Глава 3. ЯРЧЕ, ЧЕМ СОЛНЦЕ

В Верхнем Городе снег падал не вниз, а в стороны.

Там, где у людей были улицы, у них были переплетённые артерии воздуха, светящихся мостов и пластов времени. Там, где у людей были крыши, у них — грани, на которых оседали мгновения, как иней. А снег — это были не хлопья льда, а остывшие искры чужих решений, тех самых, что не успели стать судьбой.

Смакарь стоял на краю плоскости и смотрел, как эти искры медленно кружатся мимо него. Его тёмный плащ — или кожа, или тень, трудно было сказать — делал его ближайшим родственником сумерек. Временами Верхний Город казался продолжением его силуэта.

Внизу, значительно ниже, клубился его Нижний Город: золотые провалы окон, чёрные щели переулков, больные звёзды фонарей. Ещё ниже, в иных пластах, дрожали иные миры — человеческий, где ходил сейчас Яромир; несколько более древних, уже частично съеденных голодными рытвинами; один — почти мёртвый, как засоленное море. Всё это Смакарь удерживал на картах, в узлах, в собственной печени и в глубине взгляда.

Снег искр касался его лица, не тая.

— Ты слишком часто играешь роль моста, — сказал за его спиной голос.

Голос был стар, но не дряхл; он звучал, как дубовый стол, по которому провели ладонью, и как песня кузнеца, который вечно не успевает закончить последнюю подкову.

Смакарь не оборачивался. Учителя не нужно рассматривать, достаточно — признавать присутствие.

— Я в ней практичен, — отозвался он. — На мостах всегда много проходящих. Легче собирать долги.

За его спиной, словно медленно выкристаллизовываясь из воздуха, появился старик.

Хотя назвать его стариком было так же неточно, как назвать Смакаря «человеком».

Он выглядел как мужчина в возрасте — седые волосы, собранные в узел, грубая рубаха без украшений, ладони, покрытые старческими пятнами и шрамами. Но в его глазах не было ни одного прожитого года. Все они лежали где-то вокруг него, слоями реальности.

Его звали просто — Учитель. В иных мирах он носил другие имена, в легендах — ещё иные. Когда‑то, в первой эре многослойности, он был одним из тех, кто задумывал сами принципы межмирья: чтобы одни реальности могли касаться других, чтобы чудовища боли не пожирали всё, чтобы боги не сходили с ума в одиночестве.

Теперь он был тем, кем становятся почти все великие творцы:

тихим сторожем собственного же творения.

— Ты собрал очередной долг, — Учитель подошёл ближе, встал рядом. Они смотрели вниз, как двое рыбаков, глядящих в воду. — У человека с руками и пустыми карманами.

— Я увидел в нём редкое — он умеет не только брать истории, но и отдавать себя в них, — сказал Смакарь.

— Таких мало.

Он согласился. И это значит: я имею право попросить.

— Ты имеешь право просить, — согласился Учитель. — Но не имеешь права требовать. Ты помнишь, как устроено Тканое?

Он говорил о том, что находилось за пределами «мультимирья» — о той схеме, в которой все миры были лишь разноцветными нитями.

Смакарь кивнул. Он помнил. Ему приходилось помнить, когда он завязывал очередной узел на чужой боли.

— Мне нужно не требование, а ключ, — сказал он. — Для человека. Для Яромира. Чтобы он сумел войти туда, куда сам не догадается. И вернуть часть магии, которую мы… потеряли.

— «Мы» — смело сказано, — мягко заметил Учитель. — Кто такие «мы», Смакарь? Ты? Я? Они, внизу? Те, в Серости? Или те, кто от нас вообще не зависит?

Смакарь позволил себе лёгкую улыбку.

— «Мы» — это те, кто знают о потере, — сказал он. — Остальным пока не больно.

— Но станет, — тихо произнёс Учитель.

Они некоторое время молчали. Снег решений падал рядом, оседал на их плечи, как невысказанные реплики.

— Ты хочешь дать этому человеку амулет, — наконец сказал Учитель. — Ключ, свечу, нож — как ты это назовёшь, не имеет значения. Предмет, который откроет ему ход в мой… и твой… Нижний Город. А потом — туда, откуда даже я предпочитаю возвращаться побыстрее.

— Да, — просто сказал Смакарь.

— Купи ему что‑нибудь, — лениво предложил Учитель. — У ваших же богов есть лавки артефактов, как у нас — ведомости судеб.

Смакарь покачал головой.

