Глава 4. ДЕРЖАТЬ В РУКАХ СВЕТ

…И уже там, на холодной траве, где ночь была не ночной, а стояла вокруг, как стеклянный колокол, Яромир понял: переход оставляет на человеке отпечаток — как кольцо на дереве. От него пахло не чужим миром, а промежутком между мирами: чем‑то сухим, светлым и опасно‑пустым, как выдутое яйцо.

Пламя свечи в его руке не дрожало — оно слушало.

И от этого слушания становилось не по себе: будто сама реальность вдруг обрела ухо.

Мара стояла рядом, прижимая ладонью ворот пальто, хотя ветра здесь не было. Нис сидел у неё на плече, зацепившись коготками за ткань, и светился чуть ярче обычного — как если бы ему в этом месте было легче быть собой.

А впереди распахивался Парк, которого не могло быть.

Не потому, что он был слишком красив, — красота ещё не доказательство невозможного.

А потому, что он был застывшим.

Деревья стояли в полудвижении: в изгибе ветви, на которой лист вот‑вот должен был сорваться, но не срывался. Лужи были гладкими, как зеркала, и в них отражалось не небо, а чьи‑то давние лица — смеющиеся, плачущие, проговаривающие слова, которые никто здесь давно не произносил. На дорожках лежали тени людей, которых не было: длинные, чуть скошенные, словно их хозяева ушли только что — и забыли вернуть свои силуэты.

И всё это было беспощадно тихо. Тишина была не отсутствием звуков — была присутствием чего то немыслимого и пугающего в своем величии, как четвёртый собеседник Триединого.

— Здесь когда‑то была магия, — сказал Нис, и голос его прозвучал в голове Яромира так, будто кто‑то тихо постучал пальцем по стеклу черепа. — Много. Она держала этот парк, как кожа держит тело. А теперь… кожа снята.

— Поэтому пахнет… ничем, — выговорила Мара, и в её голосе впервые дрогнуло то, что было не силой, а тревогой.

— Это место не умерло, — тихо сказал Яромир. — Оно… забыто.

Он сам удивился этим словам. И тому, что они оказались точными.

В этот миг где‑то далеко, за линией деревьев, раздался звук: не то колокольчик, не то скрип давно не смазываемой качели. Он был единственным движением в этом мире.

И Яромир вдруг понял, что если магия исчезает — исчезает не только чудо. Исчезает связность. Места перестают быть местами. Люди — людьми. Слова — словами. Всё превращается в склад, как сказал тот Представитель, только склад не вещей, а остатков смыслов.

…а ведь секунду назад они ещё сидели дома.

— ———————

Не было ни холодной травы, ни стеклянного колокола тишины. Был стол на кухне Яромира, на котором впервые за долгие месяцы стояли не случайные вещи, а собранный мир: тарелка с печеньем, чайник с облепиховым взваром, открытая коробка сахара, нож с облепиховой косточкой на лезвии, и — свеча.

Свеча лежала в ладонях Смакаря, словно та была сделана не из того странного воска решений, а из самой его памяти. Он сидел, как сидят люди, которые умеют сидеть в любом мире: спина чуть прямая, взгляд тихий, движения экономные. Вроде бы — простой гость, но вокруг него воздух был чуть плотнее, чем должен.

— Не спрашивай, откуда я, — сказал он, протягивая свечу. — Если начну объяснять, твоя кухня станет шире, и у тебя появится ещё один холодильник, который ты не заказывал.

— Я как раз думал, что мне тесно, — буркнул Яромир. Но руки у него дрогнули, когда он взял свечу.

Она была тёплой. Не от жара — от внутренней согласованности. Тёплой, как рукопись, которую ты наконец дописал и понял, что она не стыдная.

Нис, устроившийся на спинке стула, вытянул шею.

— Она слушается? — настороженно спросил он.

— Она слушается только рук, которые её зажгут, — ответил Смакарь и посмотрел на Яромира так, будто проверял качество металла по звуку. — И мыслей, которые эти руки не предадут.

Мара принесла печенье — маленькие круглые штуки, на которых были отпечатки чего‑то похожего на листочки. Пахло корицей и чем‑то травяным, зимним. Она не сказала, где взяла ингредиенты, и Яромир почему‑то не спросил. Взвар был густой, янтарный, с кислинкой — облепиха всегда напоминает, что кислота тоже бывает утешением.

