8.

Колосов всё ещё улыбался, по ощетинившейся копьями волосков щеке стекла одинокая, ясная, словно горный хрусталь, слеза. Илья плакал. Душой и телом он был всё ещё на зеркальной планете, которую оживил собственной кровью. От осознания собственной значимости, необходимости, а главное от необъяснимого ощущения, что всё получилось и больше не надо никуда возвращаться, Колосов-Ломан широко распахнул глаза с абсолютной готовностью принять новый мир и, наконец, обрести тот долгожданный, необходимый исстрадавшейся душе покой.

— С возвращением, мистер Ломан, — с издевательской улыбкой пропел профессор Реймлих, — Или, может быть, вы предпочитаете называться Ильёй Колосовым?

Теперь Илье удалось рассмотреть своего мучителя. Фигура его вызывала стойкие ассоциации с вязальной спицей, вонзённой в шерстяной клубок: сухое, вытянутое тело (длинный (едва ли не до пола) белоснежный халат лишь усиливал впечатление) венчала сморщенная миниатюрная голова, болтающаяся на дряблой шее, голова время от времени странно подёргивалась, руки, не находя успокоения, теребили крючковатыми пальцами полы халата, шебуршали чем-то в объёмных карманах, ломали ручки, исполняли замысловатый танец на некотором отдалении от устремлённого к потолку подбородка. Голова была абсолютно гладкой, кожа, покрытая пигментными пятнами (явными признаками старости и скорой смерти), напоминала пропитанную маслом бумагу, сквозь которую можно было разглядеть выпирающий, словно гребень неизвестного науке существа, свод черепа и неимоверно расширенные кровеносные сосуды, не справляющиеся с обилием яда, разносимого по телу профессора вместо крови… Колосов закричал. Ответом было молчание и устремлённый на несчастного пристальный, изучающий взгляд. Холодный взгляд самого страшного убийцы — убийцы в интересах науки.

— Вы можете кричать, сколько вашей душе угодно — здесь вас никто не услышит, — отчётливо, бесстрастным, каким-то автоматическим голосом произнёс Реймлих, — И даже не пытайтесь освободиться — из этого ничего не выйдет: кресло приварено к полу, ремни же лишь на первый взгляд выглядят кожаными. На самом деле это сложный полимер, в молекулярную структуру которого введён металл. Вышеуказанный титан, если вам это интересно.

— Чего вы от меня хотите?! — затравленно прохрипел Колосов.

— Ровным счётом ничего. Я наблюдаю за вами. Наблюдаю за собой.

— Что за бред?!

— Строго говоря, вас не существует, — монотонно, тем же автоматическим голосом продолжал Реймлих, не обращая внимания на реплики Колосова, — Вы — моя фантазия, моё eter ego. Вы никогда не читали Мери Корелли?

— Читал, — включаясь против воли в безумную игру профессора, подтвердил Колосов.

— Что, если не секрет? — во взгляде старика промелькнуло нечто вроде любопытства (так студент-практикант, первый раз берущий в руки скальпель, со странной смесью отвращения и интереса подходит к заботливо обезглавленному трупику невинно убиенной крысы).

— Секрет, — прошипел Илья и даже выдавил из себя некое подобие улыбки.

— Для меня — нет. «Скорбь Сатаны. Ад для Джефри Темпеста». Издание 1891 г., выпущенное издательством «Methuen and Co» в Лондоне. Тиснённая золотом обложка так и манила прикоснуться, у вас было всего два дня, точнее две ночи, была выставка раритетов печатной продукции на ВДНХ, вы устроились ночным сторожем именно в этот павильон, именно на время выставки и с упоением читали весьма занимательную и вместе с тем поучительную историю. Чуть не забыл, вы владеете английским в совершенстве.

Крупные капли пота выступили на лбу Колосова, липкий страх от кончиков пяток подполз к горлу и сдавил его ледяной клешнёй.

— Откуда… вы… знаете? — с трудом выговорил Илья.

— По той простой причине, что я был там.

— Музей запирался на ночь. Евсеич лично проверял все окна и двери, потом уходил. В мои обязанности входил ежечасный обход павильонов. Там никого не было! Вы не могли там быть! Не могли!

