Глава 1. ПОЙТИ И ПОСМОТРЕТЬ ЧУЖИЕ МИРЫ, ПО-НАСТОЯЩЕМУ

Утро началось не со света, а со звука.

Сначала был тихий, совсем детский смешок где-то на краю сна — такой, как если бы кто-то невидимый прыгнул с подоконника на пол и обратно. Потом — негромкое позвякивание ложки о фарфор, непривычное для одинокой кухни. Потом запах: тёплой воды с мёдом и чем-то ещё, мятным, бодрым.

Яромир открыл глаза не от будильника и не от тревоги — от любопытства. Это само по себе было уже аномалией.

Комната встретила его серым, мягким светом зимнего утра: за шторами ещё царствовал снег, но электрическая лампа была выключена. Вместо неё освещал пространство знакомый уже зеленоватый полусумрак — мягкое сияние, идущее от кресла.

Кресло было пустым.

Плед был аккуратно сложен на подлокотнике, так, как он сам никогда не складывал — слишком ровно, почти с уважением к ткани. На сиденье не было ни следа мокрых лапок, ни крошек, ни чудесных перьев — словно Нис и не сидел там. Только вмятина, чуть более глубокая, чем обычно, да еле заметное ощущение, что тут недавно кто-то был счастлив.

Из кухни доносился тот самый звук — ложка о чашку. И ещё — голос:

— Проснулся. Это хорошо. Спящие плохо смотрят на карты.

Голос снова был внутри головы, между мыслями, но в этот раз обрамлён и обычным шумом — тихим покашливанием, подрагиванием мебели.

— Карты? — хрипло отозвался Яромир. Он ещё не вполне верил своим связкам, но они послушно вытолкнули слово.

— Карты, — подтвердил голос. — Умывайся. Лицо у тебя как у забытой рукописи.

Он сел, медленно, как старик, — тело ещё помнило ночную неподвижность. Тугие мышцы отозвались болью, но не той, липкой и пустой, что жила в нём последние месяцы, — скорей рабочей, как после долгой прогулки.

На кухню он дошёл, не включая свет.

Нис сидел на столе возле окна, аккуратно поджав лапы, сдвинув свои крылоплавники так, что они походили на странную мантию. Перед ним стояла та же кружка, из которой он вчера «пил тепло»; пар нынче шёл не от кружки, а от самого существа, разматываясь вверх медленными спиралями.

На плите бурчал чайник — забытый им с вечера или уже новый, поставленный маленькими коготками. На стуле, на своём обычном месте, лежала его кружка из-под грога — пустая, но вымытая.

— Ты у меня посуду моешь? — спросил Яромир, останавливаясь в дверях.

— Когда живёшь у кого-то в голове, привыкаешь за собой убирать, — без иронии отозвался Нис. — Там и так тесно.

Яромир фыркнул. Смешок вышел короче, чем хотелось бы.

— Ты говорил — карта.

— Окно помыл? — каким-то другим, деловым тоном поинтересовался Нис.

— Зачем?

— Тогда подойди, сам увидишь.

Яромир подошёл к окну. Занавеска была чуть отодвинута — не так, как он привычно дёргал её, чтобы закрыть мир, а аккуратно, с зазором. За стеклом ещё кружил снег, но уже не бешено — усталое, покосившееся кружение, будто небо, побесновавшись ночью, теперь пыталось прикинуться приличным.

Иней, покрывавший стекло, был странным.

Обычно мороз рисовал на его окнах стандартные вытянутые листья, звёздочки, переплетения ветвей. Сегодня рисунок был другим: от нижнего правого угла, где стекло всегда чуть подтекало, вверх и влево уходила изломанная, но не случайная линия, к ней примыкали кружочки, ромбы, волнистые отметки. В углах стекла тонко прописывались кривые, похожие на контуры берегов, а в середине — что-то вроде спирали.

— Красиво, — машинально сказал он.

