3.

На пороге кабинета Вредюкина стоял понурого вида молодой человек. В его фигуре было что-то, что сразу насторожило доктора. Так настораживает нарочито умильно улыбающийся малыш, прячущий что-то за спиной. На вид молодому человеку было что-то около двадцати. Копна непослушных, отдающих вороновым крылом волос рвалась к Солнцу в виде электрической лампочки, как к поверхности рвётся сад электрических угрей, несмотря на то, что голова хозяина шевелюры упорно норовила упасть на грудь. Быть может, это было вызвано плохим настроением пациента, а может быть, высоким ростом несчастного — он вынужден был пригибаться, дабы не врезаться унылой головой в давно некрашеный, местами отбитый, местами отвалившийся косяк дверного проёма.

— Чего стоим? В ногах правды нет. Проходите, присаживайтесь. Фамилия?

— Небылов, — коротко бросил вошедший и грузно опустился на предложенный стул.

— Небылов, Небылов, Небылов… — Вредюкин роется в бумажных завалах уютно расположившихся на его рабочем столе, — Где же Валечка? Сколько можно пудрить носик? Небылов… А! Нашёл! На что жалуемся, Олег Сергеевич?

— Доктор, вы хирург?

— Десять лет как… На что жалуемся, милейший?

— Доктор, вырежьте душу.

— Что, простите?

— Душу вырежьте. С корнем. Не могу я с ней больше!

— Душу? Ну, это мил человек, не к нам. Мы не по этому ведомству. Вот аппендицит прихватит — милости просим… А душа — материя тонкая, необъяснимая и материального выражения не имеет…

— Но ведь болит! Болит так, что спасу нет! Вырежьте её окаянную, Христом богом заклинаю!

— Да что вы ко мне со своей душой пристали! У меня других забот полон рот! Извольте выйти вон. Следующий!

— Доктор, ну пожалуйста! — не унимался назойливый пациент. В необузданном порыве он скатился со стула и с оглушающим грохотом рухнул на колени перед Вредюкиным, намертво вцепившись в полы его халата, измазав их в соплях и слезах, покрывающих блестящей плёнкой лунообразное, бледное лицо с мертвенной синью мешков под глазами.

— Чёрт с вами! Да отпустите же, наконец! Вырежу я вашу душу.

— Правда вырежете? — улыбнулся во весь рот Небылов, бросив по-детски наивный и благодарный взгляд на своего спасителя.

— Честное пионерское, — гордо отрапортовал Вредюкин, — Завтра. А теперь извольте выйти.

Небылов часто-часто, как китайский болванчик, закивал головой и, пригибаясь, на ходу отряхивая пыль с затянутых в джинсы колен, скрылся за входной дверью кабинета, едва разминувшись с Валечкой, уже вполне взявшей себя в руки.

— Алексей Владимирович, у вас "тяжёлый" в третьей операционной. Острый перитонит. С выделением гноя в кишечную полость…

— Чёрт возьми! Этого ещё только не хватало! Ну что за день сегодня?! Валечка, не сочти за труд, отмени приём на сегодня.

— И Валенцевых? — озабоченно спросила ассистентка.

— Их в первую очередь, — зло бросил на ходу Вредюкин.

— Но, Алексей Владимирович…

— Никаких "но", Валечка! Никаких "но". Да, пока не забыл: завтра на приём придёт некто Небылов. Под любым предлогом избавьте меня от его присутствия.

— Но почему?

— Валечка, вам не пристало задавать столько вопросов. К тому же, я тороплюсь: у меня перитонит в третьей операционной. Всего доброго.

— Всего доброго, — машинально ответила Валечка и привычно поморщилась от слишком громкого хлопка двери. Он не умел уходить деликатно. Слова "деликатность", "такт" были для него пустым звуком, китайской грамотой, чем-то явно недостойным его высочайшего внимания. Может быть, именно этим он и нравился затюканному, осторожному, по совести, бесхребетному человеку — Ермоловой Валентине Фёдоровне, двадцати трёх лет от роду.

Взрыв был оглушительной мощности. Взметнувшийся к небу чёрно-оранжевый гриб был виден, наверное, даже с Аляски. Впрочем, Колосову было уже всё равно. Странно, но он ощущал себя живым. Он даже не потерял сознание… Отделался лёгкими царапинами, ссадинами, сломал нос, но в общем и целом, чувствовал себя вполне нормально. Эта катастрофа была ему на руку — в таком переполохе легко затеряться, легко спрятаться. Кому какое дело до маленького человечка Ильи Колосова, когда вокруг двести пятьдесят три тела в виде паззла на раскалённом асфальте взлётной полосы?

