Глава VIII. Призраки вечной ночи

В ледяном воздухе то и дело растворялось едва теплое дыхание, на мгновение застывая белесым облачком, прежде чем навсегда рассеяться в стылом полумраке. Сюда, наверх, в узкие тоннели, выходящие на церемониальную площадь бывшей крепости, не проникал ни жар из главной подземной крипты, ни бледный свет. Слишком глубока та была, и слишком хитро петляли проходы под руинами проклятого города. Только холодная тьма и снег встречали стоящую одинокую фигуру на подъеме и смотрящую в никуда. Орсол опустел и забылся в глубоком забвении уже очень давно, но покоя так и не обрел; та смерть, что его постигла, не сделала по-настоящему мертвым, не остановила время и дыхание. Иллюзия падения, поглощенного гнильем и поганой славой, что расползлась по местным землям, как незаживающая язва, скрывала существование, коему не место среди людей. Оно покоилось среди молчаливых камней с того самого момента, как Орсол запечатали, опустошенное, слабое, но пробудилось, едва на мерзкие руины ступила нога того, кто все еще помнил клятву Праетере, желал повернуть все вспять и вновь возродить культ. Едва знающая рука коснулась окаянных останков тех, кто творил бесчинства при жизни, не знал чести, рыл слишком глубоко, черпая тьму, и служил одной лишь своей повелительнице. И явившийся спустя много лет невольный продолжатель подкормил надежду и взрастил то, что давно должно было кануть в небытие, но пустило ростки.

Невысокая фигура сделала несколько шагов вперед и почти вышла наружу, но ледяной и безжалостный порыв ветра тут же ударил в лицо и сбил с ног, заставив отступить назад. Белые бураны были одной из непреодолимых преград, выросших на пути, не дающих покинуть тайные подземелья и вдохнуть полной грудью. Неведомая сила словно ощутила неверное желание девушки и тут же вцепилась в нее цепкой хваткой и вынудила отойти еще дальше от выхода, а после и вовсе вернуться вниз, в усыпальницу. И без того слабая воля Сафир потерялась среди развалин, пропитанных смертью, черным колдовством и страхом; но если до наступивших дней она не знала, чем дышать, то сейчас ее предназначение ясно предстало пред ней, как на ладони. Стремление покинуть разрушенную проклятую темницу безумных фанатиков непреклонной богини, не знающей сострадания, но вознаграждающей своих преданных слуг, возвеличивающих ее имя, таяло с каждым днем. И в голове все чаще звучал холодный и отчужденный голос матери, и казалось, что она была где-то рядом, совсем близко. Ее присутствие сопровождалось требовательными наставлениями и даже приказами, речами, наполненными запутанными загадками, и рассказами о том, что Сафир выпала неслыханная честь. Что на нее пал взор Праетеры, и отвергать признание богини нельзя. Еще в детстве девушка не помнила материнской ласки Рии, видела одну лишь отстраненность и нездоровый огонь в глазах, которые будто видели что-то сквозь пространство; знала только странные учения, которые тогда выглядели, как недобрые сказки и только пугали. И слишком долго ее воспоминания таились где-то в темных углах разума, лишь изредка вспыхивая слабыми искрами, позволяя увидеть, что же было в прошлом. Вспомнить. Но лучше бы этого не происходило, как и лучше, чтобы родственная нить навсегда оказалась разорванной в тот день, когда Рия пропала. Однако природа взяла свое, и то, чему поклонялась мать нашло свое продолжение в потомстве. И не оставалось сомнений, что Паланио-старшая никогда не исчезала бесследно, и ее бледная тень теперь блуждала среди руин Орсола вместе с остальными.

