Глава пятая

Марию увезли на следующее утро. На рассвете, когда все ночные звуки в доме стихли, я видела из своего окна противного доктора с тростью из слоновой кости, и его слуг, которые грузили на телегу большой ящик.

В доме ничего не изменилось с исчезновением Марии, словно ее и не было никогда. Только госпожа Рот два дня приносила мне сладких пряников, точно в благодарность. Я не хотела их есть, но все же ела, потому что голод не тетка, и у меня не хватило воли выбросить их. Пряники эти были кровью мертвого ребенка, на чьем теле теперь росли тюльпаны, застиранными мной простынями. Виной они моей были, вот как.

Мне не удалось ни с кем поделиться своими переживаниями. Аранка целыми днями отсыпалась, а вечером все начиналось сначала; она пила, чтобы забыть ночь, но ночь неотвратимо наступала вновь. Я с ужасом ждала своей очереди войти в ночные комнаты, и даже малодушно думала о том, чтобы покончить с собой, но никто не теребил меня и не заставлял принимать решений.

Июньским днем я развешивала во дворе белье после понедельничной стирки. Чистое, пахнущее свежестью, оно неприятно липло к рукам и лицу, и свежий ветер, как нарочно, дул в мою сторону. На траве лежала Мушка, черная толстая кошка госпожи, и желтыми глазами пристально глядела на трепещущую ткань. Я не прогоняла ее; наоборот, я любила ее, а она отвечала мне взаимностью и иногда даже просилась на руки.

Но стоило мне отвернуться к корзине, и маленькая бесовка набросилась на край простыни, оказавшейся преступно близко от нее. Я ахнула и зашипела на нее, и кошка кубарем спаслась под ближайший куст.

— Милая девица, — послышался знакомый мужской голос со стороны дома. — Твоему шипенью позавидовала бы любая кошка.

Жар опалил меня с головы до ног; доктор вернулся!

— Господин доктор, — к счастью, госпожа Рот побоями смогла меня выдрессировать так, чтобы не показывать, что творится на душе. Я повернулась к нему и сделала быстрый книксен, стараясь глядеть только под ноги. — Вы ищете кого-то?

Доктор вытащил из-за обшлага рукава платок и промокнул им лоб. Он ничуть не похудел с нашей последней встречи, даже наоборот — ткань камзола натянулась на обширном брюхе, и одна из блестящих пуговиц грозила оторваться при каждом движении толстяка. Я глядела на нее, размышляя, как не повезет тому, кто случайно окажется в тот миг рядом.

— Я пришел к тебе, — он выдохнул, и я перевела взгляд на его лицо.

— Ко мне? — переспросила я неуверенно, и невнятное подозрение забрезжило в душе.

— Твоя хозяйка хочет удостовериться в твоем здоровье, — он подмигнул так, что жирная щека затряслась, как студень из свиных ножек. — Она хотела послать за тобой, но я подумал, что мне не помешает чуть-чуть пройтись. Прелестная погода, верно?

Я пожала плечами: погода меня не интересовала. Гораздо больше меня обеспокоило то, что мадам решила мной заняться. Доктор неверно истолковал мое молчание и приподнял бровь, слишком черную на напудренном лице:

— Ты боишься меня, Камила?

— Немного.

Он довольно засмеялся и подошел ближе. От него сильно разило потом и духами: смертоносное сочетание в жаркий день.

— Не надо меня бояться, милая. Ты мне нравишься, девочка. Сразу понравилась, как увидел. И я желаю тебе только добра, по-отцовски, — доктор говорил вкрадчиво, опутывал меня паутиной из слов. Еще недавно я бы кинулась в ноги тому, кто стал бы обещать мне отцовскую заботу, но сейчас безоглядная вера во мне умерла.

— По-отцовски? — опять переспросила я. Мне смутно померещилось спасение в его словах, но я не знала, как ухватить за хвост верткую мысль и как применить ее в деле.

— И никак иначе, — торжественно произнес доктор и положил свою ладонь мне на щеку, легонько поглаживая мою кожу. Мне хотелось сбросить ее, но я пересилила себя и взглянула ему в глаза.

— И отец оставит дочь здесь?

— В мире много мест гораздо хуже, девочка. Поверь, тебе еще повезло…

Я потупилась, изображая смущение.

