Глава первая

Высокий горный хребет, словно ряды широкоплечих титанов, стоящих бок о бок, ограждает горизонт от взгляда. Бессменно снежные вершины тычут в облака, стараясь пробраться в самую высь, в храмовые своды божественных обителей.

Вечно снежные шапки окружены такими же белыми, яркими облаками. Гигантскими шарфами кутают они горные пики, но лишь изредка сползают к земле туманной пеленой. И даже в ясную погоду, когда в нежном лоне ярко-голубого неба отдыхает взгляд, утопая в перине этих божественных морей, горные вершины так и стоят, опоясанные пушистыми шарфами белых облаков.

От гор идут густые, низкие леса, пробраться через которые без топора не стоит даже мечтать. Кривые, но прочные ветви деревьев, словно бы они схватились друг с другом насмерть, крепятся так прочно, что даже у самой земли едва можно найти место, где возможно просунуть руку. Холмами сползают вниз эти густые заросли, и лишь здесь начинается равнина.

Что там, за горами, никто не ведает. Быть может, избранным и случалось заглянуть за эти вершины, но ни в одной харчевне, ни на одном постоялом дворе не найдется даже самого пьяного дурака, чтобы врать, будто ему известно о происходящем по ту сторону горных великанов. А потому есть лишь один мир — мир по эту сторону горной цепи, да и тот слишком велик, чтобы мечтать о безумном путешествии через снежные вершины.

Отсюда горы расходятся в другую сторону горизонта. Словно две змеи, уползают они в разные стороны, открывая громадный мир для путешествий, и для мечтаний. Здесь начинаются царства, которые тянутся настолько далеко, что даже в самую ясную погоду взгляду никогда не удается добраться хотя бы до острых замковых башен соседних царств, и даже замок местного царя едва виден отсюда, и кажется маленькой точкой на самом горизонте.

Отсюда земли неизменно идут вниз. От гор по ним бегут ручьи и бурные реки, спускаясь все дальше к границам царства. Почти ровные земли тянутся на протяжении всего живоземья, лишь вблизи гор прерываясь холмистыми участками. А в самом конце живой земли, невообразимо далеко отсюда идет бесконечная война со служителями мрака, чудищами огненных земель.

Сюда, в такую даль, могут добраться лишь чудные слухи и басни. То ли чудища всесильны, а то ли бессмертны, то ли орды их нескончаемы, а то ли рождаются те жуткие порождения едва ли ни за часы или даже минуты. То ли бестии черной бездны возвышаются над землею на три роста, а то ли они мелкие и прыткие, и размером всего с ладонь, но сотнями и тысячами бросаются на воинов, пожирая несчастных защитников царств в мгновение ока.

В такой дали, на самой окраине живоземья… и не удивительно, что здесь трудно ожидать услышать внятный рассказ о том, что происходит там, на самой границе человеческого мира, где храбрейшие из людей борются с ордами чудищ. Оттуда никогда почти не возвращаются, там идет бесконечная война, но порой старый, усталый воин, изуродованный и покалеченный войной, оказывается где-нибудь в харчевне, куда его приносят друзья или родственники, и где ведает он свои истории, выклянчивая у добрых людей кружку хмельного пойла. Там он рассказывает свои байки, которые слышит какой-нибудь торговец, а затем эти басни начинают путешествие. Меняясь от слова к слову, от рассказчика к рассказчику, от дома к дому, эти байки путешествуют через все живоземье, прежде чем оказаться здесь, на самой его границе. А тогда уже и нельзя подумать, будто осталась в пересказанных тысячи раз историях хотя бы капля истинного их смысла.

Да и сама та бесконечная война порою мнится одной из выдумок, какими потчуют гостей трактирщики, хозяева постоялых дворов и харчевен, пьяницы и бродячие торговцы. Быть может, нет ее, не было никогда, а все это лишь выдумка, но порою случается, что проберется в царства одно из чудищ, погубит сотню беззащитных душ, а после тут же разлетится жуткий слух во все уголки живоземья. Такое чувство, словно бы это случается только для того, чтобы никто не забывал об угрозе из огненных земель, но потому и сомнений в этой угрозе никогда не возникает. Потому и рвутся бесчисленные храбрецы сложить голову на бесконечной войне.

