Глава двенадцатая

Дорога оказалась трудней, чем я могла себе только представить. Мы месили грязь, переходили ручьи вброд, иногда сворачивали с наезженного тракта в сторону, чтобы сократить путь, и тогда нам часами приходилось пробираться через кустарники и сбивать себе ступни о корни деревьев и каменистые склоны. В первое время я так уставала, что засыпала сразу, как только садилась, даже не дождавшись скромного ужина. В холодные ночи, если вечер заставал нас в лесу или в поле, Иштван грел меня своим телом, и мы ютились под двумя одеялами, и я привязывалась к нему все крепче. Днем мы обычно заглядывали в какой-нибудь городок или деревню на пути, и, пока я показывала фокусы ученого Арапа на площади или просто бродила по окрестностям, Иштван успевал пройтись по богатым домам, чтобы предложить скромный товар служанкам, а вечером мы покупали на крейцер черных колбасок и хлеба в дорогу. Больше всего я любила запах жареной на сучке венгерской колбасы!

Не обходилось и без неприятностей. Как-то раз я встретила трех бродячих оголодавших оборванцев с забавными зверюшками на поводках, и мальчишки приняли меня за соперника, отбивавшего у них хлеб выступлений. Во второй раз в жизни мне пришлось драться — жестко, по-мальчишески, чтобы показать этим лягушатникам, что в чужой стране надо уважать чужие обычаи. Нас помирил Иштван, он пригласил детей поужинать вместе с нами. Эта мысль мне не понравилась, и я проворчала, что они, наверное, обворуют нас ночью и сбегут, но Иштван только посмеялся надо мной и обозвал глупенькой. Он оказался прав: французские голодранцы оказались ребятами честными, и на добро ответили добром; в благодарность за сытный ужин они показали, как дрессируют своих сурков, и после я попробовала научить Арапа новым трюкам. Этим ребятам пришлось хуже, чем мне; собственные родители отправили их зарабатывать деньги бродяжничеством больше года назад, и четверо уже нашли свою смерть в чужом краю от болезней и голода.

Забавно, но раньше я думала, что нет места хуже, чем дом греха, и нет больше страданий в мире, чем среди девушек, которым приходится продавать себя, однако, пока мы шли с Иштваном по землям Империи, я узнала, что у нужды и боли — тысяча лиц, и всякий раз лица эти разные. Солдаты были несчастны, потому что их пригоняли из других краев, заманивали обманом на службу, и много лет они не видели своих родных, лишаясь всего, что у них было в загашнике воспоминаний; крестьяне были несчастны оттого, что им приходилось в поте лица работать на господина, и каждый год они боялись неурожая, но наводнения, ураганы, грозы, пожары часто пожирали их скромный труд, на радость соседям, которые могли продавать хлеб втридорога; горожане и мастеровые были несчастны, барахтаясь среди моря налогов; торговцы были несчастны, потому что не могли сохранить своего богатства; даже разбойники были несчастны, как озлобленные звери, загнанные в ловушку. Студенты и священники, дети и старики, мужчины и женщины — в подлунном мире для каждого находилась своя ноша, и не всегда ее можно было нести с достоинством. Пьянство и обман, жестокость и мучения царили в каждом закоулке Империи, и тем удивительней было видеть людей милосердных и добрых, которые искренне надеялись на Бога и верили в светлые времена.

Я делилась размышлениями с Иштваном, но он говорил, что несчастье проходит, потому что главное — кто идет рядом с тобой, кому ты можешь доверять. Если бы мир состоял только из бед и потерь, люди бы давно опустили руки и жили, как придется, не обращая внимания на день завтрашней. Еще он говорил про людей сильных и слабых, умных и глупых, прозорливых и незрячих, что каждый сам кормит в себе то, что ему кажется верным. Многое из его слов мне было неясно, но я любила смотреть на его лицо, когда он рассказывал, и мне все еще хотелось, чтобы он поцеловал меня.

