Отъезд

Мужчина замолчал. Я посмотрела на изумленную Нику. Она сидела тихо, не говоря и слова, как и я. Тишина начала угнетать. Я посмотрела за окно. Ночь уже вошла в свои права. И Париж полностью поглотила тьма. Только черные силуэты домов и магазинов отпечатались на темно-синем небе.

— И она уехала?! — голос Ники звучал тихо, я поняла: она волнуется, — Неужели, она уехала?!

— Нет, милая фройллян, Мари не уехала, … — мужчина вздохнул и горько добавил, — но лучше бы … ей уехать….

Я усмехнулась и удивленно посмотрела на рассказчика.

— Но вы же … хотели, чтобы она осталась, ведь так? — проговорила я.

— Да, хотел, … но если бы мне знать, чем все это закончится…. Я чувствовал, но подобные мысли старался гнать от себя…. — ответил он и снова горько улыбнулся.

« — Фридрих! — я стоял у Сены, глядя на то, как отражаются огни города в реке, когда сзади меня кто-то окрикнул. Рождество превосходный праздник, но этот день я помню до сих пор.

— Альберт? Ты здесь с Мартой? — спросил я, когда ко мне подбежал мой единственный друг.

Стоит также заметить, что фон Шауф не сменил скальпель на пистолет, а пошел другим путем.

— Марта вчера обрадовала меня, что ты все еще в Париже…. А я так и не встретил тебя…. Мы уже в этом городе около года. — Альберт усмехнулся и посмотрел на сверкающую Сену, — Меня перевели сюда… А ты как? До штурмбанфюрера дослужился! Быстро! …

Я ответил кивком головы. На улице стояла ночь. Я не остался с Мари…. Узнай хоть один французский мак о ее связи с немцем — она погибнет. Враг не может любить врага. Но иногда мы не выбираем судьбу.

— Давай посидим где-нибудь… Выпьем пиво, поговорим. Расскажешь мне о той, в кого влюблен… — Альберт тихо засмеялся.

— С чего ты взял, что я влюбился?! — вздрогнул я и со страхом посмотрел на друга.

— Я достаточно тебя знаю, чтобы определить, что ты влюблен, — он хлопнул меня по плечу.

Тогда я еще не догадывался, что скоро этот улыбчивый парень умрет. Да и скажи мне кто эту правду, не поверил бы. Но именно так и случилось.

— Так в кого ты влюблен?! — с прежней улыбкой спросил Альберт, когда мы подошли к бару, — Марта мне сказала, что ты ушел раньше всех с ужина у герра Шредера… Это из-за той девушки?!

Я усмехнулся. Альберт прекрасно знал меня. Лучше чем кто-либо другой. В баре Kitty O’Shea’s было много людей. Он вообще славится своей ночной жизнью, а в Рождество и подавно. Шумно. Кисло-сладкий запах выпивки. Радость. Счастье. Сказка все-таки есть. Мы с Альбертом купили выпивку и ушли в дальний угол, где количество посетителей было меньше, чем трое человек на квадратный метр. Столики тогда стояли только у окон и те, кто хотел сидеть вдали от толпы.

Столик располагался в углу. Альберт сел и отпил несколько глотков пива.

— Ну, так кто она? — вновь заговорил он, когда прекратил пить и со звоном поставил бокал на стол.

— Я … не знаю могу ли … рассказывать… — неуверенно проговорил я.

— Перестал доверять другу, — наиграно обиделся фон Шауф, и рассмеявшись хлопнул меня по плечу, — Неужели офицер СС, стал забывать друзей?! … Она — француженка… Я угадал?

Я кивнул.

— Красивая?! — спросил он и посмотрел на меня с ухмылкой.

— Очень … она очень красивая, — прошептал я и счастливо улыбнулся.