— Наглядно, — поправил Нис. — Смотри ближе. Но не глазами только.

Он приблизил лицо к стеклу так, что дыхание тут же начертило на инею мутный овал. Провёл пальцем по одной линии.

Иней оказался не хрупким, а сильным: под его прикосновением не осыпался, а лишь чуть углубился, как если бы он провёл по мягкой штукатурке.

Он видел просто узор. И в то же время — как бывает иногда при чтении сложного текста, — узор внезапно сменил шрифт.

Где были кружки — стали озёра. Где линиями — реки. Где ветви инея — дороги. Волнистые отметки, оказавшиеся знакомыми изгибами улиц. Центральная спираль — площадь в старом районе, где давным-давно они с женой спорили о том, можно ли жить без чудес.

Он моргнул, отступил на шаг. Сердце ударилось о грудную клетку так, будто собиралось проломить себе выход.

— Это… — начал он.

— Карта, — мягко кивнул Нис. — Твоя. Твоего города. Твоего мира — в малом. Физически её нарисовал мороз, тут я только… — он пожал крыльями, — …подсказал. Но смысл — не от мороза. Смысл — оттуда.

Он кивнул куда-то вверх, в сторону, вниз — так странно, что Яромиру показалось: указывают не во внешнее пространство, а в какое-то глубокое, многослойное «здесь».

— Карта чего? — осторожно спросил он.

— Провалов, — ответил Нис. — Мест, где ткань мира тоньше цигаретной бумаги. Где то, что вы зовёте «магией» — способностью смысла влиять на вещество без посредников, — истончилась, продрана, уходит.

Он говорил ровно, без пафоса. Слово «магия» произнес так, будто говорит «электричество» или «гравитация».

— Магия… — повторил Яромир, на вкус пробуя старое, зачитанное в подростковых книжках слово. Тогда оно казалось ему важнее, чем хлеб. Потом — смешным. Сейчас — подозрительно уместным.

— Теперь гляди, — сказал Нис.

Он легонько коснулся краем крыла одного из кружков на стекле. В голове у Яромира что-то дрогнуло — как мышца, которую давно не напрягали.

Перед внутренним взором вспыхнуло изображение: маленький дворик, заваленный мусором, с облезлыми граффити на стенах и перекошенной детской горкой. Над деревянной дверью в подвал — едва читаемая вывеска: «Фото на документы». В воздухе — чья-то детская песня. И ощущение… пустоты. Не той, к которой он привык внутри себя, а иной: мир как будто там… шёл вразнос. Краски тускнели, звуки вязли.

Всё исчезло так же резко, как появилось.

Он заложил руку за спину — старый нервный жест курильщика, давно бросившего, но не избавившегося от памяти тела.

— На психоз похоже, — честно произнёс он. — Или на очень тонко продуманную аферу.

— Хоть на мольеровский фарс, — равнодушно отмахнулся Нис. — От того, как ты это назовёшь, ничего не изменится. Вон там, — он кивнул в сторону карты, — уже исчезает одно «возможно». Через неделю там сгорит маленькая мастерская, в которой старик чинит музыкальные шкатулки. Огонь не возьмётся ниоткуда — проводка просто прогниёт. Но музыка… останется не починенной. А через год в этом дворе перестанут петь. И никто не поймёт, почему.

Яромир ощутил странное: как будто кто-то аккуратно надавил ему на солнечное сплетение.

— И? — глухо спросил он. — Чтобы чинили шкатулки, нужен электрик, а не… то, чем я являюсь.

— Сейчас — да. Но дело в количестве дыр, — терпеливо сказал Нис. — Места, где мир истончается, множатся. Ты замечал.

Он не отвечал. Он вспомнил:

Как в книжном магазине, где он работал в юности, вдруг перестали покупать поэзию совсем, а не по чуть-чуть. Как в подъезде у соседей-пенсионеров сломался старый курант, отбивавший полночь, и никто не попытался его завести. Как киоск, где продавали дешёвые, но странно честные открытки, превратился в обменник валюты. Мелочи, накапливающиеся незаметно.

