Глава тринадцатая

Бред и жар не отпускали меня три недели, и все эти дни мне казалось, что я плыву в лодке по темной, бесконечной реке, по берегам которой тянулся унылый ивняк. Мне хотелось утонуть в спокойных волнах, чтобы отведать прохлады и заглушить боль, выжимавшую каждый член моего тела, но я не могла выйти из лодки, и я плакала от бессилия, потому что жажда и желание истязали меня, день за днем, минута за минутой. Изредка лодка исчезала, и тогда я видела обеспокоенного Иштвана, или светлый чепчик незнакомой женщины, или блестящую оправу очков, за которыми скрывались чужие, холодные глаза.

Когда сознание вернулось ко мне, я была так слаба, что еле-еле смогла повернуть голову, чтобы взглянуть, кто сидит за столом, на котором горит свеча. Мое тело казалось чужим, неподатливым, но жар исчез, и в первый раз за долгое время мне было хорошо, несмотря на сильную слабость и жажду.

Огонь свечи отражался от мелькающих спиц, и я зажмурилась. Тот, кто вязал, подошел ко мне, и мягкая рука, пропахшая деревянным маслом, коснулась моего лба. Я хотела спросить, где я, но из горла вырвался лишь хриплый клекот. Мне приподняли голову, и медный край ковшика ткнулся в сухие губы. Я почувствовала вкус отстоявшейся воды, смешанной с вином, и жадно принялась пить. Утолив жажду, я отвалилась от ковшика назад на матрас, и комната со свечой закружилась вокруг меня.

— Спи, спи… — тихо забормотала женщина. — Отдыхай, девочка. Набирайся сил и славь Непорочную Деву за свое спасение.

«Я опять девочка».

Сил удивляться не было, и я провалилась в сон без сновидений и иссушающего жара.

Утром мне стало лучше, и я смогла разглядеть свою сиделку. Ей было лет сорок, и она показалась мне старухой, пока хлопотала по хозяйству: чистенькая, опрятная, в темной одежде, какую носят небогатые женщины — юбка выше лодыжек, толстые чулки, жакет на деревянных пуговицах; но она преданно заботилась обо мне, и я была ей благодарна, хоть и не знала ее имени.

— Где Иштван? — мой голос гулко отразился эхом в голове. Женщина споро прибиралась, и шорох от метлы мешался с шумом дождя за окном. В комнате царил полумрак и пахло сыростью.

Женщина помедлила, прежде чем обернуться. Она зажала метлу подмышкой и бесшумно подошла ко мне. Она погладила меня по голове, как будто готовила к тяжелым вестям, и у меня на душе стало беспокойно.

— Где он? — настойчиво повторила я.

— Твой брат уехал три дня назад, — неохотно сказала она.

— Уехал?..

— У него закончились деньги. Ты долго болела, а доктора и лекарства стоят нынче дорого. Последние монеты он оставил мне, чтобы я позаботилась о тебе, — она запнулась в конце, и я не сразу поняла, что Иштван подразумевал не только мое выздоровление, но и похороны.

Я вздохнула. Горячая слеза скатилась по моей щеке, но жесткие пальцы смахнули ее.

— Не надо плакать, Камила. Он вернется через несколько месяцев, как только сможет. Тебе повезло с братом. Я принесу тебе поесть.

Я покачала головой, но она не слушала меня и правильно сделала.

Когда запах мучных поджаристых клецок в овощном бульоне коснулся моих ноздрей, мне тотчас захотелось есть. Удержать ложку в кулаке мне было еще нелегко, и добрая женщина покормила меня, хотя я очень стеснялась, что затрудняю ее. После еды у меня опять начали слипаться глаза, и я проснулась через несколько часов, когда пришел доктор. К счастью, он ничем не напоминал того доктора, и даже не стал меня осматривать: только спрашивал хозяйку о моем самочувствии, аппетите и настроении, всякий раз властно взмахивая рукой, когда я пыталась открыть рот, рассматривал на свету горшок с мочой и строго глядел на меня сквозь позолоченные круглые очки, похожий в них на ученую сову. На прощание он оставил рецепт на чудодейственные пилюли и сказал, что теперь его можно звать, только если мне неожиданно станет хуже. Я слышала, как за дверью он негромко сказал хозяйке, что удивлен тому, что я выжила, и поторопился позавчера с советом найти священника. Я хотела обрадоваться своей живучести, но не смогла: внутри меня было пусто, как в армейском барабане, и только тоска по Иштвану свернулась под сердцем. Кто же будет говорить со мной и подбадривать в плохие дни? Несколько месяцев казались бесконечным сроком, и я радовалась только тому, что он не остался один, но взял с собой Арапа.