— И всё же был. Я был с вами. Я был вами, мой друг. Повторяю ещё раз: вас никогда не было. Вы плод моего воображения. Что для вас Ад, милейший?

— Прекратите! Я не верю ни одному вашему слову! Вы — сумасшедший старик! Ничтожество, упивающееся собственной властью!

— Учтите, что плюёте в зеркало. Неужели вы до сих пор не поняли? Я — это вы. Вы моё eter ego.

— Eter ego, eter ego… Что это такое, чёрт возьми?!

— Вы не ответили на мой вопрос. Что для вас Ад, мистер Ломан?

— Не знаю, что вы хотите услышать, — голос Ильи вдруг обрёл спокойную уверенность, силу, так Сизиф не ропщет перед волей Зевса, так приговорённый к казни презрительно смотрит в глаза палача и улыбается безликой толпе, восходя на костёр, — но для меня Ада не существует, так же, как и Рая. Единственная реальность — стянувшие моё тело ремни и ваш странный, словно бы изучающий меня взгляд. Откровенность за откровенность. Что такое eter ego?

— Я отвечу вам, но несколько позже. Поймите, я не собираюсь прибегать к дешёвым трюкам и оттягивать момент сбрасывания масок, но моя миссия заключается в том, чтобы вывести вас из мрачного леса сплошных заблуждений к уютному лугу со свежей травой…

— Я уже ничего не понимаю. Объясните мне хотя бы, что со мной было.

— Где?

— Там, на Зеркальной планете.

— Вы задаёте слишком много вопросов, — в руках профессора появился скотч, — Поверьте, так будет лучше, — Реймлих заклеил Ломану рот, — Теперь вы идеальный слушатель. На чём я остановился? Ах, да — на ваших заблуждениях, — профессор нервно мерил шагами тесную комнату, ему явно не хватало пространства, он бредил многоголосой, шумной аудиторией где-нибудь в Венском Университете и не обращал никакого внимания на Илью.

Колосов начал чувствовать своё тело, он попытался двинуть рукой, но последняя была плотно прикручена полимерным ремнём к подлокотнику кресла. Слева от изощрённого орудия пыток стояла хромированная тележка-столик с удобно разложенными на ней хирургическими инструментами. На самом краю лежал странной формы нож, мёртвый электрический свет отражался от идеально гладкой поверхности, манил к себе. «Чем чёрт не шутит, — подумал Илья, — Только бы дотянуться...»

— Вы, молодой человек, очень серьёзно заблуждаетесь. Я объясню вам, что такое Ад на простейшем примере. Представьте себе: пустая комната, здесь только вы и никого кроме вас. Стены выкрашены в белый цвет, окон нет, дверь невозможно отличить от стены. Звучит ваша любимая мелодия. Кстати, какая? Ах, да, вы же не можете мне ответить… Какая жалость. Что ж, допустим, звучит токката ре-минор Баха… Вы наслаждаетесь поистине неземным звуком органа, вы возноситесь к багровеющим, но милосердным небесам, темп убыстряется, после снова падает до похоронной литургии, вас бросает из непроглядной тьмы в ослепительно яркий свет и обратно… Вы растворяетесь в музыке, дышите ею, она заменяет вам воздух… Вы даже невольно отстукиваете ритм пальцами на полу… Но вот уже виден конец, брезжит финальный аккорд, последний взрыв ярких красок, последний поцелуй, словно бы сорванный с уст прекрасной девы… Тишина. Блаженная тишина, доставляющая едва ли не большее наслаждение, нежели музыка… И вдруг всё начинается сначала. Раз за разом, раз за разом, не давая времени на передышку, не давая шанса осознать, нещадно стирая первоначальные ощущения, не оставляя от них и следа… Держу пари к пятому кругу (если не к третьему) вы начнёте биться головой о стену, метаться как загнанный зверь по проклятой комнате в поисках выхода, а когда в десятый раз первые такты токкаты коснутся вашего слуха вы с нечеловеческой ненавистью вгрызётесь в собственные запястья и окончите, прервёте ужасающую пытку. А токката будет звучать… Ад, мой друг — это бесконечное повторение.