Давно утекшие дни все сильнее пробивались наружу, становились явственнее, и девушка отчетливо припоминала странности, царившие в их доме. Она тогда редко бывала в чужих дворах, но уже в столь малом возрасте чувствовала: домашний уклад ее семьи был далек от обычного. В их доме всегда царило равнодушие, словно в одном месте приходилось уживаться чужим людям; частое молчание прерывалось лишь для того, чтобы прозвучали очередные строгие наказы и тирады о грядущем величии. Отец, который и без того редко бывал дома, словно не замечал дочь, и спал подолгу, будто его одолевал больной морок. Порой, он просто сидел молча и смотрел перед собой, затем «оживал», вел себя, как обычно, и вновь надолго покидал дом, отправляясь в торговое плавание. Если же Рия готовила, то со знакомой пищей она обязательно варила непонятные отвары, которые заставляла пить Сафир, после чего у той случалось помутнение рассудка. Для нее в то время не было тайной, что мать часто по ночам спускалась в подвал и не выходила оттуда до утра. Несколько раз она брала с собой дочь, и одну из таких бессонных ночей теперь особенно отчетливо вырисовывалась перед глазами. Лишь оказавшись здесь, в бывшем прибежище безумных фанатиков, ей открылось, для чего были все те жертвы и лишения, жесткость и даже жестокость, наставления и мучения. В детстве Сафир редко видела мать, как и отца, и ей приходилось коротать время в одиночестве, сидя в четырех стенах и не смея выходить в люди. А том, чтобы водить дружбу с кем-то из городских, с которыми она могла бегать по улицам Глацием-Терры, играть, как это принято у ребятни, речи тем более не шло. Единственным человеком, с кем она виделась, была тетка Алта и ее муж, но в один момент они перестали появляться в доме Паланио. Никто не приходил к семье, которую в городе все сторонились и про которую ходили недобрые слухи, за исключением Ирди, которого жалели и вслух выражали свое сочувствие по поводу того, что он связался с порченной сестрой Алты. И ни единая душа не знала, что на самом деле происходило за закрытыми дверьми, но для тогда еще маленькой Сафир ничего не оставалось тайным, хоть и надолгое время забытым. Она была родной кровью Рии, которая положила свою жизнь, жизнь нелюбимого случайного мужа и зачатого в кругу из остатков последователей Праетеры дитя на алтарь безжалостной богини. Девушка вспомнила, как в одну неспокойную дождливую ночь мать подняла ее и отвела в подпол. До того момента Сафир никогда не спускалась вниз, боясь быть наказанной за то, но тогда женщина даже грубо торопила ее, словно боялась чего-то не успеть. Сирота все еще хорошо помнила, как внизу сильно пахло сырой землей, гнилью и чем-то горьким, что аж сводило дыхание. Везде были расставлены горшки с вьющимися растениями с хилой листвой, но крепкими и увитыми шипами стеблями. У одной из стен стоял низкий алтарь с венчавшим его небольшим каменным изваянием женской головы, заключенной в такое же каменное кольцо, похожее на щупальца спрута. И там, в свете одной лишь масляной лампы и пары мелких свечей, под пристальным взглядом лика, внушающего трепет, Рия окуривала дочь, заставляла есть сухую траву, пить черную тошнотворную воду и произносить совершенно непонятные слова на неизвестном языке. Паланио-младшая не смела перечить, и всего один раз умоляюще посмотрела на непоколебимую мать, за что получила пощечину. Слова, которые когда-то были забыты, вновь прозвучали в голове, и то, что затаилось в прошлом, будто ожило и вновь повторялось...

—… Читай, — Рия силой поставила дочь на колени и вложила той в руки ветхую книгу, страницы и переплет которой едва не рассыпались в прах. — Проси за нас обеих. Великая Праетера, Могущественное Чрево Тьмы и Знаний, услышит тебя и откроет свои объятия, и когда придет час, то ты станешь ее первым проводником, ее сосудом. Мы соберем все части воедино, трещины затянутся и все снова станет, как прежде. Ночь и белый огонь возродится, а вместе с ними и утраченные знания… Они же песчинки, разве не видишь, дитя?

Лицо Рии внезапно переменилось: глаза округлились и впились больным затуманенным взглядом в изваяние; губы задрожали и расплылись в безумной улыбке, полной блаженства, непонятного сострадания. Она водила руками над головой и плела пальцами незримые знаки, произносила какие-то клятвы и взывала к своей богине. Перепуганной Сафир, взирающей на впавшую в больное упоение мать, ничего не оставалось, как повиноваться ей, и опослушно принялась за дело. Она водила глазами по написанному, едва разбирая и понимая смысл слов, а ее язык заплетался.