— Магия — это не фейерболы и полёты, — сказал Нис. — Это места, где внутреннее и внешнее соприкасаются без бронежилетa. Там, где человек может сказать: «Останься» — и это останется. Как слово, как след, как узор на стекле. Эти места — как капилляры. Сейчас они сворачиваются. Как пальцы мёртвого.

— Ты хочешь сказать… — Яромир сглотнул. — Что я… должен… распрямить пальцы?

— Ты должен пойти и посмотреть, — мягко поправил Нис. — Уже от этого многое меняется.

Он повернулся к нему целиком. Глаза его были ясны.

— Ты писатель, Яромир, — сказал он. — Ты уже умеешь делать то, что требуется. Ты умеешь видеть чужие миры и возвращать их словами. Там, где ты будешь, — если ты посмотришь по-настоящему, — ткань перестанет сворачиваться. Поначалу — чуть-чуть. Как человек, который, увидев заброшенный сад, хотя бы поднимет упавшую ветку.

— А дальше? — сухо спросил он. — Дальше я стану местным святым, чудаком, городским сумасшедшим?

— Возможно, — развёл крылышками Нис. — Это не худшие варианты. Но главное — ты будешь тем, кто свидетельствует. Мир очень боится исчезнуть незамеченным.

Он замолчал.

Тишина легла между ними, как белая скатерть. За окном снег всё ещё шёл. Комната пахла мёдом и морозом.

Яромир уставился на карту. Линии инея теперь казались не просто рисунком — сетью нервов. На каждом перекрёстке — крошечное «здесь», в каждом «здесь» — чьё-то «я».

«Избранный» — мерзкое слово. У него от него всегда сводило зубы. Он написал не один десяток страниц, издеваясь над персонажами, которых случай делал героями легенд против их воли. Он знал: любой «избранный» — всего лишь инструмент для чего-то, что предпочитает оставаться безымянным.

— Нет, — наконец сказал он. И сам вздрогнул от этого слова — оно вышло слишком легко, как будто давно ждало своего часа. — Я… не хочу. Пусть этим займётся кто-то, кто всю жизнь этого хотел. У меня… — он нащупал стул, сел, — у меня рукопись недописанная. Счета. Кто-то должен писать про всё это, да. Но ходить по подвалам и мастерским…

— Страшно? — без обвинения уточнил Нис.

— Не страшно, — упрямо ответил он. — Глупо. Театрально. Мир тончает, говоришь ты. Допустим. Но я один ничего не изменю. Я — не бог, не герой. Я… посредственный беллетрист.

— Беллетрист — тот, кто умеет плести «белло», красоту, — задумчиво заметил Нис. — Странно, что вы сделали это слово ругательством.

Он наклонил голову.

— Я не прошу тебя изменить всё. Я прошу… пойти туда, где тебя и так уже нет, — сказал он тихо. — Там, где ты когда-то был — но ушёл раньше времени. Вон, смотри.

Его коготок вновь коснулся инея — на этот раз точки почти у самой рамы. Внутренний образ вспыхнул мгновенно:

Тот самый двор, где их с женой маленькая, смешная свадьба фотографировалась на фоне облезлой арки. Та лавочка, на которой они курили одну на двоих, деля дым и смех. Витрина старой фотомастерской, где фотограф — нескладный, седой, с руками, прокрасившимися химией — показывал им, как проявляется их совместный кадр. Запах фиксажа и хлеба из пекарни напротив.

И — другой слой. Настоящий. Сейчас. Тот же двор, но белее, пустее. Витрина заколочена. Фотограф умер. На двери в подвал — объявление: «Аренда». И чувство: здесь что-то должно было быть, но не случилось. Как недопетая песня.

Образ исчез.