Как же велико может быть самое ничтожное расстояние! Свобода была на расстоянии конского волоса и также, как собственный локоть, недостижима. Сдавленные ремнями пальцы не могли вытянуться из полимерной хватки даже на миллиметр — любое движение отзывалось адской болью в предплечье. Находящиеся продолжительное время в неудобном положении руки начали отекать, что тоже не облегчало задачу, а сталь продолжала призывно блестеть, дразнить остротой опылённого алмазной крошкой наконечника… Ад для Ильи был не бесконечным повторением, а бесконечной невозможностью. Профессор продолжал свой безумный монолог, и Колосов молился всем Богам (хотя не знал ни одной молитвы), чтобы этот театр одного актёра затянулся как можно дольше.

— … Бесконечное повторение… Да… Вы изволили поинтересоваться, что такое eter ego. Это ваш индивидуальный ад. Не ошибусь, если скажу, что вы не помните своего детства. Всё очень просто — его у вас не было. Никогда. Вы — моё eter ego. Вечный узник собственного тела, зацикленный на самом себе. Ваша тяга к невозвращению объясняется очень просто: вы пытаетесь порвать круг, в который сами себя заключили — вырваться, не вернуться, умереть, окончить пытку… Но токката продолжает звучать несмотря ни на что, раны на запястьях волшебным образом затягиваются, кровь превращается в белую краску и вы снова бьётесь головой о мёртвые стены. Безответные стены. Побег невозможен, ибо вам не от чего бежать — вас нет. Невозможно умертвить то, что никогда не жило под остывающим Солнцем… Каждый раз не возвращаясь, каждый раз умирая, вы всего лишь на мгновение закрывали глаза и открывали их всё в той же белой комнате — своём теле. Может быть, в других декорациях. Менялись века, эпохи, лица людей, которых вы называли близкими, которые предавали вас помимо своей воли, по вашей собственной воле, которой вы лишены… Вы — моё творение, моя вечность, моё бессмертие. Радуйтесь — вы видите своего Бога! Вижу, вы что-то хотите сказать?

Профессор размашистой поступью пересёк комнату и оказался напротив Колосова, который в скользкой от пота руке сжал стальную ручку ножа. Беззвучно шепча молитвы, он медленно подтягивал клинок к креслу, наконец, стальное лезвие едва слышно ударилось о его боковую панель. Профессор резким движением содрал клейкую ленту с губ Ильи. Колосов зашёлся в крике.

— Ну вот, вы снова кричите. А я надеялся, что вы умеете усваивать уроки.

— Я… Умею… Не надо больше… Заклеивать рот… Я… Не буду кричать.

— Вот и хорошо. Вот и славно. Вы что-то хотели спросить?

— Да, — ещё немного и лезвие будет в руке, — Вы пытались меня убедить, что я всего лишь плод вашего воображения, фантазия сбрендившего старикашки, но я же жил… Я помню себя… Я помню Аню…

— Аню, которая повесилась на кухонной люстре после того, как вы провели ночь на полузаброшенной просёлочной дороге, тщетно пытаясь завести двигатель старенькой «шестёрки», доставшейся вам в наследство от отца?

— Откуда?! Откуда вы всё это знаете?!

— Вы прямо, как маленький ребёнок, которому требуется всё объяснять по десять раз, — раздосадовано сказал Реймлих, — Вы не существуете, ваша жизнь — сон. Срежисированный мной сон. Всё, что было на самом деле — перед вами. Я создал вас в этом кресле из глины, ранее бывшей телом моего лучшего ученика… ВАС НЕТ!!! Когда же вы это, наконец, поймёте?!

— Профессор, — клинок с лёгкостью рассёк хвалёные полимерные оковы.

— Да? — Реймлих согнул своё тело в лакейском полупоклоне.