«… Последний оплот из крови и костей,

обожженных благостной тьмой,

закаленных в вечной мудрой ночи.

Да придет усмиряющий дух,

и наполнится прах дыханием.

Все жертвы приняты, но мертвые

восстанут и пойдут за Праетерой Аирской.

Семя взошло и ростки его крепнут,

а юное тело есть печать и продолжение.

Aje asikie![1]

Aje asikie!..»

Сафир все читала и читала, пока мать билась в исступлении и кружила вокруг каменной головы. Страх сковал и не отпускал девочку, которая дрожала всем телом, но не думала пререкаться с Рией. И она чувствовала, как ее хрупкое и без того слабое тело оставляют силы, их будто выпивали не по капле, а целыми глотками. И в тот самый момент, когда перед глазами поплыла пелена и почти накрыла темнота, Паланио-младшая увидела плотное серое свечение, в котором угадывались очертания силуэта почти безликой женщины. Та занесла руку над девочкой и жуткий холод разлился внутри нее, сковав ненадолго дыхание.

— Настанет час, когда я призову тебя, — шипящий громкий голос змеями просочился в голову Сафир. — Отныне твоя сущность и воля принадлежат мне...

… Девушка выдохнула и прошлась по одному из множества подземных залов, от величия и богатства которых давно уже практически ничего не осталось. Лишь слабые напоминания в виде разбитых изваяний, колонн, алтарей, пьедесталов. Гробницы, уходящие еще глубже под землю, местами завалило вместе с погребениями: урнами с прахом и целыми гробами, где покоились кости преданных служителей культа и просто людей, некогда бродивших по улочкам города-крепости. Разрушения и время не пощадили ничего, не считая ключевой крипты Тилем, которая осталась в целости, несмотря на время и некогда все попытки пришлых искателей сокровищ и любителей легкой наживы разорить ее. Главная крипта все еще стояла запечатанной, ведь ее так никто и не смог открыть. Но Сафир уже знала, что это далеко не так, ведь однажды треснувший сосуд никогда не будет хранить воду. И все же сломанная печать пока еще удерживала за собой все, что когда-то было погребено и забыто, пусть и не полностью. Работы предстояло много. Страх по-прежнему одолевал, но желание доказать, что она достойна быть частью чего-то большего, желание добиться признания матери и той, перед кем стоит падать на колени и не поднимать глаз. Паланио знала: пристальный тяжелый взгляд не оставляет ее, но с тех пор, как Праетера обратилась к ней там, в подвале, она не слышала и не видела богиню. Нет. Малая часть, что осталась от прежней Сафир, кричала от ужаса, горячо требовала отречься и спасаться самой и спасти тех, кого она собралась обречь на ужасный конец, но ее голос ослабевал с каждым днем. От него остался лишь невнятный шепот.

— Пить… Дай воды… Отпусти меня… нас. Ты еще можешь все исправить, — раздался тихий утомленный голос. — Тебе это не нужно. Неужели ты забыла, что говорил Ингир? Ищи свет...

— Зачем ты ее просишь, а? Она же безумна, — послышалось в ответ. — Посмотри, это же ее мать в другом обличье. Зря это отребье защищал мой отец, зря защищал я...

— Заткнись! Заткнись! Ты — жалкий трус, никчемный, хуже потасканного уличного пса. Защищал? Никогда не было такого, и все, что ты делал, было лишь пустой показухой, двуличием. Так зачем ты сейчас всех обманываешь? — вспыхнула девушка и, в одно мгновение оказавшись подле Арона, отвесила ему звонкую пощечину. — Лжец, ты ничем не лучше остальных, кто презирал меня и мою семью. Весь Глацием-Терра скоро пожалеет о том, как обходился со мной, как смотрел на меня и что говорил.