— Купленное должно послушаться кошелька, — ответил он. — Этот предмет должен слушаться только одного — его рук. И потому его нельзя купить. Только — сложить из состава того, чем он жил. Иначе это будет ещё один универсальный ключ — а нас убивают не специфики, а универсалии.

Учитель хмыкнул.

— Ты всё ещё любишь ремесло, — заметил он. — Хорошо. Тогда — называй.

— Мне нужна помощь, — признал Смакарь. — Я знаю, что требуется, но мне нужен тот, кто… напомнит, как это делается по‑правильному.

Он перевёл взгляд на Учителя.

Тот едва заметно усмехнулся уголком губ.

— Значит, всё‑таки помнишь, что у тебя был наставник, — сказал он. — Это обнадёживает. Ладно, ученик. Поиграем ещё раз в кузнеца. Какой предмет мы делаем?

— Свечу, — ответил Смакарь. Он произнёс это слово так, будто в нём было больше стали, чем воска. — Но не ту, что горит огнём. Ту, что горит решением. Её свет будет видеть только тот, кто сам её зажёг.

— Свеча Решения, — повторил Учитель, смакуя звук. — Безымянные в Серости этого не вынесут. Мне нравится.

Он задумался.

— Ингредиенты? — спросил.

— Каждый должен быть связан с человеком, но не принадлежать ему полностью, — начал перечислять Смакарь.

— Снежинка, которая упала ему на ресницу в тот момент, когда он впервые решил не верить.

Палый лист со старого дерева, где он и она когда‑то спрятали первую записку.

Нить от его свитера с заплатой — той, которую он так и не решился сменить.

Пепел одного его сожжённого черновика.

И… последнее выдохнутое «нет», которое он потом пожалел.

Учитель слушал, подперев щеку ладонью.

— Неплохо, — сказал он. — Ты всё ещё понимаешь, что магию создаёт связь, а не вещество. Но ты забыл главное — пустоту между этими вещами.

Он поднял руку.

— Смотри.

<<<>>>

Поиск ингредиентов в Верхнем Городе редко означал движение ног.

Учитель лишь слегка провёл ладонью по воздуху — и вокруг них зашевелились слои реальности.

Между ними проносились кадры, как если бы кто‑то взял плёнку из жизни Яромира и протянул её через проектор Вечности.

— Вот, — сказал Учитель.

Они увидели Яромира — совсем юного, ещё без усталой складки между бровями, стоящего в зимний вечер на крыльце чужого дома. Снег тогда падал по‑человечески — вниз. Девушка у окна в этом доме говорила что‑то сердитое. Он слушал — и в какой‑то момент, вместо того чтобы ответить что‑то резкое, решил не верить ей. Не верить в её «я без тебя справлюсь», в её «нам всё равно не светит будущее». Тогда он впервые попытался защититься неверием.

В этот момент на его ресницу легла снежинка.

— Взял, но не забрал, — прошептал Учитель.

Он аккуратно коснулся кончиками пальцев того мгновения, и из потока времени вылетела… крошечная, идеальной формы льдинка. Не та физическая — та давно растаяла, — а отпечаток. Снежинка, состоящая из первого неверия.

Она упала на раскрытую ладонь Смакаря и там не таяла.

— Теперь лист, — сказал Смакарь.

Плёнка переключилась.

Лето. Дерево в школьном дворе. На коре — выцарапанные инициалы. Между корнями — спрятанный конверт с запиской: «Давай убежим на море». Руки — её и его — по очереди опускают письмо в проём, как в почтовый ящик иных миров.

Письмо так и осталось в корнях. На море они не убежали.

Осенью, когда он проходил мимо этого дерева один,

лист сорвался с ветки и упал на подоконник его комнаты.

Он поднял его,

подумал: «Выбросить»,

— и отложил в книгу.

Потом потерял.

— Взял, но не забрал, — снова сказал Учитель.

Он коснулся и этого момента.

Из слоёв воздуха вынырнул сухой,

чуть побуревший лист — дубовый,

с прожилками неизрасходованного бегства.

Смакарь поймал его той же ладонью.

Лист не крошился.

— Нить, — напомнил он.

Теперь они увидели нынешнего Яромира:

сидящего в своём кресле,

в свитере с заплатой на локте.

Заплата держала ткань,

как компромисс держит прореху в решении.

Он не раз собирался её поменять,

но каждый раз откладывал:

«Пока ещё послужит».

В какой‑то момент нить,

торчащая с края заплаты,

зацепилась за ручку стула,

лёгким усилием вытянулась,

слегка ослабляя стежок.

— Взял, но не забрал, — третий раз произнёс Учитель.

