Глава 4

В положенное время аспирантская открылась, впуская нас в нутро, бледное от света ламп, холодное от сквозняков. Стулья стояли точно так, как мы их бросили: Викин задвинут слишком глубоко, почти опрокинут на задние ножки, мой, наоборот — натолкнулся спинкой на парту сзади.

Зелёная поймала меня в дверном проёме, схватила за локоть. Я, дёрганая от страха, едва удержалась, чтобы не ударить.

— Только не говори, что прошла определитель, — зашептала она мне в самое ухо, повиснув на плече, как рассерженный кусачий зверь. — Я всё равно не поверю. Ни один новичок не может пройти определитель.

Я оттолкнула её и торопливо села, чтобы никто не увидел клочки красного тумана, которые запутались в шнурках кед. Перед тем, как выйти из коллекционной, я долго отряхивалась, но разве в университетском полумраке это возможно.

Вика сидела рядом, но как будто отгороженная прозрачной стеной. Уже и речи не шло о том, чтобы она сжимала мою руку под партой, а я почти скучала по прикосновению её птичьих коготков.

— Начнём, — сказал вошедший Шеф.

Я боялась поймать его взгляд, как будто этим я бы выдала нашу тайну. Поэтому я уставилась в парту. Лакированная столешница хранила память о прошлых эпохах. Тех, кто выводил на ней загогулины, могло не быть в живых.

Ярослав поднялся за кафедру сам, не дожидаясь, когда его вызовут. Ворот когда-то накрахмаленной рубашки торчал с одной стороны и лежал с другой, похожий на крыло мёртвого голубя. Шеф надел очки, поймав ими блик света, и секунду смотрел на Ярослава.

— Вы будете отчислены из аспирантуры, — сказал Шеф, отворачиваясь. Будто через очки увидел все мысли в его голове, и даже те, о которых сам Ярослав и не догадывался. — Балл?

— Ноль целых ноль девять, — чеканным тоном произнесла Секретарь.

Ярослав смотрел прямо перед собой с таким выражением, что у меня запершило в горле. Я вдруг отчаянно пожалела, что не помогла ему. В конце концов, мы были с ним на равных: он не справился с заданием, я не справилась тоже. Но мне повезло, а ему нет.

За кафедру вышла Зелёная и торжественно свела руки на груди.

— Я переписала все виды коллекции и выделила новый. Он стоял без этикетки. Ещё немного, и потерялся бы совсем.

— Молодец, — сухо заметила Секретарь.

Сзади одобрительно вздохнул Галка, и на бледном лице Зелёной от гордости проступили веснушки. Шеф кивнул. На этот раз он даже не взялся за очки: они так и лежали, отбрасывая два жёлтых блика. Но эти блики были мёртвые, бессильные.

— Балл?

Она вырвала руку из цепких пальцев Секретаря и сама закатала рукав.

— Ноль целых пятьдесят три, — сказала Зелёная, демонстрируя нам шрамы на запястье. Так, словно я могла бы не поверить.

Следующей поднялась Вика. Глядя в пол, она подошла к кафедре и потянула руку Секретарю, по-прежнему не поднимая глаз.

— Нечего, — сказал Шеф. — Работать было нужно, а не чаи на кафедре гонять. Или что ещё вы там делали?

Он качнул головой в сторону Галки, едва уловимо, так что я засомневалась: было или нет. Но в отражении увидела, как Галка тоже отвёл взгляд. Аша укоризненно обернулась к нему раструбом капюшона.

— Ноль целых двадцать пять. — Карандаш Секретаря дёрнулся, как будто желал проткнуть Вику насквозь. Она тихо всхлипнула. — Плохо. Садитесь.

— Туман. — Меня вызвал сам Шеф.

Лампы дневного света гудели, как раздражённые мухи. После тусклого аварийного света эти лампы были как софиты — прожигали насквозь. У меня горели щёки, а руки были ледяными.