— Ты уже ушёл тогда, когда было нужно остаться, — спокойно констатировал Нис. — И не только там. Ты умеешь уходить из мест, из людей, из слов раньше времени. Хоть раз попробуй сделать наоборот.

Яромир закрыл глаза. В висках стучало.

«Я не герой», — хотел сказать он. «Я не смогу», — хотел. «Оставь меня в покое», — хотел.

Вместо этого вслух вышло:

— А если… если я откажусь? Если останусь тут, напишу ещё один роман о том, как всё тонко и хрупко, а там… пусть как-то само.

Нис посмотрел на него так, что в этом взгляде впервые мелькнуло что-то жесткое.

— Тогда мир станет чуть беднее, — ответил он. — Не критично. Никто не умрёт. Просто ещё один маленький дворик станет местом, где никогда не играют дети. Ещё одна история не будет рассказана. Ещё одно несказанное «останься» родит мне младшего брата. Которому… некуда будет прийти.

Он пожал плечами — удивительно по-человечески.

— У каждого есть право отказаться. Даже у тех, кто вчера, помнишь, сам сказал «Останься».

Слово ударило стеклом изнутри. Яромир почувствовал, как в нём поднимается знакомая, тяжёлая волна самоотвращения — та самая, которая обычно вела его к бутылке, а потом к столу и к пустому файлу, на который он смотрел часами.

Он вдруг понял: дело не в величии задачи, не в пафосе. Дело в том, что впервые за много лет кто-то предлагает ему сделать что-то, что не сводится к описанию.

В комнате пахло мёдом, чаем и снегом. Пахло — жизнью, которая хочет продолжаться.

Он медленно встал.

— Допустим, — сказал он, с трудом проглатывая сухость. — Допустим, я… схожу. В этот двор. Что дальше? Пойду к людям и скажу: «Здравствуйте, я тут по карте инея пришёл чинить магию»?

— А вот это — твоя часть работы, — оживился Нис. — Я не умею быть человеком. Я могу только тыкать лапой в тонкие места. Ты — придумывать, как дотронуться до них так, чтобы не порвать до конца. Твоё оружие — слово. Может, где-то — присутствие. Руки. Помощь. Ты же не святой, да.

— К счастью, — буркнул он.

— Поэтому ты и годишься, — серьёзно сказал Нис. — Святые слишком любят крайности.

Яромир подошёл к раковине, плеснул в лицо холодной водой, посмотрел в зеркало. Лицо смотрело в ответ — помятое, с тенями под глазами. Но в зрачках была та самая странная искра, которую он помнил у себя только в двадцать три, когда отправлял издателю первый рукописный роман.

— Мне нужно одеться, — произнёс он. — Зайти в магазин. Купить… не знаю. Тёплые перчатки. Новый шарф. Блокнот.

— Лишнего не покупай, — серьёзно заметил Нис. — Нести буду я.

— Ты со мной? — удивился он.

— Разумеется, — обиделся тот. — Ты знаешь много слов. Но некоторые вещи можно объяснить только цветом инея. И… — он переминался, — я всё-таки… твой домовой. Кто, если не я, будет смотреть, чтоб ты не сбежал на полпути?

— ———————

Лавка «Всё для Вас и Вашего счастья» встретила его теплом и бессмысленной какофонией товаров. Полки гнулись под тяжестью кастрюль, полотенец, рамок, свечей, гвоздей и ненужных мелочей. Воздух был насыщен запахом пластика и стирального порошка.

Нис прятался в его капюшоне, как иллюзия: посторонние его не видели, но Яромир чувствовал на затылке мягкое, тёплое касание.

— Зачем ты сюда? — шепнул Нис. — Тут же… пусто.

— Здесь продают вещи, — отозвался он. — А вещи — страховка. Я… не умею идти никуда с голыми руками.

Он купил:

— тёплые шерстяные перчатки;

— простой блокнот в клетку;

— ручку;

— термос.

