Глава семнадцатая

Она сделала меня своей наперсницей и щедро делилась тем, что таилось на душе. Баронесса хотела выйти за Штауфеля замуж, но еще в детстве ее обручили с дальним родственником, и отец не согласился бы на нарушение клятвы. Господин Штауфель был ниже ее по происхождению и вовсе не богат, но он говорил ей, что это не имеет значения и ради нее он готов на многое, разве что надо подождать до осени. Я не верила его словам ни на грош, но разубедить госпожу не пыталась, чтобы опять не вызвать ее гнева. Легче всего было рассказать правду ее матери или отцу, но тогда они бы выгнали вон наглого юнца, и мои попытки узнать о его делах — — провалились.

Я помогала им встречаться и лгала ее матери, выгораживая баронессу во время их кратких свиданий. Больше они не уходили так далеко, и им редко удавалось остаться наедине, чтобы не вызывать подозрений у прочих — поцелуи в укромном месте, записки, стихотворения — мне кажется, даже ее брат не подозревал о том, что творилось на душе у его сестры. Зато он заметил, что я слишком часто оказываюсь рядом и всякий раз отпускал скабрезные шутки за моей спиной, подгадывая миг, чтобы они дошли до моих ушей. Со служанками он не церемонился, и, как мне довелось обиняком услышать, несколько раз они с господином Штауфелем ездили в деревню, чтобы портить девушек.

Этот слух дошел и до баронессы, и в тот день она сказалась больной и не пожелала выходить из своих покоев. В чем-то госпожа и правда была больна — словно запертая в клетке дикая рысь, она меряла спальню шагами, от окна к дверям и назад, резко разворачиваясь, хмурясь, как будто вела внутри себя долгий и тяжелый разговор. Со мной она не говорила и отказывалась от еды, так что мне приходилось дважды относить поднос назад на кухню и безмолвной тенью маячить в углу, склонившись над шитьем, пока она не устала настолько, что рухнула без сил в постель.

Я укрыла ее и принесла разбавленного вина, чтобы смочить ей пересохшие губы, но она оттолкнула мою руку и упрямо отвернулась.

— Надо выпить, госпожа, — велела я, и она взглянула на меня. Глаза у нее нехорошо блестели. — Иначе ваша матушка позовет доктора, и он сделает вам кровопускание, а вы плохо его переносите.

— Доктора? — она еле улыбнулась, и мне это понравилось: значит, не все было так плохо.

— И доктора тоже, — кивнула я.

Баронесса вздохнула, и я помогла ей приподняться с подушек, чтобы она не подавилась, пока пьет. Взгляд у нее стал чище, но она вздохнула еще раз и обняла меня за шею и уткнулась мне в плечо. Я неловко погладила ее по голове.

— Что мне делать, Камила? — спросила госпожа, отстранившись. Она глядела на меня так, как будто я могла ей помочь. Мне хотелось ответить, что ей надо выкинуть возлюбленного из головы, но я молчала. — Это не может быть правдой. Он не может делать такого… сейчас.

— Его могли оклеветать, — неохотно отозвалась я, и баронесса с надеждой вцепилась мне в руку. — Но, моя госпожа… Мужчины часто ходят к продажным женщинам… или к тем, кто не откажет, чтобы успокоить свою похоть.

Я говорила эти слова, и ненавидела себя за это, потому что выгораживала убийцу, и вспоминала об Иштване, который шлялся где-то на просторах Европы и наверняка не отказывал себе ни в чем. Когда я представляла его с другой девушкой, мне становилось плохо до тошноты, и я могла понять баронессу в ее мучениях.

— Вы же не можете помочь ему в этом, чтобы не запятнать честь своей семьи, — я запнулась, но продолжила. — А женщинам положено смиряться.

Она буркнула под нос какое-то проклятье и оттолкнула меня. То ли вино, то ли мои слова воодушевили ее, и баронесса вскочила на ноги, чтобы броситься в соседнюю комнату, которая считалась учебной — здесь в шкафу стояли никому ненужные книги по математике, тригонометрии, географии, астрономии и прочим наукам, а вместо картин на стенах были развешены дурно сделанные чучела зверей и птиц, уже тронутые молью и тленом. Я последовала за ней, предчувствуя недоброе, но она всего лишь взяла со стола чернильницу и заточенное гусиное перо, обожгла меня взглядом и вернулась назад.