Едва не задыхаясь от гнева, она продолжала свою тираду, и уже направленную не на Арона, а куда-то далеко, но отнюдь не в пустоту. Нежный девичий голос исказили низкие грубые ноты; он дрожал, словно разбитый ржавый колокол, который возвещал лишь о смерти и несчастьях. За девушкой в бессилии и полной беспомощности наблюдали Арон и Йордин. Оба были прикованы цепями и подвешены на стену так, чтобы видели свободу, но не могли до нее дотянуться. Чтобы их мучили мысли о побеге, однако знали, что он невозможен. Несколько дней до этого она провели взаперти в ушедшем наполовину в омертвелую землю бывшей мелкой погребальной часовне. А первые сутки после того, как очнулись до того, как оказаться в Орсоле, сидели на привязи в крохотной и промерзшей насквозь каморке неизвестно где. Оба не помнили ничего из того, что происходило накануне, точно впали в забытьи, однако, когда увидели Сафир, все смешалось и запуталось окончательно. Впрочем, девушка рассеяла их непонимание, объявив, что больше они не вернуться в Глацием-Терру и отныне их жизнь — как и смерть — готовятся для возложения на алтарь Великой Матери. Такова их участь, и Паланио сама ее выбрала для них.

— Сафир, — Йордин облизал губы и поднял голову, — ты же не способна причинить зло. Вспомни Ингира, как он тревожился за тебя, и даже сквозь недуг видел в тебе добро. Ты же...

— Недуг? Это не болезнь, мне открыли глаза, понимаешь? — девушка заглянула в замутненные глаза ученику старого служителя Люциата. — Вы все видели во мне грязь, которая порочит город, как будто я — чума.

— Это неправда. Я видел тебя совсем другой, и Ингир был согласен. Если бы я мог, то...

— Что? Думаешь, я не замечала, как ты смотришь на меня? Только то была не помощь. А Ингир, если бы хотел спасти меня, то не опаивал дурманом, не заглушал мою природу.

— Послушай, я бы тебе ни за что не причинил вреда. Думаешь, кто все время готовил лекарства для твоего покоя?

На секунду лицо Паланио накрыло выражение сострадания и печали, будто ощутила вину и осознала, что ошиблась и пошла неверным путем. Молодой лекарь решил, что сумел достучаться, ведь он вправду верил, что Сафир ни за что не поддастся темному и не допустит, чтобы поганая Бездна вершила ее рукой чудовищные деяния. Но то была только мимолетная слабая вспышка, которая быстро погасла.

— Всего лишь слова мальчишки. Все хотели только одного: чтобы я умерла, сгинула навсегда без следа. Или же желали превратить в посмешище, которая станет послушной, как кукла, на потеху каждому.

— Ты приносишь сплошные беды! — из последних сил прокричал Нут, испепеляя покрасневшими глазами девушку. — Я честно пытался ограждать от проблем, и тебе всего-то стоило держаться от меня подальше. Но мой отец был слишком добр к "несчастной сисротке", и эта обязанность перешла на меня, как зараза. Все говорят, что и твоя мать была такой же, и потому-то твой папаша сбежал при первой возможности. Никому не нужно проклятие. Но слухи ходят разные, никто же не видел, как он уезжал и никогда не получал от него вестей потом. Вот об этом я и говорю: ты и твоя мамаша — одно целое, и между вами нет разницы. Хватит притворяться.

— Арон, не надо, — прошептал Рани, чувствуя, что парень разошелся не на шутку и может поплатиться за это. — Сафир, Сафир, посмотри на меня.

Но Паланио уже не желала никого слушать, она вцепилась в горло Нуту:

— Да что ты вообще знаешь? Отец? Тот человек был мне никем, но мама выбрала его не зря, так нужно было, ясно? Скоро вы оба последуете за ним, — она разжала пальцы и отпрянула. — Осталось подождать совсем немного. Ночь Последователей близка, как и они сами. И я не дам вам умереть раньше срока, ведь в такой глупой смерти не будет никакого смысла.

В день, когда Паланио сбежала по дороге в Зеленые Огни, ее вело провидение и незримые руки, в нее словно вселились проклятые души, не знающие покоя. Когда девушка оказалась в Орсоле, то почти на сутки впала в глубокое забеспамятство — в полусон, в полуявь, в котором все казалось настоящим и лживым одновременно. В тот момент ей и явилась Рия, окруженная безликими фигурами, и многое, что утаивалось, наконец-то открылось. Пришло время для правды. Кровавой, чудовищной, жестокой для любого, кто не касался ее, но вынужденной, священной и рождающей силы для тех, кто вершил и с гордостью нес ее. И это пришлось принять во имя нового начала.