Я старалась смотреть мимо, в облупившуюся стену, чтобы только не видеть этих лиц, испуганного «о», застывшего на Викиных губах, сонную улыбку на лице Галки. Зелёная глядела исподлобья и улыбалась криво, и я ждала, что вот-вот из её рта прорастут вампирские клыки.

— Ноль целых девяносто пять сотых, — сказала Секретарь, и остро заточенный карандаш царапнул бумагу в том месте, где вместо моего порядкового номера теперь стояло моё университетское имя.

Каждый из них смотрел на меня так, словно мечтал оказаться на моём месте. Именно здесь, за кафедрой, с закатанным до локтя рукавом рубашки. Лучшая минута в жизни.

И только я мечтала занять место любого из них.

На самом деле я не должна была стоять тут. Я не прошла определитель.

— Садись, Туман, — произнёс Шеф. Очки играли бликами от белых ламп. — Господа аспиранты, среди вас есть человек, который успешно прошёл уже два испытания.

Великий Дарвин, зачем он это говорил? В спину мне впивались иголки их ненавидящих взглядов. Я села, не поднимая головы, не расправляя плеч, уставилась в чернильные каракули на парте. Каждое его слово — как вколотая булавка.

— Туман, — сказал Шеф в тишине аудитории. Чёрная доска услужливо подсунула мне отражения — Галка и Аша кивали, как две заводные куклы. — Она пришла в университет гораздо позже вас. И достигла гораздо большего, чем вы все вместе взятые. Этой ночью она прошла определитель от начала до конца. Если так пойдёт и дальше, я официально объявлю её избранной. Хотя здесь всё и так ясно. Идите работать, господа аспиранты. Отчёт по третьему заданию строго по графику.

***

— Туман, — сказал Галка.

Подслушивать, прячась в тени деканатовской двери, уже вошло у меня в привычку. Я пришла сюда загодя, как только коридоры университета притихли и притворились спящими. Я понятия не имела, выгорит ли мой план на этот раз, но всё равно пришла, чтобы услышать их разговоры.

Аша с Галкой всегда приходили в тупик у деканата, чтобы поговорить без лишних ушей. А я хотела определённости, потому что теперь уже не понимала ничего.

— Мир ещё не рухнул, — зашептала Аша, переходя с четвёртого диалекта на третий, а потом снова на латынь. Она боялась, что кто-нибудь подслушает, потому что подслушали в прошлый раз, а она не знала, кто, но этому кому-нибудь уже было всё равно, на каком языке слышать. От страха я разбирала любые.

— Но алый туман уже восстал из глубины подземелий.

— И звёзды сошлись. И избранный пришёл на кафедру, где вечный свет, — закончила Аша заупокойным тоном. — Что теперь будет?

— Третье задание, — мерно ответил Галка. Так и представлялось, как он стоит в центре огромной аудитории, амфитеатром уходящей в темноту, и говорит, одним выражением глаз заставляя студентов слушать. Спокойный, безмятежный.

— Она прошла определитель! Если она пройдёт и третье задание тоже?

— Она его не пройдёт. Мы не дадим.

Аша заходила из угла в угол, выбивая дикую музыку из скрипучих университетских половиц. Я вжалась в стену у себя в углу. Я больше не была уверена, что хочу быть избранной. Один отчёт назад всё казалось простым, как рисунок в учебнике.

Теперь в уравнение сыпанули горсть неизвестных, и я потеряла счёт вопросам, на который хотела услышать ответ. Зачем Шеф провёл меня по определителю, ведь он точно знал, что я не справлюсь? И почему Аша с Галкой так не хотят, чтобы в избранные приняли именно меня? Я просто не нравлюсь им, или всё дело гораздо глубже? Или они уже догадались обо всем: о том, как я сжульничала на первом задании, и как на втором мне помог Шеф.