Он потянул в воздухе воображаемую нитку —

и в руке у Смакаря оказалась тонкая,

почти невесомая нить серого шерстяного цвета,

которая пахла теплом, усталостью и отказом что‑либо менять.

— Пепел, — тихо сказал Смакарь.

Голос его стал серьёзнее.

Плёнка показала ночь.

Стол.

Страницы рукописи, испещрённые словами,

которые слишком ранили его,

чтобы он решился показать их миру.

Яромир, в приступе самоотвращения,

сминает их и бросает в раковину.

Спичка.

Огонь.

Чернила вспыхивают чёрным пламенем,

буквы корчатся в языках огня,

превращаясь в угольки.

Дым, пахнущий болью и облегчением.

Часть пепла уходит в трубу,

часть — оседает на белой керамике,

часть — прилипает к его пальцам.

— Взял, но не забрал, — почти шёпотом повторил Учитель.

Он опустил руку в эту сцену,

как звёздочёт опускает сито в реку метеоров,

и вытащил оттуда щепотку

необычного вещества —

не чёрный, а серо‑фиолетовый пепел,

в котором ещё мерцали несказанные фразы.

Смакарь добавил его в ту же невидимую чашу на ладони.

— Осталось последнее, — сказал Учитель.

— Его «нет».

— Их у него было много, — мрачно усмехнулся Смакарь.

— Мне нужно одно, — ответил Учитель. — То, которое он пожалел.

Плёнка замедлилась, перебирая сцены отказов:

«нет» вызову друга;

«нет» предложению выйти на улицу;

«нет» врачу,

«нет» отцу…

И — вдруг резко остановилась.

Поздний вечер.

Та самая квартира.

Жена собирает вещи.

Она спрашивает не вслух,

но всеми своими жестами:

«Скажи мне — останься.

Скажи мне — борись».

Он молчит.

А внутри него поднимается

огромное, тупое, чёрное «НЕТ»

— не ей, не себе, не миру.

«Нет» — всему этому разговору.

«Нет» — этому выбору.

«Нет» — ответственности.

Он выдыхает его —

но не словом,

а тишиной.

«Нет» остаётся невысказанным.

Словно комок.

Словно узел.

— Вот оно, — тихо сказал Учитель.

— То «нет», которое он пожалел.

Он прикоснулся пальцем

к воздуху рядом с его ртом —

и оттуда, как пар зимой,

вытащил крошечный,

почти невидимый сгусток —

темнее воздуха,

но легче его.

Это было несказанное «нет».

Отказ от выбора,

который всё равно стал выбором.

Смакарь принял его с осторожностью,

как берут в руки ядовитую,

но нужную траву.

— Этого достаточно, — сказал Учитель.

— Теперь — ритуал.

>>><<<

Некоторые ритуалы совершаются в храмах,

другие — в лабораториях.

Этот требовал кузницы.

Кузница Учителя находилась вне миров,

но не вне материала.

Она была пространством,

куда попадали все отложенные,

недоделанные вещи:

сломанные мечи,

недописанные картины,

заготовки колыбельных.

Здесь пахло железом,

мокрой глиной,

дымом и детством.

Кузница была устроена просто:

горн без огня,

наковальня без металла,

меха без воздуха.

Всё это включалось только тогда,

когда приходил смысл.

— Ты помнишь, как ковать свечу? — спросил Учитель,

подводя Смакаря к наковальне.

— Помню, — кивнул тот. — Воск — это смягчённая форма воли. Фитиль — дорога, по которой она идёт. Огонь — решение, которое не отступает.

— Здесь воск — его остатки, — показал Учитель на ингредиенты на ладони ученика. — Фитиль — твоя карта. Огонь — то, что ты ему уже пообещал.

— Я ничего не обещал, — возразил Смакарь.

— Ты обещал прийти, — мягко поправил Учитель. — Это больше, чем любые слова.

Он жестом указал на горн.

Смакарь высыпал свои собранные части в пустой очаг.

Снежинка неверия легла первой —

на самое дно.

На неё — лист несбывшегося бегства.

Поверх — нить отказа от перемен.

Потом — пепел сожжённого текста.

И, наконец, как последняя специя —

сгусток несказанного «нет».

Горн был пуст.

Огня в нём не было.

— Разожги, — сказал Учитель.

— Чем? — удивился Смакарь. — У меня нет факела.

— Тем, что у тебя отняли, — был ответ. — Собственной болью.

Смакарь усмехнулся безрадостно.

— Её хватит на пару миров, — сказал он. — Но попробуем.

Он положил ладони на край горна и закрыл глаза.

Иногда казалось, что у него вообще нет ничего своего:

его жизнь давно стала узлом из чужих нитей.