И здесь, в этой части одного из множества царств, у самого подножия горных стоп, прямо вокруг щедрого ручья стоит деревушка. Людей здесь живет всего сотни три, но отсюда всего полдня пешего хода до ближайшего городка. Там уже кипит жизнь, там торгаши и царские стражники, там большие амбары, там высоченные, аж двух, а то и трехэтажные хоромы со светлицами и длинными коридорами, а здесь у каждого свое хозяйство, козы и овцы, куры и собаки, кошки и другая живность — все под боком, прямо за стенкой от дома, а то и вовсе в одной комнате с полатями, или сеном, укрытым овчиной, на которой спят люди.

Кому-нибудь здесь будет скучно, но только не Исэндару. В свои тринадцать он уже устал ждать час, когда судьба призовет на великий бой, когда настанет время свершений и завоеваний, устал ждать, когда боги даруют ему возможность разгромить проклятую нечисть, порожденную огнем и мраком. Желая спасти мир от этой гадостной напасти, не удовлетворяясь, как остальные, слушать истории о соседской бабке и местном сумасшедшем, он пылает страстью и нестерпимо жаждет поскорее бросить отчий дом и рвануть навстречу приключениям.

— А ну стой, гаденыш! Стой! Убью! — пытается догнать мальчишку старый кузнец. — Тьфу ты! Мелкий ты!..

Исэндар даже не оборачивается. Сердце колотится так, что, кажется, будто хрустит череп, разрывающийся от каждого удара. Схватив первый же меч, до которого вышло дотянуться, мальчик несется без оглядки к дому, желая лишь скорее исчезнуть, чтобы больше не попадаться на глаза кузнецу.

Да и какая разница? И меч-то дешевка, но главное даже не это: вот стоит вернуться, когда не останется в мире проклятых чудищ, а уж тогда кузнец сам будет хвастать, что его меч первым лег в руку молодого героя.

Мальчишка быстро, словно гончая, добирается до дома и второпях бросает на тряпку вещи.

— Ай! — вскрикивает Исэндар, почувствовав, как крепкие деревянные пальцы больно сдавили край уха, и тут же разгоняется, вереща, как раненый птенец. — Ай-яй-яй-яй-яй! Больно! Пусти!

— Я тебе дам! Больно! — ругается сердитый, родной голос матери. — Ты чего удумал, дурень?!

Выхватив меч из рук сына, женщина лишь теперь замечает наскоро собранные им в тряпку продукты, на миг застывает, а потом хмурится еще сильнее и так оттягивает ухо, что мальчишка вопит, прослезившись.

— А ну не реви мне! — немедленно предостерегает мать. — А то хуже будет! Дурак! Ты чего делать собрался, я тебя спрашиваю! Молчишь?!

Потянув за ухо еще сильнее, женщина сама еле выдерживает, но и нежничать себе не дает, зная, что иначе Исэндар и вовсе не станет даже слушать.

— Отвечай!

— Ладно-ладно! — плачет мальчик, не удержавшись. — Вое-вать… мир…

— Воевать?! Я тебе повоюю сейчас!

Бросив мальчишку на кривую, сбитую из неотесанных палок кровать, укрытую сеном и шкурами, женщина буквально срывает с него штаны и начинает лупить сына без жалости, будто забыв о материнском сочувствии, только что посещавшем ее мысли.

— Повоюй у меня… вот тебе воевать… получай воевать… на тебе воевать…

Спустя всего несколько мгновений Исэндар уже рыдает взахлеб. Мать лупит так отчаянно, что, кажется, плеть и та была бы нежнее. И женщина не останавливается до тех пор, пока сама уже не выбивается из сил. Покачнувшись, она отступает и садится на стул где-то позади, а мальчишка стыдливо натягивает штаны, медленно и осторожно, чувствуя, как от касания ткани ягодицы жжет так, будто одежда вышита из свежей крапивы.

— Воевать… я тебе дам… воевать… повоюешь ты у меня… — задыхаясь, продолжает женщина сердиться.

А мальчик даже встать не пытается, чувствует, что стоит лишь подняться на ноги, как боль немедленно хлыстом ударит по разбитым до красна ягодицам. Уткнувшись лицом, он тихонько плачет, тая обиду за такое жестокое оскорбление героического духа, запертого в мальчишеском тельце.