И главное, зачем им нужен избранный? Почему все так ждут его — и приходят к нам на кафедру спрашивать, а явился ли он, и сверлят взглядами нас четверых, чтобы понять, кто же, ну кто. Аша волновалась и говорила ещё громче, чем обычно.

— Она получила университетское имя, — буркнула Аша. — Она прекрасно чувствует себя здесь, знает все переходы, словно в них родилась. Кто знает, может у неё и правда есть удостоверение избранного? А мы с тобой занимаемся тут ерундой. Вдруг…

Я переступила онемевшими ногами. Не испуганная, не обиженная. Принимающая их злые слова, как должное. Никакого удостоверения у меня конечно же не было. Не то, что избранного, а самого простого, аспирантского. Так и не выдали, забыли обо мне, четвёртой из трёх возможных. Я не вписывалась ни в какие нормативы.

— Не понимаю, зачем тогда Шеф её взял? — бархатно отозвался Галка. Ни к кому лично он не обращался. Разве что к университету, но тот не ответил. Тот стоял за моей спиной и тоже подслушивал. И с интересом наблюдал.

— Слушай, я не хочу ронять авторитет Шефа, но он тоже человек. Он ведь мог ошибиться.

— Ладно. Не расстраивайся, но если Туман пройдёт третье задание, нам придётся признать, что она избранная. И Шефа уже не отговоришь.

У деканата раскачивалась лампа, подвешенная на тонком проводе, и в скачущих тенях я разобрала, как Галка берёт Ашу за руку и тянет в сторону кафедральной двери. Я испугалась, что не дослушаю. Не услышу самое важное.

Но услышала.

— Тогда у нас есть один выход, — констатировал Галка. — Доказать, что у неё нет удостоверения. Без удостоверения она никто.

Я с ног до головы покрылась холодными мурашками. У меня не было удостоверения — я просто забыла о нём, пока блуждала по библиотеке, пока сидела в полумраке определителя, пока пыталась хоть как-то уцепиться за своё существование в университете.

Между мной и ними был всего один вздох — податься вперёд, выйти в свет аварийных ламп. И они меня увидят. И тогда, пользуясь мгновением неожиданности, я сумею сказать что-нибудь правильное и громкое.

Например, что нет у меня никакого удостоверения.

Но я не была сторонницей книжных фраз и красивых поз. Потому отступила — тихо, на цыпочках, когда Аша с Галкой скрылись за дверью, — и пошла в коллекционную.

Это — моё третье задание.

Они были тут: стояли, нанизанные на булавки, в тяжёлых коробках с прозрачными крышками. Последние в мире мухи, потому что живая природа снаружи давно умерла. Каждая из этих крошечных двукрылых ценилась едва ли не больше человеческой жизни.

Я взяла одну из коробок — от волнения подрагивали руки. Раньше я только и могла, что смотреть на их красоту через стеклянную крышку. Но теперь я получила третье задание и ощущала в себе силы двигаться дальше.

Счастливые те, кто проучился в университете пять лет — они давно познакомились со своими объектами, а мне всё приходилось нагонять с утроенной скоростью. Да что там я, даже Галка с шумом выдохнул, когда услышал, какое задание для меня приготовил Шеф.

Стоило поднять крышку, как перламутровые крылышки мух затрепетали от университетского сквозняка. Я шикнула на него, чтобы вёл себя потише. Вика в своём углу была так занята, что не обращала на меня ни капли внимания, и это было к лучшему. Я собиралась насладиться наукой по полной программе.

Это был ритуал, который я видела только в воображении, но всегда мечтала произвести: я включила лампу, придвинула к себе микроскоп. С окуляров сняла чехлы, покрутила ручку настойки. Я почти ощутила себя настоящим учёным, допущенным до святая святых, до коллекции университета.

Тонким пинцетом достала первый экземпляр. Прошептала-пропела его имя на латыни.

— Сциапус.