— Я напишу ему, — заявила моя госпожа и решительно отворила ящичек своего бюро, чтобы достать бумагу для письма. Я не стала любопытствовать, чтобы не навлечь на себя ее гнева, да она бы и не ответила мне, потому что не любила, когда слуги лезут не в свое дело. Мне оставалось лишь молиться, чтобы она порвала эти отношения, и я мечтала об этом всем сердцем.

Черновик она порвала на мелкие кусочки, чтобы после сжечь, а само письмо старательно запечатала и велела мне отнести его и вручить лично в руки. Я сделала книксен, приняв ее приказание, и спрятала письмо за лиф корсета, но все мои надежды на лучший исход исчезли, когда она добавила:

— Приготовь мне одежду сегодня к вечеру и сделай так, чтобы я могла беспрепятственно выйти из дома.

За дверью мне захотелось выкинуть письмо в отхожее место, чтобы не передавать его Штауфелю, но этот глупый поступок не изменил бы ничего, и я это понимала. Мне нужно было знать, о чем баронесса пишет своему возлюбленному, и я шмыгнула в пустую гостиную и вынула записку, спрятавшись за шелковой ширмой. Меня поджидало жестокое разочарование: моя госпожа писала по-французски, подражая несчастной героине модного в то время романа, и ее слова остались для меня тайной. Я сложила записку вчетверо и убрала назад, но тем временем в комнату кто-то вошел, тайно и тихо, подобно мне.

Неслышно я села на одно из кресел у ломберного столика, чтобы незваный гость не увидел моих ног сквозь резной низ ширмы, и затихла. Мне казалось, что мое сердце бьется так сильно, что его слышно в самых потайных уголках дома, и я задержала дыхание, отчаянно опасаясь икнуть или закашляться.

Некто прошел на середину комнаты и замер. На окне жужжала большая муха, и мне уже начало казаться, что я ослышалась, когда неизвестный прошел к камину, наклонился над ним, лязгнул кочергой, поворошил угли и так же тихо вышел. Я выждала еще несколько минут и глубоко выдохнула; теперь, когда опасность миновала, мне стало непонятно, чего я так испугалась. Все еще опасаясь шуметь, я поднялась и подошла к камину. С виду все было, как должно, но из любопытства я помешала угли и в самом низу увидела оборванный кусок льняной ткани, будто от чепчика. Я наклонилась и двумя пальцами вынула его, стараясь не перепачкаться в саже и золе: кто же выкидывает ткань, если ее можно отнести старьевщику? Ткань я завернула в платок и положила в карман. Я не знала, что с ней делать, но меня не покидало чувство, что это очень важно.

В соседней зале послышались громкие голоса: господа возвращались с прогулки, и я скорей попятилась прочь, в ту дверь, откуда явилась.

Господина Штауфеля я застала через полчаса в библиотеке: они с братом госпожи курили и пили жженое голландское вино, неспешно беседуя о лошадях. Я остановилась на пороге, но они не замечали меня, и тогда я смиренно попросила разрешения помочь мне достать книгу с верхней полки, если господа будут так милостивы. Карл-Йозеф приподнял бровь, как будто я помешала вести им философские беседы, но я лишь простодушно улыбалась, глядя на господина Штауфеля.

— Принеси ей лестницу, Штауфель, — велел Карл-Йозеф. — Мне нравится заглядывать служанкам под юбки.

Я покраснела, сжимая записку в кулаке, но промолчала; в конце концов, господин, увы, был в своем праве, и мне еще везло, что он ограничивался только словами. Возлюбленный баронессы нехотя встал и все же достал книгу сам. Он протянул ее мне, пытливо разглядывая мое лицо, и пока я принимала фолиант, который мне был вовсе не нужен, я вложила ему в ладонь письмо. Когда наши пальцы соприкоснулись, я вздрогнула, но его худое лицо оставалось таким же бесстрастным. Бормоча благодарности и признательности, я вышла прочь и уже у комнаты госпожи заметила, что мои пальцы испачканы в саже, и черный смазанный отпечаток остался на толстой книжной обложке. Я нигде больше не испачкалась, и острая мысль иглой засела у меня в душе — тот остаток чепчика, возможно, принадлежал очередной жертве Штауфеля.