— Ты печёшь, — заметил Яромир с удивлением, словно обнаружил, что у ведьм есть бытовые привычки.

— Я исправляю шероховатости, — сухо ответила Мара, — и в людях тоже. Вы бы послушали себя со стороны: «магия исчезает», «междумирье», «представители». На таком рационе у вас скоро начнут выпадать зубы. Печенье — профилактика.

Нис фыркнул.

— Ведьма‑диетолог, — пробормотал он.

— Домовой‑комментатор, — парировала она.

Смакарь усмехнулся, и на миг он стал почти человеческим — не обложкой из сумерек, а просто усталым мужчиной, которому смешно от чужих мелких перепалок.

И именно в этот момент — как и положено в жизни, где магия любит входить в паузу — в квартире раздался звонок.

Не в дверь. В домофон.

Писк, пауза, и голос — слегка металлический, уверенный, как у человека, который привык говорить с морями.

— Это Магеллан. Откройте. Срочно. У вас ошибка в геометрии мира.

Яромир замер с кружкой в руке.

— Ты кого звал? — тихо спросила Мара.

— Я вообще никого не звал, — сказал он честно. — У меня теперь, похоже, абонентская плата за чудеса.

Смакарь поднял бровь.

— Магеллан? — повторил он, будто имя было знакомым, но из другой системы координат.

Нис шепнул:

— Это… не из наших. Но и не из тех.

Яромир пошёл к домофону. Внутри него было странное чувство: словно он открывает дверь не человеку, а новому абзацу своей жизни.

Щелчок. Дверь подъезда открылась.

Через минуту в прихожей появился Магеллан.

Он был невысокий, сухощавый, в старом плаще, который помнил множество ветров. Лицо — загорелое, морщинистое, с улыбкой, в которой одновременно жили и насмешка, и искренность. В руках он держал… круг.

Не глобус. Не шар.

Тонкий деревянный обруч, обтянутый чем‑то вроде пергамента, на котором были начертаны линии — не меридианы и параллели, а узоры течений, дорог и ветров.

— Добрый вечер, — сказал Магеллан, проходя в кухню так, будто был здесь всегда. — У вас тут серьёзное собрание, вижу. Прекрасно. Значит, можно не тратить время на предисловия.

Он поставил свой круг на стол рядом с печеньем. Круг дрогнул и замер. На пергаменте шевельнулась тонкая линия, будто отозвалась на присутствие свечи.

Мара прищурилась.

— Ты кто? — спросила она.

— Тот, кто однажды понял, что Земля круглая, — с достоинством ответил Магеллан. — Но не шарообразная.

Яромир невольно рассмеялся.

— Это как? — спросил он, и сам почувствовал, как смешок освобождает что‑то в груди.

Магеллан наклонился над столом.

— Шар — это иллюзия завершённости, — сказал он, указывая пальцем на свой обруч. — Шар говорит: «всё замкнуто, всё замыкается на себе». А круг… круг — это путь. Это возвращение, которое всегда чуть‑чуть другое. Вы проходите одно и то же место, но уже иной походкой.

Он поднял взгляд.

— Ваши миры не шарообразны. Они круглы. Они не замкнуты — они обходятся. Они держатся на повторениях, на ритуалах, на возвращениях. И когда магия исчезает, исчезают не фейерверки — исчезает способность мира возвращаться иначе. Он начинает возвращаться одинаково. И это… смерть.

Эти слова легли на стол тяжело, как рука на плечо.

Смакарь смотрел на Магеллана внимательно. В глазах его была та же оценка: кто ты, откуда, опасен ли.

— Ты пришёл по свечу? — спросил он без обходов.

Магеллан взглянул на свечу в руках Яромира.

— Я пришёл потому, что эта свеча — не свеча, — ответил он. — Это граница, которую можно разжечь. И я пришёл сказать: если вы откроете дверь ею, вы попадёте в место, где время застряло в своей собственной идеальной форме. В парк, который должен был стать воспоминанием, но стал… ловушкой.

— Ты знаешь? — тихо спросил Яромир.

— Я плавал по кругам, — просто сказал Магеллан. — И видел, как миры теряют не магию — они теряют отвагу быть сложными.

Он потянулся к печенью, взял одно, откусил, задумчиво пожевал.