Девицы липли на него, как мухи на мед, и мне было больно, когда он оставлял меня на вечер ради какой-нибудь красавицы. Он видел, что я ревную, но вечно твердил, что я еще слишком маленькая, чтобы понимать, что мне самой нужно, а что нет. Я знала точно, что мне нужен только он, но, кажется, для него была всего лишь обузой. Единственным слушателем моих злоключений и переживаний был Арап, подросший и заматеревший за время нашего путешествия. Я жаловалась на жестокосердность Иштвана, восхищалась его веселым нравом и хитрым умом, и на сердце становилось легче.

Мы шли долго, и только через три недели добрались до имперской столицы и остановились в одной из окрестных деревушек. Мне хотелось хоть одним глазком взглянуть на волшебные дворцы, сады и церкви Вены, потому что я слышала, — она подобна раю на земле. Иштван посмеялся надо мной и сказал, что сомневается, будто и в настоящем раю так хорошо, как говорят, но возражать не стал, только строго-настрого запретил давать любые представления в городе, чтобы не побили нищие или не забрала местная стража. Он хотел проводить меня, но я была на него обижена из-за очередной возлюбленной и втихаря сбежала вместе с верным Арапом.

Город показался мне гигантским и шумным, и я ходила по его узким улицам, раскрыв рот. Здесь пахло выпечкой, кофе, навозом, мокрыми опилками и свежими овощами; даже слуги в этом городе одевались богато и чисто, что уж говорить о знатных дамах и господах. Пару раз мне дали по шее, когда я зазевалась на пути у экипажа, но почему-то я не чувствовала даже обиды, ошеломленная суетой и красотой этого города. Если и было где-нибудь счастье, то оно точно пряталось здесь, и только сейчас я поверила, что Якуб, наверное, не выдумывал, когда твердил о всадниках в леопардовых шкурах.

После того, как усталость и голод взяли свое, я забрела в церковь и долго слушала службу, вновь переживая увиденные чудеса и роскошь. Я казалась себе песчинкой в этом городе, которую может подхватить ветер и унести в неизвестность, маленькой, глупой, темной и неопытной девчонкой, и здесь я поняла, почему Марихен так хотела, чтобы Иштван осел на одном месте. Под ногами у меня кто-то громко вздохнул, и я вздрогнула: Арапу надоело ждать меня на улице, и он пробрался внутрь. Рядом со мной появился служка, едва ли старше меня, и сердито заявил, что собакам в Божьем доме не место. Мне хотелось заявить, что некоторые люди гораздо хуже собак, но никто не возражает против их присутствия, да только я вовремя прикусила язык.

Мы вышли на высокое крыльцо, и меня бесцеремонно отпихнули в сторону люди в одинаковых париках и темно-зеленых камзолах, расшитых серебром. Я схватила Арапа под мышку и зачарованно глядела на прекрасную госпожу, которая поднималась мне навстречу. Она была так бела, так душиста, что будь я и в самом деле мальчишкой, то бесповоротно бы в нее влюбилась. Меня толкнули в спину и сбили шляпу с головы, и кто-то прошипел, что в присутствии особ знатного рода надо встать на колени, раз уж моя рожа попалась им на августейшие глаза. Госпожа заметила меня и ласково улыбнулась, сделав жест поджарому, худому слуге. В следующую минуту в мою шляпу упал целый золотой флорин, и я оцепенела от такой щедрости.

Как только госпожа скрылась в дверях, первым делом я подхватила свою заношенную и потрепанную треуголку, пока никто не украл моих денег, и что было сил бросилась прочь. Арап мчался за мной, с визгом и лаем, а сзади ругались и проклинали меня, и кто-то запустил мне в спину камнем. Золотой флорин! На эти деньги можно было купить себе новой одежды, или хорошего табака Иштвану, или оставить их про запас, если грянут нежданные расходы, или каждый день этого месяца досыта есть. У меня еще остались деньги Ари, но я отдала их Иштвану, мне казалось, что у него они будут целей.

Я остановилась, когда забежала на кривую улочку, и здесь, глядя на глухую стену дома с одиноким зарешеченным окошком наверху, поняла, что заблудилась. Восторг мгновенно схлынул, и я беспокойно подумала, что скажет Иштван, если сегодня я не вернусь. Дома безмолвно окружали меня, и мне стало не по себе — — город вмиг обернулся чужим и опасным.

