4.

Вредюкин решительным шагом вошёл в стерильность операционной. Он обожал свою работу, он был влюблён в своё дело, он, как ему казалось, соприкасался с высшим Божеством, становился властителем Жизни и Смерти, повелителем Боли и избавителем от страданий на несколько столь быстротечных часов. Лёгкое покалывание в пальцах, холод латексных перчаток, беспощадная острота скальпеля, разлинованный йодом холст… Да Алексей Владимирович был истинным художником по живому телу…

Парню на столе на вид было что-то около двадцати. Безмятежное (начал своё действие наркоз) лицо с лёгкой непосредственной улыбкой обрамляли длинные локоны цвета горького шоколада. Тонкий, аристократический нос, высокий лоб, женственная, нежная линия губ, волевой подбородок — странная смесь мужского и женского начал без заметного преимущества хотя бы одного из них. Впрочем, Вредюкину было наплевать на лицо развалившегося на оцинкованном ложе пациента. Он ещё при входе в операционную почувствовал огромную концентрацию боли, страха, гниения ровно над головой парня, и улыбнулся зловеще своим чувствам.

Скальпель дрожал в запорошенных инеем ладонях, предательский пот разъедал глаза, несмотря на усилия медсестры, Крипин — молодой ассистент, практикант — встревожено посмотрел на Вредюкина. В его огромных глазах отразился страх — это была его первая операция. Первая не по учебнику, не в провонявшей карболкой анатомичке, первая в жизни. Лучший хирург, кокетливая и добродушная Алёна, сосредоточенно промакивающая ватными тампонами лоб Алексея Владимировича, но что-то идёт не по плану, что-то идёт совсем не по плану, а ему так нужно это долбанное место… Мать ни слова не скажет, не обругает последними словами, не сделает ничего, чтобы упрекнуть его в чём-либо. Она просто отвернётся к окну и уставится за стекло отсутствующим бессмысленным взглядом, и повиснет между ними тягостная Тишина, целая стена из Тишины, сквозь которую не пробиться, сквозь которую не достучаться… И ничего страшнее этой Тишины Крипин не знал.

— Скальпель! — отрывисто бросил Вредюкин и протянул руку.

— Алексей Владимирович, вы в порядке? Вы в состоянии продолжать операцию.

— Чёрт побери! — взорвался хирург, — Что сегодня со всеми вами творится?! Я абсолютно нормально себя чувствую. Скальпель! Крипин, я десять секунд назад попросил у вас скальпель. Почему вы вынуждаете меня стоять на паперти с протянутой рукой? Учтите, нищий не отвечает ни за чью жизнь, кроме своей, а в нашем случае, каждое мгновение на счету. Гной уже в полости кишечника, скоро может начаться некроз тканей, чуть позже сепсис, а после всё, что будет нужно этому несчастному пареньку — одинокая камера три на два метра. Я ясно выражаюсь?

— Вполне, — промямлил Крипин, стараясь не встречаться глазами с укоряющим взглядом Алёны.

— Вот, — сказал Крипин после недолгого замешательства, протягивая Вредюкину скальпель.

— Вскрываю брюшную полость. Зажим, Алёна Викторовна. Ещё. Расширяю раневой канал. Брюшная полость заполнена жидкостью. Как пациент, Алёна?

— Давление 120 на 70. Пульс 70 ударов в минуту. Стабилен.

— Крипин, с лапаростомой справитесь?

— Обижаете, Алексей Владимирович. Я, между прочим, отличник.

— Знаем мы вас, отличников, — огрызнулся Вредюкин, — Что ж, инструмент вам в руки. Шучу, — Крипин попытался изобразить на лице улыбку, забыв про закрывающую губы маску, — Алёна, скальпель. Разрыв толстой кишки. Межкишечный абсцесс. Начинаю вскрытие.

"Убей меня!"

Вредюкин затравленно огляделся по сторонам, Алёна приложила ватный тампон ко лбу. Алексей Владимирович склонился над разверстой окровавленной плотью, исходящей чуть желтоватым гноем и бог знает, чем ещё.

"Убей меня!"

