6.

Небылов долго тряс руку ничего не понимающему Вредюкину. Всё сыпал словами благодарности, называл доктора не иначе, как спасителем, грозился пойти с Вредюкиным в разведку и, если понадобится, отдать за него жизнь… После третьей рюмки коньяку Алексей Владимирович свыкся с ролью спасителя одной конкретной особи человеческого рода и уже важно, степенно кивал в такт всё не кончающейся речи гостя…

— Я так вам благодарен, Алексей Владимирович! Я так вам благодарен! Вы не представляете, как легко жить на свете без души… Мне ещё никогда так легко не было! Ваши руки… Ваши руки подарили мне спокойный сон. Впервые я не вспоминал маму…

— Постойте, но я не оперировал вас! — выпалил в проблеске трезвости Вредюкин.

— Как не оперировали? А кто же… А что же… А…

— Довольно, молодой человек, — всё больше трезвея, продолжил врач, — Благодарю вас за коньяк. Мне, право слово, очень приятно узнать, что с вами всё в полнейшем порядке, но… Я к вашему выздоровлению не имею ровным счётом никакого отношения — уже четвёртые сутки я не появляюсь в хирургии и не оперирую. В день нашего знакомства я совершил… — Вредюкин замялся, посмотрел на Небылова долгим, пронзительным взглядом, последний первым отвёл глаза, — Вас, впрочем, это никоим образом не касается. Важным является то, что вижу я вас второй раз в жизни… И, кроме того, вырезанием души я не занимаюсь. Я — хирург, а не священник!

— Спасибо… — промямлил ошарашенный Небылов, на его, в сущности, добром лице промелькнула рябь детского разочарования. Именно детского. Небылов в целом напоминал нескладного двухметрового младенца. Казалось, он вот-вот расплачется… Что и произошло… Слёзы покатились одна за другой по неестественно бледным, ноздреватым щекам лунообразного лица, закапали в недопитый коньяк, застучали по стеклу журнального столика, впитались в хлеб наспех сделанных бутербродов.

Вредюкин застыл на время с рюмкой, поднесённой ко рту, опрокинул в глотку её содержимое и бросился утешать Небылова. Он гладил несчастного по голове, шептал что-то на ухо, прижимал к груди — возился с гостем, как с ребёнком. А гость не унимался и продолжал рыдать. Рыдать в майку доктора и смачно сморкаться в неё же. Через несколько минут подобных манипуляций майка Вредюкина мало чем отличалась от половой тряпки, которая служила ковриком перед входной дверью в квартиру…

— Доктор, скажите мне, что вы пошутили, — срывающимся, истеричным голосом прокричал Небылов, — что вы зло и неправильно пошутили, но это была лишь шутка… Шутка… Ибо мне невыносима сама мысль о том… О том…

— Успокойтесь, успокойтесь… Всё хорошо… Я погорячился… Я перепутал… Как же я мог забыть! Конечно: вы попросили — я вырезал. На следующий же день. Потому что, когда вы обращались, я спешил на операцию. Всё правильно. А на следующее утро взял и вырезал вам душу. Вы довольны? Так ли всё было?

— Так, так, именно так, — часто-часто закивал головой Небылов, — Только пришёл я не утром, а вечером. Поздно вечером. Я работаю. И в тот день работал. Вы забыли просто. У вас ведь пациентов много. Не один я… С утра до вечера стоите у стола и души вырезаете. Вырезаете и зашиваете, зашиваете и вырезаете, зашиваете и снова вырезаете, как фигурки из листа бумаги. Сначала его сгибают много раз, потом берут ножницы и вырезают человечка… А человечек получается не один. Все человечки связаны… Одной цепочкою… Руками… Нет… Одной рукой… Разве всех их упомнишь? Кого когда вырезал, кого как зовут… Всё перепутаешь… Да и ладно. Главное, что вырезал, а остальное, — Небылов выразительно махнул рукой и отстранился от Вредюкина, улыбаясь и вытирая слёзы.

— Олег, — после слегка затянувшейся паузы вкрадчивым шёпотом произнёс Вредюкин, — а ты бы не хотел помочь другим?

— Как помочь? — оживился Небылов.

— Помочь мне вылечить их. Хочешь?

— А я могу?

— Конечно, можешь. Именно поэтому я тебя сюда и вызвал.

— А разве я сюда не сам пришёл.

— Наивный ты человек, Олег. Если бы я тебя не позвал, как бы ты здесь оказался?

— Никак… Никак. Никак! А ведь и правда… Так что я должен делать?..

