Глава шестнадцатая

На узком и жестком диванчике, набитым конским волосом, ночевать было неудобно. Я до сих пор боялась упасть с него на пол во сне и разбудить юную баронессу. Сон у нее был чутким, и я одевалась как можно тише, чтобы неслышно проскользнуть вниз, приготовить утренний кофе и рассказать распорядителю, что она желает сегодня отведать.

Прошло уже полгода с тех пор, как я стала важной птицей, доверенной служанкой юной баронессы, и многие из слуг завидовали мне и старались подольститься, словно думали, будто я как-то могу повлиять на их собственную судьбу. Особенно несладко пришлось Доротее, которая по-прежнему оставалась при кухне, и на ее горизонте не брезжило никаких перемен. Теперь она ненавидела меня еще больше: за мое положение, за новое, хорошее платье, за то, что я не сплетничала о своей хозяйке и обрывала других, когда они пытались строить глупые догадки. Марта закончила свою работу и уехала, а больше ни с кем из слуг я так и не завела дружбы. Беды они переживали свои, волнения и радости — тоже, и все это было от меня далеко, как будто мы шли по разным берегам реки.

Иштван больше не давал о себе знать, но я по-прежнему ждала его и никому не говорила о своих чувствах; мне казалось, что в недобрых устах моя любовь обесценится, поблекнет, да и не хотелось, чтобы об этом сплетничали. Впрочем, вспоминать о нем мне удавалось нечасто — слишком много времени мне приходилось проводить со своей госпожой. Баронесса фон Эхт казалась мне младенцем, который по недоразумению умеет читать и писать, и, как младенец, она готова была расплакаться или пустить в ход кулачки, как только что-то ей было не по нраву. Родители баловали ее и этим только подкармливали пожар ее самомнения, а я осмеливалась перечить ей лишь иногда, когда она чересчур зарывалась, и получала за то брань и пощечины. По правде говоря, я не отказалась бы выносить горшки, как раньше, или поменяться с Доротеей местами, потому что неожиданно оказалось, что, когда я была девочкой на побегушках — свободы думать у меня было предостаточно, больше чем сейчас, не говоря уже о времени, которое я могла проводить наедине с собой.

На лето господа переехали в загородную усадьбу — к западу от Вены, почти к подножью гор, — и юная баронесса потребовала, чтобы я ехала с ней. Я не смогла отказаться, хотя сердце у меня ныло: что если Иштван вернется именно этим летом и не найдет меня? Утешала я себя только тем, что если и случится так, то он будет знать, где я и куда писать потом, да и смирение входит в число тех добродетелей, о которых нам так часто рассказывают в церкви.

Поместье у барона было большим и новым. Двухэтажный белый каменный дом, построенный тотчас после войны, напоминал больше пирожное, чем творение рук архитектора. За несколько лет краски его потемнели, и мне иногда казалось, будто он чуть-чуть подгнил, как забытое на воздухе яблоко. Перед домом раскинулся регулярный сад, и садовник вложил в него немало труда: все деревья были ровно подстрижены, похожие на солдат в едином строю, а некоторым даже придана особая форма — — пирамиды, шары, кубы, как в учебнике по геометрии моей госпожи. Прямые дорожки, делившие сад вдоль, поперек и наискосок, посыпали красным крупным песком, который порой попадал в туфли, а вот цветов в саду было не так много. Больше регулярного сада юной баронессе нравился сад дикий, который начинался за домом. Там было озерцо с беседкой на берегу и множество прихотливых тропинок среди деревьев, и птицы пели не в вольерах, а свободно перепархивали с места на место. Иногда, когда мы выходили на прогулку рано утром, мы видели зайцев, ланей и лис, и тогда баронесса жалела, что у нее нет с собой ружья.

Охоту она любила страстно, как и ее отец, и брат; видимо, у них это было в крови. Ради своей забавы она заставила меня научиться заряжать пистолет и стрелять из него; это оказалось неожиданно легко, хотя мне не нравился пороховой дым, трудно было только стрелять по живым существам, которые не сделали ничего плохого. Охота и танцы — вот два занятия, которым баронесса предавалась в то лето со всей страстью. Мать ругала ее за пристрастие к убийствам, но поощряла поездки верхом к соседям, и эти визиты затягивались заполночь. Я сопровождала юную госпожу в карете, потому что ездить на лошади не умела, и баронесса смеялась надо мной.

Отношения у нас сложились доверительные, хоть, видит Бог, я не стремилась к этому. Я старалась услужить ей, как могла, следила за тем, чтобы она училась, не утомлялась, не уставала, была в хорошем настроении, но некоторые ее привычки вызывали у меня отчаяние. Она часто смеялась надо мной, зло подшучивала, иногда распускала руки, но время от времени поверяла мне свои секреты, потому что знала, я не буду передавать их ее матери. Та как-то пыталась выспрашивать меня о сердечных тайнах дочери, но я ничего не отвечала, отговариваясь незнанием, тем более, что ничего серьезного у юной баронессы на уме не было.

Почти каждый день начинался для меня одинаково. Ранним утром я открывала окно в гостиной моей госпожи, чтобы проветрить комнату, и в ночную затхлость дома врывался летний ветер, и птичий щебет, и запах мокрой от росы травы. Наедине с собой я готовила для баронессы платье и накрывала стол для утреннего перекуса; никто не мешал мне — здесь у слуг были совсем иные отношения, чем в городе; они держались своей стайкой и с подозрением относились к городским.

