Глава двадцать третья

Полуденное солнце заглядывало в нашу мрачную обитель, пока я прибиралась в приемной. Доктор Мельсбах работал наверху, Мартин готовил ему обед на кухне, госпожа Тишлер ушла на рынок, а гробовщик уехал по делам. Настроение у меня было прекрасным, несмотря на то, что утром я обмывала девушку чуть старше меня, которую забрала с собой тяжелая лихорадка. Я распахнула все окна, чтобы впустить воздуха и света, и, пока подметала, передразнивала Петера, который скрипуче изображал бой часов, стоявших наверху. Ворон сердился, хлопал крыльями и ругался на своем вороньем наречии, но я только смеялась над ним: такой он был важный!

В дверь постучали, и я замерла с метлой в руках. Стук повторился, и мне пришлось крикнуть, что дверь не заперта; смех бурлил во мне, как пена в каменистой реке, но смеяться было уже нельзя, не тот дом и не тот час.

В полумраке мне было трудно разглядеть лицо вошедшего, но это был не комиссар, и у меня отлегло на сердце. Петер вскочил мне на плечо и дернул за ленту чепчика.

— Здравствуй, прекрасная незнакомка, — поздоровался гость, сняв треуголку. — Я погляжу, доктор взял себе в служанки ведьмочку? Ворон, метла. А котелок с варевом на кухне? Мне нужен доктор.

Я вспыхнула от негодования, но в глупой шутке мелькнуло что-то знакомое, давно забытое.

— Увы, все ведьмы давным-давно переселились в горы, — ответила я. — Даже если очень захотите, то вам их в Вене не найти.

Гость засмеялся, и мне стало трудно дышать. Этот смех я бы узнала из тысячи, сколько бы лет не прошло, но я не верила в такие чудеса: этого не могло быть.

— Я думаю, ведьмам как раз вольготнее у городского очага, — почти серьезно сказал гость и снял шляпу. — Им есть где колдовать и есть на кого напускать свои чары.

Молчание повисло в зале, потому что мне было трудно выдавить из себя даже слово; я боялась расплакаться, боялась ошибиться. Хотелось подвести гостя к окну и рассмотреть, как следует, но я не могла даже пошевелиться.

— Я обидел тебя, девица? Я не хотел.

— Нет-нет.

На языке вертелся вопрос: не узнает ли он меня, но ответ на него был очевиден: он не помнил меня. Или, может быть, помнил, но не мог поверить, что я — это я.

— Мне нужен доктор, милая девушка, — нетерпеливо повторил он.

Я кивнула и не сдвинулась с места. Мой дорогой гость насмешливо покачал головой и подошел ко мне ближе. Одет он был по последней моде, и на камзоле хорошего сукна тускло блестели пуговицы, а пряжки на ботинках были из серебра, но его лицо осталось тем же: смуглым, узким, веселым.

— Похоже, я открыл в себе дар магнетизма, — заметил он. — Отомри, ведьмочка. Ты должна меня заколдовать, а не наоборот.

Я глубоко вдохнула и выпалила одним духом:

— Я не ведьмочка. Плеваться флоринами я так и не научилась.

На лице у Иштвана отразилось удивление, и он внимательней вгляделся в мое лицо. Я видела, как он пытается вспомнить, где и когда звучала эта фраза, и мне было радостно, потому что он стоял рядом со мной, не во сне, а наяву.

— Камила…

Он взял меня за руку, и неожиданно из моих глаз ручьем потекли слезы.

— Я смотрю, мы могли бы странствовать с тобой в пустыне, — ласково сказал Иштван. — Ты бы плакала по моей команде, и мы бы разбогатели, продавая твои слезы на питье. Только они чересчур солоны.

Иштван прижал меня к себе, и я зажмурилась. Петер возмущенно закаркал и перелетел на стол.

— Чудно, что я встретил тебя, — Иштван не обратил на птицу никакого внимания, и я зарылась ему в грудь, заливая слезами его нарядное платье. — Ты выросла. Совсем не та обиженная глазастая девчонка, которая чуть что и дулась, — он отстранил меня и взглянул мне в лицо. — Нет, глаза все такие же огромные. Но моя сестренка похорошела! Разве что пора заткнуть оба ручья.