Это выглядело так жалко и буднично, что ему стало почти стыдно: какой из него путешественник в мир истончающейся магии с термосом и блокнотом?

— Нормальный, — хмыкнул Нис. — Герой — это тот, кто всё равно берёт термос.

На выходе из магазина его остановил голос:

— Молодой человек, вы… забыли сдачу.

Он обернулся. Кассирша — уставшая женщина лет пятидесяти, с перекрашенными в рыжий волосами и глазами цвета старого стекла — протягивала ему смятую купюру.

— Спасибо, — сказал он.

И вдруг поймал: её зрачки на миг расширились, как если бы она увидела за его плечом нечто ещё. Она мотнула головой, отгоняя наваждение, но от неё повеяло чем-то… хрупким. Будто внутри у неё тоже были свои невидимые карты.

«И здесь тонко», — отчётливо подумал он. — «Но это уже другая история».

На улице снег почти стих. Воздух был прозрачным, как будто мир на миг задумался.

— В двор? — спросил он.

— В двор, — подтвердил Нис.

Они шли по знакомым улицам, которые вдруг казались декорациями к пьесе, которую он ещё не прочёл. Холод щипал щёки, но внутри было странно тепло.

У входа в тот самый двор было что-то вроде невидимой преграды: не физической — внутренней. Ноги не хотели заходить туда, где когда-то было многое, а теперь — ничего.

Он остановился у арки. Потрогал кирпичную кладку — шершавую, с застрявшими в швах окурками.

— Боишься? — тихо спросил Нис.

— Да, — так же тихо ответил он.

— Отлично, — сказало существо. — Значит, ты жив. Пошли.

Шаг через эту арку оказался тяжелее, чем шаг со ступеньки, которая выше, чем ожидалось. Сердце ухнуло в пятки, но ноги послушались.

Двор встретил его пустотой. Ни одного человека. Только мусорные баки, забрызганные краской. Детская горка, ржавая, обледенелая. К двери в подвал, где раньше была фотомастерская, замок и бумажка: «Помещение сдается под склад».

— Ничего… мистического, — выдохнул он.

— Пока, — отозвался Нис.

И тут — как если бы мир отреагировал на это «пока» как на пароль — сзади, у арки, послышались тяжёлые шаги.

— А вот и незваный, — шепнул Нис. — Рано я обрадовался спокойствию.

Яромир обернулся.

В арке стоял мужчина. Высокий, в длинном чёрном пальто, без шапки, с идеально приглаженными седыми волосами, не тронутыми снегом, хотя вокруг всё было в хлопьях. Лицо — слишком правильное, как у актёра, играющего врача в рекламе. Глаза — странно светлые, без оттенка. В руках — кожаная папка.

— Добрый день, — сказал мужчина. Голос был вежливым, бархатным. Слишком вежливым. — Не думаю, что вы снимаете помещение под склад?

— Нет, — осторожно ответил Яромир. — Я… просто смотрю.

— Вот как, — мужчина улыбнулся. В улыбке было всё, кроме тепла. — Странно. Обычно сюда заходят только три категории людей: жильцы, почтальоны и… — он чуть наклонил голову, — …такие, как я.

— А вы… кто? — спросил Яромир, чувствуя, как Нис в его капюшоне напрягся, словно шерстяной шарик электризовался.

— Представитель, — мягко ответил мужчина. — Представитель тех, кому очень выгодно, чтобы ткань мира… — он бросил взгляд на заколоченную дверь, — …тонела дальше. Назовём нас условно «Службой оптимизации пространства». Нам не нравятся лишние смыслы. Они мешают верно считать.

Внутри Яромира что-то хрустнуло. Слова этого человека были безупречно логичны и отвратительны.

— А я, — продолжал представитель, делая шаг ближе, — пришёл предложить вам разумную альтернативу. Вы ведь… писатель, верно? — Он не спрашивал; он констатировал. — Мы можем дать вам всё, что нужно для тихой, благополучной, успешной жизни в мире, где мы аккуратно избавим вас от необходимости сталкиваться с такими… дворами. С такими местами. С такими существами.

