Интермедия. ДЕНЬ ДО РИТУАЛА

День предыдущий, день до ритуала (ибо все миры разделились на миры до ритуала и на миры после ритуала), который прошёл между двумя ночами, не задев их, был как ткань, на которую выстегали узоры не сразу видимые: на лицах людей — складки усталости и ожидания, в воздухе — запах сырой лавки и старого дерева, в парке — звук шагов, которые казались чуть громче обыкновенного. Всё это было подготовкой, распознаванием: как если бы мир прислушивался сам к себе, готовясь к поступку.

Леди Мелинда встретилась с проснувшимся Яромиром у того самого дуба, где ещё до ритуала стоял Стерегущий, а Смакарь держал в руке чашку с чаем, который пахнул тем, что люди называют домом. Она была в том бархатном одеянии, которое носит женщина, не пытающаяся казаться моложе мира; в её глазах горел не лакированный блеск, а спокойное любопытство.

— Говорят, вы несёте имена, — Мелинда улыбнулась так, будто в её губах была шутка, которую она не собиралась рассказывать сразу. — Я слышала о лепестке, о сосуде. И о том, что третье имя — это Любовь, и вы заплатили непомерно высокую для человека цену.

Яромир поставил кружку, пальцы чуть дрожали: память, лишённая черт лица, будто была новым, неоформленным листком.

— Цена всегда — это вопрос этики, — ответил он. — Можно отдать память, можно отдать время, можно отдать имя… Но не всякая цена равна цели. Что для вас — справедливо?

Смакарь, который уже привык к таким беседам, поджал губы:

— Для меня справедливость — это обмен, в котором обе стороны ходят с честью. Если мир возродится и будет лучше — тогда и потеря оправдана. Но если мир просто станет «оптимизирован», без уголка для слабости — тогда нет.

Мелинда кивнула. Она провела рукой по опоре скамьи, как если бы читала на дереве долгие имена.

— Вы говорите о магии, как о справедливости, — сказала она. — Но магия — не судья. Она зеркало. Если вы поменяете в нём узор, зеркало покажет иначе. Этический вопрос не в том, «насколько» — а в том, «что» вы хотите отразить. Человечность или удобство?

— Мы хотим и то, и то, — пробормотал Яромир. — Но без разницы будет, если одно вдруг уничтожит другое. Этого мы не хотим.

— Тогда вы на верном пути, — Мелинда улыбнулась тоньше. — Только тот, кто знает баланс, не станет слепо жертвовать. А тот, кто способен жертвовать всё — может управлять и губить.

Разговор шёл мягко, но глубоко — как разговор старых картографов, которые не спорят о дорогах, а о том, приходят ли по ним люди домой. Мелинда не учила их мудрости, она спрашивала, и вопросы её были зеркалами: отражение этих зеркал помогало видеть то, что ещё не было сказано.

Тем временем Леди Дженни стояла у другого дерева с Магелланом; между ними — неформальный круг доверия. Он вынул из дорожного пояса круг‑пергамент, потрогал его, будто проверял пух от воспоминаний.

— Вы путешествовали по кругам, — проговорила Дженни, — и кажется, что в каждом из них есть своя, тихая нужда в богах.

— Боги — это нечто, чего не хватает людям, — ответил Магеллан, удивлённо глядя на её руки. — Я видел, как на одной из карт, которую держал, воронка «убирает» богов, и люди начинают верить в числа. Я думал, что вижу конец.

— А я служу одному из тех богов, — сказала Дженни тихо, почти шёпотом, — имя его нельзя произнести здесь. Это не из скромности, — она улыбнулась ровно, — а потому, что имя божества — портал. Я не могу открыть порталы всем желающим. Я принадлежу ему — не как раб, а как священник своего долга.

Магеллан посмотрел на неё дольше, чем обычно задерживается взгляд картографа на необычном берегу.