Он вытер мне слезы своим платком, терпеливо дождавшись, пока они иссякнут. Иштван совсем забыл, что пришел сюда за доктором для кого-то, значит, ему надо было торопиться, а мне так не хотелось с ним расставаться, что я об этом не напоминала.

— А где Арап?

— Со мной, — просто ответил он. — Я оставил его дома, со слугой.

— У тебя теперь есть слуга?

— Я теперь важная птица. Как твой ворон, — с оттенком грусти сказал он, и в глазах у него я поймала какое-то странное выражение.

— Я ждала тебя, — мне опять захотелось зареветь, но я дважды глубоко вдохнула и слезы отступили.

— У тебя нос покраснел и распух, — Иштван обнял меня за плечи. — Так много всего произошло за это время, Камила. Ты ведь пропала бесследно после смерти тетушки, как в воду канула. Я искал тебя год с лишним назад. Мы приезжали в Вену после Рождества. Ты все это время была здесь?

— Так много произошло за это время, — передразнила я его. Мне хотелось спросить, надолго ли он в этот раз приехал сюда, но мне страшно было услышать ответ и еще страшнее, что он скажет, что ему пора идти сейчас.

— Время — безжалостный хозяин, — согласился Иштван. Мы замолчали и глядели друг на друга; так близко, так хорошо, что этот миг не должен был кончиться. Я чувствовала его дыхание на своей коже, и хотела стать пуговицей на его камзоле, кусочком кружева на рукаве, частью его самого — лишь бы больше не расставаться! Без слов он поцеловал меня, и мы опять целовались долго, как тогда на дороге. Мне было все равно, кто зайдет в дом, и кто что будет говорить. Все равно, лишь бы не расставаться.

На этот раз он спустился с поцелуями и ниже и обнимал меня так, как это делают возлюбленные, и я была готова отдаться ему прямо на полу, прямо здесь, и идти за ним, куда он скажет, если бы Иштван не остановился. Я вопросительно взглянула на него и опять заметила это странное грустное выражение.

— Что? — мой шепот оглушил меня. — Я уже выросла…

— Вижу. За тобой, наверное, ходят хвостом кавалеры?

— Что мне до них…

Петер закаркал, и мы услышали, как наверху, в комнате Йоханнеса, скрипнул отодвинутый стул.

— Мне все-таки нужно позвать доктора, — но вопреки своим словам Иштван не торопился меня отпускать. Он еще раз поцеловал меня чуть выше того места, где начинается ложбинка между грудей, и усмехнулся. — Ты превратила меня в дикаря, который не видел женщины много лет.

Я покраснела от его слов, но мне было приятно их слышать. Он неохотно разжал руки, и я поправила ему сбившийся шейный платок.

— Подожди здесь, — приказала я, быстро подняла метлу, которая выпала у меня из рук, пока мы обнимались, и поспешила наверх. На первой ступеньке лестницы я обернулась: Иштван глядел мне вслед, скрестив руки на груди. «Ты ведь не исчезнешь?» — безмолвно спросила я, и он чуть улыбнулся, точно услышал мой вопрос, и дурашливо поклонился. Петер внимательно рассматривал серебряный шнур на треуголке, которую Иштван кинул на стол.

Перед дверью в комнату доктора я наскоро проверила платье. Йоханнес открыл мне после первого же стука, как всегда невозмутимый, спокойный и задумчивый. В руке у него был журнал в белом коленкоровом переплете, и он заложил палец между страниц, видно, чтобы не потерять мысль.

— Что случилось, Камилла?

— К вам пришли и ждут внизу.

— Что-то срочное?

Я замешкалась, потому что от волнения забыла расспросить Иштвана, зачем ему нужен доктор. Йоханнес улыбнулся, видя мою растерянность, и вернулся к бюро, чтобы положить журнал в ящик и закрыть его на ключ.

— Не заболела? — мимоходом спросил он, пока искал свой камзол, висевший на крючке за дверью. — Ты какая-то сама не своя.

