Глава четырнадцатая

Идти к господам я побаивалась, хоть одежда на мне была чистая, пряжки на новых башмаках блестели, и я вымыла уши и шею дочиста. Их мир казался мне недосягаемым и узким, как будто им хватило бы одного взгляда, чтобы прочесть на моем лице все, что со мной случилось, и осудить за это, и проклясть.

Через час, когда пробило семь, я стояла перед высокой дверью и не решалась взяться за тяжелый замок, чтобы постучать. Сзади раздался грозный оклик, и меня потеснил помощник булочника, который принес свежей и сладкой выпечки, и я протиснулась в дом следом за ним, не зная, где найти того, кто нанимает слуг и беседует с ними. Здесь царила суматоха — как я поняла, после обеда ждали гостей, и никто толком не обращал на меня внимания. Я думала, как обычно, здесь посмеются над моим нарядом и произношением, но некрасивая служанка, которая, наконец, выслушала меня, когда я осмелела настолько, что схватила ее за край подола, молча отвела меня в комнату экономки.

Госпожа Бах, чистенькая и аккуратная старушка, пила в этот час кофе с булочкой и яблочным мармеладом. Она велела мне постоять и подождать, пока она не закончит завтракать, и, чтобы не смотреть, как госпожа наливает кофе, тщательно намазывает каждый кусочек сдобы мармеладом и долго пережевывает, собирая после каждую крошку с платья, я исподтишка рассматривала обстановку комнаты, мужественно борясь с желанием попробовать мармеладу. На стене висела гравюра с кающимся блудным сыном, рядом с ней — картина, где бравый австрийский фельдмаршал топтал копытами множество мелких солдат, похожих на тараканов. Часть из них на заднем плане оказалась мушиными следами, и я подумала, что госпожа Бах, наверное, подслеповата. Мебели здесь почти не было, только стол, два стула, и шкаф, запертый на ключ. Из второй комнаты, дверь в которую была занавешена шелковой тканью, поддувал ветер, и мне удалось заметить изголовье узкой прибранной кровати, и распятие, которое висело над ней.

Моя пытка — не глядеть на еду, которая источала столь дивные ароматы, было столь же легко, как противиться дудочке крысолова из Гамельна — вскоре закончилась. Госпожа Бах осторожно промокнула губы льняной салфеткой, чтобы не стереть с морщинистого лица пудру, и кивком разрешила мне сесть. На всякий случай я присела на самый край деревянного стула, чтобы показать этим мою скромность.

— Это за тебя просили на днях? — она рассматривала меня, недоверчиво поджав нижнюю губу, как будто я собиралась ее обокрасть.

Я кивнула.

— Тебя зовут Коринна?

— Камила, госпожа.

Она досадливо поморщилась.

— И откуда ты родом? Ты здешняя?

— Нет, госпожа. Я — унгарка, — соврала я, не моргнув глазом.

— Унгарка… — ей это понравилось. — Хорошо, что не полячка. Они вороватые. Жаль, что ты не отсюда, но ничего. У тебя есть родные?

— Нет, госпожа. Только брат.

— Сколько тебе лет?

— Скоро будет четырнадцать, госпожа.

— Выглядишь ты старше.

Я пожала плечами, и она продолжила, впившись в меня взглядом:

— Если тебе нет еще четырнадцати, тебе будут платить меньше. Ты когда-нибудь служила в хорошем доме?

— Нет, госпожа. В хорошем — нет. Но я умею прибираться, шить, стирать, штопать и немного стряпать.

Ей понравился этот ответ, и госпожа Бах чуть подобрела.

— Если ты будешь прилежна, то господа будут добры к тебе. У тебя ведь нет привычки вертеться перед мужчинами?

— Нет, госпожа, — я удивилась вопросу. Работа — это работа, когда тут думать о свиданиях? Тем более, где-то бродил по свету Иштван, и я ждала его.