Баронесса воспряла духом, когда услышала, что письмо достигло адресата, и даже соблаговолила поесть, и отправила меня на кухню. Я выпросила у кухарки пирога, остывавшего к ужину и немного сливочного крема, и пока та, жалуясь на жизнь, откладывала мне еду, меня окликнул Ганс. Мы почти не разговаривали с ним с того вечера: я старалась избегать его, он тоже не горел желанием заводить со мной беседы, хотя за ужином часто посматривал на меня, как будто ждал чего-то. Я обернулась к нему, прижимая к животу бутылку с вином, и он кивком отозвал меня в сторону.

— Вот ты значит какая, — в голосе у него слышалось пренебрежение. — Заставила меня думать, что невинная овечка…

— О чем ты толкуешь?

— Само целомудрие в этих глазах! — он тихо выругался и схватил меня за руку. — Я тебе не гож, а с господинчиком ты крутишь. За спиной у своей хозяйки.

Я оглянулась, чтобы увериться, что нас никто не слышит. Кухарка перестала ворчать и, кажется, с интересом подалась в нашу сторону, превратившись в слух. Нож ее замер, и она не торопилась нарезать пирог.

— Нет, — наконец ответила я, — ты ошибаешься. И сейчас не время говорить об этом.

Он еще раз выругался и дернул меня за руку так, что я еде удержалась на ногах и чуть не выронила вино. Ганс вложил мне в пальцы хрустнувшую бумагу, притянул к себе и попытался поцеловать, но я отвернула лицо и уперла ему в живот горлышко бутылки.

— Отпусти меня. Или я все расскажу хозяйке.

Повиновался он с неохотой, и, видно, еле удержался от того, чтобы не сказать еще пару грубых слов. Пусть его, пусть думает, что это я пытаюсь соблазнить Штауфеля, всяко лучше, чем если кто-то узнает, что баронесса пренебрегает своей честью. Неясная, мутная мысль родилась в моей голове, и я задержала Ганса, схватив за рукав рубашки. Он вопросительно взглянул на меня, но я молчала, и тогда он ушел прочь, грубо разжав мои пальцы.

Кухарка многозначительно закашлялась, и я вернулась к ней, чтобы собрать еду в корзинку. Пока я заворачивала пирог в светлую чистую ткань, любопытная сплетница насмешливо разглядывала меня, скрестив могучие красные руки на груди.

— Не с того ты, девонька, начинаешь, — наконец обронила она, и я нахмурилась, склонившись ниже над корзинкой. Акцент у нее был непривычный, как будто она набила рот горячей кашей. — Городскую вертихвостку издалека видать. Потом младенцев к церковным дверям носят, а кто отец и сами не знают. Покаяться тебе надо.

Я не отвечала ей в надежде, что она угомонится, но кухарка продолжила:

— Покраснела… Все вы говорите умно, а исход один. Вышла бы замуж, чтобы девичью честь не трепать, муж бы и поучил тебя вожжами, как жить надо. Слушай меня, девонька, обманывать тебя не хочу — мала ты еще слишком. Нельзя с двумя сразу играться, сгоришь. И ровню себе выбирай…

Ее слова раздражали меня как комариное жужжание: что эта женщина знала обо мне? Я громко треснула донышком бутылки по дну корзины, побросала приборы и еду туда же и вышла вон, чтобы не слушать глупостей.

— Правда глаза колет, — донеслось мне вслед. — Ишь, гордячка!

По пути я развернула записку, которую отдал мне Ганс. Она была от господина Штауфеля и предназначалась моей госпоже. Он, в отличие от нее и к счастью для меня, придавал мало значения ритуалам и писал коротко, ясно и на немецком. Господин Штауфель предлагал ей улизнуть нынче с танцев, которые должны быть после ужина, осыпал ее ласковыми словами, и в конце он писал о подарке, который для него припасла баронесса, что будет рад его получить и чувствует себя польщенным и обязанным чуть ли не жизнью. Я пришла в ужас, потому что поняла, какие мысли бродили в голове моей госпожи.