Я пожала плечами. Мне до полусмерти хотелось рассказать ему о нашей удивительной встрече, но я решила подождать удобного времени, когда никому не надо будет торопиться. Йоханнес собрался быстро и на всякий случай захватил свой саквояж, деловито приложил мне ладонь к щеке, чтобы проверить, нет ли у меня лихорадки, и мы спустились вниз, где Иштван дразнил Петера монеткой на шнурке. Ворон безуспешно пытался поймать ее и недовольно покосился на нас, когда мы прервали игру своим появлением. Я держалась сзади, как подобает служанке, но не уходила. Иштван и Йоханнес обменялись приветствиями, и, пока Иштван рассказывал о своем мастере, страдавшим от подагры, я втихомолку сравнивала их. Оба они мне были родными, обоим я была обязана жизнью, но если Йоханнес напоминал по своему характеру крепкую ель: такой же незаметный, но сильный, то Иштван был похож на пожар, и под его новыми манерами скрывалась та же порывистость натуры. Однако говорил он с доктором совсем иначе, чем со мной: его немецкая речь стала изысканной и возвышенной, как будто он с самого детства воспитывался в знатном доме и вовсе не бродил с коробом за плечами по Европе.

Они уговорились о цене и собрались уходить. Только сейчас, когда доктор уже открыл перед гостем дверь, я забеспокоилась, потому что мы не успели назначить следующей встречи, и Иштван поглядывал на меня лишь мельком, как будто мы вовсе не были знакомы. Мне стало боязно, что он просто уйдет, не попрощавшись со мной, и никогда не вернется, но Иштван обратился к доктору, рассеяв мои опасения:

— Ваша служанка так любезно меня встретила, доктор Мельсбах. Мне хотелось бы поблагодарить ее. Можно мне обменяться с ней парой слов?

— Она — девушка гробовщика — поправил его Йоханнес. — Но я не возражаю. Только учтите, что Камилла — девица приличная.

Мне не понравились его уточнения, но я промолчала.

— Скромность видно издалека, — согласился Иштван, но взгляд у него был веселый. Он подошел ко мне и вложил мне в руку талер, пока доктор открывал дверь, чтобы выйти на улицу. Я сжала кулак. Сердце у меня билось так сильно, что мне казалось, будто оно стучало громче церковных колоколов.

— Я буду ждать тебя послезавтра вечером, — шепнул Иштван и коснулся поцелуем моей щеки. — У церкви в соседнем переулке. В семь.

— А если я не приду?

— Маленькая вертихвостка! Я буду ждать тебя всю неделю. В тот же час и в том же месте.

Он поцеловал меня еще раз, на этот раз целомудренно.

— Буду там раньше семи. Каждый вечер… — дыхание у меня перехватило, и мои слова были больше похожи на писк, чем на человеческий голос.

Когда дверь за ним закрылась, мне уже не хотелось убираться. Я положила талер в карман и рассеянно взяла метлу в руки. Мне казалось, что теперь жизнь должна измениться напрочь и можно больше не беспокоиться о будущем. Петер попытался вызвать меня на игру и страшно обиделся, когда я просто от него отмахнулась.

Вечером мы с Мартином и госпожой Тишлер украшали дом венками из козьей ивы, падуба и тиса; как и весь город, мы готовились к Пальмовому Воскресенью, в которое Спаситель много лет назад въехал на осленке в Иерусалим. Еще никогда я не ждала Пасхальной недели так жарко, хоть и не собиралась глядеть на торжественную процессию, в которой будет принимать участие сам император. Господин Тишлер пророчествовал, что в праздники нас ждет немало работы, и Йоханнес с ним соглашался: многие, кто серьезно держал недельный пост, обпивались и объедались, на развлечениях часты были увечья, и больные, лишенные заботы, кончались чаще, чем в дни обычные. Меня не пугал труд; все, что меня волновало, отпустят ли в эти дни хозяева хоть на час, и я так горячо убеждала госпожу Тишлер, что хочу посмотреть на развлечения: на соревнования борцов при факелах, на забавы с пасхальными яйцами, на пестрый карнавал, на торжественное целование креста и тысячу других, что она наверняка догадалась, почему я действительно хочу уйти из дома, но спрашивать ни о чем не стала.