Ирди, человек, которого Сафир прежде считала родной кровью, был одним из многих, кто попался на пути Паланио-старшей, но на которого пал окончательный выбор, был просто небольшой жертвой. Доказательство преданности и кормом великой богине. Той ее части, что могла связаться со своими последователями. Рия была верна ей, как никто другой из того малого числа приспешников, что после падения ордена и убийства главы разбрелась по всему континенту. Мужчина, ослепленный красотой и очарованный дерзким своенравием женщины, готов был следовать за ней повсюду, лишь бы быть рядом. И он последовал. Его разум и глаза застилала пелена обмана, которую не замечал, а едва узнал, что Рия носит под сердцем дитя, окончательно потерял себя. И Глацием-Терра, куда они неожиданно явились, на несколько лет стал его домом. И там же Ирди нашел свою смерть, погребенную в безымянную могилу прямо в подвале собственного дома. Несчастный Ирди, наивный, мягкосердечный, был жестоко обманут. И последнее, что он услышал перед тем, как захлебнуться своей же кровью, был дикий хохот Рии, упивающейся его болью и страданиями, который открыли для женщины давно закрытые дороги. Сама же Рия недолго топтала землю, ибо зов Праетеры был силен и сопротивляться ему означало бы стать вечно заклейменной и изгнанной, не имеющей права прикоснуться к темному источнику сакральных знаний. Все до единого думала, что она просто сгинула без следа в лесах, замерзла насмерть или была разорвана и сожрана диким зверьем. Но узнай люди правду, и что с собой и с бедным Ирди сделала Рия во славу Паретеры Аирской, гнилой дочери Бездны, то избавились бы от Сафир — поганого плода — так, как толпа избавлялись от скверны в далекие и безжалостные времена. Но тайна была сохранена, до наступивших дней...

… Окровавленные и перепачканные в земле руки дрожали, но не от совершенного преступного деяния, а от безудержного восторга и ощущения, что все прошло, как по маслу, и жалкая жизнь Ирди была принята. Рия чувствовала это, ее внутренний голос не мог обмануть. Праетера, прозябавшая в глубинах Бездны, утратившая свою мощь и власть, лишившаяся своих главных и влиятельных адептов в подлунном мире, говорила с Паланио. Она являлась не раз в тревожных снах в виде слабого тумана, но в последние ночи ее визиты были иными: темная богиня представала почти в собственном обличье, но разбитая, меняющаяся, точно все ее существо рассыпалось в прах и пыль Нижних миров. Она была голодна, не имела более того влияния среди земных созданий, как прежде. Но даже оказавшись ввергнутой назад, во мрак, который ее же и породил, некогда сначала пожрав и извратив душу невинной девы, Праетера не утратила собственной сути и силы, что покоились в Бездне, как в проклятой колыбели. И им там было тесно. Рия поднялась с колен и, небрежно отряхнув юбку, немного притоптала землю в том месте, где теперь покоилось то, что осталось от ее несчастного супруга. Дело сделано, его никто не найдет, и ей тоже нужно было уходить из города как можно скорее. Время и Великая Мать не ждут! О Сафир же позаботится кто другой, до тех пор, пока не настанет роковой час; ее жизнь ценна лишь потому, что была зачата в ночь Дикой Мистерии. В ночь, когда каждая из юных девиц, примкнувших и склонивших голову перед Праетерой, желала отдать себя без остатка ради того, чтобы получить «благословение» Бездны. Отцом Сафир мог оказаться любой, ведь безумная ночь длилась так долго, и среди оставшихся последователей, которые славились в своем кругу неуемной похотью и голодом, что могли утолить только молодые тела. Но тот, кто возлег с Рией последним, перед самым рассветом, когда все должно было закончится, но не забыться, позволил Паланио-старшей получить через дитя то, что она желала. Сомнений в том не было никаких, ведь ничто под взором безжалостной Праетеры не было тайной. В дочери ненавистной всеми в Глацием-Терре блудной сестры Алты текла кровь верховного жреца, одного из немногих, что еще остались в живых. Да, он был не молод, но то была важная связь, ценная, которая ставилась намного выше, чем та, что возникла бы от того, кто ползал в ногах, прислуживая остальным. И, быть может, потому выбор пал на Сафир, а не на кого-то иного.