У Сциапуса были добрые, как у киношного лабрадора, глаза. Я осторожно вернула его в коробку и подхватила следующий экземпляр.

— Неуригона, — я старалась говорить ласково, чтобы они привыкли к моему голосу, чтобы начали отзываться.

Мне показалось, что муха склонила на бок круглую голову и посмотрела на меня лукаво. Она вся была тонкая и полупрозрачная, как солнечный отблеск. Переливались шёлковистые заглазничные щетинки.

— Конхопус.

Его лицо походило на карнавальную маску смерти — страшное, с ввалившимися высохшими глазами. Оно меня заворожило, так что я не могла оторваться от окуляров. Красная этикетка означала, что это один из самых редких видов.

С той стороны микроскопа Конхопус рассматривал меня.

Не понимаю, как это произошло. Вика чихнула в своём углу, я дёрнулась и чуть толкнула микроскоп. Всё ещё могло обойтись малой кровью — но от удара покачнулась лампа.

Она упала, маленькой головкой протаранив микроскоп. Я машинально отдёрнула руку. Лампа грохнулась на стол и послала яркий луч поверх моего плеча. Я судорожно глотнула воздуха: булавка, на которой держался Конхопус, болезненно изогнулась. А его самого не было. Осталась только красная этикетка, как знак опасности.

Очень редкий вид. Единственный. Последний.

Боясь лишний раз шевельнуться, я обследовала весь стол, миллиметр за миллиметром. Подняла лампу и осветила каждый уголок. Конхопуса нигде не было.

Я выпрямилась, только начиная осознавать, что наделала. Вика мирно бормотала в своём углу. На грохот она не обернулась — мало ли что у меня тут упало. Совершенно не обязательно сразу думать, что я сломала драгоценный экземпляр.

Вместе с секундами утекали призрачные шансы найти пропажу. Я понимала, что сухая муха могла упасть в одну из пыльных щелей паркета, её мог подхватить сквозняк, в конце концов, от удара она могла рассыпаться в пыль и труху, но об этом думать не хотелось.

Я обыскала стол ещё раз, нашла в ящике кисточку и тщательно вымела пыль изо всех щелей. Бесполезно. Конхопус как будто растворился в воздухе. Осталась только булавка с красной этикеткой.

Мухи смотрели на меня из коробки: десятки глаз — целых и ввалившихся. В каждом из них — осуждение.

Я искала его, пока не заболела голова. Искала, понимая, что уже никогда не найду. Мне бы зарыдать и побежать с повинной к Шефу. Может, тогда у меня был бы шанс на прощение. Но за мной наблюдали мухи: десяток взглядов, в каждом из которых злость, страх, безнадёжность.

Последний экземпляр самого редкого вида. Я взяла булавку и сунула её в верхний ящик стола, под стопку тетрадных листов. В коробке осталась явная прореха в том месте, где стоял Конхопус.

Я была убийцей и лгуньей. Я судорожно переставляла булавки так, чтобы получилось как можно равномернее. Пинцет подрагивал в нервных руках. Мухи дёргались на булавках каждый раз, как я подхватывала одну из них. Дёргались, будто пытались взлететь. Перебирали ногами и зло хватали меня за пальцы.

Я бы шептала им что-нибудь утешительное, но даже сама для себя не находила оправданий. Когда булавки выстроились более или менее ровно, я бросила пинцет и выдвинула верхний ящик стола.

Не самое подходящее место, чтобы прятать такую улику, как алая этикетка. Любой, кто решит покопаться в моих вещах, найдёт её в три счёта. Я сунула этикетку в карман, а булавку бросила в темноту под столом.

В ту же секунду Вика потянулась, откинулась на спину стула.

— Пирожками пахнет, — прозевала она. — Пройдёмся? А то совсем заработались.