Снова этот голос, снова эти мысли! Но здесь не провонявшая одиночеством постель, здесь не во что вцепиться, здесь нельзя кричать, биться головой о спинку кровати, закусывать до крови губы. Здесь только он — вершитель судеб Вредюкин и пациент — груда освежёванного мяса на операционном столе, с этой глупой раздражающей улыбкой от общего наркоза, с этой безмятежной ухмылкой, идиотической верой в лучшее завтра! Какого чёрта?! Кто здесь царь и Бог?! Кто здесь Врач?! Да, этот сопляк болен. И Вредюкин вылечит его, вылечит, обязательно вылечит…

"Убей..."

Едва уловимое движение алмазного наконечника, тонкий всхлип надчревной артерии, фонтанирующий поток крови на халат, респиратор, Алёнин крик, побелевший, как полотно, сделавший шаг назад и сползший по стенке Крипин, непроизвольные, судорожные движения ног пациента, кровавая пена, выступившая на губах, вой осциллографа, неестественно-дикий смех Вредюкина.

Колосов брёл, переводя дыхание на каждом шагу, перед глазами плыли цветные пятна, иногда прерываемые алыми всполохами, заслоняющими собой свет, мир. Он плохо различал окружающую его действительность, всё было словно сквозь давно немытое, испещрённое трещинами стекло. Ещё это чёртово Солнце! Как хотелось вернуться! Далась ему эта Америка! Чего он добивается, что и кому хочет доказать?! Мать осталась там, за океаном. Жена была, да сплыла — была хорошая табуретка и отличная верёвка. Теперь нет ни того, ни другого. И жены нет. Детей, благо, не завели. Возвращаться ему, стало быть, некуда, а значит надо идти вперёд, не смотря ни на что и ни на кого! Он и шёл, пошатываясь, качаясь из стороны в сторону, отмечая территорию собственными потрохами, щедро извергаемыми из разодранного рта. Саднила рука, голова была словно налита свинцом, горела, нестерпимо болели глаза. Всё ближе было место катастрофы, он чувствовал это всей кожей — становилось значительно теплее, сесть бы перед этим импровизированным костром, протянуть руки, почувствовать это тепло каждой клеточкой, раствориться в нём, стать его частью, поцеловать небо стремящейся в него белокрылой голубицей пара или чёрным вороном высокооктанового дыма…

Кто-то прикоснулся к его плечу.

— Мистер Ломан?

— Простите? — спросил Колосов, безуспешно пытаясь различить лицо обращающегося к нему человека, по-русски. Как ни странно, спрашивающий понял его без перевода.

— Я не очень карашо расговаривать по-руски. Николас Ломан?

— Да, — тупо повторил Колосов, смутно вспомнив, что именно так звали его копию, упокоившуюся на дне соседнего коллектора.

— Отшень приятно. Минья зофут Кристоф Ланг. Старший научный сотрудник Восточного Археологического Института. Прошу следовать за мной.

— Если бы я ещё мог видеть вас…

— Ах, прошу прощения, — извиняющимся тоном произнёс Кристоф, и взял Колосова за руку. Рука оказалась сухой и сильной, жёсткой — это была рука человека привыкшего к железной дисциплине, привыкшего к абсолютному послушанию, в общем, того типа людей, которых больше всего ненавидел Колосов. От них он и бежал. Но выбора не было: чтобы не возвращаться, нужно было играть роль своей копии, жить его жизнью, вот только вернётся ли зрение?

Зрение вернулось. Сразу. В одно мгновение. Словно бы чья-то рука сорвала белёсую пелену с глаз, и мир предстал во всём своём мрачноватом великолепии. Мир Ломана-Колосова ограничился комфортабельным салоном "Роллс-Ройса". За тонированным стеклом проносились с безумной скоростью незнакомые земли… Насколько хватало глаз, до горизонта расстилалось зелёное море хвойного леса, не прерываемого ни домиком, ни придорожным кафе, не было и встречных машин… Неприятно резала глаз кровавая обивка сидений. Колосов даже поморщился. Гримасу недовольства не оставил без внимания его сопровождающий. Тот, что представился Кристофом Лангом.