В молчании постепенно остывает боль. Ее жгучий нрав медленно тает в чувствах, обращаясь таким же пламенным негодованием. Дыхание матери тоже становится тише, легче, спокойней. Чувства женщины унимаются, остывают, превращаются в сожаление, и лишь мысли не дают ей броситься целовать сына: зная, что Исэндар никак иначе не уймется, а то и вовсе снова захочет сбежать, женщина пытается сохранять внешнее недовольство, внутри уже смягчившись и разжалобившись.

— А ну-ка иди у кур приберись, — велит она настолько строго, насколько может, лишь бы не показать, что уже готова сама просить о снисхождении. — А-то удумал тут… работы не меряно, а он… иди, чего разлегся? Хватит мне тут… ишь, воин… надают по заду, так живо домой прибежишь…

Мальчишка вскакивает с кровати и разворачивается. Ноги он расставляет шире, руки сжимает в кулаки, глядит сердито, не пряча злость и обиду. Краснощекий от слез, Исэндар тяжело дышит, хочет что-то сказать, но не может отыскать слов. Ведь не будут его чудища лупить… да только говорить об этом как-то глупо. Вот и злится он еще сильнее, и обида в душе лишь разгорается.

— Ну чего ты уставился-то? Работать кто будет? Нам с отцом тебя что ль до скончания веков прокармливать? Иди к курам сходи…

— Прокармливать! — передразнивает мальчишка. — Да я б… да я и сам бы!..

— Ну, хватит…

— А вот и не хватит! А отец чего?! Пастухов учить только и может! Да и чего…

— Много ты понимаешь, — нахмуривается мать. Она поднимается с табурета, кривого, как весь этот дом и как вся деревенька. — Не твоего ума дело. Ежели отец пастухов и учит, надо так, значит.

— Ага, — отворачивается мальчик. — То-то пастухи за глаза про него и говорят, что шел бы к царю, раз умный такой.

Грубая, как древесная кора, женская ладонь ударяет по столу, и звонкий шлепок разносится по комнате, быстро глохнет среди бревенчатых стен, но отзывается эхом в памяти встревоженного звуком ума.

— Хватит, сказала! Быстро работать! Или перед кузнецом сам будешь кланяться! Глаза б мои тебя не видели!

И тут же Исэндар успокаивается. Хочется брякнуть чего-нибудь, но взгляд сам виновато опускается вниз, хребет прогибается, а ноги шагают в сторону курятника, где за стенкой вечно кудахчут надоевшие птицы. Сейчас опять придет кузнец, что б его, ругаться будет.

Тут же и обида нечаянно теряется. Конечно, остается неприятный осадок, но с матерью не поспоришь. Рассердишь, так она еще всыпет пуще прежнего. Зато, перед кузнецом извиняться не заставит, и кажется, будто бы есть тут какая-то справедливость, ведь свое мальчик уже получил.

— Открывай! — без прелюдий тарабанит кузнец в дверь так, словно лупит по наковальне. — Я сейчас…

Женщина сразу распахивает дверь, а Исэндар успевает юркнуть в проход и спрятаться за стеной в курятнике. Он осторожно слушает, что же в этот раз получится, а впрочем, уже не очень волнуется, зная, что уж кузнеца к сыну мать ни за что подпускать не станет.

Впрочем, едва дверь распахивается, как разъяренный мужичок, в годах и с проседью, невысокий, крепко сложенный, начинает тут же во весь голос материться, размахивая кулаками. Он пытается войти в дом, но женщина умудряется держать незваного гостя на пороге и насилу его успокаивает.

— Да тише же ты! Чего подумают! — верещит она испуганно. — Чего разошелся! Да уймись же, всеми богами живоземья заклинаю, уймись!

Наконец, мужчина успокаивается. Он выдыхает так мощно, что раздувает пышные седые усы, аккуратно уложив их вокруг больших, опухших, покрытых трещинами губ. Только вот не слова женщины его успокаивают, а ее вид. Мозолистые руки, покрытые синяками и царапинами, крепкая, твердая кожа, сморщенное лицо, впалые щеки и усталые глаза. Из-под косынки торчит облезлая коса, которую бы лучше и вовсе отрезать, а то даже смотреть жалко. Все, как и всегда, но каждый раз ее замученный вид не дает разойтись в сердце гневу.

И все же, смягчившись, кузнец не теряет всей злобы, просто не решается обрушивать ее на эту бедную женщину.

— А ну пусти, О́бит, — хмурится он, напирая. — Пусти, дай мне с гаденышем твоим покалякать.