Когда начало темнеть, мне ничего не осталось делать, кроме того, как пересилить себя и начать спрашивать дорогу. Не все жители Вены оказались жестокими к чужой беде, и в хлебной лавке у площади с высоким собором меня сытно и задаром накормили, когда я волочила ноги мимо. Худая, беспокойная хозяйка прониклась ко мне симпатией и даже предложила остаться переночевать, чтобы мне не пришлось идти в темноте. За окном колебался огонек фонаря, и в печной трубе стонал ветер, мне не хотелось выходить в ночь. Но я думала об Иштване, ведь он остался совсем один по моей самоуверенной глупости; должно быть, сейчас он волновался обо мне, и отказала доброй женщине, нижайше поблагодарив ее за милосердие.

Дело клонилось к десяти вечера, когда мы с Арапом перешли деревянный мост через ров, окружавший высокие стены Вены. И я, и пес уже в это время ложились спать, и теперь, сонные, измотанные, поплелись по наезженному тракту. У города нам еще попадались люди, и какое-то время мы шли за большой семьей, торговавшей капустой на венском рынке. Они громко смеялись, ругались и подначивали друг друга, потому, когда наши пути разошлись, мне показалось, что мир неожиданно опустел. Идти оставалось не так далеко, через осиновую рощицу и пшеничное поле, но сил уже не было, и мы шли все медленней.

Луна то появлялась, то исчезала за рваными облаками, и мне то и дело казалось, что за нами кто-то крадется. Арап не отходил от меня далеко, но в темноте я видела только его силуэт на светлой дороге да тревожные блестящие глаза, когда он глядел на меня с немым укором: почему мы все еще куда-то идем?

Дезертиров мы встретили у самого выхода из леска, там, где дорога делала крутой поворот. Я сразу почувствовала неладное, как только услышала их хриплые голоса, и спрятала золотой флорин в рот, на случай, чтобы они не смогли его отнять. Арапа я схватила за тряпичный ошейник и потащила в лес; я думала спрятаться и подождать, пока они пройдут мимо. Но глупый пес принялся упираться и лаять, и внутри меня все обмерло.

Они вышли прямо на меня: маленький и большой, в мундирах не по росту — как будто ради шутки поменялись друг с другом.

— Мальчишка и его шавка, — хрипло и невнятно произнес большой и подошел ко мне близко. Лицо у него было драное, наполовину в парше. — Есть у тебя пожрать?

Я помотала головой.

— А деньги?

Я опять отрицательно покачала головой.

— Мальчонка немой, — неожиданно ласково произнес второй, и мне стало жутко от его взгляда. — Это хорошо. Ничего не расскажет.

— Он и так ничего не расскажет, — проворчал большой. — Убьем его и заберем одежду. Старье, но за нее дадут денег.

Арап вырвался из моих рук и заливисто залаял. Маленький, не глядя, пнул его ногой, и мой бедный пес взвизгнул от боли.

— Придуши его, — так же ласково велел маленький, не меняя кроткого выражения лица. Арап поджал хвост и попятился, точно смекнул, что они хотели сделать. Верзила схватил его, но мой пес укусил его за палец, и драный грязно выругался. Он швырнул Арапа на дорогу, и тот со всех ног бросился прочь, оставив меня наедине с бандитами. Я хотела последовать его примеру и отступила на шаг, но маленький ловко схватил меня за руку и заглянул мне в лицо. От него несло луком, водкой и немытым телом.

— А он чистенький, — с удовлетворением заметил маленький и провел грязной рукой по моему лицу. — После той девки три дня прошло. Не хочешь попробовать его задок? — Драный неразборчиво проворчал, и маленький продолжил, уже обращаясь ко мне: — Если будешь послушным, твоя душонка останется при тебе.

Я пнула его под колено и рванулась прочь, оборвав обшлаг камзола. В два шага драный догнал меня и повалил на землю, накрыв своим телом.

