Возьми лепесток, и первый ключ будет у тебя.

Он встал — гигант, кот, призрак. Его тень проскользнула по дорожкам, оставив след, как будто кто‑то начертил мелом длинное слово.

— У вас два дня, — сказал Стерегущий. — Двух хватит, если идти по памяти и не отвлекаться на те вещи, которые обещают вам дома тёплую лень. Но будьте осторожны: в мире, где магия умерла, смерть не всегда умирает — иногда она живёт в клетке, и её рвёт тухлый голод. Будьте мягки с теми, кто вдруг проснётся.

Он замолчал, и его молчание стало вновь рисунком: теперь уже след от лап кота, которым он погладил землю.

— ———————

День первый.

Они шли к старому дому часов, который стоял на краю парка, где узкие улицы как бы хотели быть широкими, но застряли в своих намерениях. Дом часов будто бы не принадлежал никому: окна закрыты, но в каждом стекле кое‑как жили маленькие истории. Под гнутой крышей виднелся силуэт механизма — и при свете свечи Яромир увидел, что стрелки там остановлены именно на половине третьего — как и в тех часах, что он когда‑то чинил в подвале.

Дверь как будто не сопротивлялась. Сама по себе она была не дверью, а обещанием: шагнёшь — и окажешься в комнате, где время перестало стесняться себя.

Внутри всё было сделано так, словно кто‑то собирал время как коллекционер: полки с циферблатами, коробки с маятниками, сундуки с ключиками. В центре стояли часы — огромные, без лица, с глубокой трещиной в корпусе. Их маятник сдвинулся, когда они вошли — но потом застыл, как если бы кто‑то отдал распоряжение: «пока».

Яромир подошёл к трещине. Он вспомнил руки фотографа, взятые из других дней, и легонько прикоснулся к стеклу — и тогда из трещины выпал белый лепесток. Это было не целое растение и не бумага; это было нечто, похожее на последний звук песни, уловленный сеткой. Нис поглотил лепесток лапкой, и он засветился в его глазах как маленький маяк.

— Первый ключ, — прошептал Стерегущий, который как будто шёл за ними невидимыми шагами. — Берегите его. Он знает первый шаг возвращения: напоминание о счёте. Без счета — невозможность продолжения. Идите сейчас. Ночь придёт быстро.

Они вышли. Небо было стеклом — плоское и тяжёлое. Дорожки парка казались длиннее, чем до этого.

День первый закончился тем, что они нашли в доме часов то, чего и следовало ожидать: узор, лепесток, кусочек мелодии — не воспроизведение целой вещи, а её отголосок. Яромир заснул на кресле у окна, держа в руке лепесток, и видел в полусне, как стрелки часов делают первый робкий тик. Это было как увидеть вздох, который ещё не стал словом.

— ———————

День второй.

Утро пришло не как свет, а как разрешение. Свеча горела тускло, и Яромир ощущал, что носит в себе маленькую новую обязанность. Мара шла молча; её глаза были как ножи, приспособленные к резкости мира. Нис лениво умывался — он был таким, каким бывает тот, кто знает: в мире, где магия умирает, малые радости — редкая валюта.

Стерегущий дал им направление: «К старому дракону под холмом. Но знай: этот дракон не совсем мёртв. Он — записка смерти, сложенная в форму зверя, и его сердце — печать. Встань к нему лицом и поищи в чешуе не то, что блестит, а то, что прячется.»

— А ты бы смог сказать то имя? — спросил он смело и странно доверительно, словно палатка над костром не выдерживала тайн и просила помощи. — Если бы у тебя осталось только одно слово, чтобы вернуть то, что потерял мир — какое бы ты выбрал? Подумай. Это не интеллектуальная игра. Это экзамен мужества. Вопрос не в том, способен ли ты ответить правильно, а в том, сможешь ли ты произнести его тогда, когда это будет нужно.

(Он молчит, ожидая ответа — и молчит так, чтобы и ты молчал в ответ, возможно, впервые за долгое время.)

Яромир отвернулся. Он знал, что многие не дадут ответ, потому что имя не даётся раздувать ветром — оно берётся в тишине.

— ———————

Промежуток между двумя днями оказался не только физическим, но и духовным: они несли в себе лепесток и сердце, и мир вокруг них, как комната, которая оживает, всё чаще отвечал на шаги. Над парком снова зашуршали кроны — не от ветра, а от старой привычки — и парочка птиц, бывших когда‑то молчуньями, проронила трель, как кому‑то легло в сердце «вспомнил».

Стерегущий же сел и свернулся как кот. Его глаза закрылись, и те искры его слов, которые остались, упали на землю, образовав маленькую карту: там уже были пометки на дом часов и на холм дракона, а в углу — неполный круг, как будто кто‑то обвел карандашом нечто ещё не увиденное.

— Идите, — прошептал он, едва слышно. — Идите, пока свет держится. Я буду помнить.

Он распрямился на мгновение и вздохнул так, что скамейки вокруг дрогнули, как струны. Это было то, что называют в легендах «малой благодарностью богов»: осторожный знак, что память возвращается к делу.

А далее — дороги расходились. Нис вскочил на плечо Яромиру, легонько вцепился коготком в ткань свитера. Мара улыбнулась, впервые за долгое время не сердито, а тепло. Свеча в руке Яромира дрогнула как живой свет и отозвалась тем, что на мгновение она показала им не дорогу, а очертание третьего ключа — силуэты людей у Двери, которые ещё не говорили своё имя, но были готовы его услышать.

Дни, как узлы на нити, тянули их дальше. Впереди лежало то, для чего мастерит ремесленник: не только найти ответы, но и научиться отвечать на имена.

И когда дракон, съев свою смерть, распростёр крылья и бросил в мир искру, это была не только искра спасения. Это был урок: чтобы освободиться, иногда надо проглотить свой финал — вынуть его из себя, пощупать, понять, что конец — не безысходность кандалов, а лекарство. На это способны не все — но на это способны те, кто не боится съесть свой страх.

И всё это случилось в парке, где время не шевелилось. Именно там они начали учиться снова ходить.

А песня ..??? Песня все-таки была… Она пришла в этот мир звонко и легко, со свежим ветром.

Смакарь пел что-то задорное и светлое, а Магеллан насвистывал:

«…Пепел развей, ветерок! Только в этом свобода.

Пленники мрака, бедны мы в деяньях своих —

Не озарила нас утренним светом свобода.

Выпей с друзьями, поэт, и берись за перо —

Разве не в слове, вином разогретом, свобода?

Ветерок, долети до желанной двери. Говори.

«От стенаний разбились его алтари», — говори.

О груди рассеченной, о темных приливах тоски,

Об огне, что сжигает меня изнутри, — говори.

Пусть бутоны распустятся в розы, пусть реки поют.

Только ты, соловей, не расплачься смотри. Говори.

О безумье разлуки, о жажде свидания с ней,

Как я плакал всю ночь до зари… Говори.

О желаньях своих ты бессилен поведать, поэт.

Лишь для песен прозрачных перо заостри. Говори.…»

Нис щурился как от яркого солнца. Яромир улыбался и пытался попадать в такт шагами.

— Они еще и поют, — оступившейся в воду кошкой фыркнула в сторону Мара.

— У ветра, тела и страсти — на троих одна душа-а … — начал новую песню Смакарь, взглянув на нее с снисходительной улыбкой.