В то летнее утро под окном переговаривались дрозды, перепархивая с ветки на ветку, и изредка в их щебетание вклинивалось переливчатое журчание зяблика, гнездившегося на старой яблоне. Я принесла с кухни горячий кофейник, завернутый в грелку, поставила его на стол среди закусок и отправилась будить баронессу. Звали ее непривычно для моего уха — Коринной, и сама она не слишком любила свое имя. Когда мы гуляли по окрестностям и заходили перекусить в крестьянские дома, она всегда представлялась иначе, и крестьяне делали вид, что верят ей.

Я отворила дверь в комнату и первым делом отдернула тяжелые занавеси, чтобы впустить немного света. Баронесса со стоном перевернулась на другой бок и спряталась под одеялом.

— Я не желаю вставать, Камила. Поди вон, — капризно протянула она, но я неумолимо подошла к ней, чтобы стянуть одеяло.

— Вы сами просили разбудить вас сегодня пораньше, госпожа, — напомнила я ей.

— Мало ли чего я просила… — она потянулась и вздохнула. — Смотри, я тебе это припомню!

Я молча поклонилась и поднесла ей воды в серебряной чаше омыть лицо. Баронесса с недовольной миной села на кровати и осуждающе на меня посмотрела.

— Сейчас же лето, — заявила она с негодованием. — Мы все равно поедем сегодня на прогулку, попадем под дождь… Так к чему умываться?

— Вы можете спрятаться в карету.

— В карету? Я? От какого-то дождя? Пф! Ни за что. И я не желаю брать сегодня карету! — баронесса тряхнула светлой головенкой, но все же соизволила быстро тронуть холодную воду и смочить себе щеки. Я развязала ей ленты ночного чепца и помогла встать. К счастью, она ничего не сказала, когда увидела домашнее платье, которое я для нее выбрала, но лишь коротко приказала приготовить ей охотничий костюм. Я покраснела, потому что баронесса нарочно любила ездить в мужском седле, повергая в шок стариков и восхищая детей. Первые крестились ей вслед, недовольно ворча, что мир совсем изменился, раз теперь не поймешь — где рыцарь, а где госпожа; дети же, кто посмелее, бежали следом за ней, выпрашивая монетку. Иногда она им доставалась, но чаще баронесса делала вид, что хочет огреть их хлыстом.

— Но ведь барон и баронесса не позволяют вам ездить в мужском седле, — осмелилась заикнуться я, когда помогла ей надеть платье.

— Во-первых, мы им ничего не скажем, — отрезала моя госпожа. Она оглядывала себя в зеркале, вскидывая округлый подбородок, пока я красила ее. Волосы у нее были послушными, не то что мои, и куафера можно было звать не чаще раза в неделю, даже после сна прическа держалась, как будто ее только что сделали. — Во-вторых, они ничего не понимают. Где мне найти достойного спутника сегодня, чтобы мог меня проводить? Наш конюх ни на что не годен, и я велю его выпороть, если он еще раз осмелится мне что-то возражать, а его помощник — — мальчишка!

— Но кто поедет с вами, госпожа?

Баронесса взглянула на меня в зеркало с таким превосходством, что я смешалась и прикусила язык.

От кофе она отказалась, легкомысленно заявив, что пока не голодна, и отправилась навестить родителей на их половину. Я не стала прибирать завтрак, наученная горьким опытом, и вместо того вытряхнула и застелила постель. Хотелось попробовать хоть крошку печенья, которое испекли этим утром, но я не посмела отлучиться из комнаты.

Госпожа вернулась через полчаса в унылом настроении и набросилась на еду, как будто три дня во рту у нее не было и маковой росинки. Она отругала меня за то, что кофе остыл, а хлеб под полотнищем весь в нитках, но вскоре успокоилась и опять задумалась, то и дело поглядывая на меня.

Темно-зеленый с красным кантом охотничий костюм был ей к лицу, но баронесса чем-то была недовольна. Она послала за конюхом и приказала ему принести его парадное платье и не медлить.

— Зачем вам одежда конюха, госпожа? — осмелилась спросить я.

— Мне она не нужна. Это тебе.

— Мне?!

— Я собираюсь научить тебя ездить верхом.

Меня бросило в жар, а затем в холод. Лошадей я не боялась, но верховая езда была чем-то запретным, из господского мира, тем, чего нельзя делать простолюдинам. Баронесса глядела на меня так хмуро, что я не осмелилась возражать и лишь не смотрела ей в лицо, чтобы она не разгневалась моему неповиновению.

— Это несложно, — утешила она меня благодушно. — Подумаешь, пару раз упадешь оземь или лошадь понесет.

— Пару раз?

— Может и пяток. Без труда ничему не научиться.

Я не была уверена, что мне нужны такие знания.

— Вы не хотите сегодня прокатиться к водопаду, госпожа? — на всякий случай схватилась я за соломинку. — Там могут быть ваши друзья.

— Нет, не хочу, — тряхнула она головой. — Маменька сказали, что мы вскоре поедем на неделю или две в гости. Я еще успею повеселиться и устать от них.

Я немного воспрянула духом. Поехать в гости означало, что наступят дни относительной свободы, когда все мои дела сведутся к тому, чтобы одеть госпожу поутру и раздеть перед сном да чистить ей одежду. Удивительно, как меняются желания! Когда-то я мечтала о корочке хлеба, а теперь мне ничего не надо, кроме одиночества.