Колосов скосил взгляд влево и остолбенел. Прямо на него глядела безжизненными глазами его собственная копия. Чуть более потасканная, скопившая жировую подушку в области живота, запакованная в дорогие тряпки, кои Колосов не мог себе позволить даже в самых дерзких мечтах, но абсолютная копия… "Бывает же такое!" — радостно подумал Илья… Сноровисто и быстро, преодолевая брезгливость (осколок фюзеляжа, а может быть ещё какая-нибудь хреновина, вспорол копии брюхо, на толстые, скользкие кишки уже начали слетаться первые мухи) начинающий мародёр выудил из левого нагрудного кармана трупа бумажник.

"Так, посмотрим… Кредитки, наличные, фотография жены, дочери… Чёрт возьми! Есть у него деньги?!"

Под чуткими пальцами захрустели зеленоватые бумажки с вечно усмехающимся ликом одного из бесчисленных американских президентов. Колосов довольно хмыкнул.

"Осталось только узнать его имя… Моё имя".

Всё остальное было делом техники. Взрывом их выбросило из салона самолёта. Достаточно далеко, чтобы сюда ещё несколько часов не сунулась ни одна телевизионная шавка. Колосов кряхтя, и с трудом дыша, тащил тело всё дальше и дальше. Казалось, что это никогда не закончится, но… Коллектор, причём открытый (что само по себе было достаточно странно, складывалось ощущение, что сама судьба помогала Колосову начать новую жизнь с чистого листа) сам собой возник на пути, словно бы подсказывая единственно верное решение…

"Я не вернусь!" — решительно, превозмогая боль и усталость, выдохнул Колосов, задвигая навсегда крышку люка, словно надгробную плиту.

На негнущихся ногах Илья побрёл к месту крушения, заранее закрываясь окровавленной рукой от солнечного света и вспышек фотокамер…

Марат проснулся от тупой боли в затёкшей спине. Всё было как всегда: надсадный храп матери, провонявший смертью киоск, нечто упёршееся в поясницу (при ближайшем рассмотрении нечто оказалось бумажником Инги, который он машинально заткнул за пояс, когда избавлялся от её вещей), мёртвый свет фонарей и ни души за окном. Этот киоск был домом Марата, ничего другого несчастный не знал. Он никогда в жизни не видел своего отца и сильно сомневался, что последний у него был. Мать же была всегда. И всегда, сколько он себя помнил, она была такой, как сейчас: голодной, злобной, опасной… Даже для него. Он боялся собственной матери. До крайности боялся. И ровно также любил. Потому что не знал других, не общался с другими, поскольку ни один здравомыслящий человек не станет общаться с аппетитным, истекающим собственной кровью и соком бифштексом перед тем, как его съесть.

Мама предпочитала внутренности. Особенно лёгкие. Поэтому приходилось тщательно вести отбор жертв — нельзя было убить курящую девушку, поскольку основная часть никотиновых смол оседает в лёгких, а никотин — яд, умеющий накапливаться в организме. Яд — это плохо. Мама не любит яд. Мама накажет Марата, если он принесёт ей яд… Поэтому он и не приносил.

Мать съедала всё и просила всё больше. Марату всё труднее становилось искать жертв. Выход напрашивался сам собой…

Он достал из-за пояса бумажник и в бледном, неестественном свете фонарей принялся изучать его содержимое. Две каких-то гладких бумажки красноватого цвета… Таких бумажек очень много в киоске, под прилавком. Очень много таких бумажек. Когда Марат торгует газетами, он получает такие бумажки, а мать подсказывает ему, какие бумажки и сколько отдавать. Но Марату эти бумажки без надобности, он искал что-то другое, что-то другое, совсем другое, не разноцветную бумажку… Пальцы потянулись к незамысловатой "молнии" бокового кармана и за уголок вытянули небольшой бумажный прямоугольник…

Марат долго смотрел на собственное отражение, на самого себя, он снова вспомнил Ингу, все её жесты, слова (для неё они были мелочью, но до неё с Маратом никто никогда не разговаривал и уж тем более не фотографировал его) и много лет не подававшее никаких признаков жизни сердце со страшной силой забилось внутри унылой грудной клетки.

Выход был только один…