— Хорошо, — удовлетворенно произнесла она. — Не вертись, не перечь, делай, что тебе говорят, будь исполнительной и ласковой. Тебе надо сменить одежду. Я выдам тебе новую, и в течении полугода буду удерживать из твоего жалования деньги за него. Ты переоденешься, и я представлю тебя госпоже, поняла? Пойдем, отдам тебе платье, познакомишься со своими товарками. Но учти, в этом доме не терпят лентяев, воров и нерасторопных нерях.

Госпожа Бах наставляла меня еще с полчаса о том, чего нельзя делать в этом доме, закончив тем, что мне несказанно повезло оказаться здесь, а потом подобрела и достала из сундука скромное серое льняное платье, чепчик, платок и передник. Она проводила меня наверх, в узкую комнату с маленьким окошком под потолком, выходившим во двор, и здесь я переоделась. Свою одежду я спрятала в сундук без замка: пока у меня не было своего, пришлось пользоваться общим, и госпожа Бах объявила, что отныне я буду ночевать здесь. Здесь уже жила какая-то женщина, если судить по смятой косынке, забытой на большой кровати, занимавшей почти все пространство от стены до стены, и я надеялась, что мы поладим с новой товаркой.

Платье оказалось мне велико в талии, и госпожа Бах недовольно покачала головой, тонко намекнув, что мне придется подшить его. Я не возражала. Скажи она мне, что мне придется сшить новое, я бы согласилась, не моргнув глазом, так мне хотелось получить здесь место. Ей понравилась моя покорность, и, прежде чем мы пошли к хозяйке, госпожа Бах даже ласково потрепала меня по плечу.

Дом показался мне большим, и обстановка здесь была едва ли не богаче, чем у госпожи фон Альтхан: картины на стенах, лепнина, росписи, золото, китайские и дрезденские вазы, мебель красного дерева, наборный паркет, узорный шелк и бархат… Красное, зеленое, синее, золотое — и все такое яркое, как цветущий сад в летний день! Я старалась не глазеть по сторонам, чтобы экономка не решила, будто я чересчур любопытна. Владельцами этого богатства были барон и баронесса фон Эхт, и если о нем экономка говорила с благоговением, то о его жене — настороженно. У них было двое детей — сын, которому исполнилось семнадцать, и он служил в каком-то кавалерийском полку, и дочь, чуть старше меня.

Барона дома не было, и баронесса приняла нас в спальне. Она совсем недавно проснулась, и вокруг нее суетился худенький куафер с щипцами, чтобы поправить ей прическу на парике. Он грел щипцы на раскаленной жаровне, смазывал локоны каким-то маслом, затем избирательно тыкал тонкой железкой с петлей на конце в самую глубь прически, чтобы подобрать непослушный волос, а потом долго фукал разноцветной пудрой на получившееся великолепие, напоминавшее больше собор, чем прическу. Мне было интересно, сколько весит такой головной убор, и как в нем спать, если не снимать на ночь, но я, конечно, помалкивала, пока госпожа Бах скороговоркой рассказывала баронессе обо мне. Баронесса зевала ей прямо в лицо и иногда щелчком пальцев подзывала к себе негритенка с подносом, на котором лежали свежие фрукты и конфеты, и ела, выплевывая косточки в подставленную чашку. Я не сразу заметила совершенно черного мальчишку в зеленой лакейской ливрее и так поразилась, что то и дело глазела на его пухлые вывороченные губы и кудряшки, как у черного барана. Я знала, что такие люди существуют, мне доводилось об этом читать в книгах о путешествиях в дальние страны, но впервые я видела мавра перед собой. Он недовольно покосился на меня, и я отвела глаза, чтобы не смущать его.