Конюх прислал одежду со своим мальчишкой, и баронесса велела ему почистить и оседлать ее лошадь и какую-нибудь смирненькую — для меня. Пока она отдавала приказания, я стояла с чужим нарядом в обнимку и чувствовала себя удивительно глупо — даже от пухлого свертка с одеждой несло терпким лошадиным запахом.

За эти полгода я еще вытянулась, но рубашка взрослого мужчины была мне велика: ее рукава начинались у моих локтей, пузырем спускаясь к запястьям. Баронесса решительно застегнула мне манжеты, но даже так моя ладонь свободно проскальзывала сквозь них. Такая же печальная участь подстерегала и остальные предметы гардероба — все было безнадежно велико, и баронесса развеселилась, пока наряжала меня, точно одну из своих кукол, хотя я была готова расплакаться от стыда. Она повязала мне на голову один из своих платков и заявила, что я похожа на беглого разбойника, который отбился от шайки и плутал по лесам и горам, пока не отощал. Я криво усмехнулась и помогла переодеться ей — времени на это ушло куда как меньше.

Рукава я подвернула, но мальчишка конюха подавился смехом, когда увидел меня щеголявшей в старых сапогах баронессы, в длинных кожаных перчатках и одежде с чужого плеча. Еще смешней ему было глядеть, как я пытаюсь залезть в седло, повиснув на стремени, обламывая себе короткие ногти. Лошадь он действительно дал мне смирную, такого меланхоличного нрава, что она будто и не видела, что на ее спине что-то происходит. Баронесса держалась в седле как заправский кавалерист и комментировала мои попытки перекинуть ногу весьма саркастично. Семь потов с меня сошло, как говорила тетушка Амалия, пока я, наконец, не оказалась наверху, но переводить дух еще было рано: медленным шагом моя гнедая лошадь тут же пошла к своей товарке. Наверное, так себя чувствует человек на лодке без весел — полная растерянность и качка, пока тебя уносит по воле волн в неведомые дали.

— Хватай поводья, — велела мне госпожа, и я послушно взялась за них, не сообразив от волнения, что их надо натянуть. Мальчишка помог остановить непокорное животное, и гнедая кротко фыркнула.

Мы сделали несколько кругов по саду — баронесса впереди, я за ней, — чтобы мне привыкнуть к седлу и научиться поворачивать. Госпожа покрикивала на меня, что лошадь должна знать, кто здесь хозяин, но тут же с сожалением добавляла, что из-за низкого происхождения мне это будет трудно понять.

— Довольно, — наконец заявила она, и я перевела дух.

— Можно спешиться? — робко поинтересовалась я. Баронесса обернулась ко мне и взглянула на меня, как на сумасшедшую.

— Мне надоело ездить здесь как в манеже. Карл-Йозеф говорил, что лучший учитель — это опасность, когда не знаешь, что делать дальше. Поедем на дорогу!

Я отчаянно вцепилась в поводья, и моя гнедая недовольно запряла ушами и остановилась. Госпожа подъехала ко мне и заявила:

— Вознеси благодарность, что мне не хочется сегодня быстрой езды! Ты и представить себе не можешь, — она неожиданно мечтательно улыбнулась, — как прекрасно вакхическое безумие, когда пьянит не вино, а воздух, и ты скачешь где хочешь и как хочешь, через леса и поля, чужие дворы и деревенские улицы. Все равно, попадет ли кто под копыта твоей лошади, главное — не останавливаться, чувствовать себя подобно Диане.

Она улыбалась. Мне ясно представилась картина, как баронесса несется на меня, с непокрытой головой, в глазах — безумная радость, и я не успеваю отойти с дороги. Меня передернуло, но госпожа ничего не заметила.

Мы неспешно проехали сквозь старые кованые ворота усадьбы; привратника не было видно, а над крышей его сторожки вверх поднимался столб темного дыма. Солнце уже поднялось высоко и немилосердно жарило, но, к счастью, дорога вела через густой лес, и здесь, в холоде и тени, над непросохшими от вчерашнего дождя лужами, вилась мошкара. Пахло сосновой смолой и черникой, сырой землей и грибами; то и дело через дорогу перепархивали птицы, и госпожа указывала на них хлыстиком, поясняя, вкусны ли они и как ставить на них силки.

Вскоре мы нагнали старика, тащившего на спине вязанку хвороста. Он еле переставлял ноги, изможденный усталостью, и был, похоже, глуховат, потому что не услышал нашего приближения. Баронесса сделала мне знак молчать и, когда оказалась рядом с ним, громко гаркнула у него над ухом. Несчастный повалился на колени и мелко принялся креститься; хворост рассыпался по земле. Одежда у старика держалась на честном слове — короткая суконная куртка пестрела заплатками, и те уже полуистлели, а потертая шляпа блестела, точно смазанная маслом.

— Ради Святой Девы, не трогайте меня, — он близоруко прищурился, когда поднял голову, и баронесса засмеялась, глядя на его обеспокоенное лицо. — Бедняк я, и карманы пусты… Жизни-от не лишайте. Вы же господа знатные да хорошие, — он перевел взгляд на меня, и почему-то мне стало стыдно за то, что мой желудок был полон, и я здесь пыжусь, точно знатная дама по рождению.

— Не скрипи, как несмазанное колесо, — велела ему госпожа, — собирай свой хворост. Мы пошутили. Да и кто осмелится в этих владениях бесчинствовать?