— Вы ошиблись, — остро отточенное лезвие сверкнуло стальной звездой, хирургически точный надрез рассёк морщинистую шею, в воздухе пряно запахло тёплой кровью, словно в замедленной съёмке профессор судорожно схватился за расходящееся под ладонями горло, брызги тяжёлой влагой осели на лицо Колосова, он, улыбнувшись, облизал губы и, заурчав от удовольствия, отчётливо произнёс: — Аз есмь.

Тело профессора с лёгким стуком упало на белоснежный палас, на глазах меняющий свой цвет. Ноги Реймлиха конвульсивно дёргались, он что-то хрипел, кровавая пена собиралась в уголках рта и зловонным потоком низвергалась на пол. Колосов повторял как заклинание: «Аз есмь...» и с остервенением рвал при помощи верного ножа, сдерживающие его оковы.

Самым странным была тишина: никто не пытался ворваться в кабинет, спасти профессора, гориллоподобный Раймонд не выбивал своим огромным лбом (годным, скорее всего лишь для этих целей) дверь, более того, она была чуть приоткрыта… Освободившийся от пут Колосов поднялся с кресла и сделал несколько шагов к тонкой полоске света, олицетворяющей для него свободу, жизнь, настоящую жизнь, и остановился в нерешительности. Что его ждёт за этой дверью? Кто он? А если старик прав и его никогда не было на этом свете? Может быть проще вернуться в кресло, закрыть глаза и притвориться, будто ничего и не было?

Зажмурив глаза, выставив вперёд руку с ножом, он рванулся в дверной проём, исторгая из себя поток отборной брани на всех известных ему языках… Илья не открывал глаз, но чувствовал, что поднимается по лестнице к свету… К ласковому солнечному свету…

Продолжая кричать, он распахнул глаза. Утреннее октябрьское Солнце робко стучалось в окна, под дверью лежала пачка неразобранных писем, газет… Всё вокруг дышало тихим спокойствием и обречённым ожиданием, когда надежда погасла, но маленький уголёк всё ещё тлеет в куче обгорелого валежника… Дом ждал хозяина, Колосов ждал новой страницы своей повести. Облегчённо вздохнув, Илья опустился на мягкий велюр дивана и, ласково прикоснувшись к валику подлокотника, одними губами прошептал: «Я дома».

Утро заглянуло в Сашкину комнату. Прогулялось по мощной стереосистеме (Сашка обожал hard'n'heavy и с утра до ночи мог пытать домочадцев запилами Оззи или Блекмора), ветром сквозь открытую форточку извлекло пару тактов из китайских колокольчиков в изголовье кровати (подарок матери, немного (но мило) свихнувшейся на Азии, всеми составляющими которой для неё являлись фен-шуй, сакура (в простонародье — вишня) и Пхукет, где они отдохнули всей семьёй этим летом), отразилось от зеркала солнечным лучом и осталось угрожающе мурчащим клубком на Сашкиных ногах. Мурчание и пробудило юношу. Задолго до прихода Виктора — дворецкого (отец никак не мог успокоиться и всячески открещивался от того, что происходил из семьи потомственных рабочих и крестьян, постоянно напирая на купленный им на Пражской ярмарке полурассохшийся дневник, подписанный Томишеком Валеном, крупным чешским землевладельцем, ведущим свой род от самого Карла Великого, приходящимся, по заверению отца, Сашке пятиюродным прапрапра… (очень много «пра») дедушкой) Валенцевых.

Виктор робко постучался в дверь, не получив ответа, открыл её и медленно, отчётливо, словно бы взвешивая каждое слово произнёс: «Господин Александр, ваши родители и ваша юная сестра изволили начать утреннюю трапезу. Не соблаговолите ли вы спуститься к столу, не забыв совершить омовение? Ждут только вас».

«Уже иду!» — раздражённо бросил Сашка. Он ненавидел Виктора, ненавидел свиту, которая грубо льстила ему, словно наследному принцу, ненавидел отца, мать, всё, что его окружало. Он готов был разнести этот дом по кирпичику, уничтожить всех и сыграть шикарное соло на басухе, стоя по колено в крови членов своей семьи. Странно улыбнувшись (одним уголком рта) Сашка спрыгнул с кровати и, не утруждая себя муками стриптиза наоборот (спал Сашка обычно обнажённым), спустился к столу.