Но боль — это всегда то,

что никто не отнимет.

Он вспомнил:

как его Нижний Город

первый раз прогрызли Голодные Глаза;

как первый созданный им узел мира

развалился из‑за чужой неосторожности;

как он сидел в одиночестве на обломках

и слышал крики тех,

кто падал в бездну.

Он не кричал.

Он никогда не кричал.

Сейчас он позволил этой скованной боли

выйти — не криком,

но жаром.

В груди у него стало очень горячо,

в горле — сухо,

как после слишком долгого заклинания.

Он открыл глаза —

и увидел, что в горне

зажёгся бесцветный огонь.

Он не имел пламени,

но воздух над ним дрожал.

Снежинка, лист, нить, пепел и сгусток «нет»

начали медленно плавиться —

но не исчезать.

Они превращались в что‑то…

однородное, вязкое,

как расплавленный воск,

в котором сохранялись формы всех прежних частей.

— Теперь — вылей, — сказал Учитель.

Смакарь взял невидимый ковш —

он сам нарисовался в воздухе,

как только у него появилось

что лить.

Он вылил вязкую субстанцию

на наковальню.

Та зашипела,

но не обожгла.

— Форму — ты выбираешь, — напомнил Учитель.

Смакарь задумался.

Обычная свеча — цилиндр,

сдвое сжатый мир.

Но ему нужен был ключ,

а не просто источник света.

Он поднял молот.

Молот был тяжёлым,

как чужое решение,

которое пытаешься подправить.

Удар.

Вязкая масса дрогнула,

растеклась.

Ещё удар.

Он не просто сплющивал —

он задавал линии.

Перед глазами Смакаря

вспыхнули карты:

карта Нижнего Города,

карта разрывов,

карта Яромировых дворов.

Он выстукивал их ритм в свече.

Постепенно на наковальне

стало проступать нечто вытянутое,

с закруглённым концом.

Что‑то среднее между

свечой и ключом.

Учитель внимательно наблюдал.

— Ты делаешь её неравномерной, — заметил он.

— Смотри: вот эта сторона грубее,

а здесь — тоньше.

— Пусть так, — отозвался Смакарь.

— Решения никогда не симметричны.

Он бил, поворачивал,

опять бил.

В какой‑то момент

внутри почти затвердевшего тела

стало видно ядро —

тонкая, ещё мягкая ниточка.

— Фитиль, — сказал Учитель. — Чем запитаешь?

— Тем, что он уже сделал, — ответил Смакарь.

— Его первым «да».

— Где оно? — вопросом на вопрос ответил Учитель.

Смакарь прикрыл глаза,

и в памяти всплыло:

маленький мальчик,

Яромир,

который в пять лет

пытается написать своё первое слово на бумаге.

Он выводит корявую,

но очень честную «Д» —

и шепчет: «Да».

Да — истории.

Да — словам.

Да — себе,

ещё не зная,

что сколько «нет» потом наложится поверх.

— Взял, но не забрал, — в четвёртый раз

произнёс Учитель.

Он вытянул из этого воспоминания

крошечный лучик света,

едва заметный,

как нитка дыма.

Этот лучик Смакарь

осторожно вложил

в ещё тёплое ядро свечи.

Оно впитало свет,

как сухая земля впитывает воду.

— Готово, — сказал Учитель.

— Осталось — охладить.

— Чем? — спросил Смакарь.

— Тем, чего всегда не хватает творцам, —

ответил Учитель.

— Терпением.

Они просто стояли и ждали.

Время в кузнице не подчинялось часам.

Оно текло по качеству,

а не по количеству.

Сначала свеча‑ключ

была слишком горячей —

рука могла удержать,

но вещь не удержала бы смысла.

Потом — мягкой,

как не до конца оформленное решение.

Потом — плотной,

ровной,

готовой.

Смакарь поднял её.

Это была странная свеча.

На первый взгляд —

обычный, чуть кривоватый цилиндр,

с вкраплениями тёмных и светлых прожилок.

На ощупь — тёплая,

как тело,

но не горячая.

С одной стороны

поверхность была гладкой,

с другой — шершавой,

как старая шкура.

Форма верхушки

напоминала и пламя, и зуб ключа.

Внутри, если долго смотреть,

можно было заметить,

как что‑то очень медленно

движется по спирали —

от основания к вершине.

— Тяжёлая, — констатировал Учитель.

— Для свечи.

— Для решения, — поправил Смакарь.

Он сжал её в руке.

Она отозвалась

лёгким, почти живым теплом.