Воскресенье прошло тихо; кроме пьяницы, который распорол себе руку так, что она загноилась, и Йоханнесу пришлось ее отрезать с риском получить в глаз от его друзей, да родственников бедной старушки, которая отдала душу рано утром, никто не беспокоил наш дом, и к шести вечера я закончила дела. Перед сном я сходила на службу в нашу церковь, и только, когда священник прочел проповедь о Христе, простившем грешницу, я подумала, что это знак. Иштван пришел перед самой Пасхой, значит, Бог дает мне понять, что я вовсе не хуже других, и что он простил меня за мою попытку окончить земной путь вне срока. Я купила освященного хлеба у монахов, чтобы не забыть завтра помянуть Аранку, Ганса и моих родителей — и на душе у меня было легко. Дома я думала поговорить с доктором и все-таки сознаться ему, кто я такая, но Йоханнес вернулся очень поздно и сразу же лег спать, не поужинав.

Это была самая счастливая неделя в моей жизни. Каждый вечер, когда начинало темнеть, мы встречались с Иштваном и ходили глядеть на ярмарочные представления или просто гуляли недалеко от дворца принца Ойгена и целовались под пение вечерних птиц. Мне никогда не было с ним скучно, хоть в иные дни у меня болела голова, и хотелось спать от того, что вставала я рано, а возвращалась уже к полуночи; он все так же умел развеселить меня, и я глядела ему в рот. Я была так влюблена, что меня ничуть не смущало, что он никогда не заходил за мной домой и никогда не приглашал к себе; мы почти не говорили о будущем, потому что казалось очевидным, что теперь-то мы не расстанемся. Капитан не беспокоил меня; говорили, что он слишком занят наведением порядка, чтобы выслужиться перед городским советом и императорским двором, но мне было все равно, даже если бы он отправился в ад.

Я рассказала Иштвану почти обо всем, что со мной случилось, только о том, что нарочно хотела свести счеты с жизнью, поведать не смогла; я боялась, что он осудит меня за этот поступок, потому что сейчас мне казалось, что я была не в себе от голода и нужды. Иштван слушал меня внимательно, как и раньше, и по его лицу было видно, что он корил себя за то, что решился уехать. Часто на прогулки он брал с собой и Арапа, и милый пес, хоть и вырос из того лохматого любопытного щенка, все еще мог показывать те трюки, которым я его учила. Он признал меня не сразу, но когда признал, не хотел отходить ни на шаг, и мне было приятно, что даже бессловесный пес любил меня и помнил. Иштван тоже говорил о себе, но более скупо, чем я — видно, пала многолетняя преграда моего молчания. У него сложилось все хорошо, и он стал известен в торговых кругах, как дельный помощник своего хозяина. Его мастер занимался игрушками и открыл несколько мастерских в разных городах империи, был представлен ко двору, и немало знатных людей брали у него заказы для своих детей. Игрушки и затеи так подходили Иштвану, что я искренне за него радовалась: никто не заслуживал успеха, как он. Оказалось, что за эти два года он выучил еще два языка, усердно учился не только торговле, часто ходил в кофейни и даже участвовал там в дискуссиях с людьми образованными. Я гордилась им и в глубине души стыдилась себя: я ведь оставалась все той же темной девицей, которая лишь слышала об умных вещах краем уха, простой служанкой, которая лучше всего умела замывать кровь и вытирать грязь. Однако, благодаря доктору Мельсбаху, о некоторых книгах я могла говорить, и каким наслаждением было понимать, что мы думали одинаково о любимых героях и оценивали их поступки похоже. И это тоже казалось мне знаком судьбы, как и встреча со старым астрологом, который за четыре хеллера предсказал нам счастливую жизнь, как и две половинки фасолинки в праздничном пироге… Я помнила, что жениться Иштван не хотел, но мне было бы достаточно его обещания любить меня.