Нужного эффекта появление воплощённого Давида в столовой зале не произвело. Подал голос только отец.

— Ты руки мыл?

— Нет.

— Так иди — помой. С грязными руками за стол садиться нельзя, — всё это говорилось супнице или газете, закрывающей лицо Валенцева, увлечённо читающего колонку биржевых индексов.

— Сейчас помою, — Сашка снял крышку с фарфоровой супницы и стал умываться пряно пахнущей жижей, называемой гаспачо.

— Виктор! — не отрываясь от газеты, позвал Валенцев.

— Слушаю, хозяин, — Виктор всегда появлялся неожиданно, словно по мановению волшебной палочки.

— Убери со стола. Скажи на кухне, чтобы подавали горячее. Александру накрыть в его комнате.

— Дозвольте выполнять?

— Дозволяю.

Сашка резко развернулся на сто восемьдесят градусов и, оттолкнув локтем Виктора, выбежал из столовой, размазывая по лицу острый томатный соус вперемешку со слезами. Он торопился в свою комнату, в свой душ, но многочисленная прислуга отца всё равно оказалась быстрее: в комнате Сашку ждал сервированный по всем правилам дворянского этикета XIX века стол, тарелка треклятого гаспачо, жаркое из дичи, бокал вина из семейного погреба… Захлопнув за собой дверь комнаты, Сашка прошёл в душ и растворился в блаженстве тугих струй воды, бьющих по молодому, полному сил и желаний телу. Быть может именно это и спасло ему жизнь.

Первым был убит Виктор. Он открыл дверь людям, представившимся доктором Вредюкиным и его ассистентом. Незнакомцы объяснили дворецкому, что, идя навстречу желаниям клиента, не стали вызывать Валенцевых в больницу, а пришли сами. На дом. Попросили проводить к больному.

— Они изволили завтракать. Хозяин не любит, когда его отрывают от трапезы. Неугодно ли вам будет обождать в гостиной?

— Угодно ли нам? — иронически усмехнувшись, спросил Вредюкин, повернувшись к Небылову, — Нет, уважаемый, нам неугодно.

Ланцет вспорол белоснежный шёлк сорочки и по самую рукоятку вошёл в брюшную полость дворецкого. Трижды провернув ланцет в раневом канале, Вредюкин резко выдернул оружие. Плечом прислонил тело к стене и нанёс ещё четыре удара в область паха, грудины, после чего отошёл на шаг в сторону, дав телу возможность свободно упасть. Виктор был ещё жив. В последней надежде он пополз к распахнутой двери, но был остановлен ударом хромированного сапога Небылова в висок. За первым ударом последовали ещё и ещё, пока череп несчастного не треснул пополам, явив миру отвратительное месиво из осколков черепных костей, тягучей (почти чёрной) крови и ещё пульсирующего мозгового вещества. Удовлетворённо хмыкнув, Небылов поднял вопросительный взгляд на Вредюкина и получил в ответ его одобрительную улыбку. Ни к кому не обращаясь, Небылов зашептал: «Я его вылечил… Я теперь врач… Врач… Лечу людей...».

Вредюкин с неотвратимостью Каменного Гостя медленно приближался к столовой. За спиной гулко отдавались шаги Небылова. Он нёс саквояж доктора. Старенький кожаный саквояж, изрядно потрёпанный временем, скрывающий множество стальных инструментов разной формы, длины, назначения с одним общим названием — БОЛЬ.

Дверь столовой распахнулась от удара ноги. В залу ввалился неизвестно чему радующийся Небылов в армейских сапогах с металлическими подошвами. К одному из сапог прилип клок окровавленных волос Виктора. Вслед за Олегом чинной походкой вошёл Вредюкин, жестом попросил саквояж у Небылова и без приглашения сел за стол. Окаменелые лица Валенцевых вызвали на его лице некое подобие улыбки.