Послание я передала. Баронесса была горда и напугана тем, что замыслила, но посвящать меня в планы не торопилась. Пока она ела, я смотрела в сторону, сложив руки под передником, и мне хотелось спасти ее жизнь и защитить от негодяя. За окном в листве шумел ветер. Если б в моей власти было ему приказывать, я попросила бы лишь об одном: унести нас из этого дома как можно дальше!..

Госпожа сказала, что ей понадобится моя помощь, и мне пришлось оставить пустые мечтания; в девять часов, как стемнеет, я должна буду вывести ее из дома на конюшню. В два она обещала вернуться, взяла с меня слово, что я дождусь ее, и, успокоенная, легла прилечь на пару часов перед вечерней встречей с матушкой.

Мне надо было поесть, но кусок не лез в горло. Я не торопилась бежать к ее матери, рассудив, что этот способ пригодится на крайний случай, если не получится придумать иного способа задержать мою хозяйку. В отчаянии я думала даже поджечь свое платье и бросить во дворе, чтобы переполошить весь дом и помешать им уехать, но подобный шаг выдал бы меня с головой.

Я налила себе молока, пользуясь тем, что кухарка ушла отнести еды своему мужу — мрачному, однорукому верзиле, который денно и нощно торчал неподалеку от ворот. «Мой цепной пес», так называл его барон фон Ахт и после этого обычно рассказывал о кровавых событиях войны, где муж кухарки потерял руку. Угрюмое, изрытое оспой и пороховыми следами лицо привратника неожиданно оживлялось, и он сладко щурился, точно для него не было выше наслаждения, чем вспоминать о мертвых врагах и друзьях в пороховом дыме.

Кружка холодила мне руки, и я приложила ее ко лбу. Я выбрала самый темный уголок, подальше от лакеев, которые ужинали, гоготали над глупыми и несмешными шутками и зубоскалили над служанками и чужими господами.

— Пойдешь к нему?

Я вздрогнула от неожиданности. Надо мной нависла тень, и Ганс, вонявший лошадьми больше, чем обычно, заложил большие пальцы за ремень, ожидая моего ответа.

— Дура, — заметил он, когда молчание затянулось, и сел рядом, брякнув ложкой о стол. В руке Ганс держал плошку с кашей, но есть не торопился. — Все вы бабы — дуры.

Я пожала плечами и крепче уцепилась за кружку.

— За свою невесту я бы ему ноги выдернул. А ты все дразнишь меня, то юбку поднимешь, то наклоняешься… — он искоса взглянул на меня и взял ложку. — Мне, знаешь, человека убить — раз плюнуть. А ты и вовсе девка, да еще и страшная. Что в тебе нашел, не пойму…

— Хочешь меня убить?

— Порой. Когда ты трешься рядом с ним. Дала бы мне в первый раз, я б и отстал.

Он ел кашу быстро, неаккуратно, точно его душила злоба. Мне были неприятны его движения, мне не нравился он сам, но Ганс мог мне пригодится.

— Приходи сегодня вечером на конюшню, — неожиданно вырвалось у меня. — Чуть раньше девяти.

Он недоверчиво заглянул мне в лицо, и кривая усмешка поползла вверх, обнажая его неровные зубы. Я уткнулась в свое молоко, чтобы не сказать еще что-нибудь.

— Приду. Только не вздумай потом идти к нему.

Я дернула плечом, и Ганс вытер пальцы о штаны и взял меня за руку.

— Ты поняла мои слова. Посмеешь — шею сверну.

— И пойдешь на виселицу.

— Ни одна баба мной вертеть не будет. Нашлась ведьма! — На нас обернулись, и мне захотелось сжаться в комочек, исчезнуть, но жесткий корсет не давал мне этого сделать.

Ганс отбросил мою руку, доел кашу и встал, не глядя на меня.

— В девять, — будто бы сам себе сказал он. — Попробуй только меня обмануть. Под землей достану.

Я не ответила, но кивнула, принимая его слова. Похоже, он говорил всерьез, хотя раньше слыл добродушным малым, пусть и с характером.

В углу потолочной балки висела паутина, которую еще не заметила кухарка. Паук темной точкой замер на самом краю, поджидая невнимательную жертву. Я глядела на его неподвижность, пока допивала молоко, и чувствовала в себе родство с ним, разве что свою паутину я соткала для хищника много больше меня самой. Ох, не порвалась бы она...