Когда долгое время не видишь человека, даже самого близкого, становишься, словно чужим ему. Вот и я смотрел на своего лучшего друга, но видел незнакомого человека. Правда, после бокала пива, я забыл о своих сомнениях и вспомнил те, далекие добрые дни, когда мы были друзьями. И все страхи утекли, словно время действительно река. Я смотрел на Альберта и думал, как много воды утекло с того дня, когда я уехал в Париж, а после приехав, так и не застал друга. Разминулись. И казалось стали незнакомыми, далекими людьми. А сейчас, словно вернулись в прошлое. Дружба. Как же я не понял, что это тоже очень сильное чувство. А у нацистов таких чувств быть не должно. Мы — хладнокровные убийцы. Теперь, когда я знаю, как все сложилось в моей жизни, вижу насколько был слеп. Вмиг потерять все: и лучшего друга, и любимую девушку.

Начало конца… Когда наступает такой момент, мы пропускаем все подсказки судьбы, которые дают нам понять, что жизнь протекает не правильно. Казалось бы, их не реально ни заметить, но … мы пропускаем все, оставляя важные мелочи без внимания.

***

В Рождественские праздники выпало несколько снежных дней. И я, как человек начавший отходить от идеалов нацизма, проводил дни с Мари. Мы сходили в Зоопарк, прогулялись по паркам, посетили кино. Девушка весело смеялась, рассказывала мне истории из жизни в приюте Пьера Ришаля, как смешно она с ним познакомилась, какие смешные были остальные дети. Именно тогда, прячась от отчима, девушка придумала переодеваться в мальчишку. Ну как Кристоф мог додуматься, что беспризорник, раздающий на улицах газеты — его красивая падчерица?! Людей в те праздничные дни было много. Но они не обращали на нас внимания, ровно также как и мы на них. Форма Штурмбанфюрера оставалась дома, с Мари я был собой настоящим. Не офицером СС, а человеком, который любит.

Так проходили рождественские праздники. Я даже не догадывался, что счастье скоро закончится.

Однажды, прогуливаясь со мной по парку, наполненному людьми, Мари вдруг замерла. Улыбка исчезла с ее лица и девушка во все глаза стала смотреть на человека чуть поодаль от нас.

— Кристоф… — прошептала она и испугано посмотрела на меня, — Там Кристоф… и он увидел меня … нас….

— Давай уйдем, — прошептал я.

Девушка кивнула. Никогда еще она ни была так напугана, как в тот момент. Я помню, как торопясь она сложила вещи, как запыхавшись, отбросила волосы с лица. Я смотрел на нее. Хрупкая. Испуганная. Красивая. Я никогда не переставал любить ее.

— Нам нужно поговорить… — когда девушка закончила собирать вещи, она спустилась ко мне в «гостиную», где я разжег камин и сидел, любуясь языками пламени, — Разговор пойдет о … о Софи Вагнер, — услышав это имя я вздрогнул и поднял глаза на Мари, — Только выслушай до конца…

Девушка стояла, прислонившись к стене коридора, и смотрела на меня. Я заметил, как трудно ей дается рассказ.

— Откуда ты знаешь … о ней?! — удивился я, продолжая потеряно смотреть на Мари.

Она глубоко вздохнула и закрыла лицо ладонями.

— Для начала … — прошептала девушка, — скажи, что знаешь ты о ней…

Я некоторое время в недоумение смотрел на девушку. Ни смеяться, ни кричать, ни плакать я не мог. Просто смотрел на то, как она закрывает глаза и вздыхает. Смотрел и понимал, что к Софи никогда не чувствовал такого.

— Софи Вагнер была соседской девчонкой, — наконец заговорил я, Мари обернулась, — Милая девушка… Я был некоторое время влюблен в нее… Кажется, она отвечала взаимностью, но… — взгляд Мари вспыхнул, как мне показалось, от негодования, — по женщине это не поймешь наверняка… Потом я уехал, поскольку начальство послало меня в Париж… На этом история кончается.

— Нет, не заканчивается…. — Мари прошлась по коридору и остановилась около камина, — У тебя есть сын… Сейчас ему десять лет… — девушка улыбнулась и посмотрела на меня, я же испытывал в это мгновение такую палитру эмоций, что передать словами их не мог, — Именно его я спасла тогда от расстрела…. Авнер. Ты даже и не догадывался, что Софи — еврейка?! — я покачал головой, не в силах произнести хоть слово, — Когда он родился, … девушка хотела разыскать тебя, но … вмешался твой отец…. — это уже совсем походило на бред, но я хотел дослушать, — Он убил ее. Я узнала об этом в сентябре 1939 года, в тот день я не смогла тебе рассказать, отчего плачу, … Боялась, что он убьет и меня… Он думал, что ребенок умер при родах, но … Софи оставила его в Германии, у кормилицы, которую он считает матерью.