— Здравствуйте, Дмитрий Сергеевич, — обратился он абсолютно спокойным голосом к главе семейства, — Вот, решил заглянуть на огонёк. Что это с вами, милочка? — доктор перехватил испуганный взгляд Анны, дочери Валенцева, — Не бойтесь. Всего лишь кровь. Ваш дворецкий был недостаточно вежлив со мной. Пришлось поучить его хорошему тону.

— Чего вы хотите? — пытаясь за грозным видом (нахмуренные брови, опущенный подбородок) скрыть липкий страх, спросил Валенцев, отбросив газету.

— Ровным счётом ничего. Олег, подготовь стол. К операции.

Не перестающий широко улыбаться Небылов схватился за край скатерти и что есть мочи потянул на себя. Дамы закричали и бросились прочь из залы. Зазвенел, разбиваясь о пол, мейсенский фарфор — фамильная гордость, купленная в Сотби пару лет назад. Вскочил со своего места Валенцев.

— Что вы себе позволяете?! — истерически завопил Дмитрий Сергеевич, свинячьи глазки на заплывшем жиром лице, испещрённом сосудистыми звёздочками, сверкали неподдельной злобой.

— Олег, успокой пациента.

Коротко кивнув головой, Небылов нанёс сокрушительный удар в челюсть Валенцева. Выхаркнув три или четыре зуба, пациент, как подкошенный, рухнул на пол.

— Отлично, — устало выдохнул Вредюкин, когда бессознательное тело Валенцева взгромоздили на обеденный стол, — Можем начинать.

В руке доктора появился длинный, широкий ампутационный нож. Взмах, чавкающий звук, осколок большой берцовой, омываемый кровью из рассечённых сосудов, крик обезумевшего от боли Валенцева. Ещё один удар. Вопль, переходящий в хрип — шею жертвы перетягивает пила-струна…

— Молодец, Олег. Без тебя я бы не смог его вылечить. Никогда. Очень тяжёлая форма. Видел, как сопротивлялся? Теперь нужно разделиться. Ты займёшься лечением девушки, а я — её матери. Справишься?

— Конечно, Учитель.

— Вот и славно. Здесь ещё есть слуги, но у них не такая острая форма заболевания. Всё же, если кто-то начнёт тебе мешать, проведи профилактический курс лечения.

Через несколько минут всё было кончено. Вредюкин снял окровавленный халат, переоделся в заранее приготовленный костюм, Небылов поступил ещё прощё — он снял с вешалки в прихожей чьё-то пальто и, с трудом натянув его на себя, застегнулся на все пуговицы. После чего доктор и его ассистент с чувством абсолютного удовлетворения покинули очаг заражения.

— Учитель, объясните мне: от чего мы людей лечим? Не подумайте ничего — мне лечить нравится. Я бы хоть весь день, не отрываясь от производства, лечил бы и лечил, лечил бы и лечил… Но хотелось бы понять от чего, увидеть, так сказать, врага в лицо.

— Понимаешь, Олег, на этот вопрос очень сложно ответить. Эти люди очень больны, но не хотят себе в этом признаваться. Самая страшная эпидемия — аллергия. На сегодняшний день ею болен каждый второй человек на планете Земля и с каждым днём заболевших становится всё больше. Только сами они не знают об этом. Или не хотят знать… Хитрый аллерген врывается в их мозговые клетки, берёт их штурмом и, кажется, ничего не происходит, а человек — уже не жилец… Ну, покашливает он. Думает, простуда. Ан нет — аллергия на цветочки… Мать-и-мачехи, одуванчики… Или вот на кошачью шерсть.

— Так мы их всех от аллергии лечим? — недоумённо спросил Небылов.

— От неё проклятой.

— А зачем же тогда…

— Надо, Олежек, надо. У них аллергия новая, страшная, непобедимая. Хуже чумы.

— Чем же?

— Невидимая она. Никаких признаков нет. Ходит человек. Спит, ест, работает, а потом — хлоп! — и в гроб.

— Н-да… Страшное дело. А аллергия-то на что?

— Вот это хороший вопрос. На жизнь у них аллергия. На жизнь.

— Это как же?

— А вот як же. Боятся они её. Настоящей-то. Закрываются заборами, собаками, деньгами, пелёнками детскими, работами всякими… Так жизнь и проходит, а они как и не жили вовсе. Мы с тобой их лечим. Жизнь настоящую показываем.