Когда внизу начались танцы и музыка скрипки и клавира заполнила дом, я не находила себе места. Дорожное платье госпожи лежало на ее кровати, почищенное и выглаженное; мне не хотелось на него смотреть, оно было мне упреком. Все валилось из рук: иглой я трижды попала себе в указательный палец, когда села вышивать; слова в книге, которую я взяла полистать со стола госпожи, путались и мешались, точно это был не куртуазный роман, а философский трактат; вдобавок я опрокинула чернильницу на бюро, испортила несколько листов и извела немало промокательной бумаги, чтобы осушить чернильное море и не оставить следов на поверхности.

Госпожа вернулась после восьми: раскрасневшаяся и счастливая. Внизу принялись играть в шарады, и она отпросилась у матери полежать немного, чтобы отдохнуть от танцев. Она рассказала, что приехал человек, которому ее прочат в жены — «ужасный старик, урод и зануда, ест как свинья и пьет как лошадь», — и заметила, что даже если бы у нее никого не было, она бы убежала от него с любовником, чтобы показать ему: не все можно купить. Я мельком видела этого господина. На мой взгляд, он ничем не отличался от прочих, разве что меньше сорил деньгами.

Я помогла баронессе переодеться, и она с любопытством спросила, как я собираюсь ее вывести из дома. Не будет ли кто удивлен тем, что по дому шастает какой-то юнец? Я неловко пошутила, что всякий раз как мы кого-то встретим, нам придется начать целоваться, чтобы не возникало лишних вопросов, но баронессе эта мысль понравилась, и она пообещала преподать мне несколько уроков.

К счастью, на пути вниз нам никто не встретился. Меньше всего мне хотелось изображать распутницу на глазах у слуг и гостей, и без того я чувствовала себя паршиво, пока держала госпожу за потную ладонь, словно это прикосновение и тайное бегство связывали нас крепче любых иных уз. На дворе бушевал ветер, бросал мелкий дождь в лицо, его порывы заглушали музыку и смех, что доносились из полуприкрытых окон. Моя душа точно раздвоилась: я видела себя со стороны и изнутри одновременно, и мне казалось, что сейчас земля разверзнется перед нами, и я провалюсь вниз, как тот несчастный путник из Грюнвезена, что встретился с дьяволом, и воздастся мне за все, что задумала, за все, что сделала.

Решительность баронессы поумерилась; дурную погоду она приняла за плохой знак. Пару раз я была уверена, что она повернет назад, но госпожа лишь крепче сжимала мою руку. Она не сказала ни слова — да я бы их и не услышала из-за ветра. У самых конюшен баронесса неожиданно обняла меня, и я почувствовала, как она дрожит. Она напомнила мне детей, с которыми я когда-то возилась у дяди: когда им было плохо или грустно, они всегда старались прижаться к тому, кто мог их защитить. Я погладила баронессу по щеке, и буря чуть не сорвала с нее треуголку. Мы были почти ровесницами, но сейчас я чувствовала себя много старше: на полвека, на сотню лет, и я опять не смогла предостеречь ее от того, к кому она идет, как будто внутри меня сидел хихикающий бес, подталкивающий посмотреть, что будет, нашептывающий, что все к лучшему и, если с моей госпожой что-то случится, — это козырь в моих руках — — тогда-то убийцу повесят. Я ненавидела себя за подобные мысли: и жалость, и расчет мешались воедино; ведь госпожа мне доверяла и не подозревала о моем коварстве.

Она отстранилась от меня и мужским жестом поправила шляпу. Фонарь чадил и трещал над входом, и мелкая морось обращалась в пар, когда касалась его стеклянных стенок. Баронесса смело толкнула скрипнувшие ворота и шагнула внутрь, в теплую темноту конюшни, где пахло опилками, сеном и лошадиным потом. Должно быть, так в бой вступал кто-то из ее предков: лицом к опасности, не оглядываясь назад. Я скользнула за ней и прижалась к стене у выхода; по левую руку от меня кто-то громко дышал.