— Мари, мой отец мертв, — наконец, собравшись с силами, проговорил я.

Девушка грустно улыбнулась.

— Твой отец … настоящий отец — Кристоф Шредер. Сейчас, спустя столько лет, ему стал нужен наследник… — она зло усмехнулась, — А я решила, что он тебя не получит… Достаточно того, что это чудовище забрало у меня брата.

Я с ужасом смотрел на нее. Этого не может быть! — кричал я в мыслях, — Мой отец … Нет! Я не хочу верить в это…

— Кристоф мечтал о приемнике, но кроме тебя детей у него не было… Моя мама… — девушка выдержала короткую паузу, чтобы скрыть свое презрение, — мама не могла больше иметь детей… Да и я была ей в тягость… Кристоф пришел в нашу с ней жизнь в мои пятнадцать, он тогда еще говорил, что в Мюнхене у него есть сын, но мама так его любила, что… закрыла глаза на эту мелочь… Тем более Франсуа она терпела, … — Мари взглянула на меня, — Впервые я увидела какое Кристоф чудовище… когда он убил на моих глазах одного из слуг… — девушка вздохнула и продолжила, — Того, кто очень хорошо ко мне относился… А Кристоф… он хотел, чтобы я… стала его любовницей… Господи, как противно! Тогда, после убийства Михаеля я сбежала из дома этого чудовища. Попала к мсье Пьеру и … подумала, что так хоть сумею спастись.

— Мари, — прошептал я, но девушка покачала головой, словно прося не перебивать.

— Переодеваться в мальчишку было весело! — девушка улыбнулась, — Никто даже и не подозревал кто я. А Кристоф даже однажды мимо прошел! — она наклонила голову и глубоко вздохнула, — Он не убил меня только … только из-за какой-то пагубной страсти… Я была готова относиться к нему, как к отцу, но… он хотел другого. А Франсуа полностью в его власти, — вдруг Мари встрепенулась, и посмотрела на меня, — Сейчас я напишу тебе адрес, где … где живет твой сын. А после уеду….

Девушка быстро удалилась. Я с изумлением смотрел ей в след. Как болело сердце! Почему мы не можем быть вместе?! Зачем нужно богатство, идея, мировое господство, если … счастья нет?! Девушка вернулась в скором времени, неся в руках лист бумаги с адресом приюта. Она вложила мне его в руку и улыбнулась. «Теперь я должна уехать, — прошептала она и заглянула в мои глаза, — Я буду писать тебе письма… Много-много…». Я смотрел на нее. Такая же, как раньше. Не моя. Снова чужая.

Я обнял ее перед тем, как уйти. Девушка улыбнулась. «Я найду тебя, … когда кончится война, я приеду за тобой… Где бы ты ни была. Запомни это, Мари…. Я клянусь тебе…» — прошептал я и поцеловал ее на прощание.

Потом я ушел. Зная, что она будет вдали от меня, счастливее, чем со мной. Так надо.

Единственный человек, который мог меня понять и рассудить, не донеся в Гестапо и Крипо, был Альберт фон Шауф. И я направился к нему. Дом, где жил доктор фон Шауф, находился на улице Мира, недалеко от дома Мари. Высокий, двух этажный просторный дом. Там жили Марта с Альбертом и еще одна женатая пара. Первый этаж полностью занимал Альберт. Детей у них не было, поэтому хлопоты Марты заключались только лишь в уборке дома. Второй этаж дома был занят французами, которых очень хорошо знала Марта. Еще до войны.

У входа меня встретила Марта. Она удивленно посмотрела на меня и даже ахнула, когда я покачнулся.

— Что случилось?! — выдохнула она не сводя с меня понимающего взгляда.

— Я хочу увидеть Альберта…. — прошептал я, и девушка помогла мне дойти до его кабинета.