— Сопротивляется, — удовлетворенно констатировал маленький. — Держи его, я стяну штаны…

Я брыкнулась еще раз, и мне достался такой удар по голове, что в ушах зазвенело, и перед глазами поплыл туман. Они грубо раздевали меня, осыпая ругательствами, обрывая пуговицы с моей одежды, где-то вдалеке лаяла собака, а мой рот наполнился слюной с привкусом металла, крови и пыли. Неожиданно раздался громкий выстрел, и тяжесть чужого тела исчезла. Я вслепую поползла куда глаза глядят, пока не оказалась в мокрой от ночной росы траве, и здесь мне стало нехорошо.

Очнулась я от того, что кто-то держал меня на руках. Я все еще была наполовину раздета, и ночной ветер холодил мой голый зад. Голова болела от удара, и я заревела от стыда и обиды.

— Бедная моя сестренка, — послышался голос Иштвана, и я расплакалась еще пуще. Во рту что-то мешало, и я выплюнула монету себе на грудь.

— Я слышал о ведьмах, у которых изо рта падают змеи и жабы, — серьезно сказал Иштван, — а ты, наверное, волшебница, раз плюешься золотыми флоринами. Плюнь в меня еще пару раз, и нам не придется больше бродить по свету.

Я крепко обняла его, и он погладил меня по голове.

— Они не успели ничего с тобой сделать. Жаль, я промахнулся.

— От-откуда у тебя п-пистолет?

— Занял в обмен на бутылку вина, — Иштван взял монету и вытер ее о камзол. Он спрятал ее и помог мне одеться, потому что у меня так дрожали руки, что я не могла застегнуть оставшихся пуговиц. — Я весь вечер думал, с тобой что-то случилось. Обошел все окрестности, спрашивал у каждого встречного, не видели ли тебя. Арап выбежал прямо на меня из лесу. Порвал мне штаны, пока тянул назад.

Я опять уцепилась за его шею и заглянула ему в глаза. Он промокнул мне слезы пальцами, и в темноте мне показалось, что Иштван смотрит на меня как-то особенно, совсем не так, как раньше, и потом его губы коснулись моих. Поцелуй словно очистил душу, страх ушел, слезы высохли, и я уже не думала ни о чем, кроме того, что сбылось то, о чем я мечтала все эти долгие дни. Мы ничего больше не говорили друг другу, но это было и не нужно — в молчании таилось больше, чем мы могли сказать за всю жизнь.

Рядом громко зевнул Арап, и Иштван неожиданно отпустил меня.

— Прости, — коротко обронил он, и все, что возникло между нами, разрушилось.

— За что?

— За то, что я болван.

Мне хотелось возразить, но не было сил спорить.

— Это потому что я некрасивая, да? — на душе опять стало смутно.

Он покачал головой.

— Пошли назад, — после короткого молчания велел Иштван. — Выпить бы тебе теплого вина и лечь спать.

Он встал и поднял меня с земли. Пес тоже вскочил и бешено завилял хвостом, радуясь, что все в порядке.

— Ты думаешь, я некрасивая… Или маленькая.

— Вот сейчас я думаю, что ты пилишь меня, как старуха своего мужа, — уже почти весело отозвался он. — Ты красивая и глазастая. Но целоваться не умеешь.

Я хотела возразить, но он потрепал меня по голове, как маленького ребенка.

— Поговорим об этом года через три, Камила. Ты подрастешь, и я, может, найду себе нормальное занятие. Не вечно же бродить по дорогам да якшаться с бандитами… Сколько тебе сейчас? Тринадцать?

— Почти четырнадцать, — я набавила себе больше полугода.

— Мелюзга. Подожди пару лет, и я женюсь на тебе.

— Правда?

— Не знаю. Тебе-то зачем такой муж, у которого в кармане шаром покати?

— Ты опять смеешься надо мной, — упавшим голосом пробормотала я.

— Хуже было бы, если б я плакал, как баба.

Иштван легонько подтолкнул меня, и мы зашагали по узкой дороге. Вначале я еще бодрилась, но, в конце концов, Иштван посадил меня на закорки, потому что идти я больше не могла. К середине ночи мы дошли до скотного двора, где нам разрешили переночевать, и я уснула на сене в обнимку с Арапом.