— Я влюблён, — сказал он неожиданно. Голос его был не триумфальный, а удивлённый, как если бы он сам вдруг открыл новую иную координату. — В вас — в вашем спокойствии и в том, как вы скрываете воды, есть безумно притягательное…не могу подобрать слово…

— Любовь часто приходит к тем, кто изучает горизонты, — ответила Дженни. — Но ты должен знать: я — не твоя земля. Я — причал. Любовь моя — как долг, и если оно войдёт в конфликт с твоими картами — я выберу долг. Я не могу назвать моего бога, потому что произнесение имени было бы обещанием, а обещания я даю не так, как вы, смертные. — Она посмотрела на него и добавила мягко: — Но быть причалом — тоже способ любить: я храню тех, кто ищет путь.

Её слова не убили его нежную надежду; они её оформили: любовь Магеллана обрела меру — не менее болезненную именно поэтому, зато чистую. Он улыбнулся грустно и положил руку на её ладонь.

— Пусть будет так, — сказал он. — Я научусь любить причал.

Парк молчал. Птицы пели.

Меж тем, на тропке у фонтана Морригвен с Марой и Нисом вели беседу, скрытую под бытовыми фасадами.

— Ты умеешь хранить маленькие вещи, — сказала Морригвен, кидая тонкую стрелку света в ладонь Ниса — и она упала не как свет, а как обещание. — Ты держишь свет на ладони. Это редкость у нелюдей, и тем более у людей.

— А ты умеешь называть вещи не по имени, — ответила Мара, ложа ладонь на чашу, где дрожал сосуд. — Не зовут это ни учебой, ни практикой, а искусством.

— Искусство — в том, чтобы свить утро из того, что есть ночью, — усмехнулась Морригвен. — Колдуй, и всё будет выглядеть легко.

— Легко выглядит это тогда, когда ты знаешь цену, — возразила Мара, и их диалог стал похож на починку посуды: слова — молоток, тишина — шлифованная трещина. — Что есть магия? — спросила она, мягко подзывая вопрос в форму чашки.

— Магия — это способность связать точку, где был разрыв, — ответила Морригвен, — и сделать так, чтобы этот разрыв стал дверью. Ты не «чинить», ты «даёшь дорогу». Но опасность в том, что ты можешь открыть одну дверь и навсегда запереть другую.

— И как определить, какую дверь открыть? — поинтересовался Нис, и его вопрос был прост: котовое любопытство не знает политических и философских дебатов.

— Чувство, — ответила Морригвен. — Чувство того, что язык мира просит…нуждается…, а не приказ.

Разговор их продолжался, и казалось — они говорили о брошенных чайниках и старых коврах, а на самом деле — о нитях судьбы, о стежках, которые связывают людей и миры. Мара узнавала тонкие вещи, а Нис — слушал и мерцал.

На скамье в центре парка, где старые камни держали истории — там сидели Змей и Грифон. Их беседа была жёстка и в то же время уважительна ко всему происходящему. Они ждали прибылых и комментировали их снисходительно.

— Видел? — сказал Грифон, потирая клюв. — Мельница имен у Стерегущего оваций не получит, а Мелинда стоит так, словно она налоговый инспектор для богов.

— Видел — смеялся Змей, хвост его так и хлестал землю. — Мужчина и две женщины это светлый бог, а женщина и два мужчины это бог темный. Ритуал будет ночью.

— Трижды три — девять, да луна красная на том берегу — просипел Грифон, глядя вдаль. — Пять извержений живого и последнего огня — я свидетель, нечет меня разбери. Утерлись Серые…мышиной шерстью обрастут, да и мышиной жизни не обрящут.

— Она судья, — шипел Змей. — И судьи пахнут не орденами, а уважением. Ты видишь, как она смотрит на Смакаря? Как будто проверяет, не умеет ли он разгладить искажённый мир.

— А Магеллан — влюбился? — проворчал Грифон. — Бедный круг, который оказался избранником! — Он засмеялся.