Я что-то согласно мяукнула, судорожно возвращая на лицо мирное выражение. И правда, пахло пирожками. Такое случалось только перед большими потрясениями: навсегда притихшая столовая оживала, и по коридору тянулся запах жареного теста. Не к добру это было, ох не к добру.

Или теперь мне в каждой мелочи чудились страшные знаки.

Неладное мы ощутили, как только вернулись в родной коридор. Дверь коллекционной была приоткрыта, из-под неё пробивался лучик жёлтого света. Конечно, это мог быть Галка, или Аша, или даже они оба сразу, но кончики пальцев у меня тут же похолодели.

Через секунду я увидела сквозняк. Когда мы уходили, он спокойно дремал у Вики под столом, а теперь испуганно забился в угол у колонны. Это было совсем плохо.

Я собралась с силами и дёрнула дверь. На полу нашей коморки валялись вывороченные из столов ящики: исписанные листы вперемешку с чистыми, моя жёлтая точилка для карандашей раскололась пополам.

Над ошмётками наших жизней стояла Секретарь — очки, сползшие на кончик носа, и сердито сведённые брови. Прислонив бланк к стеклянной дверце шкафа, она что-то дописывала. Вросшая в пальцы ручка выводила мелкие печатные буквы.

Я застыла на пороге, так что маленькая Вика ткнулась лицом мне между лопаток и нервно вынырнула из-за спины.

— Что там такое… А! — Она испуганно вскрикнула, как будто обожглась, и опять нырнула в безопасную темноту.

Мне стало нехорошо: маленькая красная этикетка могла бы оказаться здесь, в груде растерзанных вещей. Я запоздало испугалась. Красную этикетку я всё ещё таскала в кармане — хотела выбросить, но куда? Если этикетка попадёт во власть университета, пиши пропало. Он способен на что угодно. Например, подсунет клочок красной бумаги Шефу, когда тот будет неторопливо прогуливаться по дальним галереям.

— Спокойнее, — сказала Секретарь, как будто поставила жирный штамп. — Плановый обыск. В уставе кафедры записано такое право.

Она прошагала мимо, вбивая каждый шаг, как гвоздь в наш скрипучий пол. Толкнула и даже не притворилась, что случайно. Вика сжалась у меня за спиной и больно вцепилась плечо.

— А что вы собирались найти? — не выдержала я. Уж лучше бы молчала, но страх требовал выхода. Самый гнусный, самый мерзкий страх разоблачения, как обычно и бывает у преступников.

Секретарь замерла, глядя на меня поверх очков.

— Я бы на вашем месте сбавила тон.

Вика тряслась за моей спиной в беззвучных рыданиях.

Как птицы в преддверье миграции, мы сбились в кучу в коллекционной. Я раньше и не замечала, что комната такая крошечная. Нам с Викой и Галкой уже делалось тесно, а с Ярославом, Зелёной и Ашей даже ногой покачать места не хватало.

— Я точно знаю, что они ищут удостоверение, — сказала Аша, разглядывая пыльный узор на дверце шкафа. — Без удостоверения ничего не получится. А кафедру уже трясут, вынь и положь им избранного. Туман. Ты слышишь?

Стрекоза окидывала всех хищным взглядом с её плеча.

Я знала, что они хотели найти — чуяла Секретарь, чуяла вся кафедра — красную этикетку в моём кармане или то, что вместо удостоверения у меня временная справка из бюро пропусков. Не зря же Аша водила носом, как охотничья собака. Ни секунды она не верила в мои неумелые отговорки.

Я закрыла глаза, откинувшись спиной на холодную стену. Мне бы их проблемы. Безбожно хотелось выйти из душной и тесной коллекционной, просто побродить по коридорам, но я решила, что поспешное бегство может выглядеть подозрительным. Вика сидела, уткнувшись лицом в сведённые ладони.

— А ты по какому праву его требуешь? Может, ты Шеф? Ну тогда сними капюшон, мы посмотрим. — Я отвернулась.