— Разбойники, видать. А, может, и господа развлекаются, разве ж поймешь?

Баронесса ударила его хлыстиком по плечу.

— Думай, что говоришь, болван!

Старик уткнулся носом в землю, и я отвернулась.

— Разбойники вчера ночевать изволили в деревне, которая в полудне пути отсюда, — подобострастно сказал он. — На потеху куриц били, девок двух испортили. Заплатили, так да, но только на эти деньги ни приданого за порченую не соберешь, ни птицы не купишь.

— Совсем из ума выжил, дерево старое! — баронесса презрительно фыркнула. — Это как раз господа были, какие уж там разбойники? Разбойники убили бы, да последние штаны бы сняли, понял?

— Понял, понял, юный господин, — старик мелко затряс головой, не смея поднять головы, и седой клок волос показался из-под шляпы. — А убивать — на то у нас оборотень завелся. Опять девку мертвую нашли-от. Горло разворочено, все в крови, грудь искусана, будто зубастый младенец молоко сосал...

— Так волк ее задрал.

— Никак не может быть, миленький господин. Ее еще снасильничали перед этим.

Я вздрогнула. Баронессе, похоже, этот разговор тоже не нравился, и она нахмурилась.

— Днем оборотни не ходят, — заметила она. — Потусторонний мир под солнцем своих дверей не открывает.

Старик поднял голову и тупо уставился на нее, не поняв ни слова. Баронесса тяжело вздохнула и махнула рукой.

— Поехали, — велела она мне и тронула лошадь под непрерывные благодарности старика. Моя гнедая послушно пошла следом, и только, когда мы добрались до поворота, я обернулась. Крестьянин ползал на коленях в грязи, собирая хворост.

— Надо было взгреть его хорошенько, — проворчала баронесса. — Темные люди эти крестьяне. Толком ничего не видели, благородных людей осмеливаются хаять, а потом оборотни у них везде да разбойники… Ты веришь в оборотней, Камила?

Вопрос был неожиданным, и я задумалась.

В детстве я пугалась историй о кавалере с гусиной лапкой, который в полнолуние стучится в дома к тем, кто потерял родных; и о колдуне, который не мог умереть из-за проклятия и алкал человеческой крови; и о мельнике, превращавшемся по ночам в мохнатого зверя, потому что он поспорил с самим дьяволом… Дядя рассказывал, что в давние времена он служил на подхвате в одной из имперских комиссий, которые искали следы упырей. Он говорил, что во времена его молодости не проходило и недели, как находили обескровленных людей, и лишний раз никто не выходил из дома, после того, как садилось солнце. Однажды, когда он был ребенком, собственными глазами ему довелось увидеть покойного друга: тот стоял в тени дома и манил его к себе, не произнося ни слова. Щеки у мертвеца были румяными, а глаза похожи на два уголька; дядю спас лишь верный пес, который завыл так отчаянно, что дядя очнулся и со всех ног бросился в дом, трижды перекрестившись, и после этого он долго не выходил по ночам наружу. Знатные люди из комиссии велели вскрывать подозрительные могилы, чтобы успокоить местных жителей, но в одной из могил они нашли покойника, не тронутого гниением, и в его скрюченных пальцах были зажаты остатки чужой одежды. Дядя не любил говорить, что было дальше, искусно переводя тему или раскуривая трубку над свечой, и мы с моими кузенами, как назвала бы их баронесса, часто играли зимними вечерами под кухонным столом, представляя, как мертвец встает из гроба и ловит новую жертву.

Наверное, если б моя жизнь текла и дальше тихо да размеренно в родных краях, оборотни и ожившие покойники пугали бы меня до икоты. Но мне довелось увидеть людей, кто был много хуже любого кровососа, и каждый из тех, кто ходит по улицам, наверняка таил в себе выгребную яму из пороков и тайн — куда там безобидному упырю, который всего лишь убил бы тебя.

— Нет, не верю, — мой голос прозвучал не слишком твердо, и госпожа рассмеялась, назвав меня врушкой.

— А я верю, — сказала она серьезно, когда отсмеялась. — Мне иногда кажется, за пудрой и румянами некоторых гостей, которые являются к моим достопочтимым родителям, скрываются неупокоенные. Если их умыть, то у кого-то появится свиной пятачок или волчья пасть, а кожа станет серой и кое-где покажется кость!

Баронесса неожиданно пришпорила лошадь и пустила ее вскачь. Я изо всех вцепилась в поводья, потому что гнедая послушно последовала примеру своей товарки, и при каждом ее движении мне казалось, что еще чуть-чуть и я вылечу из седла.

— Стой! — умоляла я лошадь, склонившись к ее шее; я пыталась натянуть поводья, но не могла, она упорно рвалась вперед, не обращая ни малейшего внимания на неопытного всадника. Силы у меня иссякли, и я со слезами подчинилась судьбе, моля ее о том, чтоб выжить в бешеной скачке и не расшибить себе голову, когда полечу вверх тормашками; но кто-то властно гикнул на весь лес, и гнедая, дрожа, остановилась.

— Ну и ну, вот так встреча!

Нарядно одетый юноша с брезгливо оттопыренной верхней губой улыбался, прямо сидя в седле, и я не поняла вначале, к кому он обращается, хотя смотрел он прямо на меня. Его спутник в выцветшем черном камзоле мрачно уставился на гриву своей лошади. Юноша повернулся к баронессе, которая гарцевала рядом с ним.