Послышался шорох, а за ним — звук поцелуя. На лбу у меня выступил холодный пот, когда я подумала, что Ганс не пришел, и все пропало, но не успела я вытереть его ладонью и решить, что делать дальше, как прозвучал резкий хлопок. Пощечина.

— Кто ты? — голос баронессы дрожал от гнева.

— Проклятая девка! — это был Ганс. Он не узнал ее и принял за меня. — Ты опять вздумала шутить со мной? Второй раз я этого не потерплю.

Я услышала, как резко баронесса вдохнула, чтобы сдержать ярость.

— Ты перепутал меня с кем-то, мужлан. Пошел вон отсюда!

Справа повеяло холодком. Я сжалась, когда поняла, что двери приоткрылись, и кто-то стоит в проеме. Я ждала, что Штауфель подаст голос, но он молчал, пока Ганс осыпал мою госпожу ругательствами, которые предназначались мне. Темнота сыграла с ним злую шутку, и он схватил баронессу за руку и потащил во двор, под дождь.

У меня похолодели кончики пальцев, я выглянула в щель. Ярость на лице Ганса сменилась недоумением, а потом ужасом, когда он понял, кого выволок наружу. Баронесса споро расстегнула ремень на поясе своего камзола, и пока Ганс силился сообразить, что она хочет сделать, резко и сильно ударила его пряжкой по лицу. Он отшатнулся и схватился за щеку, и они меряли друг друга ненавидящим взглядом. Баронесса подняла руку для следующего удара, но этого я уже стерпеть не могла и выбежала к ним.

— Госпожа! — я уцепилась за ее ладонь, и она холодно взглянула на меня, будто на незнакомку. — Пойдемте домой! Не надо поднимать шум. Вы знаете, что тогда будет.

Баронесса не ответила, но руку опустила.

— Ты еще вспомнишь, что сделал, — пригрозила она Гансу. Тот промолчал, набычившись. Он смотрел на меня, и мне было боязно встретиться с его взглядом. Под дождем его парик потемнел и прилип к голове, и Ганс напоминал большого и разъяренного быка. Он двинулся ко мне, как слепой, и крепко взял меня за плечо.

— Ты… Все подстроила.

Ганс отпустил мне пощечину, и у меня зазвенело в ушах. Я видела темное пятно от пряжки на его щеке и не могла оторвать от него взгляда. Баронесса вновь велела ему убираться, и на этот раз он послушался.

Господина Штауфеля нигде не было, хотя мне то и дело мерещилась его тень где-то за пеленой дождя, и мы с госпожой вернулись в дом, на этот раз не пытаясь особенно скрываться. Она была сильно не в духе после этого происшествия, а у меня то и дело подступали слезы к горлу: мне хотелось оказаться за тридевять земель отсюда, потому что завтра все случившееся наверняка выплывет наружу.

— Что он имел в виду? — неожиданно спросила баронесса, когда я раздела ее. Я вопросительно взглянула на нее, сматывая ленту, и госпожа нахмурилась. — Не притворяйся, что не понимаешь. Что значит, ты все подстроила?

Мне хотелось провалиться сквозь землю, но все же я ответила:

— Я назначила ему свидание вчера вечером. Я думала, что вы уедете, и мы… — я запнулась, потому что не придумала, что мы будем делать, но она приняла это за смущение.

— Вот как, — протянула она. — Он угрожал тебе? Принуждал?

Я вспомнила слова Ганса о том, что он готов убить меня, и кивнула.

— Что ж, завтра я расскажу обо всем отцу. Пусть этого мерзавца прогонят прочь!

Однако ее угрозам было не суждено сбыться. Этой ночью Ганс ушел сам, прихватив все свои пожитки, и утром весь дом только и судачил о причинах его побега. Никто, кроме меня, не заметил, что и господин Штауфель не ночевал у себя; он вернулся лишь перед самым рассветом — и вошел в дом не как все приличные люди через дверь, но через окно своей комнаты. Той ночью мне плохо спалось: то ли от духоты, то ли от волнений, и, когда я встала приоткрыть окно, я видела его худую фигуру во дворе. Позже я нашла у его окна глубокие следы в размокшей земле, и следы эти были от его сапог; я хорошо их знала. На следующий день он был удивительно умиротворен и даже разговорчив, и это показалось мне странным.