— А чего ж они ей не живут?

— Эх, дурья твоя башка! Сказано же — боятся. Не выдерживают. Да и вообще, счастье длинным не бывает. Оно коротким должно быть. Чтоб не расслаблялся.

— Что-то вы, батенька, высоко берёте. Высоко берёте да не достаёте. Ежели эта болезнь невидимая, никаких признаков не имеет, так почему вы уверены, что вы ею не больны и как вы определяете, что кто-то ей болен?

— Разве я говорил тебе, что не болен? Болен ещё как. Да я первый ею и заразился. Заразился, затем обобщил свои симптомы, провёл тщательное исследование экспериментального толка и пришёл к единственно правильному решению — методу лечения доктора Вредюкина, воплощением в жизнь которого мы с тобой сейчас и занимаемся.

— И помогает? — насмешливо поинтересовался Небылов.

— А ты сомневаешься?

— Сомневаюсь. Сейчас проверять буду.

Небылов поднял с земли достаточно увесистый булыжник, замахнулся на Вредюкина. Алексей Владимирович поднял руки в жалкой попытке защититься, пролепетал что-то навроде: «Что же ты делаешь...», сморщился весь, плакать начал, за ноги Небылова хватать, к холодной коже сапог щекой прижиматься, умолять стал: «Пощади, Христа ради! Всё, что хочешь, сделаю».

Сплюнул Олег сквозь зубы, «Поднимись с земли-то: грязно — костюм испачкаешь» — сказал. Встал Вредюкин. Тут ему Небылов и двинул от души в лицо камнем. Передние зубы выбил, нос набок свернул. Пошатнулся Вредюкин, кровью с кашей костной поплевался да и рухнул наземь. Видит Олег — дышит ещё вражина, хрипит, мучается… Кровищи кругом… Пожалел Олеженька вражину. Присел перед ним на корточки и давай по лицу тем же камушком. Долго бил. Притомился. Глядь, а лица-то уже и нет. Месиво какое-то страшнючее. Нос переломился и, как айсберг в океане, в мясе торчит, а чуть ниже пояс астероидный из зубных осколков белеет, один глаз вытек, другой — криком кричит — жить настоящею жизнью не хочет. Бросил Олеженька камешек, встал. «Не помогло», — сказал удручённо, — «Наверное, я что-то не так делаю». И пошёл задумчиво вон с участочка…

Сашка выключил душ, наскоро обтёрся полотенцем, обернулся им, вышел в комнату. Посмотрел на сервированный стол и решил, что надо бы перед отцом извиниться. Оделся, попытался открыть дверь — мешает что-то. Налёг посильнее — дверь отворилась… На полу, щедро политом скользкой кровью, лежало лицом к стене женское тело. Не вполне веря в реальность происходящего, Сашка подошёл к телу и развернул его к себе. Долгий, протяжный крик, исполненный отчаянья, боли, безысходности прокатился волной по всему дому и вернулся назад: перед Сашкой лежала его сестра. Старшая. Она уже давно не жила с ними. Приехала на пару дней и завтра должна была улетать в Париж. К мужу и детям…

Глубокие (до кости) порезы на руках искромсанное тело, рассечённый рот, раздавленное горло… Она, должно быть, кричала, стучала в его дверь в слепой надежде на помощь, защиту, а он… Нежил тело в душе…

Он прижал к себе Анино тело, стал что-то шептать ей на ухо, потом осторожно положил тело на пол, прикрыл расширенные от ужаса глаза и на ватных ногах спустился на первый этаж.

Около лестницы лежала мать. Она мучилась недолго: неизвестный убийца просто снёс ей голову одним точным ударом ампутационного ножа, брошенного рядом. Голова, между делом, была заботливо положена на грудь убитой так, чтобы глаза жертвы исполненным страха взглядом оглядывали лестницу… Сашка прошёл мимо. В голове сидела мысль: «Я должен извиниться перед отцом»…

К вечеру в дом ворвалась милиция. Их вызвал один бдительный гражданин, который заметил выходящего от Валенцевых мужчину в женском пальто, заляпанном чем-то красным.

