5.

План Марата был прост и кристально выверен. До самой последней мелочи. Он всё предусмотрел, рассчитал по секундам свои действия. Он всегда знал, что больше всего его мать любит лёгкие — их она съедает в первую очередь. Так же он знал, что как только мать начинает есть, его организм тотчас получает готовые питательные вещества через пуповину, при этом наблюдается заторможенность движений, рефлексов — тело погружается в короткий, неглубокий сон… Вместе с порцией питательных веществ, достаточных для поддержания его жизни по пуповине, связывающей их тела, словно сообщающиеся сосуды, передаются и токсины, яды, если таковые имеются в мясе жертвы. А токсины в этой жертве имелись… Насквозь прокуренные лёгкие… Эпоксидные смолы, никотин — куча сложных слов, которые Марат заменял одним. Коротким и понятным — ЯД. Да, он хотел отравить собственную мать, потому что не видел иного выхода, потому что ненавидел себя.

Зайдя в киоск, он шмякнул пакет об пол и вопросительно уставился на мать, последняя, вняв его безмолвной просьбе, протянула огромную желеобразную руку к еде и вонзила желтоватые с чёрными промоинами, слегка заострённые от постоянного употребления сырого мяса зубы в податливую, маняще-розовую плоть окровавленных лёгких…

В тот же момент Марат со всей силы рубанул верным ножом по пуповине. Затем ещё и ещё раз… Он спешил: странная и столь знакомая муть подползала к кончикам пальцев — всё, что он хотел — есть. На пятом ударе порвалась последняя связывающая его с матерью нить, Марат сделал над собой ещё одно усилие: на груде старых газет лежал коробок спичек, который он взял на неопределённое время у последней жертвы. Горящей спичкой он прижёг обрубок пуповины со стороны матери и выполз на свежий воздух. Влекомый странной смесью любопытства и отвращения, Марат не стал далеко отползать от киоска и, притаившись за фонарным столбом на некотором расстоянии от дверного проёма, наблюдал за деянием рук своих.

Студенистая масса сотрясалась от истерических рыданий… Она кричала. Кричала долго. Постепенно превращаясь в зловонную лужу сала… Она таяла, как снеговик. Её тело распадалось под действием эпоксидных смол и никотина… Тело, никогда прежде не сталкивавшееся с подобным веществом, не знало, как на него реагировать и начало разваливаться на части, оплывать…

Сначала стекла кожа… Потекли веки, обнажая оплетённые сосудами и постоянно сокращающимися мышцами, глазные яблоки с навечно застывшим в них выражением ужаса. По капле растаяли пальцы. Лавиной жира стёк живот, удушающее зловоние распространилось по округе от выделившихся испражнений…

Обнажённая рыхлость мышц недолго радовала взор новоиспечённого человека — смешавшись с ярко-алой кровью долгими, плавными волнами она опала на пол киоска и вынесла неожиданно маленький скелет существа под одинокий свет полумёртвого фонаря, за широкой спиной которого нашёл убежище Марат.

Стало тихо. В этой глубокой беспросветной тишине Марат заплакал. Заплакал от одиночества. Абсолютного одиночества. От бессилия изменить что-либо. От невозможности поступить иначе. Пошатываясь, он побрёл к троллейбусной остановке. За ним тянулся тоненький кровавый след…

Вредюкин пил. Пил уже третьи сутки. Третьи сутки после злосчастной операции. Бутылки отливали изумрудным светом, когда на них падало тусклое пламя сорокаваттной лампочки… Кухня, из которой Александр Владимирович и носа не высунул за всё это время (если не считать ежевечерних походов в магазин), больше всего напоминала нору неизвестного науке животного. Крота, например, или землеройки. В углу натужно урчал пустой холодильник. Герой храпел, пуская желтоватого цвета пузыри на обшарпанную поверхность стола, заставленного остатками недоеденного ужина… Жужжала муха… Над самым ухом разочаровавшегося в жизни доктора. Доктор не хотел просыпаться. Доктор уже вообще ничего не хотел. Даже оставшейся на дне последней бутылки водки… Привыкший за три дня запоя к относительной пустоте желудок не подавал признаков жизни. Аромат перегара был осязаемым. В квартире невозможно было находиться без средств индивидуальной защиты (например, противогаза) дольше десяти секунд. Впрочем, Вредюкин никого не ждал… Особенно теперь. После… Нет, даже в горячечном бреду, даже в самом страшном приступе "белочки" он не мог себя заставить произнести это слово вслух… Как ни крути, он оказался убийцей… И, что самое интересное, ему это понравилось… Вот поэтому и пил Вредюкин. Беспробудно. Так, чтобы из мыслительных процессов остался один: команда "взять стакан".

Проснулся Алексей Владимирович от взрывоопасного гула внутри крошечной черепной коробки. Не сразу до одурманенного сознания дошло, что звук раздаётся не внутри головы, а за её пределами… Этим грубым пробуждением Вредюкин был обязан нежданному посетителю, посмевшему нарушить тревожный и краткий сон алкоголика, не сон даже, так — перерыв между рюмками. В данном случае стаканами. Но для истории это не имеет ровным счётом никакого значения.