Все наблюдали. Даже Ярослав замер, прекратив попытки пробраться к выходу. Вика подняла голову от стола. Девочка в зелёном плаще таращилась на меня из тени шкафа. Она была такая безразличная, что я порой принимала её за призрака и совершенно забывала о её существовании.

Все наблюдали, и никто не попытался нас разнять.

— Да просто у меня из-за ваших разборок работа стоит. Диссертация сама себя не напишет!

— Гнилая отговорка. — Само собой вышло, что я повысила голос. В царстве мёртвых насекомых наши крики прозвучали чужеродно и дико.

Аша в несколько шагов пересекла комнату и оказалась прямо передо мной. Из темноты под капюшоном меня сверлил почти осязаемый взгляд. Я была здесь хозяйкой — за своим столом, но она была на втором курсе, и потому оказалась непререкаемо сильнее. Не знаю, как она меня не убила, ведь могла. Университет подслушивал, так что накренились стены.

— Девочки, — глухо произнесла Вика. — Девочки, не надо, пожалуйста.

Её никто не замечал. Если бы я допустила слабость, я бы оказалась мёртвой, как мои мухи, и даже ещё мертвее. Наше противостояние длилось всего ничего — минуту или две, но на лбу у меня выступил холодный пот.

— Девочки, — повторила моя Вика ещё глуше. — Не надо. Нет у неё никакого удостоверения. Я его искала, когда Туман была в определителе. Ничего не нашла.

Аша развернулась, выпустив меня так резко, что облегчение нахлынуло прохладной волной. И тут же снова накатил ледяной холод. Я поняла, что значат Викины слова, и не смогла спрятать глупую растерянность.

Это произнесла моя Вика, которая пряталась у меня за спиной и чуть что хваталась за мою руку. Единственный человек в университете, которому я чуть-чуть доверяла.

— Зачем ты соврала нам? — спросил Галка, выступая из тени шкафа.

Стало тихо и легко. Потеплел свет белых ламп. Вжимаясь спиной в холодную стену, я перекатывала в голове новую мысль. Может, если я признаюсь, что никакая не избранная, всем станет легче? Может, тогда прекратятся их бесконечные косые взгляды, шепотки за спиной, руки, лезущие в мою жизнь?

Но Шеф пришёл ко мне — и провёл через определитель. И, наверное, это он подложил мне записку, чтобы помочь с первым заданием. Я не имела права его подводить.

— Ха! Я так и знала! — выкрикнула Зелёная вороньим голосом. — Она же всё время врала и притворялась. Хотела на кафедре зацепиться, чтобы её не выгнали. Сейчас возьмём её за шиворот и потащим к Шефу. Пусть делает, что посчитает нужным. Лгунья!

Это уже перехлестнуло через край моего терпения. Я развернулась к Зелёной всем телом, отгораживая её в углу — спиной к стене. Там, в свете настольных ламп, она казалась совсем девчонкой, школьницей. Только с очень злыми глазами.

— А что, — выпалила я, чувствуя, как от произнесённого немеют губы, — может, у тебя удостоверение есть? Покажи тогда. Решим этот вопрос раз и навсегда. Что же ты прячешься?

Она шарахнулась назад, с глухим стуком врезалась в угол шкафа.

— Зачем вы сразу так? — пробормотал Галка, расстёгивая верхнюю пуговицу на рубашке — ему было душно, я видела, как проступают капельки пота над губой. Ему было душно и тяжело, а он по-прежнему говорил бархатным тоном. Я поражалась его выдержке и боялась его ещё больше. — Не набрасывайтесь на Туман. Первый курс. Ей тоже тяжело. Все крутятся, как могут, а она ещё и не из нашего университета. Расскажи нам, мы не доложим Шефу, — он повернулся ко мне. — Расскажи нам, и станет легче. Мы поможем. Я помогу.