— Неужто матушка разрешила тебе ездить в мужском седле, сестренка?

— Я не ждала вас так скоро, дорогой брат, — ледяным тоном ответила баронесса. Она была здорово раздосадована неожиданной встречей. — Надеюсь, вы не расскажете нашим достопочтенным родителям?

— Узнаю нрав своей сестры! Да я и сам не думал, что так быстро управлюсь, но остался на мели, и мы решили не тратить время в Вене, — признался он. Я наконец-то перевела дух и взглянула на него пристальней: у брата баронессы было бледное и мягкое лицо, напоминавшее сырое тесто, но держался он гордо. Я еще ни разу не видела его, потому что полгода он провел в полку, где, по слухам, тратил деньги направо и налево, и барон частенько выговаривал своей жене за то, что она чересчур его балует.

— А почему господин Штауфель со мной не здоровается? — ненавязчиво поинтересовалась баронесса. — Неужели он забыл обо мне?

— Вы очень выросли, Коринна, — тихо заметил тот, кого назвали господином Штауфелем, и поднял голову. Он был старше Карла-Йозефа, брата баронессы, лет на пять, и у меня почему-то заболел живот, пока я смотрела на его жесткое, неприятное лицо. Он поцеловал баронессе руку, и неожиданно мне захотелось оказаться в своей комнате. Я неловко наклонилась в седле, чтобы спрятать лицо, и неожиданно выскользнула из стремян и упала на землю, больно ударившись плечом.

Никто не поторопился помочь мне, и я кое-как встала, цепляясь за сбрую лошади. Ноги у меня дрожали, зад болел, и я чувствовала себя, будто перед приступом лихорадки.

— Где ты нашла этого оборванца, сестренка? — Карл-Йозеф глядел на меня в упор, сверху вниз, и я опустила глаза. — Только не говори мне, что это твой конюх.

— Это не оборванец, а моя собственная служанка, — надменно возразила баронесса. — Я хотела прокатиться к озеру без вороха слуг.

— Служанка? Она же не умеет держаться в седле.

— И что? Верховая езда не латынь, знаете ли.

— А ты стала еще несдержанней на язык, — неодобрительно заметил он. — Съездишь на озеро в другой раз, а сейчас — давай-ка домой, если не хочешь, чтобы родители узнали о твоих проделках. Штауфель, не подвезешь ли служаночку? Смотри, как она скромна, сама невинность, хотя щеголяет в штанах, точно венская бабочка, — брат баронессы отпустил дробный смешок, и я покраснела, а баронесса возмущенно фыркнула.

Господин Штауфель молча подъехал ко мне и помог мне забраться в седло перед ним. От него пахло так странно, что у меня закружилась голова, и тошнота подступила к сердцу. Он крепко меня обнял, и страх парализовал меня, как будто вокруг я оказалась в объятьях огромной змеи. Я искоса взглянула на него: обыкновенное лицо, изрытое оспой, почти ничем не примечательное, но тут же отвела взгляд, как только он посмотрел в ответ. Мне отчего-то казалось, что он знает меня, а я — его, и нас связывает нечто, что крепче любых уз.

На обратном пути он пару раз обратился ко мне, но я будто одеревенела и только кивала или отрицательно мотала головой, цепенея, как только он наклонялся к моему уху. Баронесса и ее брат оживленно беседовали, беззлобно, но безжалостно подкалывая друг друга, и в другой раз я бы с интересом прислушалась к этой беседе, чтобы окунуться в мир, который мне был неведом, в отношения, о которых я могла только мечтать. Гнедая шла на поводу, теперь совсем смирная, и не пыталась больше показывать свой норов. Я бессмысленно глядела перед собой и мечтала, чтобы дорога назад закончилась как можно скорей. Старика с хворостом на обратном пути мы не встретили, должно быть, убрался подобру-поздорову, и я ему позавидовала.

В усадьбе нас уже ждали, и мне досталась от самой баронессы пощечина за то, что я потакаю капризам ее дочери, и вторая — за то, что сама осмелилась одеться в мужскую одежду и позорю свой пол, который дарован мне Господом. К счастью, хозяйка была слишком рада приезду сына, иначе мне бы досталось побоев куда как больше — за себя и за юную госпожу. С пылающими щеками я отправилась к юной баронессе, чтобы уговорить ее привести себя в божеский вид, но и она отругала меня за то, что я, подобно черни, не могу удержаться в седле.

В этот день у меня все падало из рук, но госпоже было не до меня. К вечеру приехали первые гости, прослышавшие о том, что вернулся молодой барон, и дом заполнился людьми и их слугами, каждого из которых надо было устроить на ночлег. Меня не порадовал ни разноцветный искусный фейерверк в саду, ни остатки от пира, которые отдали слугам, потому что невольно я все время натыкалась на господина Штауфеля, который точно нарочно попадался мне на глаза. Юная баронесса грозно поглядывала на меня, но ничего не говорила; у меня было чувство, что гроза еще впереди, и, как оказалось позже, я не ошиблась.