Гордо оторвав зад от боевого поста с третьей попытки, Вредюкин с самыми злостными намерениями и самыми кипучими словами на языке нетвёрдой походкой потомственного матроса на палубе крейсера во время девятибалльного шторма направился к двери. Звонок всё не прекращал настойчиво высверливать остатки алкогольного морока из гудящей головы, неумолимо возвращая Алексея Владимировича в опостылевшую ему трезвость. Несчастный готов был растерзать стоящего на пороге гостя и хотя бы его кровью погасить иссушающий пожар, что уже вовсю разгорелся в каменном горле…

Открыв-таки треклятую дверь, Вредюкин застыл от изумления и даже протёр глаза: на пороге стоял его несостоявшийся пациент — Небылов. Тот, что просил вырезать душу. С радостной, широкой (во все тридцать два зуба) улыбкой и бутылкой отменного коньяка. Сначала Алексей хотел прогнать молодого человека, или учинить над ним немедленную, обещанную самому себе расправу, но бутылка, наполненная едва ли не по самое горлышко жидкостью с глубоким оттенком красного дерева, решила всё — Вредюкин ограничился неопределённым жестом над собственной головой, который равнозначно можно было расценивать и как приглашение войти, и как призыв убраться подобру-поздорову, и посторонился, пропуская Небылова в плохо освещённую прихожую.

— У меня не прибрано… — скромно промямлил Вредюкин, — не снимайте обувь. Проходите сразу в комнату…

— Может быть, на кухню?

— Нет-нет! Ни в коем случае! Там… — Вредюкин замялся, подбирая нужные слова.

— Живёт тигр, — с дружеской усмешкой помог ему Небылов.

— Точно! А как вы догадались?

— Никак. Отчим много пил. Когда мать возвращалась с работы, я встречал её под дверью, сжавшись в комок, и говорил: "На кухню нельзя — там живёт тигр". Но она меня не слушалась. Никогда не слушалась. Она открывала дверь кухни и захлопывала её за собой. Потом оттуда доносился её крик. Я плакал. Я не мог с этим ничего сделать. Я был слаб. Но она всегда возвращалась из кухни. Побитая, в разодранном платье, с кровоточащей ссадиной на высокой азиатской скуле… Но возвращалась… И прижималась ко мне. И обнимала меня. Шептала: "Тигр успокоился… Тигр успокоился..." Но однажды она не вернулась.

— Печальная история, милый друг. Пройдём те же в комнату. Право слово, там гораздо удобнее разговаривать. Больше того, там очень удобно молчать…

Последним, что помнил Колосов, был странный бетон ядовито-жёлтого цвета… На жёлтом отменно смотрелись красные разводы его крови… Где он и что с ним собираются делать Илья понятия не имел. Более того, Колосов не имел ни малейшего желания прояснять данный вопрос в ближайшее время — слишком боялся. Как ни странно, никто не интересовался мнением Ильи Алексеевича — тот же весьма и весьма грубый субъект, называющий себя Раймондом, без должного уважения — рывком (это было его излюбленным движением) — поднял Колосова с бетонного пола и потащил к выходу из ангара. Дорогие кожаные ботинки, которые, между прочим, невыносимо жали (у копии был меньший размер ноги), волочились по полу, издавая странный скрипящий звук — Илью тащили, как мешок картошки: практически не отрывая от земли. И его это вполне устраивало: по крайней мере, он ещё жив.

Ланг всё это время молчал. Сосредоточенно раскуривая очередную сигару, он следовал за Раймондом с навечно застывшим на лице выражением экзистенциальной скуки, наивысшего презрения к жизни вообще и происходящему в данный момент. Он не смотрел по сторонам, не подгонял нерасторопного напарника, не пытался заговорить с профессором. Просто шёл за Раймондом и курил сигару.

Неприметная дверь, практически сливающаяся с серостью стены, распахнулась, Колосова вбросили в открывшийся прямоугольник слепящего света, и ушли, отрезав единственно возможный путь отступления Илье Алексеевичу треском захлопнувшейся двери…

— Что теперь? — задумчиво спросил Ланг, сплюнув сквозь зубы очередную порцию табака.

— Ничего. Ты свою работу выполнил, — добродушно ответил Раймонд и ободряюще улыбнулся Кристофу.

Мягкий выстрел с трудом различил даже стрелявший. Кристоф комично поднял руки к горлу, словно пытаясь остановить кровь или расстегнуть верхнюю пуговицу рубашки, чтобы стало легче дышать, тяжело упал на колени и, как в замедленной съёмке стал заваливаться на бок. Вторая пуля настигла его в падении и бетонной прохлады коснулась уже мёртвая щека… Вместо левого глаза зияла окровавленная пропасть, извергающая едкий дым… Дым поднимался и от зажатой в ещё тёплых пальцах сигары… Убийца спокойно подошёл к телу, деловито снял глушитель с "Хеклера", любовно вложил пистолет в кобуру, склонился над трупом, вынул из ещё не успевшей остыть руки тлеющую сигару, и, сладко затянувшись, вернулся к двери, за которой исчез Колосов.