— Ты знаешь, что делаешь, ученик? —

спросил Учитель, глядя на него с неожиданной серьёзностью.

— Ты даёшь человеку не просто ключ.

Ты даёшь ему материализацию его собственной ответственности.

С этого момента он не сможет сказать:

«Я не знал,

я не мог,

у меня не было инструмента».

Смакарь кивнул.

— Знаю, — сказал он.

— Но он уже перестал это говорить.

В его мире слово «останься»

вновь вошло в речь.

Значит, он готов.

— Вопрос не в том, готов ли он, —

тихо ответил Учитель.

— Вопрос — готов ли ты

смотреть, что он сделает

с твоим подарком.

Он сделал паузу.

— Ты помнишь, что бывает с творцами,

которые не выдерживают

собственных созданий?

Перед внутренним взором Смакаря

пронеслись тени:

боги, сошедшие с ума

от свободы своих детей;

маги, разрушившиеся,

когда их замки были обращены в пыль;

учёные, сломавшиеся,

когда их формулы обрели плоть

и вышли из‑под контроля.

Он не отвёл взгляд.

— Помню, — сказал он.

— Но я не бог, который требует послушания.

Я — ремесленник,

который просит об услуге

в обмен на услугу.

Мой интерес к Яромиру

не отменяет его свободы.

Я лишь…

Он на секунду запнулся,

подбирая точное слово.

— …даю ему светильник,

чтобы он не шёл на ощупь

по моим подвалам.

Учитель улыбнулся — впервые за всё время

по‑настоящему.

— С тебя — светильник,

с меня — напоминание, —

сказал он.

— Творец — тот,

кто не забывает,

что созданное им

когда‑нибудь

уйдёт от него.

И будет жить своей жизнью.

Как дети.

Как миры.

Как свечи.

Он положил руку на плечо Смакаря.

Это был жест не только наставника,

но и… равного.

— И запомни, — добавил он.

— Каждый раз,

когда кто‑то своими руками

создаёт вещь,

которой не было никуда,

ни в каталоге богов,

ни в прайс‑листе чудовищ,

ткань реальности

чуть‑чуть утолщается.

Это самый верный способ

сопротивляться тем,

кто хочет её истончить.

Он кивнул на свечу‑ключ.

— Эта вещь — частично твоя,

частично его,

частично — моя.

Но когда он её зажжёт —

она будет только его.

И пусть тогда

даже я не вмешиваюсь.

Смакарь опустил взгляд на свечу.

В её мягком тепле

было всё,

что он любил

и ненавидел

в ремесле:

⦁ конкретность;

⦁ ответственность;

⦁ непредсказуемость того,

как вещь поведёт себя

в чужих руках.

— А если он не зажжёт? —

вдруг спросил Смакарь.

Это был не столько человеческий,

сколько космический страх:

что труд пропадёт впустую.

Учитель пожал плечами.

— Тогда это будет просто

красивая, тяжёлая свеча,

которую он когда‑нибудь

поставит на стол,

чтобы не чувствовать себя

совсем одиноким, —

спокойно сказал он.

— Даже так —

это не хуже,

чем ничего.

Он посмотрел вниз,

туда, где в одном из слоёв

янтарным огоньком

мигнул дом Яромира.

— Но я знаю этот тип, — добавил он.

— Он зажжёт.

В тот момент,

когда поймёт,

что идти в темноте

дальше…

просто нечестно.

Смакарь сжал свечу крепче.

— Тогда пора, — сказал он.

— Пусть то, что мы тут наковали,

станет для него

просто тёплым предметом в кармане.

До поры.

— Иди, — кивнул Учитель.

— И помни:

ты не бог.

Ты — тот,

кто стучит.

Он улыбнулся хитро.

— А стучащему

иногда открывают.

<<<>>>

Смакарь шагнул —

и Верхний Город сместился.

Миры, как страницы,

перелистнулись,

и между ними на миг

показалась тонкая,

почти трепещущая

линия —

дорога к человеку,

который только что

согласился не упрощать

свою жизнь.

В руках у него

тёплым, почти живым

весом лежала свеча‑ключ,

сделанная из чужого снега,

листа, нити, пепла,

несказанного «нет»

и древнего «да».

И пока он шёл,

в глубине ремесленного сознания

отозвалось старое,

почти забытое ощущение:

радость творца,

который ещё даже не видел,

что станет с его вещью,

но уже знает,

что она — не ошибка.

И в каком‑то очень далёком,

почти невозможном будущем

один из вечных

тихо отметил на полях

великой Схемы:

«Здесь

свеча, сделанная руками,

стала ярче,

чем солнце,

купленное по прайсу».