Праздник в честь возвращения сына рос и ширился, и приезжали все новые гости со своими семьями, и некоторые из них вознамерились остаться на несколько недель, и потому теперь я вставала куда как раньше, а ложилась позже — забот у меня прибавилось, а остаться в одиночестве не удавалось вовсе, даже когда мне надо было сделать тайные дела, которые не показывают чужим глазам; я все время была в компании иных служанок, старых и малых, которые безумолчно болтали, пока их господа были заняты разговором или обедом. Я не принимала в их беседах участия и вновь прослыла гордячкой, которая гнушается водиться с равными себе, особенно после того, как прогнала красавца Ганса, который пригласил меня сходить с ним на танцы, когда суета закончится. Он слыл сердцеедом, и так самодовольно вскидывал квадратный подбородок, когда подходил к женщине, что мне сразу хотелось спрятаться от него и его сального взгляда. Он любил подстерегать девушек у выхода с кухни, чтобы заигрывать с ними, и один раз мне не повезло при нем застирывать рубашку юной баронессы. Ганс беззастенчиво пялился на меня сзади и подзуживал, что такое белье стирают не руками, мол, правильной прачке пристало снять чулки и плясать в тазу, придерживая юбки, но я боялась его и оттого делала вид, что не слышу его и не вижу.

Юная баронесса теперь была часто задумчива. Вокруг нее роем вились кавалеры, несмотря на то, что мать не разрешала ей долго задерживаться у взрослых, отсылая иной раз играть с детьми. Госпожа приходила в бешенство, когда слышала эти слова, и даже под белой краской на ее лице я замечала, как она покрывается красными пятнами злости. Негодование ее изливалось на меня: наедине баронесса цеплялась к самым моим безобидным жестам, обвиняя во всех смертных грехах, и лишь изредка говорила, что мать ее молодится, не хочет быть старухой, и мечтает, чтобы ее дочь навсегда осталась неразумным несмышленышем. Она заставляла меня лгать ее родителям, что она неважно себя чувствует, что ею овладела тяга к знаниям, что ей хочется побыть в одиночестве, но сама отправлялась на прогулки с подругами и кавалерами, и я видела, кто ей нравится — тот, кого я все еще не могла перестать опасаться.

Слишком часто она глядела на господина Штауфеля, когда в саду устраивали игры и развлечения для гостей, и всякий раз оказывалась где-то рядом с ним. Думаю, он знал, что сестра его друга влюбилась в него и, как капризное дитя, желала, чтобы любимый принадлежал ей до мозга костей. Баронесса не говорила мне об этом, но все ее поступки, все ее помыслы сводились к этому человеку, и я иногда осторожно намекала, что стоило бы подумать о почтенных родителях и вести себя достойно своего рода. На это она огрызалась, что я брюзжу как старуха, и что она прикажет мне отправиться назад на кухню мыть горшки, и там для меня самое место. Угрозы своей баронесса выполнять не торопилась, и я по-прежнему сопровождала ее во всех ее затеях, разве что отказывалась вновь садиться на лошадь.

Прошло примерно две недели, и лето дошло до своего пика, чтобы начать увядать в ожидании осени.

В тот вечер я принесла госпоже легкий ужин, чтобы она подкрепилась после танцев, но в назначенное время юная баронесса не явилась. Я подумала, что она потеряла счет времени за танцами, и волноваться не стала; вместо того я распахнула окно в ее комнате и села на подоконник, чтобы починить чулки, пока еще не зашло солнце. Работой я увлеклась быстро и не сразу услышала, что снизу меня окликают.

— Эй, гордячка! Не хочешь прогуляться сегодня вечерком, послушать соловья?

Я опустила шитье на колени и взглянула вниз. Там стоял Ганс, широко расставив ноги. Он заложил пальцы за солдатский ремень, который носил поверх своей куртки, и глядел прямо на меня бесстыжими голубыми глазами.

— Не хожу с теми, кто не стесняется орать под хозяйскими окнами, — отрезала я.

— Подумаешь! Они все равно делают вид, что танцуют. Пойдем, прогуляемся, не задавайся. Ты сохнешь подле своей госпожи, так и вся жизнь пройдет.

Я пожала плечами. Идти мне никуда не хотелось, и я с тоской взглянула вдаль, на дорогу за воротами. Мне показалось, что у сторожки привратника стоят двое: то ли обнимаются, то ли держатся за руки, отсюда было трудно разглядеть. Я мечтала, чтобы кто-нибудь прогнал наглого слугу из-под окна, но как назло никто не торопился появиться из дома или из сада.

— У меня дела, — наконец ответила я, вообразив, что это был достойный ответ. — Мне надо дождаться свою госпожу.

— Да брось, — он подмигнул мне. — она вернется сегодня не рано. У тебя еще уйма времени.

— Не рано? Откуда ты знаешь?

— Я видел, как она ушла гулять с одним из гостей. Девка всегда девка — знатная или нет, на уме только одно.

— Это у тебя на уме только одно! Куда они пошли? — я забеспокоилась, потому что не хотела, чтобы баронесса наделала глупостей, и знала, если что случится, ее мать обвинит во всем меня, да и сама себе я не прощу ротозейства.

— Спускайся, покажу.

Я чуть замешкалась, пока убирала шитье. Просто посмотрю, все ли с ней в порядке, уверяла я себя, чинно спускаясь с крыльца и делая книксен господам, гулявшим в саду, удостоверюсь, что она в безопасности. Ганс уже поджидал меня на тропинке и приобнял за плечи.

— Ты точно правду говоришь? — я ему не доверяла и только сейчас подумала, что он мог обмануть меня, чтобы выманить из дома.

— К чему мне врать?