В кабинете я остановился и вновь покачнулся. Марта помогла мне опуститься в черное кожаное кресло. Альберт в изумление не сводил с меня глаз. Он сидел за массивным, деревянным столом. Писал какую-то тетрадь. Теперь же, казалось, записи были забыты.

— На тебе лица нет, — именно такими словами, встретил меня мой единственный друг, — Любимая, ты не сделаешь нам чай? — с улыбкой обратился он к жене, и Марта вышла, — Что произошло, Фридрих?!

Я посмотрел на него. В моих глазах застыли слезы. Поймет ли меня этот человек? Но если он от меня отвернется, я вовсе останусь один. Какое-то время я решался, рассказать ли ему все или нет.

— Я не знаю, что делать, Альберт… — прошептал я и рассказал ему все, что случилось за время, пока мы не виделись, не утаивая ничего. Он поймет. Он мой друг, — Теперь ты вправе расстрелять меня … за предательство идеи, но … я не могу больше быть нацистом….

— Да… — выдохнул фон Шауф и опустил голову на руки, — Вот это ситуация.

В этот момент в кабинет вернулась Марта с подносом, на котором стояли чайные принадлежности.

— Давай так, — проговорил Альберт и посмотрел на меня, — Откровение за откровение. Когда ты уехал во Францию, в 36 году, я… начал понимать, что нацистские идеи не для меня. Я и на войну то потом идти не хотел, но … если бы начальство узнало об этом, то … меня бы расстреляли, — фон Шауф горько улыбнулся и посмотрел на Марту, которая с улыбкой ставила чашки на стол, — На войне я остался фронтовым врачом. Решил, что опыты не для меня…. Я давал клятву Гиппократа и … должен был исполнять свой долг до конца. Поэтому, ты правильно сделал, что рассказал все это именно мне…. — он горько вздохнул и добавил севшим голосом, — Хотя, я не уверен, что мы сумеем спасти хоть одного человека…. Да, и как я понял из твоего рассказа Мария уехала… и находится вне опасности….

— Я уверен… — прошептал я.

***

Придя домой, я первым делом заперся в комнате и решил подремать. Но сон не брал меня. Я лежал, глядя в потолок своей старенькой комнатенки. Эту комнату я снимал у милой и доброй старушки, которая каждый раз говорила мне: «Ты — хороший немец. Ты не такой, как они». С нею мы познакомились еще в 1939 году, когда я был направлен в Париж, по распоряжению начальства. Мадам Крипье (так звали хозяйку) сдавала комнату в старом доме, и я снял ее. Хозяйка была всегда очень добра со мной, возможно, это было вызвано тем, что я, по ее словам, напоминал ей погибшего сына. И теперь я не хотел искать более подобающего жилища для офицера СС.

Комнатенка моя не отличалась красотой и тем более роскошью. Старые чуть обветшалые обои, разрисованные желтыми листьями, когда-то видимо они были новыми и красивыми, но сейчас эти листья навевали на меня тоску. Я закрыл лицо руками и попытался вздремнуть, но сон по-прежнему меня не брал. Хотя этот тяжелый день, казалось, отобрал у меня множество сил, и я должен был уснуть мгновенно, но… мысли убили всякую надежду на отдых. Я решил вернуться в дом Мари и в последний раз, почувствовать себя счастливым. На улице было уже довольно холодно, и я поймал такси. Машина ехала тихо, словно скользя по улицам. Я смотрел в окно на голые деревья, на витрины магазинов. Тишина позднего вечера нарушалась только скрежетом колес по асфальту. Дом Мари. Холодное и пустое здание. Дверь она никогда не запирала, казалось, эта девушка даже не представляет, что существует замок. Эта черта характера Мари меня всегда удивляла, как и то своеобразное представление гостиной комнаты, которая, по мнению девушки, располагалась в коридоре. Я медленно открыл входную дверь. Такой привычный скрип, заставил меня улыбнуться. Просторный холл. Он всегда казался мне слишком темным и жутким. Такое большое помещение не может осветить одно окно, а электричество Мари не любила. Ей ближе были свечи. Я прошелся к лестнице, миновав столик с телефоном, у которого девушка любила останавливаться и разглядывать вазу, стоящую рядом с телефоном. Незабудки уже завяли. Я вновь улыбнулся и прошелся по лестнице. Скрипучая. Она всегда напоминала мне ворчливую старушку. Вот и сейчас скр-скр. Когда-то я так счастлив был подниматься по этим ступеням, осознавая, что там меня встретит Мари. Девушка быстро выбегала из своей комнаты и останавливалась у подножия лестницы. Но комнату ее я никогда не видел. «Переступать порог комнаты девушки, имеет право только муж», — серьезно говорила Мари и быстро спускалась в «гостиную». Сейчас девушка была далеко. Там, где ей будет проще и легче. Но разве можно успокоить себя такими мыслями, когда думаешь о любимой?! Нет.