— Спи вечным сном, дорогой Ирди, — насмешливо улыбнулась Рия, с дрожью облегченно выдохнув и презрительно посмотрев на спрятанное ото всех захоронение. — Ты не печалься, что твоя семья больше не увидит тебя и не узнает правды, они все равно скоро забудут о тебе. Зато я всегда буду помнить. Такова судьба, и знаешь, если это утешит, то скажу сейчас, раз не могла сказать раньше: тебе просто не суждено было избежать нашей встречи и всего… этого.

Женщина второпях спустила вниз несколько пустых ящиков, всевозможное старье и палки, которые собрала минувшей ночью. Ненужный скарб она раскидала по земляному полу и углам так, чтобы нельзя было пройти сквозь него без брани. Убедившись, что подвал выглядит так, словно склад придорожной лачуги какого-нибудь пройдохи, Рия спешно поднялась по лестнице, огляделась, словно ждала увидеть кого-то чужого, и покинула дом. Под накидкой она надежно прятала одну лишь котомку, в которой держала разбитое изваяние Праетеры и пару ножей. Беглянка и убийца, ярая фанатичка, растоптавшая и разорвавшая всякие узы с тяготившим ее существованием среди «убогих тварей», без оглядки и в гордом одиночестве мчалась прочь от города. Она знала, что остальное нужное найдет в Орсоле, пусть даже придется рыть снег и опуститься глубоко под промерзшую землю.

Когда-то город-крепость культ избрал не просто так, наложив на него свою цепкую руку. Ушедший в вечную ночь глава закрытого общества Этий безошибочно различал места силы, и Орсол был одним из них; под ним издавна тлела энергия, ожидая, что ее раздуют и она разгорится. И Этий оказался тем человеком, который вместе с остальными последователями Праетеры, решил, что сможет раскрыть и обуздать спрятанную силу, о которой никто из простолюдинов не догадывался. Но ужасный исход и разложение всего, что так долго взращивалось и возводилось, в одночасье уничтожило все труды. Однако ничего не было кончено!

Рия без остатка отдала себя дикому ритуалу, и горячая кровь залила мелкую усыпальницу, напитав собой безжизненную твердь и омыв бездушные камни. Там-то, в непроницаемой тьме, где стены сдавливали, точно гроб, и осталось тело Рии, лицо которой перед последним вздохом украсила перекошенная безумный восторгом и яростной болью улыбка. Со временем неминуемое разорение и развал проклятого города добрались до подземных построек и помещений, и никому неизвестное последнее пристанище одной из последних преданных приспешниц тех дней окончательно ушло глубоко под землю. Ее будто хотела поглотить сама Бездна. И Паланио-старшей была уготована участь присоединиться к тем, кто нашел среди угрюмых башен и крипт свой чудовищный конец много зим назад...

… В чашах неистово затрещал и заплясал огонь.

— Сафир, — вновь подал голос Йордин, не оставляя попыток повернуть вспять грядущие страшные события, разбить их и заставить девушку внимать здравым речам, — то, на что тебя толкает Бездна, несет смерть и беды.

— Нет, оно несет чистое прозрение, а кто не будет способен принят его, кто не вынесет, тот просто исчезнет. Его поглотят дети Праетеры, как только придет час. А пока, — она зачерпнула плошкой воды из нагретой железной вазы и поднесла ее к потрескавшимся губам молодого лекаря, — я буду поддерживать ваше дыхание. Пей.

Рани еще раз умоляюще заглянул в глаза Паланио, но не найдя в них и капли тепла, послушно отпил из плошки. Чуть помедлив, девушка подошла к Арону, который из последних жалких сил пытался высвободиться, что вызывало только смех.

— Отойди от меня, тварь! Сама пей свою отраву, как будто я не знаю, что там у тебя.