Наутро у меня болело все тело, и я еле поднялась, чтобы умыть лицо и руки. Иштвана и его короба рядом уже не было, и я обрадовалась, потому что из деревянного ведра на меня смотрел перепачканный мальчишка с соломой в волосах. Я зачерпнула воды горстью, вытерла лицо и жадно напилась. В сарае резко пахло коровами и навозом, но мне показалось, что нет запаха уютней.

Иштван вернулся позже, когда солнце уже высоко взошло, и принес кусок козьего сыра с пшеничной лепешкой. Короба при нем не было, и пистолет тоже пропал. Он ни словом не обмолвился о вчерашнем, и я тоже помалкивала.

— Готова идти? — деловито спросил он.

— А торговать? — я исподлобья взглянула на его смуглое лицо.

— Как-нибудь в другой раз.

— Почему?

Он весело махнул рукой, но я видела, что он не договаривает.

— Почему? — настойчиво поинтересовалась я.

— Потому что нечем, — неохотно признался Иштван и состроил грозную рожу. Он коротко признался, что вчера оставил в залог за пистолет весь свой товар и штоф водки, а сегодня тот человек уже исчез из кабака. Это было нехорошим знаком, и Иштван на всякий случай спрятал оружие в надежном месте, чтобы не вызывать подозрений; просто так, без лишних вопросов, его не продашь, а болтаться на виселице или лежать под палящим солнцем на колесе с переломанными костями из-за подозрения в убийстве ему не хотелось.

Я вздохнула, но он велел мне не печалиться и держать выше нос. Нищий да бездомный — тот же король, так сказал Иштван, никому не должен и ходит с богатой свитой из вшей да блох. Если что случится, то нищему терять нечего, кроме головы, а король положит на жертвенный алтарь все, что у него есть. Иштван предложил нам побыть для разнообразия королями в изгнании, и мы вновь отправились в путь, отблагодарив добрых хозяев, которые приютили нас. Теперь я не отходила от Иштвана ни на шаг, и всякий раз вздрагивала, когда видела на дороге людей, напоминавших моих вчерашних насильников, но он успокаивал меня: не словом, но жестом.

Шли мы медленно. Арап хромал на одну лапу, мне хотелось лечь на обочине и уснуть от усталости и ломоты в костях, и только Иштван не закрывал рта, чтобы развеселить меня. Мне нравилось его слушать, но мое сознание точно колебалось между явью и сном, и я иногда точно проваливалась в колодец, где теряла нить его голоса. Наш вчерашний ночной разговор то и дело всплывал у меня в памяти, а когда я вспоминала о поцелуях, в животе у меня рождалось какое-то слабое томление.

К обеду мы дошли до Вены, и на мосту через ров нас остановили стражники. Они приняли нас за бродяг, но Иштван наплел им душераздирающую историю о том, что пришел помочь с похоронами дальнему родственнику. Один из стражников оказался родом из его краев, и они заговорили по-унгарски, вспоминая общих знакомых. Офицер не собирался нас отпускать, пока Иштван не показал ему исподтишка серебряную монету. Они оставили меня на попечение караульных и отошли в сторону, чтобы без помех договориться о взятке. На жаре мне захотелось пить, и я все-таки решилась попросить воды у стражников. Унгарец отвел меня к бочке у крепостной стены и расщедрился настолько, что зачерпнул воды своей помятой медной кружкой. Я жадно выпила ее до дна, но вода оказалась такой холодной, что мне показалось, будто в горло и живот напихали льда. Лицо запылало, и я приложила кружку ко лбу, чтобы снять жар, однако она быстро нагрелась и обожгла меня. Мелькнуло обеспокоенное лицо стражника в белом парике, белом, как выбеленная ткань, как выветренная кость, потом появился Иштван, и темнота выползла из прохода под аркой ворот, чтобы окутать меня плотной пеленой. Я не теряла сознания, но мир сомкнулся до золотого флорина, и все, что осталось за пределами этого круга, для меня не существовало.