От него пахло табаком, лошадьми, опилками, потом и миртовым маслом, которым он смазывал парик. Не знаю, в чем был трюк, но эти запахи так причудливо перемешивались, что меня воротило от их убийственной смеси. Я вывернулась из его объятий и приказала:

— Веди меня к госпоже.

Он усмехнулся, потому что мой голос дрожал, но обнять меня больше не пытался. Мы прошли по тропинке, которая круто сворачивала к рощице: здесь кое-где еще стояла вода, и дорожку развезло черной глубокой грязью. Всякий раз Ганс помогал мне перебраться через лужи: он то подавал мне руку, то просто-напросто подхватывал меня, чтобы поставить уже на сухом месте; в высоких сапогах он штурмовал грязь, как конь-тяжеловоз. Я была одета не для походов через лес, и назойливое комарье атаковало меня со всех сторон, пока Ганс не накинул мне на плечи куртку, провонявшую его телом. Он странно поглядывал на меня и молчал, пока я наконец не поинтересовалась:

— Далеко еще? Разве они могли пойти здесь, по такой грязи?

— Они пошли поверху, — неохотно отозвался он. — Мы просто срезаем путь.

Я не ответила, но обругала себя дурой, что послушала его. Если сейчас я скажу, что он обманул меня, то он может бросить меня здесь, в этом царстве насекомых и мха, где ветки так и норовят впиться в лицо, сорвать чепчик и растрепать прическу. Как я вернусь одна назад по грязи? Но тогда куда он ведет меня? Зачем — я понимала, и мне это тоже не нравилось.

Солнце садилось и быстро смеркалось. Холод и сырость проникали даже под суконную куртку, в которую я не могла закутаться, потому что меня тошнило от запаха. Тропинка пошла вверх, вихляя среди кустов голубики, и Ганс протянул мне руку и помог подняться по крутому склону. Здесь было сухо, и противное жужжание комаров исчезло. Я остановилась передохнуть и почистить свои туфли от налипшей грязью сучком, но мой спутник повлек меня за собой.

— Мы почти рядом, — поторопил он.

Лес поредел, и среди стволов высоких деревьев показалось закатное небо. Розовое, золотое, малиновое на горизонте, оно незаметно превращалось в темную синеву, на которой уже были видны первые звезды. Мы остановились на самом краю, и я увидела, как солнце освещает отроги гор, и среди темных холмов внизу поднимается белесый туман, плотный, как пуховая перина.

— Вот твоя госпожа, — шепнул он мне на ухо и приобнял сзади за талию, чтобы повернуть меня к двум нечетким силуэтам на фоне неба.

Баронесса ушла с господином Штауфелем, и у меня екнуло сердце. Я так и знала, так и думала, что она сделает какую-нибудь глупость, но пока они лишь прогуливались по поляне, и я не узнавала своей госпожи: голос ее был кроток, а движения плавны, как будто сбылась мечта ее матери, и юная баронесса стала воплощением женственности. Ганс не торопился меня отпускать, наоборот, обнял крепче.

— С баронессой все ладно, видишь? — выдохнул он.

— Надо их вспугнуть.

— Завидуешь госпоже?

Я покачала головой. Нет, я ей не завидовала.

— А я ничуть не хуже богатея, девочка моя. Приголубь меня да посмотри, сама убедишься, — он наклонился ниже к моей шее, и на меня вновь нахлынул мертвенный ужас, как когда-то давно с доктором. Воспоминания вернулись так сильно, что я молча ударила Ганса локтем в живот, чуть повыше ремня, и вырвалась из его рук, пока он переводил дыхание. Он обругал меня гордячкой и некоторыми словами посильней и предрек мне судьбу перезревшей девы, потому что никто не взглянет на меня дважды. Хотелось ответить ему, что лучше уж пусть будет так, нежели связываться с такими, как он, но я промолчала и выбежала из леса, сбросив с плеч его куртку.

Баронесса и господин Штауфель целовались. В закатном свете они казались воплощением любовников, как их рисовали на гравюрах, приложенных к амурным стихам, которыми торговали на улице нищие, и я остановилась на полдороге, охваченная неожиданным сомнением: верно ли я делаю? Штауфель заметил меня первым и тяжело взглянул через плечо баронессы. Время точно остановилось, помедлило и побежало назад, в ночь смерти Аранки, когда мне уже приходилось видеть эти глаза, жестокие, светлые. Мне померещилась кровь из уха на тонкой шее баронессы, но это было лишь мимолетное видение.

Я не сводила с него глаз, и он как будто бы узнал меня, хотя прошел уже год с той страшной ночи. Моя госпожа почувствовала неладное и развернулась. Лицо ее потемнело от гнева и потеряло часть своей красоты, когда она увидела, кто им помешал.

— Ты следила за мной? — край ее рта пополз вниз, и я поспешно сделала книксен.

— Ваша матушка будет беспокоиться, — пролепетала я.

Ганс появился за моей спиной, и господин Штауфель, убийца в человеческом облике, еле заметно усмехнулся и шепнул баронессе на ухо несколько слов. Гнев ее чуть-чуть утих, и она с превосходством взглянула на меня.

— Поди сюда! — моя госпожа повелительно кивнула мне отойти в сторону, и я послушалась. Как только мы остались наедине, она схватила меня за ухо и выкрутила его так, что на моих глазах от боли чуть не выступили слезы.