— Не пущу. Куда? Чего еще надумал?

— Да ничего не надумал! — кузнец хватает руку женщины и отталкивает ее в сторону. — Дай поговорить. Дам ему по щеке разок, чтобы знал, да и всего! Не убью ж.

— Дурень! Голову проломишь еще, — сердится женщина. — На вот, меч твой, забирай и иди с миром, сама я с ним поговорю.

Меч кузнец сразу отнимает, да вот только не уходит. Довольства ему от такой развязки не прибавляется, но мужчина все же чуть медлит, прежде чем снова напирать со своими претензиями.

— Да сколько ж можно уже, а? — недоумевает он, говорит уже потише, но шипит от недовольства, все еще ничуть не успокоившись. — Третий раз за неделю. Что б его, выкормыша.

— Да уймись ты уже!

— Да чего уймись? Сама должна понимать, чай, не маленькая. Тащит, и тащит, и тащит… дай я ему вмажу разок, а, сразу!..

— А ну иди отсюда, — нахмуривается женщина. — Иди, богами заклинаю! Вмажет он… я тебе сама вмажу сейчас! Как своему всыпала, что аж грудь с шеей от слез покраснели, так и тебе всыплю, будешь меня тут еще учить.

— Тьфу, дура. Да где ж ты всыпала?! Когда б всыпала, так он бы не полез! А то лезет, через каждые две-три ночи. А ну дай я вмажу! Вот и посмотрим…

— А ну кыш сказала! Ух, иди отсюда, старый, пока я тебя учить не стала!

Женщина начинает толкать кузнеца обеими руками, вместе с ним выходит на улицу, где оба в лучах жаркого солнца, вместо того чтобы еще больше распалиться, сразу же успокаиваются.

— Мальчишка же, дурной еще, — говорит Обит. — Ну чего ты, сам что ль не знаешь, как оно бывает? Уж не мне-то тебе рассказывать.

Кузнец лишь недовольно кривится.

— Уж я-то знаю, как ты в его годы…

— Ну ладно! Ладно! Хорош! Замела тут языком…

— Вот то-то, — вздыхает женщина и окончательно успокаивается. — Ну, иди, не серчай. Ты уж прости его, дурака, а? Я всыпала, ты не думай. Так всыпала, что вовек не забудет. А ты иди с миром, не держи зла. С кем не бывает? Воевать, говорит! Слыхал?! Я ему так всыпала…

— Э-эх. Тьфу! Ладно, — соглашается кузнец. — Пес с вами. Да только я тебе сразу говорю, ты уж на меня тоже зла не держи, но ежели я твоего гаденыша в кузне схвачу, уж я ему щеку-то разукрашу! Чтоб знал.

Прощаются они жестами, чего из дома не разглядеть. Когда женщина заходит обратно в дом, из двери, ведущей из спальни прямо в курятник, торчит лохматая, грязная, криво обстриженная голова Исэндара. Мать ловит его взгляд, блестящий от случайного лучика солнца, полный живости и интереса, а мальчишка глядит на нее молча, ждет чего-то и лишь мгновением позже тихонько заползает обратно в курятник.

Женщина так ничего и не говорит, и день продолжается. Лишь ближе к вечеру, когда уже солнце, устав, торопится закатиться за горизонт там, вдали, где остриями башен тычут в голубую высь замки чужих царей, мать велит отправляться к горной поляне.

Там, как всегда, отец занят своими речами. Мальчишка быстро добирается до места по узкой, хорошо вытоптанной тропке, но здесь прячется в кустах, услышав отцовский голос и, как всегда, заслушиваясь против собственной воли.

— …так составляется мир, — объясняет он нескольким пастухам. — И всяк может в том убедиться, ежели умом своим пожелает докопаться до этой простой истины.

— Хм… так это как же? — раздается чей-то незнакомый голос.

Исэндар присматривается. Заговорившего он видит первый раз, отчего сразу и присматривается с особенным интересом. Людей здесь не так много, всех приходится знать, все говорят друг с другом, как с родным, так же ругаются, так же обижаются, так же празднуют и так же делятся горем. Потому-то и удивительно заметить кого-то незнакомого.

Мужчина, впрочем, отличается только лицом. Такой же пастух, как и те, кто вечно окружает отца. Даже лицом похож. Грубоватый, с кривым носом, уши торчат, выхватывая из потоков горного ветра самую разную мошкару, а с лица свисает грязная, кривая, раскидистая борода.