В праздник Пасхи мы гуляли допоздна. Церковная служба в соборе Святого Стефана, запах рыбы и сырых водорослей с берега Дуная, поцелуи под плакучей ивой — не хотелось расставаться, пусть уже и пробило полночь, и на улицах было отнюдь не так безопасно. Но все когда-то кончается, и мы стояли на обычном месте, где всегда встречались и прощались. Иштван крепко обнимал меня, уже не стесняясь того, что кто-нибудь может выглянуть в окно и заметить нас. Фонарь над крыльцом соседнего дома качался от сильного ветра, и издалека слышалась пьяная песня про трех красавиц.

— Завтра не жди меня, Камила, — шепнул он мне на ухо. — Я попробую прийти в четверг.

Я кивнула. Три дня казались невыносимо долгими, но чего они стоили, если сравнить с двумя годами?

— Приходи, когда сочтешь нужным. Я буду ждать, — шепнула я, и мы поцеловались, а потом еще и еще, пока, наконец, нас не прогнал ночной сторож. Иштван дал ему денег, чтобы тот выпил за наше здоровье, и старик с ворчанием спрятал монеты в кошелек, жалуясь на тяжелую жизнь. Его недовольство было таким потешным, что мы, не сговариваясь, рассмеялись, когда он принялся ругать свою негнущуюся ногу и бестолкового шурина, взялись за руки и побежали вдоль по улице. Наверное, тогда я могла бы полететь, если бы очень захотела.

Когда я вернулась, раскрасневшаяся, с опухшими от поцелуев губами, в доме гробовщика никто не спал, и мне не удалось незаметно проскользнуть на кухню: гости господина Тишлера усадили меня за праздничный стол, и госпожа налила сладкого вина. Я и без него была пьяна, потому болтала без умолку о всякой ерунде, словно безголовая кокетка, и мне то и дело отпускали комплименты. Впервые мне нравилось беззлобно поддразнивать мужчин, и я не боялась их и не стеснялась, как обычно, словно Иштван снял с меня тяжелое, многолетнее заклятье. Перед сном я мечтала, как мы уедем куда-нибудь из Вены, заведем хозяйство и будем жить ладно и мирно; перед окнами я посажу шток-розы и дикий виноград, и Арап будет нежиться на траве под солнцем, подставляя живот его лучам, а на очаге будет вариться обед, и, может быть, прозвучит детский смех, так похожий на смех Иштвана…

Хорошее настроение не оставляло меня и в следующие дни, и госпожа Тишлер беспокойно поглядывала на меня. Она осторожно расспрашивала про комиссара, но я только пожимала плечами и отвечала, что забыла о нем напрочь. Господин Тишлер в шутку пенял мне, что я отпугиваю смерть своим радостным видом, но, кажется, он был доволен, потому что родственники покойных платили тогда щедрей, чем когда бы то ни было.

Я знала, где находится дом хозяина Иштвана, и если мой путь пролегал в той стороне, то старалась пройти мимо него, в робкой надежде случайно повидаться. Конечно, я не собиралась здороваться с Иштваном, но мне было бы приятно, если бы он увидел меня и подал знак узнавания: улыбка, слово, жест.

В тот день то начинал моросить дождь, то сквозь низкие клочкастые серые облака проглядывала синева, дул неожиданно холодный ветер, и я возвращалась домой, кутаясь в суконную тонкую накидку с капюшоном. На душе было хорошо, как все последние дни: я относила снадобья для младенца, которые прописал доктор Мельсбах, и за последние дни ребенок пошел на поправку. Мне было приятно видеть чужое счастье, ведь когда счастлив сам, хочется делится им со всеми. Частичка благодарности большой семьи распространилась и на меня, хотя по праву она принадлежала только Йоханнесу и аптекарю, и я несла домой свежие яйца и тонкую льняную ткань на рубашку доктору.

Всякий раз, когда я сворачивала в переулок Иштвана, меня охватывало предвкушение чуда, как бывало давно, в детстве, перед большими праздниками. Так было и в этот раз, и я замедлила шаг, прежде чем повернуть.