Баронесса поманила меня к себе, и я послушалась. Ее полное лицо было помятым со сна, и на нем замерло особое сыто-равнодушное выражение. Она дернула меня за прядь, которая вылезла из-под чепчика, заставила развернуться спиной и пребольно ткнула в спину над корсетом. Госпожа Бах поспешила объяснить, что я очень крепка, несмотря на мой хилый вид. Баронесса разрешила мне повернуться и поморщилась, когда раскаленные щипцы чуть было не коснулись уха. На всякий случай я уставилась в пол, чтобы не раздражать ее своим взглядом. Она милостиво разрешила мне остаться и положила жалованье — два шиллинга в неделю. Два шиллинга в неделю! Это в день мне полагалось почти девять пфеннигов! Стиркой за день я могла заработать до двух императорских грошей, то есть в два с лишним раза больше, но при этом всю оставшуюся неделю кое-как тянуть с лепешками на несколько пфеннигов, отчего деньги уходили, как вода между пальцев. Пожалуй, меня обрадовало больше обещание платить каждую неделю; я могла откладывать деньги и не трястись над тем, где заработать еще. Баронесса скоро велела нам уходить и приставить меня к делу, и, пока мы спускались на кухню, я все пыталась подсчитать в уме, сколько же я буду получать денег в год. Выходила невероятная сумма в тринадцать золотых флоринов, и потому я очень удивилась, когда госпожа Бах со сдержанным смешком напутствовала меня работать больше, чтобы хозяева прибавили мне содержание.

На кухне меня отдали в подмогу помощнице кухарки, рослой и костлявой семнадцатилетней девице по имени Доротея. Она лебезила перед госпожой Бах так, что, казалось, еще чуть-чуть и она распластается у ее ног на полу, как верная собачонка, но когда та ушла, сказав, что придет за мной после ужина, чтобы рассказать мне об остальных обязанностях, отпустила ей вслед несколько ругательств. Я недоуменно на нее посмотрела, и она отвесила мне подзатыльник и отправила за стол чистить овощи к обеду.

Я старалась срезать шкурку с репы как можно тоньше, но Доротее не нравилось, как я держу нож, и она стояла у меня над душой, уперев руки в боки и отпуская ехидные замечания на мой счет.

— В какой деревне тебя учили так переводить добро? — спрашивала она, когда следующий обрезок оказывался толще предыдущего. — Господа здесь свиней не держат.

— Ты хочешь, чтобы господа получили несварение желудка, отведав овощей с кожурой? — интересовалась она, если я прилагала все силы, чтобы срезать шкурку не толще бумаги, из которой в церкви крутили искусственные цветы.

— Доротея! — донесся хриплый голос из той половины кухни, где ярко пылал очаг. — Погрей воды!

— Сейчас, Урсула, — тон у моей мучительницы поменялся, стал нежным и звонким, точно колокольчик. Она наклонилась ко мне и прошипела на ухо:

— И это тоже твоя работа — греть воду для Урсулы и для господ по утрам и вечерам, поняла?

Я кивнула и вздохнула про себя с облегчением, когда она ушла. Из-за деревянного шкафа до меня донеслись ее слова, что госпожа Бах прислала новую глупую девчонку, чтобы выносить горшки за господами, и я сама удивилась, как мало меня задевают ее попытки обидеть. Я быстро дочистила овощи, собрала шкурки и вытерла нож; мне казалось, она похвалит меня за расторопность, когда вернется, но вместо этого Доротея насмешливо повела длинным носом и послала меня скрести котлы, которые надо было отмыть до ужина.