Первое, что увидел Колосов — огромное кресло. Стальное. С красными дермантиновыми подушками и подлокотниками. А ещё там были ремни. Много ремней. Самых разных. Тоненьких, как волос, и огромных сыромятных, из кожи какого-то животного… Илья никогда не был в гинекологическом кабинете — Бог миловал родиться не женщиной — но почему-то, увидев злосчастное кресло, решил, что ошибся дверью… После в воспалённом сознании всплыли менее безобидные ассоциации — конструкция напоминала одновременно его детский кошмар (кресло в хирургическом отделении детской стоматологии, худая, как смерть, тётенька, натянуто улыбающаяся и постоянно повторяющая: «Больно не будет… Открой ротик...») и электрический стул. Сходство с последним усугублялось наличием некоего подобия шлема прикреплённого к спинке кресла с помощью странной гибкой трубки…

За спиной хлопнула дверь. Колосов инстинктивно обернулся на звук. Раймонд, явно не переносящий долгих разговоров, схватил трепыхающегося профессора за лацканы пиджака, с лёгкостью оторвал Ломана от пола и буквально впечатал в спинку сидения…

— Осторожнее, Раймонд, — подал голос незамеченный ранее Ломаном субъект, — Это оборудование стоит столько, что даже твои внуки до седьмого колена не смогут расплатиться за маленькую царапину. Ты понял, жирная мразь?!

В кольцо света решительным шагом вошёл человек более всего своим внешним видом напомнивший Илье спицу для вязания — казалось, что тело его состоит из одной лишь кожи, халат развевался на нём, как британский флаг в девятибалльный шторм. Лицо его было скрыто от Колосова. Всё, что он мог видеть — бледную, странного землистого оттенка шею и гладкую, словно поверхность бильярдного шара, голову. Голос мужчины был резкий, скрипучий, как испорченная грампластинка. В нём было столько нерастраченной злости, что Илья невольно съёжился на своём кресле…

— Я вас понял, сир, — промямлил Раймонд с той долей покорности, которая свойственна кролику, взирающему в глаза собственной смерти, жертве, преклоняющей колени перед палачом, грязи, облепляющей сапог в последнем объятии… Раздался звонкий шлепок пощёчины. На мясистом, бледном лице заалели гордые капли крови, недокуренная сигара выпала изо рта.

— Убери за собой, бестолочь. Пошёл вон!

Раймонд подобострастно поднял сигару, рукой собрал осыпавшийся пепел и бросил его в карман, затем полой пиджака вытер грязь на паласе и семенящей походкой выбрался из комнаты. Отчаянно скрипнув, за ним захлопнулась дверь. Словно в замедленной съёмке учёный повернулся к Колосову. На губах старика играла ядовитая улыбка. Так мог бы улыбаться коршун, зловещей тенью зависший над распластанным телом отбившегося от стада ягнёнка…

— Позвольте представиться. Пауль Реймлих. Ваш непосредственный научный руководитель и заказчик экспедиции… Сейчас мы с вами немножко поговорим… Надеюсь, что результатами этой беседы мы оба останемся довольны.

Марат плюхнулся на проржавевшую, изрезанную разными непристойностями плоть скамейки и устало прикрыл глаза. Под плотно сомкнутыми веками проплывали образы, видения, рушились и восставали из пепла империи, обращались в прах младенцы, мгновение назад покинувшие материнское чрево, разглаживались морщины стариков, криков ужаса невозможно было отличить от песен радости и надо всем этим сияло, билось, конвульсивно танцевало изуродованное, окровавленное Солнце с вытекшим от жара глазом, расплющенным носом, изувеченным ртом… Солнце было его матерью. Солнце кричало от боли и с безумной скоростью неслось к нему. Ещё мгновение и Марат сгорит, исчезнет в её безжалостном пламени… Ещё мгновение…

Марат закричал.

— Молодой человек, зачем же так кричать? С вами всё в порядке?

— В… По… ря… дке… В порядке! — уже более уверенно произнёс Марат и просиял.

— Вы кого-то ждёте?

— Н-нет… Д-дда… Т-т-т-роллейбус.

— Троллейбус? Так они уже не ходят. Я на последнем приехала.

— К-как нне х-х-одят? А ккак же я?

— Ничего. Я вполне могу приютить вас. На одну ночь. Квартира у меня просторная. С некоторых пор живу одна. Здесь недалеко. Пойдёмте. Как вас, кстати, зовут?

— Марат, — продолжая широко улыбаться, ответил мальчик.

Он медленно пошёл за женщиной. Дорога была ему до ужаса знакома. Здесь он убил Ингу. В свете фонаря на мгновение блеснуло лицо его спутницы… Он усилием воли заставил себя идти дальше — Марат узнал бы её из миллиона, он увидел лицо Инги. Немного постаревшее, слегка обрюзгшее, но всё ещё узнаваемое, всё ещё любимое, хотя он и не знал этого слова… Хотелось плакать. Он не сдерживал слёз.

— Что с тобой? Почему ты плачешь?

— Ничего. Я… в порядке. Скоро ли мы придём? Здесь холодно.

— Мы уже пришли. Вот здесь я и живу.

Звонко хлопнула дверь подъезда, как крышка мышеловки. Марат набросился на женщину со спины и руками разодрал ей горло. С захлебнувшимся криком жертва рухнула на кафельный пол. Убийца поудобнее перехватил её правую ногу и поволок ещё живое, хрипящее тело под лестницу. Марат очень хотел есть, а до рассвета оставалось всего несколько часов…