— Жаль. Но тебе придется, — она схватила парня за подбородок и насильно влила ему в рот теплую воду. — Ты будешь пить!

Прежде Сафир ощущала себя слабой, не могущей даже дать отпор, когда ее кто-то обижал — словом или делом, — но все изменилось, и ныне в ее теле разливалась сила. И давали ее те, кто давно лишился плоти, и дышал лишь собственным бестелесным прахом. Арон зашелся кашлем, затем плюнул своей мучительнице в лицо остатками воды. Однако цель была достигнута: оба пленника были напоены. Вскоре они притихли и едва могли двигаться и шевелить языками, однако их глаза все еще видели сквозь мутную поволоку, а уши слышали. Внезапно воздух задрожал, сначала мелко, едва ощутимо, но с каждой секундой вибрации усиливались. Где-то в подземельях разнеслось гулкое эхо словно от ударов тяжелых молотов о камни, протяжный зловещий вой и раскатистый рокот. Из украшенного аркой проема в зал ворвался дикий и пробирающий до костей сквозняк, словно где-то пробудилось и вырвалось из недр древнее чудовище, которое раскрыло свою пасть. И дыхание его полнилось смертельным холодом, способным остудить и превратить в кусок льда даже самое горячее сердце. Повсюду разлился запах горящего дерева и смолы, и с каждой минутой становился все сильнее и крепче. И в без того подернутом серым полумраком зале зашевелилась и начала наползать из углов тьма. Точно живая, она двигалась по стенам, касалась своим жутким саваном несчастных пленников и саму Сафир, которая лишь улыбалась, глядя на нее. Из всех выходов, ведущих в потайные коридоры, показались тени. Они звали девушку с собой; быстрый шепот переходил в завывание и почти ритуальное песнопение, а гул тем временем нарастал и нарастал. Бесформенные пугающие очертания, блуждающие в переходах, словно обретали плоть, но были все так же неуловимы. Силуэтов становилось больше, они возникали из воздуха, сотканные их холода и тьмы, окутанные собственной мертвой природой, прошлой жизнью и клятвами, которые так и не были разрушены с падением Орсола.

— Какого бешеного? Проклятое место, здесь все безумие! — слабо дернулся Арон, нервно озираясь по сторонам и жадно хватая воздух ртом. — Прочь, наваждения! Не смейте подходить ко мне!

— О, благословенная Гермен, молю, молю, молю тебя, не оставь меня, — запричитал Йордин. — Защити, укрой меня свооим покровом, не дай тьме поглотить мою душу.

А черные силуэты, в которых стали вырисовывались обезображенные лики, все множились, надвигались, и казалось, что они заполонили собой зал, а где-то там, в глубине коридоров, их еще больше. Редкие всполохи белого свечения возникали повсюду, разбавляя, но не отпугивая бесплотное, но не обретшее покой зло. Руины насквозь пропитались им, как и тайнами, которые были известны лишь тем, кто их хранил. Тем, кто сейчас наблюдал и стеной стоял за Сафир, и жаждал напитаться смертью, выпить каждую каплю, и вновь ощутить все то, что чувствовал при собственной жизни.

«Ты — мои глаза, язык и руки, Сафир. Не отрицай свою судьбу, ты не в силах ее обратить или изменить. Внимай Праетере, внимай Бездне, — прозвучало за спиной Паланио. — Ты не нужна этому миру, ни одному человеку. Безумная, больная, скверна на теле доброго люда, гнилой плод — вот, кем считают ту, кто несет великое предназначение. Тебя отвергают все, кроме нас. Мы — твоя семья. Праетера — наша мать. Эти два огня погаснут, эти два неба померкнут во славу третьего».

— Клянусь, ма… Клянусь, что не подведу, — девушка обернулась и тихо проговорила в сумрачную пустоту.

Нут и Рани окончательно лишились сил и их накрыл тяжелый сон, которому противиться было невозможно. И в нем они не видели ничего, никаких видений и образов, точно на время покинули землю и отправились к праотцам. Сафир же, ведомая голосами, шагнула в один из проходов и вскоре утонула во мгле.