— Хорошо печёшь, — заметил он Маре.

— Я не для комплиментов, — холодно сказала Мара.

— Я тоже, — спокойно ответил Магеллан. — Поэтому скажу прямо: если хотите двигаться дальше по карте — вам придётся пройти через эту дверь. И свеча откроет её только один раз. Не потому что так устроена магия — а потому что так устроена ответственность.

Яромир посмотрел на свечу.

Она будто потяжелела.

— Где дверь? — спросил он.

Нис, не говоря ничего, вытянул лапку. И воздух над столом — там, где обычно пустота — начал покрываться инеем, будто стекло проявлялось из ничего. На этой прозрачной плоскости проступила карта: линии, узлы, тонкие места. Один из узлов мерцал рядом, почти на их улице. Почти… в их доме.

— Первый пункт не «где‑то», — сказал Нис. — Он… здесь.

Мара медленно кивнула.

— Чердак, — произнесла она. — Я чувствовала: над твоей квартирой есть слой, куда не ходят. Слишком тихо. Слишком… аккуратно.

Смакарь поднялся.

— Вы идёте? — спросил он.

— А у нас есть выбор? — устало спросил Яромир.

— Выбор есть всегда, — ответил Магеллан. — Просто иногда его цена — одинаковое возвращение.

Яромир допил взвар, обжёг губы, и это было хорошо: боль подтверждала, что он жив. Взял свечу, подержал её над ладонью, как держат чужое сердце, которое доверили тебе на минуту.

И пошёл к двери на чердак.

— ———————

Дверь на чердак была обычной, железной, как во всех домах. Табличка «посторонним вход воспрещён». Замок, который никогда не работал как надо.

Но сейчас — когда они стояли перед ней втроём (Нис на плече Мары, Мара рядом, Магеллан чуть позади, а Смакарь — как тень у стены) — дверь казалась не дверью, а границей.

— Зажги, — тихо сказал Смакарь.

И не добавил «пожалуйста».

В таких местах вежливость звучит как ложь.

Яромир вынул из кармана спички. Руки были чуть влажные. Он не боялся огня. Он боялся того, что огонь откроет.

— Подожди, — вдруг сказал Магеллан. — Только помни: мир круглый. Ты можешь вернуться. Но ты не вернёшься тем же.

Это прозвучало не как утешение, а как предупреждение.

Яромир чиркнул спичкой. Огонь вспыхнул обычным, человеческим язычком. Он поднёс его к фитилю свечи.

Пламя не приняло спичку.

Пламя вспомнило её.

Свеча зажглась не огнём, а светом — бесцветным, но тёплым. Свет будто не горел, а просачивался. Он не освещал чердак — он освещал возможность.

На железной двери проявились линии — как на карте Ниса, как на круге Магеллана: узоры, похожие на древесные кольца, на дороги, на морские течения. В центре — маленькая выемка, куда свеча словно просилась сама.

Яромир вложил свечу в эту выемку.

Дверь открылась — не наружу и не внутрь, а в сторону.

И вместе с тем, как сдвигается занавес в театре, мир на секунду дрогнул.

— ———————

…и вот тогда, когда они уже стояли в Парке без времени, Яромир понял, что у перехода есть цена: он оставляет в тебе пустой карман, который потом будет просить наполнения. И что магия исчезает именно так — сначала образуется пустой карман, потом люди учатся жить с ним, а потом называют его «нормой».

Он сжал свечу — пламя слушало.

В груди у него было странное расширение, словно кто-то вынул из него старую, ржавую скобу.

— Добро пожаловать, — сказал Магеллан, и голос его прозвучал иначе — без металла, без домофона, как будто он всегда был частью этого места. — Здесь круги не замыкаются сами. Их нужно замыкать руками.

Мара посмотрела на деревья, на застывшие листья, на зеркальные лужи, и впервые за всё время её лицо стало не жёстким, а печальным.

— Магия исчезла, — сказала она. Не как новость — как диагноз.

Нис тихо добавил:

— И если мы её не вернём, этот парк останется только ловушкой для тех, кто ещё умеет помнить.

…а начиналось всё так просто: печенья, облепиха, свеча на столе. И человек, который когда-то не сказал «останься», теперь держал в руках свет, который открывает двери туда, где нельзя оказаться просто так.