Хозяйка дома была вдовой, и ее муж когда-то задолжал отцу Иштвана, в те незапамятные времена, когда не началась в нашей стране война, а я еще не родилась. Ее звали Амалией Эртингер, и, хоть она просила называть ее просто тетушкой Амалией, в первое время я все время сбивалась и вежливо обращалась к ней, как к госпоже. Она неотлучно сидела у моей постели, неразговорчивая, но неизменно ласковая, втирала мне в кожу смоляное масло от пролежней, терпеливо кормила с ложечки и выносила за мной поганое ведро, пока остатки болезни окончательно меня не покинули, и я не встала на ноги.

За окном все чаще шел дождь, и низкое осеннее небо предвещало скорую зиму. Я ждала, что Иштван вернется, но он с моим добрым псом точно сгинул где-то на дорогах Империи и не прислал ни единой весточки. Я помнила, что он не любит писать, хоть и умеет, и заговаривала свое ожидание тем, что расспрашивала об Иштване тетушку Амалию, как только выдавалась свободная минутка. Она призналась, что в первый миг не узнала его и пустила нас лишь из христианского сострадания, но потом, когда Иштван предложил ей денег за доброту и напомнил название городка, откуда был родом, тетушка Амалия слепо уверовала, что он действительно сын своего отца. Она добавляла, что даже если б это было неправдой, его забота обо мне искупила бы любую ложь: каждую ночь Иштван сидел у моей постели, смачивал мои губы водой, когда мне хотелось пить, обмахивал меня от комаров и мух, кормил меня бульоном и размоченным хлебом, менял грязное белье, и все с шутками, как будто ему было вовсе не в тягость наутро идти и искать работу, чтобы купить мне еды на вырученные деньги. Добрая женщина дивилась, что мы с ним не сильно похожи, и жалела наших родителей; только от нее я узнала историю его семьи, сославшись на слабость памяти. Мать у него взаправду была турчанкой, дочерью купца из Измира; обманом и хитростью отец Иштвана похитил ее из родительского дома, покрестил и женился. Сам он служил в унгарском пехотном полку графа Йозефа Эстерхази, где и познакомился с будущим мужем тетушки Амалии. Еще до войны он ушел в отставку, завел сапожное дело и намеревался спокойно жить с молодой женой и новорожденным сыном, но местный люд невзлюбил чужеземку, и по окрестностям прошел слух, что она колдунья и нарочно накликала неурожай да волнения. Когда началась война, их дом подожгли. Она успела вынести ребенка из огня, но умерла от ожогов. Отец Иштвана крепко запил и за несколько лет пропил все, что у него было; а потом замерз пьяным в поле, оставив Иштвана сиротой. Мы были похожи с ним и в этом, и мне показалось, я поняла, почему он пожалел меня, когда за мной гнался капитан.

За время болезни я сильно вытянулась. Последние деньги ушли на шерстяную ткань, чтобы сшить теплой одежды на зиму, и на сапожника, чтобы заказать какую-никакую обувь. Тетушка Амалия была так добра, что не взяла с меня денег за то, что я живу в ее доме и доставила столько хлопот. Она даже говорила, что, если бы у нее были какие-нибудь доходы, кроме маленькой пенсии за погибшего на войне мужа, она бы оставила меня у себя, но, увы, она еле-еле сводила концы с концами: не было у нее ни детей, ни родных, кто мог бы присылать хоть несколько крейцеров каждую неделю. Три чистые пустые комнаты, кухонька и маленький дворик, неподалеку от ткацких мастерских — в Нойбау дома стоили дешево и селились здесь бедняки да рабочие — вот и все ее богатство. Я помогала ей, как могла: сначала с хозяйством, а потом и с деньгами — нанималась стирать к прачкам по понедельникам, когда им не хватало рук во время большой стирки, а в остальные дни торговала лепешками, которые сама пекла из грубой муки. Здоровье у тетушки Амалии оказалось слабым, и по ночам, как только наступили холода, она долго кашляла, сотрясаясь всем телом. Доктор говорил ей, что кашель этот рано или поздно дойдет до сердца — оттого нельзя ей ни тяжело работать, ни волноваться лишний раз, и когда я вспоминала эти слова, то думала, что приношу ей много волнений и тревог, и она может умереть из-за меня, как и все, кто меня любил. Рассказать ей о нашем с Иштваном обмане я так и не решилась, как и о своей судьбе, но иногда она смотрела на меня так ласково, что мне казалось: ей все равно, кем бы я ни была.