Список дел, которые я должна была делать, все ширился. Я уже поняла, что мне нужно было мыть и начищать кухонною утварь, чистить овощи, чтобы Доротея могла их нарезать, снимать чешую с рыбы и вырезать ей плавники, очищать мясо от пленок, греть воду для мытья, но одна из горничных за обедом сказала, что мне придется еще разжигать по утрам огонь в очаге, мыть и подметать полы да выносить ночные горшки по утрам. Доротея тут же вспомнила историю о служанке, которая была так неосторожна, что край ее передника попал в очаг, и пламя тут же сожрало ее, и никто, никто не смог погасить огонь. Я поклялась про себя, что буду смотреть в оба глаза, чтобы такого со мной не случилось, и незамужние служанки, посчитав, что я испугалась, начали вспоминать истории: одну хуже другой. Они хотели подначить меня, но я ничего не отвечала, и им быстро стало скучно. Девушки трещали о поклонниках, женщины постарше о делах хозяйственных и семейных, мужчины сидели особняком, не обращая внимания на наш стол; негритенку подали обед и вовсе отдельно — слуг в доме оказалось не так уж мало. Две горничные, кухарка, ее помощница, девушка, которая чинила белье, девушка, которая подавала чай, две собственных служанки баронессы, конюший барона и два его конюха, человек, который закупал припасы для кухни и распоряжался подачей блюд на господский стол, несколько мальчишек на побегушках (один из них, рыжий, вертелся все время на кухне, носил воду, дрова и бегал по мелким поручениям), дворецкий, двое собственных слуг барона, два лакея, негритенок по имени Замир и носильщик. Не все из них приходили обедать на кухню: некоторым это было не по рангу, а негритенку часто доставались объедки со стола госпожи, но вскоре мне удалось выучить всех, кто служил в доме.

Я редко заговаривала с кем-то из слуг первой, и Доротея, которая отнеслась к моему появлению с непонятной мне ревностью, распустила слух о моем высокомерии. Это задело меня, но терпение — мать всех добродетелей, как говорила тетушка Амалия, и я закрыла на ее слова глаза. К счастью, комнату я делила не с ней, но со швеей Мартой, и мы поладили: она помогала мне чинить платье, а я, когда меня отпускали на несколько часов в город, приносила к вечернему кофе грошовых лакомств. Мне нравилось неспешно пить кофе в тишине, когда за окном темнели низкие, грозовые облака, и дождь выстукивал однообразную рваную мелодию по оконному стеклу нашей комнаты. Марта тихо сидела рядом на кровати и улыбалась своим мыслям, пока кофе остывал у нее в чашке; не знаю, о чем она думала, но я была благодарна ей за десять минут одиночества и тишины, когда никто не тревожил меня.

Несмотря на уверения Доротеи, высокомерной я не была; страх заставлял меня молчать, не рассказывать о себе ничего, чтобы не сболтнуть ничего лишнего, избегать других слуг и господ. Иштван был прав — лгать у меня получалось плохо, а потерять работу и вновь бороться за каждый пфенниг я боялась и потому трудилась с утра до ночи, не покладая рук. Не трогала того, что трогать было нельзя, безропотно мыла и начищала ночные горшки, оттирала жир на кухне, жесткой щеткой скоблила сковороды и котелки, натирая себе мозоли. Госпожа Бах оказалась хорошей экономкой, она редко ругалась и ни разу не подняла на меня руку, и я благодарила Бога, что мне посчастливилось не встретить еще одну госпожу Рот.

Через месяц моей службы она вызвала меня к себе и спросила: хочу ли я стать помощницей кухарки вместе с Доротеей? Я отрицательно покачала головой, и тогда госпожа Бах, протерев очки, которые носила по праздникам и выходным дням, сказала, что так и думала. Пояснять подробней экономка не стала, и вместо этого заметила, что баронесса прибавила мне жалованье на полшиллинга. Я поблагодарила ее, низко присев перед ней, и она объявила, что к такой высокой милости прибавляются обязанности: с этого дня мне нужно было помогать горничным в гостевых и господских комнатах; дел стало куда как больше! Меня освободили лишь от кастрюль, и то потому, что я могла наследить мокрыми и жирными пальцами, если плохо вытру руки.