— Ты моя служанка, — с угрозой сказала мне баронесса. — Если хочешь остаться ею, будь на моей стороне, ясно? Я не лезу в твои дела, по мне — верти хвостом перед кем хочешь, и я ни слова ни скажу, разве что у тебя полезет живот на нос… Я заступлюсь за тебя перед матушкой, но и ты должна служить мне верно. Ясно?

Я кивнула, но внутри меня била дрожь. Что еще я могла сделать сейчас? Заявить при всех, что ее возлюбленный убийца? А если я обозналась? Мне нужно было узнать о нем как можно больше, чтобы убедиться в его вине и заставить пожалеть о том, что он сделал, иначе я действительно могу попрощаться со службой.

Она отпустила меня, и я закрыла ухо ладонью. Оно горело и налилось кровью.

— Давайте сегодня вернемся домой, госпожа, — робко попросила я. — Уже поздно. Ваша матушка будет беспокоиться.

Баронесса неохотно кивнула и взяла с меня слово, что я не буду ей препятствовать, а, наоборот, всячески ей помогать. Я уклончиво пообещала ей, но про себя подумала, что если он — тот самый, то нарушенная клятва — не страшна. Моя госпожа нахмурилась, уловив в моих словах колебания, и велела идти домой, а они нагонят нас по пути; их лошади были привязаны на дальнем конце поляны.

Ганс обижался на меня и выразительно молчал почти всю обратную дорогу. Мне было не до него: в моей голове невидимый художник развертывал полотна прошлого перед моими глазами, но на вопрос «что делать?» ответа он не давал. На этой тропе было светлей, чем внизу, в болоте, но мне иной раз все равно мерещилось, как будто кто-то следует за нами и глядит пустым взглядом нам в спину. Я так себя накрутила, что вздрогнула, когда мы неожиданно вышли к воротам и остановились, чтобы подождать господ. Ганс попробовал обнять меня еще раз, уговаривая, что теперь моя госпожа думает, что он ухаживает за мной, но я чуть не отпрыгнула и уставилась на него с таким негодованием, что он махнул на меня рукой и отступился.

Нам всем удалось вернуться домой незамеченными, и никто из господ не обратил внимания на то, что я перепачкалась, как последний нищий, а румянец у баронессы проступал даже сквозь пудру. Вечером, когда я расчесывала моей госпоже волосы, чтобы заплести их на ночь в косу, она неожиданно заговорила со мной так ласково, как говорила иной раз только с матушкой.

— Я погорячилась, — сказала баронесса и поискала мой взгляд в зеркале, — прости меня, Камила.

— Бог простит и Пресвятая Дева, — ответила я ей, — Я — лишь ваша служанка, госпожа.

Мне хотелось добавить, что могу лишь предостеречь, но не осуждать, но я не посмела. Она молчала и, когда я заплела ее косу, вскочила на ноги.

— Мне нужно тебя отблагодарить, — заявила моя госпожа и оглянулась, прикусив губу. Она была похожа на взъерошенного чижика в пестром домашнем платье. — Ты этого заслуживаешь. Чего ты хочешь? Денег? Или я подарю тебе свое платье. Или игольницу, которую брат привез из Парижа.

Я глядела на нее исподлобья. Ее неожиданная щедрость мне не нравилась, как будто она хотела меня подкупить, и я пожала плечами.

— У меня все есть, госпожа, — я собрала гребни, сняла с них волосы и положила в сундучок.

— Так не бывает, — она подбоченилась и приложила палец ко рту. — Может быть, тебе нужно больше свободного времени, чтобы встречаться с твоим кавалером?

— У меня нет кавалера.

— Перестань, — она взяла мою ладонь; пальцы у нее были теплыми. — Я же видела вас сегодня. Все знают, зачем юноши с девушками ходят в лес. Но я не буду тебя ругать за это. Любовь есть любовь: у тебя ли, или у меня.

— Но он недостоин вас, госпожа, — вырвалось у меня, и я тут же прикусила язык.

— Не тебе судить, неблагодарная, — баронесса брезгливо выпустила мою руку, как будто она обернулась ядовитой змеей. Настроение у нее переменилось, как майская погода. — Ты просто сама хочешь к нему в постель! Поди вон, и попробуй только рассказать кому-нибудь о том, что видела сегодня. Я клянусь, я выпорю тебя своими собственными руками.

Я молча сделала книксен. На щеках у госпожи появились пунцовые пятна от волнения, и я попятилась к дверям, пока она совсем не разозлилась. Как ни крути, она была моей госпожой, и мне надо было служить ей верно, но совесть моя толковала иное, чем подсказывал долг.

В ту ночь я не могла заснуть и ворочалась на узкой постели, размышляя о том, что мне делать. Единственным человеком на земле, который знал обо мне все и мог дать дельный совет, был Иштван, но где теперь его носило? Мне надо было затаиться, чтобы успокоить юную баронессу, но сомнение точило мне душу, и я решила приглядывать за Штауфелем. Даже имя его походило на имя дьявола, и этой ночью мне снился ад — такой же, о каком твердил по воскресеньям священник.

Утром я вела себя тише воды и ниже травы и призналась баронессе, что да, это ревность говорила моими устами, потому что она, госпожа, столь прекрасна, что любая девушка позавидовала бы ее красоте и роду. Конечно, это было ложью, но ложью была и вся моя история, которую знали в этом доме, и баронесса поверила мне, потому что желала поверить; она бродила в дивных садах мечтаний, где все было подчинено ее чувству, и великодушно меня простила, потому что нет лучше ощущения превосходства над соперницей.