— Это же… это не то получается, — щурится он с подозрением. — Как же это весь мир из пяти частей может состоять, а?

Отец Исэндара улыбается мягко, уверенно и спокойно, по-отечески ласково. Он в деревне один носит странную рясу, свисающую до самой земли. Желтая ткань его старых одежд, покрытая разнородными пятнами, выцветшая и дырявая, ничуть не делает его мудрецом в глазах других, и именно это больше всего злит мальчишку каждый раз, когда он наблюдает за отцом.

И даже так, всегда интересно послушать. А сейчас Исэндар и не замечает, что вытаращился и даже открыл рот, стараясь уловить как можно больше звуков и расслышать каждое сказанное слово. Ведь редко удается поглядеть на то, как с отцом кто-нибудь пытается спорить.

— Ответь мне, — подсаживается отец мальчика к незнакомому мужчине, — знаешь ли ты иные части, которые составляют мир, или, может, знаешь, отчего слова мои называть заблуждением?

Незнакомец сразу хмурится и теряется.

— Ха-ха, не сердись за такие вопросы, друг мой, — улыбается ему старик. — Всякий должен ими задаваться, ежели намерен доказать свою правоту. Я говорю, что мир состоит весь из пяти частей. В нем есть стихии земли, ветра, огня и воды, и стихия души, объединяющая остальное. Так, будто вылепленный из глины, и создается мир.

Мужчина продолжает хмуриться. Остальные пастухи глядят с интересом, и особенно старательно наблюдает за беседой Исэндар, спрятавшийся в кустах у тропы, ведущей к поляне.

— Да вот хотя б… да вот… — мужчина оглядывается, ищет глазами что-то, чтобы отстоять свою точку зрения, и в окружении деревьев, находит самый очевидный и простой ответ. — Да вот хотя б дерево! А? Ты говоришь, что есть вода, огонь, земля и… ветер! А дерево тогда что?

Пастухи сразу же проникаются мудростью нового собеседника, мгновенно забывают, как только что слушали старика, разинув рты, и тут же оборачиваются к нему уже с таким прищуром, будто уличили в воровстве.

— Да-да, — подтверждают они. — Чего-то ты про дерево-то не рассказывал, а?

Отец Исэндара лишь мягко улыбается. Он встает, двигается, как всегда, неторопливо, с той медлительностью, в которой невольно сквозит усталый дух старой, испытанной временем мудрости.

На лице старика появляется хмурость, а взгляд пронзает землю, направляясь в глубины твердой поверхности сквозь почву. Улыбка тает, но так неспешно, что с трудом можно распознать мгновение, когда легкий, улыбчивый взгляд исчезает, под давлением сменившей его задумчивости.

— Ты говоришь, будто бы дерево не относится ни к одной из стихий, что я назвал, — заговаривает, наконец, старик. Пастухи с особенным интересом следят за каждым словом, почти так же старательно, как это делает Исэндар, и только лопоухий мужик хмурится, уже предчувствуя свое поражение. — Но разве же это так? Ответь мне, разве не льешь ты воду на семечко, дабы проросло оно и дало плоды? А разве садишь ты это проросшее семечко в пустой горшок? А разве же вырастает оно прямо из-под твоей кровати, или же из-под пола в твоем доме?

— Видал? Закрутил! — переговариваются тихонько пастухи, не сдерживая удивление. — Во дает. А ж ведь так и есть-то!

— В земле и только из земли прорастает семя, щедро политое водой, — продолжает старик объяснения. — Землею и водою оно кормится, и воздухом питается, а оттого и не растет в доме, будь то даже землянка. И нужно, выходит, дереву, как и всякой травинке, чтобы сразу все пять элементов соединились в нем. Как и всякой жизни. Обдувает его чистый воздух, из земли, поливаясь дождями, растет оно и питается, и солнце жаркое огненными лучами обжигает его листы, кору и ветви, и душа хранится в нем, в этом древе, соединяя все элементы жизни.

Мужчина не выдерживает и тоже вскакивает с бревна, поваленного вокруг обожженного клочка земли, где сейчас, в такую жаркую погоду, никто не стал разводить костер.

— А животное… а человек?! — встряхивает незнакомец рукой. — Уж, небось, не из земли-то растет! И поливать не нужно! И без солнца-то он не мрет! Так чего же человек и твари всякие?!