— Вы мне нравитесь, — слова прозвучали робко, как надо, и я надеялась, что ложь мне зачтется. — Но ведь я не смогу быть вашей… дочерью.

— Почему? — его рука замерла, и он склонился надо мной. От отвращения и приторного запаха меня затошнило.

— Потому что это будет нечестно, господин. Мадам говорила о моей судьбе, и мне ведь принимать не только вас, получается, что я вас обманываю… — кажется, я несколько переборщила с наивностью, и он недоуменно замолчал.

— Это я могу решить, — наконец ответил доктор, и тугой клубок внутри меня распустился: этот человек все же подумал, что я совсем глупа и понятия не имею о своем будущем. — Чтобы никто тебя не трогал.

— Я была бы этому счастлива.

В то время я и впрямь была наивной. Я думала, будто один нелюбимый мужчина лучше, чем много, как будто в этих делах есть выбор и можно заключить договор с совестью. Доктор казался мне спасением, и я совсем не гадала, в какую ловушку заведет меня это согласие.

— Ах ты, маленький цветочек…

Он прижал меня к себе, распустил завязки на моем чепчике, и что-то мокрое, неприятное, теплое ткнулось мне в ухо, оставило склизкий след от мочки до кончика. Мне хотелось умереть, исчезнуть, закричать, но я просто стояла столбом, не смея сопротивляться ему. К счастью, он быстро отстранился, верно, вспомнил, что здесь нас могут увидеть, и велел мне возвращаться в дом, удалившись наперед меня. Я развесила оставшееся белье, сунула чепец в карман и поплелась назад, так медленно, как будто каждая нога была сделана из свинца.

На кухне я посмотрелась в ведро, чтобы увидеть свое отражение: раскрасневшуюся нескладную девчонку с непримечательным лицом. Слишком тонкие губы, нос широковат, большие глаза с темными полукружьями под ними, челюсть тяжела, а шея — как ножка одуванчика: никакого сравнения даже с покойной Марией, не говоря уже об Аранке. Мне хотелось вымыть себе ухо, которое целовал доктор, но при кухарке я не решилась.

Наверху меня уже ждала госпожа Рот, сжимавшая сегодня губы особенно плотно. Доктор стоял посреди моей каморки, недоуменно оглядываясь, и на лице у него была написана брезгливость. Я опять сделала книксен, и старуха взяла меня за руку и грозно велела раздеваться.

Я плохо помню, что было потом. Кажется, я успела только развязать завязки на юбке, когда воздух наполнился отвратительным запахом пота, и во рту у меня пересохло от страха и волнения. Комната неожиданно потемнела и пошла ходуном, и после этого я упала в обморок, словно избалованная госпожа.

Очнуться мне пришлось в почти полной темноте, только тусклый огонек свечи дрожал далеко от меня. Кто-то хрустел яблоком, и я попыталась приподняться на локтях. Мир сдвинулся, сомкнулся в границах; свеча оказалась совсем рядом, и я увидела милое лицо Ари, которая читала какую-то тонкую книжонку.

Я хотела позвать ее, но голос меня не слушался. Подруга подняла голову на мой тихий писк и отшвырнула книгу прочь, чтобы подойти ко мне. Она вновь была выпивши, но ее пальцы были так ласковы, так нежны, что мне захотелось заплакать.

— Как мы себя чувствуем? — заворковала она надо мной. — Ты всех напугала, дурочка, когда решила притвориться мертвой!

— Мне плохо, Ари, — деревянным голосом проговорила я, и изнутри вновь поднялось утреннее ощущение липкости и мокрости.

— Это еще не плохо, — бодро возразила Аранка и понесла к моим губам ковш воды, смешанной с водкой. — Плохо, когда валяешься в грязи, а руки-ноги отнялись. Рассказывай, что случилось, моя козочка!

Я хотела ей ответить, но закашлялась от неожиданной крепости напитка. Слезы подступили к горлу, и я наконец-то разревелась. Она ласково обняла меня, приговаривая слова утешения, и сквозь слезы я призналась в том, что я — грязная лгунья, и в том, что обманула доктора, и в том, что не могу больше жить здесь.