Четыре изувеченных со зверской жестокостью трупа, декалитры пролитой крови, раскрытый саквояж с хирургическими инструментами и окровавленный мальчик пятнадцати (на вид) лет на полу столовой, уткнувшийся взглядом в одну точку и повторяющий монотонным голосом: «Я не хотел. Верни всё назад. Я не хотел» — всё, что нашли доблестные стражи порядка.

За Сашкой закрылась дверь одиночной палаты в спецколонии для умалишённых преступников. Навсегда.

Кто-то судорожно тряс Марата за плечо. Он открыл глаза. Сначала не видел ничего кроме куска плинтуса. Из дыры на мальчика угрожающе смотрели враждебные крысиные глазки. Марат отвернулся от глазок и взглядом упёрся в рыхлое, лунообразное лицо мужчины с тараканьими усами. Именно он и разбудил Марата.

— Вы кто? — удивлённо спросил ещё не совсем проснувшийся мальчик.

— Это, скорее, вопрос к тебе, — ядовито усмехнувшись, прошипел незнакомец, Марат мог поклясться, что язык странного субъекта определённо был раздвоенным, — Как ты оказался в этой квартире и чья на тебе кровь? Отвечай!

Марат попытался вырваться, но человек с тараканьими усами мёртвой хваткой вцепился в его плечо, ярко-алая струйка побежала из-под пальцев незнакомца. Мальчик закричал.

— Кричи, кричи. Салдыкеев! Увести задержанного!

Рывком Марата подняли с пола, вывернули за спину руки, защёлкнули на запястьях наручники и, грубо подталкивая резиновой палкой в спину, вывели из квартиры. Кровавые следы ботинок тянулись от изувеченного тела жертвы, брошенной под лестницей к двери квартиры, где ночевал Марат; в кармане его куртки нашли ключи жертвы; даже без дополнительных экспертиз можно было сделать однозначный вывод о том, чья кровь была на одежде и руках подозреваемого — судьба Марата была решена, и он чувствовал, что если в ближайшее время ничего не предпримет, его взрослая, самостоятельная жизнь кончится, не успев начаться. Мама победит. А её победы Марат никак не мог допустить.

Он позволил вывести себя из подъезда, посадить в машину.

— Куда его? — спросил водитель (улыбчивый, весёлый парень, ещё совсем мальчишка)

— Не знаю, — ответил Салдыкеев, — Надо спросить.

Салдыкеев поднёс рацию к уху. Марат понял, что это его шанс. Другого может и не быть. Он вцепился зубами в шею водителя и рванул на себя. Что было дальше, помнил плохо. Салдыкеев бросил рацию и повернулся к Марату спиной. Это стало роковой ошибкой: ударом ноги Марат открыл дверь автомобиля и бросился на оглушённого Салдыкеева. Он оторвал милиционеру ухо и разодрал щёку так, что её остатки лохмотьями повисли на скуле. Обезумевший от ужаса и боли Салдыкеев отбивался от Марата руками извивался всем телом, но сбросить с себя утробно рычащую, голодную тварь не мог. Марат всё пытался вгрызться в незащищённую белую глотку, насладиться хрустом адамова яблока, вырвать жилы, вдоволь напиться крови, но Салдыкееву постоянно удавалось ускользать от клацающих в миллиметре от его лица зубов. Марату надоела игра. Он что было сил ударил Салдыкеева в горло головой. Что-то глухо хрустнуло, будто пустая коробка, случайно оказавшаяся под ногой, взгляд Салдыкеева отрешённо застыл, из раскрытого рта вытекла тонкая струйка крови… Не теряя времени, Марат вскочил с земли и побежал прочь от этого страшного места.

Через некоторое время в соседнем городе появился газетный киоск. Откуда — никто не знал, как — тоже. Торговал газетами там юркий семнадцатилетний паренёк с одной рукой. Звали паренька Марат. Чуть позже в городке стали бесследно пропадать люди, а в киоске круглыми сутками горел свет…

Так заканчивается повесть.