У его дома стояла нарядная карета, почти перегородившая улицу, и я остановилась, не решаясь идти дальше. Старый слуга с добрым морщинистым лицом отпер дверцу и помог выйти нарядной девушке в розовом платье. На шее у нее была жемчужная нить с медальоном, кружева на рукавах тонки и полупрозрачны, а ленты на подоле шелестели и шуршали при каждом ее движении — она напоминала райскую птицу, которая по ошибке залетела в пасмурный город. Черты лица по красоте ничуть не уступали платью, наоборот, превосходили его — чистые, точеные, разве что подбородок был чуть длинноват. Она с радостным возгласом бросилась к дверям дома, и на сердце у меня почему-то стало холодно, хотя я еще не видела того, кто вышел ей навстречу. Со звонким лаем ей навстречу выбежал Арап и начал ластиться к ее ногам, почти также, как встречал меня, но еще радостней, еще безудержней.

Она обнимала Иштвана, ничуть не стесняясь всей улицы, и он шутил с ней, и красавица с готовностью смеялась. Они были равны — оба красивые, нарядные, умные, ровесники, и я даже не почувствовала ревности, лишь усталость и пустоту, как будто все мои чувства смыло вон. Из кареты показалась служанка, похожая на бабушку-ворчунью из сказки. Она передала Иштвану какие-то коробки, перевязанные лентой, с любовью погладила девушку по щекам и шутливо погрозила ей пальцем.

Я попятилась назад. Выше моих сил было смотреть на эту идиллию, и почему-то казалось, что эта девушка отняла у меня все, что мне принадлежало, хотя, наверное, было наоборот. Кем она была? Невестой? А кто тогда я?

— Правда, красивая пара? — послышался голос сзади, и я вздрогнула. Рядом со мной стояла женщина с постаревшим раньше времени лицом. Я пожала плечами, не в силах ответить ни да, ни нет, но мой ответ ей был и не нужен.

— Люблю смотреть на молодоженов, — продолжила она мечтательно. — Отец невесты нанял семь белых лошадей, украшенных попонами из золотой парчи, и два факельщика бежали перед ними и разбрасывали деньги, чтобы люди выпили за счастье новобрачных.

Девушка наклонилась почесать Арапа, и тот с готовностью упал на спину, потешно вытянув переднюю лапу. Они с Иштваном рассмеялись в унисон, взглянули друг на друга и вновь поцеловались. Я отвернулась и сломя голову побежала прочь: это был Рай, в котором мне не было места.

Сразу вернуться домой я не могла и бесцельно бродила по улицам: бездумно глазела на уличные представления, купила сладкий брецель, чтобы заесть пустоту внутри, зашла в церковь и сразу вышла, потому что на месте мне не сиделось. Я не винила Иштвана, не могла его винить, ведь это я сделала первый шаг к нему, когда вообразила себе, что он вернулся за мной, но все-таки недоумение не покидало меня: ведь он продолжал со мной встречаться. Я остановилась у модной лавки и посмотрела на свое мутное отражение в большом окне: худая, с отвратительным прямым носом, с волосами буро-серого цвета, с тонкими губами и острым подбородком, одета бедно — никакого сравнения с его женой. Кому в здравом уме я вообще могла понравиться? Никакая краска для лица и никакие наряды не спасут такую уродину. Мне вспомнились давние слова Иштвана про лягушачий возраст, и я поскорей вытерла глаза, чтобы не расплакаться. Мой лягушачий возраст так и не прошел.

За окном, полуприкрытым занавесью, с хозяином ворковала пара: кавалер покупал своей даме чулки. Хозяин рассыпал перед ними разноцветную гору шелка: белые, розовые, голубоватые, желтые, с вышивкой и лентами, на любой вкус, только выбирай. Он почтительно склонился перед ними, галантно отставив ногу назад, и красавица улыбалась шуткам своего провожатого и бесстрашно вынимала понравившиеся чулки из-под низа горы, кокетливо приподнимая юбки, чтобы приложить ткань к тонкой лодыжке. Она кого-то напоминала, но я никак не припоминала, где могла ее видеть. Кавалер повернулся к хозяину, чтобы осведомиться о чем-то, и мне показалось, что у меня кружится голова: это был Штауфель. На всякий случай я перекрестилась, но он никуда не исчез, и тогда я поспешила уйти. Вена — тесный город, хоть здесь и легко затеряться.