Тетушка Амалия не одобряла мои тщетные попытки заработать денег, но отговаривать меня не пыталась. Прачки всякий раз находили к чему придраться: то цвета поблекли, то шов на платье разошелся; одежду они стирали господскую, и всякий раз с меня удерживали до половины обещанной суммы, хотя платили им щедро. Спорить с ними у меня не хватало сил и смелости, я боялась, что в следующий раз мне вообще не заплатят, но утешалась тем, что приношу в дом хоть что-то. С лепешками возни было не меньше. Я вставала в три утра, чтобы растопить печь и замесить простое тесто на воде, за час пекла большую горку и в шесть выходила на улицу с корзиной. Продать их надо было быстро, чтобы они не заветрились и не окаменели, но и на улице подстерегали опасности: воришки, которые не брезговали ни деньгами, ни лепешками, истощенные инвалиды и попрошайки, которые канючили так жалобно, что нельзя было не дать им одну-две лепешки, солдаты, которые ради развлечения порой гоняли лоточников, да иногда некоторые знатные дамы и кавалеры забавлялись тем, что нарочно пускали коня рысью, и тогда нужно было успеть увернуться и не рассыпать товар. Торговля шла ни шатко, ни валко, и те лепешки, что оставалось, я обычно приберегала себе на ужин. Это были однообразные, утомительные, осенние дни, и к концу первого месяца мне казалось, что у меня не было иной жизни. Знала я одно: мне она нравилась больше, чем та, которую сулила мне мадам.

Я с трепетом считала дни до зимы. Когда станет холодно, как мне ходить часами по улицам в моей худой одежке? Про стирку я даже боялась думать; говорили, что денег зимой платят больше, но тетушка Амалия скептически хмыкала всякий раз, как я об этом заикалась, и я видела, какие распухшие и потрескавшиеся руки у бывалых прачек. Они жаловались на ломоту в костях, и что зимой легко подхватить лихорадку, и еще о том, что, не дай Бог, упадешь в воду: если выберешься, то сляжешь в постель на несколько месяцев. Мне было, о чем подумать, но я ждала, что Иштван вернется, и готова была делать все, что поможет мне выжить до его возвращения. Я верила его обещаниям.

Одной ночью, когда тетушку Амалию мучил особо жестокий кашель, она подозвала меня к своей постели. Я еле разлепила глаза и поднялась, чтобы заварить ей травяного отвару, но она остановила меня словами, что ей ничего не нужно.

— Бедная девочка… Совсем замучилась со мной, — вот что она сказала еще, и я насупилась. Мне не нравилось, когда меня жалели, и я вовсе не мучилась. Она закашлялась и погладила меня по руке. После того, как приступ прошел, тетушка Амалия продолжила:

— Хватит тебе еле сводить концы с концами… — она говорила тихо, как будто ветер шелестел осенней листвой. — Вчера я была у господ, которым служила несколько лет назад… Я замолвила о тебе словечко… Ты исполнительная, работящая… Они возьмут тебя служанкой…

Ее вновь скрутило сухим, каркающим кашлем, и она кашляла так долго, как будто хотела выкашлять все свои внутренности. Я смешалась, не зная, как поблагодарить добрую женщину: работать в доме, а не под открытым небом — счастье. Она истолковала мое молчание превратно и поспешила утешить:

— Они хорошо платят и дают одежду. Отпускают на праздники и в церковь.

Я вздохнула.

В церковь я ходила теперь нечасто: долог список тех, кого надо было помянуть и кому пожелать здоровья, а времени не хватало. Обычно я заглядывала туда ненадолго, постоять в тепле, среди красоты, и передохнуть от забот.

— А как же вы?

— Господь позаботится, — уверенно сказала тетушка. Глаза у нее лихорадочно блестели, и она не отпускала меня до тех пор, пока я не пообещала, что завтра же с утра схожу к господам, во Внутренний город за крепостной стеной.

Спать в ту ночь я больше не ложилась, хотя могла бы подремать до рассвета. Я думала о том, что привязалась к этой женщине, и о том, что буду приходить сюда каждый раз, как смогу, потому что может вернуться Иштван, а пойдет ли он к каким-то чужим господам, чтобы повидать меня? Внутренний голос подсказывал, если я что-то для него значу, то пойдет — ему это нетрудно, но я все сомневалась: кто я для него? Многое бы я отдала, чтобы услышать его голос сейчас. Мне не хватало его шуток и его самого, и я вспомнила о Марихен, которая наверняка мучилась также. Мне неожиданно стало больно, когда я подумала, что Иштван может быть сейчас с ней или с какой другой девицей, и захотелось выбежать на улицу, чтобы заглушить эту боль.

Когда рассвело, я попрощалась с тетушкой. Она подробно рассказала мне, как найти нужную улицу и нужный дом, и благословила на дорогу. Мы обе знали, что если все пройдет удачно и меня возьмут, то увидеться нам доведется не скоро. Я хотела сказать ей, что мне она дорога и ценно все, что она для меня сделала, но не смогла. Никакие слова не могли передать моих чувств, и тетушка это поняла. Она проводила меня до порога, и, пока я не свернула на широкую улицу, неотрывно смотрела мне вслед, такая маленькая и одинокая.