— Вас что-то не устраивает, мистер Ломан, — спросил Ланг, с наслаждением затянувшийся сигарой и выпустивший дым в лицо Ильи…

— Нет, нет… Всё в полном порядке, — поспешно ответил Колосов, инстинктивно отмахиваясь от клубов терпкого дыма, — Куда мы едем?

— Этого вам знать необязательно. Я бы даже сказал, опасно для вашего здоровья. Мы поняли друг друга?

Профессор с идиотической, жалкой улыбкой кивнул головой и больше не задавал никаких вопросов до окончания поездки.

Через некоторое (весьма продолжительное, как показалось Николасу) время "Ройс" заглушил мотор.

— Наша остановка, профессор, — злобно ухмыльнулся Ланг. Усмешка эта не предвещала ничего хорошего для Николаса Ломана. Колосов уже в который раз за столь короткое время пожалел о том, что сбросил тело своего двойника в коллектор… Не возвращаться, не возвращаться… И чёрт его дёрнул лететь в эту треклятую Америку! Жил бы себе в России. Никого бы не трогал, авось бы и его не тронули…

Ланг вышел первым. О чём-то разговаривал с невидимым собеседником на странной смеси немецкого с оксфордским английским. Колосов не понимал ни черта. Да и не хотел понимать. Всё, что занимало его мысли — как бы побыстрее свалить отсюда. Притом так, чтобы остаться в живых… Тщательно обдумать план побега Илье не дали — двумя рывками (первый — чтобы открыть дверь) Колосова-Ломана вышвырнули из машины. Вышвыривающий явно не рассчитал силы, и Илья-Николас проехался свежесломанным носом по шероховатому бетону. Вспышка новой боли ослепила Николаса. Он взвыл и сжался в пульсирующий комок, периодически сотрясаемый рефлекторными рыданиями.

— Раймонд, зачем же так грубо?

— А чего с ним церемониться? Пусть привыкает…

Всё, что привязывало Марата к матери, умещалось в одно слово — ПУПОВИНА. Марат не знал, сколько ему лет. И, в общем-то, не знал, что такое пуповина. Знал только, что благодаря этому пульсирующему тонкому каналу мышечной ткани он может существовать, не питаясь, не испражняясь, не потребляя жидкость… Пуповина была огромной: она постепенно росла по мере того, как расширялся ареал охоты Марата. Марат полностью зависел от матери — не мог без неё жить. Впрочем, обратное утверждение тоже было неоспоримо верным — студенистая масса, когда-то бывшая (или никогда не бывшая) телом его матери была неспособна к передвижению. Без добытчика-сына её ждала бесконечно долгая, мучительная смерть от голода.

После убийства Инги что-то неуловимо изменилось в Марате. Он едва мог побороть приступ тошноты, когда мать с радостным чавканьем набрасывалась на внутренности очередной жертвы, часто приходил в киоск с пустыми руками и огрызался на мать, что та слишком много ест и слишком разборчива в еде, а ещё в глубине его отчаянно (словно стремящемся нагнать упущенное время) бьющегося сердца зрела ненависть, ненависть к самому себе.

В очередной раз выйдя на промысел, Марат очень тщательно выбрал жертву.

Она стояла у обочины, прижавшись спиной к фонарному столбу с выбитой ещё до нашей истории лампой, и курила. Ей нравилась темнота, она чувствовала себя её частью, ненавидела просыпаться по утрам и обожала пустынные, глухие места вроде этого переулка. Здесь она ощущала себя свободной. Свободной от ежедневных оков, связывающих по рукам и ногам любого современного человека. Здесь жизнь была жизнью, чёрное — чёрным, белое-белым. Можно было выкурить сигарету, щелчком отправить её в чернильное небытие и, не торопясь, повернуть к отталкивающе ярким огням города… Шагов за спиной она не слышала. И лёгкий свист выкидного лезвия тоже остался за пределами её сознания. Всё, что она почувствовала — сильный удар в спину, ледяной холод стали под правой лопаткой и сильную руку в кожаной перчатке, зажимающую рот…