— Влюбился в причал, — сказал Змей с уважением. — Это мудрость. Причал не боится штормов, потому что знает, кто к нему пришёл.

— А Морригвен… — Грифон призадумался; привычная ирония смолкла — в ней было место благоговению. — Она не просто богиня. Её удар — это стих; её присутствие — это урок. Им с Марой только предстоит себя увековечить. И это будет не Парк — Лес….

— Мы ждём их, — сказал Змей. — Но мы трепещем: потому что, когда такие сходятся — это не только их выбор. Это — судьба дорог.

К вечеру все собрались в центре Парка, где возлежали Грифон и Змей, и Стерегущий выступил, как сторож с древней длинной сводкой:

— Вы избраны, — произнёс он, и в его голосе не было театра, только суровое назначение, — не потому, что вы лучше, а потому, что мир выбрал ваши руки. Ритуал наступит в ту ночь, что придёт — и он обеспечит маршрут для многих миров. О подробностях вы узнаете после, ибо гадать — удел недоверчивых. Но знайте: ваша готовность — это хлеб и нож.

Он сделал паузу, и в паузе словно слышался звуковой фон всей земли: в других мирах — где повелители Серости правят — началась рутина. Их холлы были серы, как бумага; их улыбки были линейными. Там, в кабинетах, на экранах, визуализировали показатели: уровень отказа от оптимизации, вспышки неудовольствия. И повелители серости — те, кто считают мирами как таблицами — сжали пальцы.

В их мирах начались бунты: оптимизированные люди вдруг разочаровались. Им не понравилось жить по графику чистоты и эффективности, где каждое чувство — это баг. Они выходили на улицы, требуя притона для слабости, разрешения на ошибку, права не быть удобными. И в кабинетах повелителей серости это стало рутиной: гасить, подавлять, оптимизировать новое поведение.

— Сколько раз ему уже платить? — говорил один из них, листая графики. — Каждый бунт — это ожидание нестабильности.

— Душить — это искусство, — отозвался другой. — Мы душим, потому что порядок — экономия. Но работа над магическими мирами — другая сфера. Их нельзя просто «подрезать». Там игра интереснее.

— Нам не интересна игра, — холодно сказал третий. — Мы хотим охватывать. Но не исключено, что… в пограничных мирах есть метод. Это вызов.

— И развлечение, — добавил первый, и в тоне его мелькнуло чуточку змеиной радости. — Там правила не устоялись. Мы можем тестировать модели.

Так они обсуждали, скупые на эмоции, с головой погружённой в цифры. И всё же в их речи проскальзывало что-то похожее на страх: если ритуал удался, если магия вернётся и люди вновь начнут требовать сложности, то их спокойный, оптимизированный порядок станет под сомнение. И для меню властителя это было страшнее взрыва — оно требовало перерасчёта.

Стерегущий, услышав их прикрытые скрипы мыслей, сказал коротко и строго:

— Делайте что хотите в своих мирах. Но если хоть один его обитатель объявит свой мир не вашим — СТЕРЕГИТЕСЬ. Пусть это будет делом ума, а не рабства. Ваша оптимизация — ваше право. Пока вы не нарушите права сознательных. Тогда — СТЕРЕГИТЕСЬ. Но не губите пути другим. Ритуал не ставит никого на пьедестал. Он открывает дорогу. Что будет дальше — увидите сами.

Его слова были и благословением, и предупреждением. Ночь надвигалась, и каждый, кто слышал, понимал: то, что будет, изменит и их.

День кончился, оставив на губах вкус ожидания. Люди расходились — кто с обещаниями, кто с мыслями, а кто с лёгкой тревогой. Но все они знали: за ночь кто‑то станет тем, кто вспомнит, а мир — тем, что сможет снова петь. И лишь Повелители Серости умели считать ещё один параметр: вероятность успеха, расчёт рисков и начисление баллов на случай, если придётся снова душить бунты.