— Глупенькая моя подружка, — весело заметила она, запустив пальцы в мои волосы, — ты — расчетливая коза, но коришь себя за это! Мне бы такую голову, как у тебя! Подумать только, окрутить нашего кабанчика… — Аранка с восхищением поглядела на меня и прижала к груди. — Он трусоват, но, если его распалить… Ты удачно упала, лишила его возможности тебя пощупать. Теперь он точно будет тебя добиваться, — и она прибавила еще несколько грубых выражений о характере и внешности доктора.

— Я не хочу, Ари, — с мольбой сказала я. — Я хочу исчезнуть отсюда.

— Все хотят исчезнуть отсюда, — коротко хохотнула она и склонилась к моему уху. — Поводи его за нос месяц, Камильхен, если тебе так невмоготу терпеть его. Через месяц я уйду отсюда, и, если у меня все получится, я позабочусь о тебе. Дожить бы только… — неожиданно тоскливо заметила она. — Мне так все осточертело здесь, а сука-мадам не отдает мне моих денег даже на выпивку.

Я крепко обняла ее и услышала, как под рубашкой бьется ее сердце.

— Бог не оставит нас, — робко заметила я. От ее кожи так вкусно пахло, несмотря на резкий запах водки, и вся она была такая чистенькая, такая красивая, что мне хотелось быть рядом с ней всегда и никогда не расставаться.

— Тебя — может быть, — охотно согласилась Аранка, хотя я почувствовала, как напряглись ее руки, когда я сказала о Боге. — Но я для Него та еще грешница. Здесь бы пожить вдоволь. Для чистой компании мы не вышли лицом.

— Ты-то вышла! — вырвалось у меня, и я откинулась назад, на жесткую постель. Ари долго молчала, а затем криво усмехнулась.

— Если б родилась у другой матери. Но это все в прошлом, вот что, Камила. Давай думать о будущем. Пока ты валялась в горячке два дня, госпожа Рот чуть не сгрызла от злости свои башмаки — ей пришлось переделывать за тебя всю работу.

— Два дня! — ошеломленно вздохнула я, глядя на руки Ари. Она то поправляла мне одеяло, то искала невидимую нитку на своем подоле, словно никак не могла придумать, куда же ей себя деть. Она редко говорила о своем прошлом, даже когда напивалась, и в полумраке мне сейчас казалось, что я причинила ей боль — так искажалось ее лицо.

— Два дня, — подтвердила Аранка, улыбаясь. — Видела бы ты, как хлопотал твой толстячок! Он заявил нашей старухе, что у тебя незрелый организм, и тебе вредно волноваться. А она ему выдала, что тогда мадам выгодней продать твое тело на благо медицине, чем кормить задарма. Что ты работаешь на нас всех, об этом она не помнит, и как ты обожгла руки при стирке, и как тебе приходится чистить дом после блевотины гостей, и все прочее. Раньше она сама не гнушалась это делать, а теперь от важности позабыла.

— Не надо, Ари, — мне стало страшно, вдруг госпожа Рот стоит за дверью? Ведь она не забывает обид и может опять избить или посадить в подвал. — А что значит продать на благо медицине? Как продают здесь — я понимаю.

— Это если ты умрешь, — веселость опять слетела с нее, как осенняя листва. — Редко кого из девушек, у кого нет денег, хоронят по-человечески. Тело отдают доктору, а он его режет. По-всякому. Мне рассказывали, что одна девица просто крепко спала, а очнулась уже под ножом. Он только-только вырезал ей сердце, поднял его рассмотреть, и тут она открыла глаза! — Ари скорчила страшное лицо и принялась меня щекотать.

— Ай! — взвизгнула я и попыталась завернуться в покрывало, но от ее пальцев скрыться было трудно. Она щекотала меня, пока мы вместе не упали на пол, раскрасневшиеся от смеха.

— Ты нарочно меня напугала, да? — спросила я ее, когда она помогла мне встать, и мы взялись за концы простыни, чтобы ее вытряхнуть. В голове у меня звенело и наконец-то захотелось есть.

— Конечно, — без запинки ответила она, и от сердца у меня чуть отлегло. За окном начал заниматься яркий рассвет, и мы потушили свечу, чтобы еще немного поболтать в нашем сумеречном мире.