Он почему-то бросил быстрый взгляд на капюшон. Яромиру показалось — или действительно в глазах мужчины на миг мелькнуло раздражение?

— Вам достаточно только не вмешиваться. Оставить миру его естественную тенденцию к упрощению. Подписать небольшую… — он похлопал по папке, — …декларацию. И всё. Никаких путешествий, никакой ответственности за дырки в реальности. Пишите книги. Пейте грог. Живите. Это неплохо, знаете ли.

Слова были липкими, как мёд на просроченном хлебе.

В голове у Яромира мелькнула острая, почти невыносимая картина: он возвращается домой, ставит термос на стол, выдыхает; садится за ноутбук и начинает писать роман «о писателе, который чуть не стал героем, но мудро отказался». Книга выходит, собирает награды. Он стареет, обрастая рецензиями и интервью. Иногда, проходя мимо этого двора, он чуть ускоряет шаг. Метель стирает карту с окна. Тишина в закрытой комнате становится гуще.

— И что с этим местом? — спросил он, сам удивляясь спокойствию своего голоса.

— Оно… оптимизируется, — ответил представитель. — Станет складом. Потом — возможно, парковкой. Это логично. Эмоциональная нагрузка от старых фото не окупает квадратных метров. В мире и так достаточно воспоминаний.

Он шагнул ещё ближе. Теперь между ними было расстояние вытянутой руки.

— Вы ничем не обязаны этому двору, этим кирпичам, этим призракам прошлого, — тихо добавил он. — Зачем мучить себя тем, что не поддаётся подсчёту? Зачем пытаться чинить тонкую ткань мира, если можно позволить ей естественно разорваться и перешить её по более практичной выкройке?

— Не отвечай, — прошипел в голове Нис. — Это — не человек. Это — функция. С ним нельзя торговаться. Его условие — отказ от тебя самого.

В груди у Яромира что-то расправилось — медленно, болезненно. Словно он, много лет сутулившийся, вдруг выпрямился.

— Я вам уже ответил, — сказал он.

Представитель приподнял бровь.

— Когда?

— Вчера, — отчётливо произнёс Яромир. — Когда сказал: «Останься».

Нис дернулся у него на затылке, будто его одновременно погладили и дернули за хвост.

Лицо мужчины на миг дрогнуло — как будто на нём пошла трещина. В глазах появилось нечто, похожее на отвращение.

— Жаль, — сказал он. Голос оставался бархатным, но в нём звенела сталь. — Вы выбираете сложность. А сложность редко живёт долго.

Он повернулся, так же неспешно, как вошёл. Шаги отзвучали в арке. На мгновение его силуэт разбился о свет — и исчез.

Яромир почувствовал, как напряжение в капюшоне отпускает. Нис высунулся, встряхнул шерстяные крылья.

— Это был… — начал Яромир.

— Один из тех, — коротко сказал Нис. — Кто подбирает огрызки миров, чтобы перемолоть их в удобный порошок. Не бойся. Они умеют только предлагать, пока ты сам не согласишься. А ты уже выбрал.

— Я ещё ничего не сделал, — глухо произнёс он.

— Ты отказался не делать, — ответил Нис. — Это всегда первый шаг.

Они одновременно повернулись к заколоченной двери.

— А теперь, — сказал Яромир, впервые чувствуя не только страх, но и странную, тихую решимость, — давай посмотрим, что здесь осталось. И что я… что мы можем ещё спасти.

Снег начинал таять, маленькими, прозрачными слезами, стекающими по кирпичу. Где-то в глубине двора, очень тихо, как далёкая пластинка, зазвучала еле слышная, заезженная мелодия музыкальной шкатулки.

Яромир шагнул вперёд.

Путешествие началось.