Вышла я от нее ошарашенной, не переставая благодарить ее за доброту, — неожиданная прибавка была кстати. Тетушка Амалия чувствовала себя все хуже, и ей требовалось немало лекарств, да и я настояла нанять сиделку, на которую уходила львиная часть моего жалования. Новые обязанности меня не пугали, но мне не нравилось, что теперь я буду на глазах у господ и их гостей. Это могло быть опасным; слишком часто девушки шептались, как та или иная девица понесла от хозяина, а потом оказывалась на улице, отверженная и одинокая, с ребенком на руках.

В тот вечер слуги наперебой поздравляли меня, даже Доротея, которая выглядела донельзя довольной. Я не сразу догадалась, отчего они воспылали ко мне таким дружелюбием, и даже дворецкий, белая кость среди слуг, почти равный по власти самой госпоже Бах, соблаговолил меня заметить. Они словно ждали от меня волшебных слов, но, непривыкшая привлекать лишнее внимание, я смутилась и рано ушла спать, сославшись на тяжелый день.

Марта шила у окна, поставив на подоконник свечу. Огонек ее отражался и множился в стекле, и швея щурилась всякий раз, когда втыкала иголку. Она вышивала в один цвет зимнюю юбку для госпожи, и полотно ткани цвета красного вина спускалось на нашу постель, и на нем золотой нитью вились цветы, листья и райские птички. В комнате было душно, и от спертого воздуха сдавило виски.

— Ослепнешь, — вместо приветствия заметила я.

Она мельком взглянула на меня, пожала плечами, но подумала и отложила работу на свой сундук. Баронесса отличалась нетерпимостью, если дело касалось новых нарядов, и могла наказать, если бы решила, что швея слишком долго тянет с работой. Я стянула с головы чепец и распустила косы.

— Тебе повысили жалованье, — полувопросительно сказала Марта.

Я недоверчиво на нее взглянула, но кивнула.

— Решила, как будешь праздновать?

— Праздновать? — я озадаченно уставилась на нее.

— Разве тебе не сказали? Такой обычай есть везде

Я сморгнула, и она терпеливо продолжила:

— Надо угостить всех слуг. Тем, кто поважней, принести подарок. Кто попроще — того угостить вином и сластями.

— В первый раз слышу, — буркнула я, распуская завязки. Щеки у меня пылали, и я корила себя за то, что не догадалась о таком обычае. — Откуда ты знаешь, что мне прибавили жалованье?

— Об этом уже несколько дней говорят. Хозяйка не хочет нанимать новую служанку, — рассеянно отозвалась Марта. Она разделась быстрей и задула свечу; в комнате стало темно.

— Я ничего не слышала… — начала я, но осеклась. Я вспомнила, что одна из горничных путалась с хозяином и с одним из его слуг. — Баронесса узнала о…?

— Она давно все знала. Это он узнал.

Я залезла в кровать, и в первый момент меня охватила дрожь — такой холодной мне показалась простыня.

— И что теперь с ней будет? — спросила я в темноту.

— Не знаю, — Я почувствовала, как Марта легла рядом. — Барон отошлет ее… Может быть, даст денег вдобавок.

Все было так сложно, и я честно призналась в этом Марте. Она посмеялась надо мной, но даже ее смех не звучал обидно. Из ее слов выходило, что не всегда женщине стоит открывать рот, чтобы не схлопотать побоев или еще чего похуже, а спорить с тем, кто сильней, или сопротивляться ему — того бессмысленней, если не желаешь себе навредить. Потому-то и горничная безропотно подчинялась хозяину, а баронесса закрывала глаза на то, что знала: обе они могли остаться без денег, здоровья и крова, будь на то воля барона. Многие девушки заканчивали свои дни на улице или в доме греха, если пытались бороться за свою честь, а те, кто поддавался и вел себя умно, жили припеваючи на зависть подругам.

— Я бы так не смогла, — призналась я, представив толстого доктора в хозяевах, но Марта лишь коротко обронила:

— Все так говорят вначале.