Я направился прямо в ее комнату. Четвертая дверь слева, — именно так, когда-то давно мне сказал тот старичок… 1 сентября 1939 года… как много воды утекло с того дня…. Мне на миг сделалось так страшно, переступать этот порог. Что я там найду? Воспоминания о девушке, которая ушла из моей жизни, и вряд ли вернется…. Я закрыл глаза и толкнул дверь ее комнаты. Уже ставший привычным скрип…. Обстановка здесь была не богатая, но уютная. У стены стояла застланная пледом кровать, рядом с которой расположился маленький пуфик. Я улыбнулся, заметив эту деталь интерьера. У окна письменный стол, на котором лежали какие-то бумаги, вперемешку с письмами. Мне даже представилось, как она, вечерами распускает волосы и садится за стол, читать, или писать письма. Я медленно прошелся по ее комнате. Выглянул в окно. Потом направился к шкафу, который расположился у стены. Старый, деревянный с покосившейся дверцей. Когда-то он был новый и видимо с узорами по краям. Я приоткрыл дверцу, и по комнате прокатился щемящий скрип.

Моему взору предстал гардероб Мари: несколько платьев, пальто, и множество разнообразных шарфиков. Именно эти вещи она оставила здесь. Я с интересом рассмотрел узоры на каждом шарфике. Где-то были изображены цветы, где-то радужные краски. Мне вспомнились те незабудки, которые я принес ей в 39ом, ее улыбка, когда я подарил ей этот букет. Я горько вздохнул, понимая, как много счастья может быть в, казалось бы, грустном воспоминании. Я закрыл шкаф. Дверца снова скрипнула. И вновь мой взгляд упал на письменный стол. Письма. Вот это был интерес. Да, чужие письма читать плохо и даже отвратительно, но я не сдержался. Я успокаивал себя мыслью, что никто же не узнает. Сначала я просто их перебирал, глядя на адресат. Половина была от меня, остальные от давних подруг и поклонников, но одно отличалось от всех. Конверт белый с синей окаемкой. Он единственный был открыт настолько аккуратно, что бумага по краям не порвалась. Читать чужие письма не правильно, но я ничего не сумел с собой поделать. Открыл и начал читать: "Любимая Машенька, — я закрыл глаза, понимая, что эти строки писал Андре. В тот миг я даже будто видел, как он, сидя в укрытие, пишет письмо любимой, — прости меня за то, что я бросил тебя одну. Но ты, же знаешь: каждый хочет быть героем. А я особенно, хочу быть им, ради тебя, Маша. Но вопреки моим ожиданиям здесь становятся не героями, а глупцами. Мы все гонимся за призрачным подвигом, оставляя любимых дома. А еще здесь я впервые испытал страх, но это даже не оттого, что постоянно встречаюсь со смертью, и не оттого, что вижу смерти товарищей по оружию, это безумно больно, но … самое ужасное для меня, что однажды враг прорвет оборону и войдет в Париж. А я знаю, что ты не потерпишь плен во всех его проявлениях, Машенька, но прошу, смирись, не рискуй понапрасну.

Знаешь, я верю, что в скором времени мы с тобой вновь увидимся. Что война окончится, и я вернусь к тебе, милая Машенька, …», — я отложил письмо. Моя память вдруг оживила воспоминания, как когда-то я сам, сидя в окопе, писал ей письма. Мне были понятны все переживания, которые испытывал каждый мужчина, ушедший на войну от любимой, а Андре я понимал, как никого другого.

— Теперь тебе ничего не угрожает… — прошептал я в пустоту и направился к выходу.