Старик подходит ближе и снова мягко улыбается, растеряв задумчивость и уже зная ответ на этот вопрос.

— А разве же не ешь ты плоды дерев, взращенных в земле? — спрашивает он. — Разве же не ешь другие растения? Рыб и других животных? Разве не питается человек ровно тем, что из себя и представляет землю, ветер, огонь, воду и душу? Разве не пьешь ты воду? А ежели пожелаешь без нее обойтись, так долго ли жизнь твоя продлится?

Один из пастухов, открыв рот, вытягивает ладонь, но ничего не говорит. Он берется за лицо и начинает мять щеки, а глядит с таким изумлением, будто до сего момента сам он целиком и состоял из дерева, но, наконец, прозрел.

Лопоухий ничего ответить не может. Только смотрит недовольно, тихонько пыхтит и, кажется, сердится. Как вдруг, старик рассмеивается, и все, в том числе и сам Исэндар, продолжающий наблюдать из своего укрытия, застывают в недоумении.

— Ха-ха-ха!

Отец мальчика подступает к мужчине, а тот поначалу даже отшагивает, будто ждет драки. Старик же размахивается и слабо, но уверенно бьет лопоухого по плечу, сжимает ладонь и глядит по-дружески весело.

— Ты пойми меня, друг, я уж стар, — выдыхает он устало. — Уж не могу я отыскать слов, которые бы заставили меня усомниться в своих мыслях. Прав ли я, или же нет… так бывало прежде. В голове молодой и мысли кипят, словно в котелке, где еще только варится свежая кость. Да вот только суп густеет все больше, а бурлит оттого все слабее. И я, как тот суп, уж и меня пора бы съесть и переварить, а потому не могу я спорить, и то должны делать вы.

Он оборачивается к двум другим собеседникам, отшагивает и становится так, чтобы можно было оглядывать всех троих разом, не мотая головой, а лишь слегка подвигая глазами. Расставив руки, говорит он теперь с особенным жаром, от которого глаза пастушьи искрят и поблескивают.

— Пусть же бурлят умы в ваших головах! — с жаром, мощным голосом, громко и даже яростно заявляет отец Исэндара, что пастухи даже выпрямляют спины, а у мальчишки съеживается кожа и от плеч к пояснице волнами бегут мурашки. — Найдите же истину, которую мне постичь не дано! Ищите! Вгрызайтесь! Скажите мне такой вопрос, чтобы я никогда не смог на него ответить! А тогда… — снова на лице старика появляется улыбка, легкая и спокойная, голос становится тише, а взгляд с тем же добродушием ищет в простых, тупых лицах пастухов что-то, чего найти в этих лицах никогда не получится. — А тогда сами вы будете должны искать ответы, для которых уж слишком густ и неподатлив стал с годами бульон моего ума.

Внезапно раздается шорох в кустах. Исэндар тут же поднимается, не успев догадаться, что какой-то мелкий зверек, слишком поздно заметивший человека, бросился убегать и поднял шум. Этим мальчик себя и выдает, но отец, заметив его, спокойно и добродушно улыбается, поворачивается к собеседникам и вновь заговаривает с ними размеренным тоном.

— Уж вечереет, — сообщает он, лишь теперь обращая внимание на побагровевшее небо. — Пора и нам оканчивать разговоры. И не забывайте, друзья, не мудростью вас желаю я своей увещевать, жажду я в вас самих видеть ту мудрость, что за все годы мне до сих пор так и не открылась… но хватит. Язык болтаться может, как трава на ветру, да вот уму покой все-таки нужен. А потому отдыхайте и приходите снова, когда будете готовы спорить или же искать в моих словах ответы.

И старик, отвернувшись, спокойно отправляется по тропе в сторону дома. Исэндар пытается изображать недовольство, а сам не может не глядеть, какими запутанными, хмурыми, задумчивыми и восхищенными глазами смотрят на мудреца пастухи. И в особенности трудно не заметить сердитый, но усмиренный взгляд лопоухого незнакомца, который до сих пор в мыслях отчаянно спорит с мудрецом, ища возможность доказать его неправоту.

А уже незаметно подкрался вечер. Мрачный туман окутывает едва заметную, узенькую тропку, и мальчик с отцом уходят, спеша быстрее оказаться в кривом, но уютном, родном доме, где их уже ждет горячий, сытный ужин.