«В музее всем легко», — мысленно согласилась я и сказала — очень спокойно, почти не стуча зубами от ярости:

— Пошёл ты со своей помощью. И эту предательницу с собой забери. Не хочу вас видеть.

Вика заплакала, её плечи судорожно затряслись. Я поразилась, как она может вот так сразу погасить мою злость в зародыше. Не прикасаясь, выпрямить мои пальцы, сжатые в кулаки. Аша погладила Вику по голове. Я сразу оказалась в стороне — в углу, за рабочим столом, и позволила себе короткую передышку, чтобы выдохнуть наконец и собраться с мыслями, а потом поднялась.

— У меня есть удостоверение. Оно в сумке, в дальнем кармане, в шкафу, который заперт на замок. А ключ я всегда ношу с собой. Даже не пытайтесь добраться до него, всё равно не выйдет.

У меня по горлу прокатился шершавый ком слов, которые никогда не будут сказаны. Признаться бы, но как бы одно признание не потянуло за ниточку другое. Тогда придётся говорить, как я сжульничала, когда купила себе немного сил, как шла по определителю за Шефом. Как сломала редкий экземпляр — вот тогда они точно попляшут на моих поминках.

— Всё равно тебе придётся сказать, — произнёс Галка, но теперь даже его бархатный тон звучал шершаво, царапал меня по беззащитной коже. — Но лучше сейчас, чем потом мы выясним сами. Осталось третье заданье. Ты ведь не справишься. Не тешь себя надеждой, ни один первокурсник не сможет определить десять неизвестных видов.

«Особенно если один их них уже сломан», — добавила я про себя.

Он говорил так, будто знал точно — и видел красную этикетку, сжатую в комок через мой брючный карман. А я молчала, изо всех сил стискивая зубы.

— Ну и что нам с ней делать? — Аша взмахнула рукой так резво, что со всего размаха впечаталась в шкаф. Она уползла в темноту, баюкая ушибленную руку, как младенца. — Да вы…

— Да вы с ума тут все посходили, — закончил за неё Галка. И посмотрел испытывающе и строго, как настоящий профессор.

В ту секунду я ни капли не сомневалась, что Галка станет профессором. И у него, как у Шефа, будет личный кабинет. И его, как Шефа, каждую осень, будут доводить до белого каления глупые напуганные аспиранты-первогодки.

Галка обвёл взглядом нас, разом ставших маленькими. Студенты, и те выглядели старше. Зелёная забилась в самый угол между шкафом и стеной, а я, признаться честно, ей завидовала. Я стояла у самой лампы, так что моё выражение лица Галка мог читать, как раскрытую книгу. Наверное, он понял, что ничего от меня не добьётся, потому и кивнул Аше:

— Пойдём.

И они потянулись к выходу, и каждый бросал на меня взгляд, как будто в исполнении старого ритуала, о котором я никогда не слышала. Мне было положено выстоять, и я выстояла, и только потом рухнула на стул.

Хлопнула дверь. Я посмотрела в спину Вике — обиженно сгорбленную, худую до истощения. Мне ведь жить с ней. Обитать в одной коллекционной год, а то и больше. Нельзя, чтобы целый год пророс щупальцами ледяной обиды. Будь ты хоть трижды избранным, один против всех не выстоишь всё равно. Мне отчаянно требовались союзники.

— Извини, — сказала я, чтобы стало хоть немного легче. — Я не хотела тебя обидеть.

Она дёрнулась, мол «да ладно». А может «отстань уже». Я встала и подошла к её столу, заваленному исписанной бумагой и коробками, и чёрными крошечными призраками муравьёв.

— Правда, извини.

Вику трясло от рыданий. Я никогда не видела, чтобы так плакали — совершенно беззвучно, чтобы слёзы вперемешку с чёрной и синей тушью текли по лицу.

— Я просто хочу понять, зачем ты это сделала.

Она помотала головой. На искусанных губах не выступала кровь. Вместо крови была помада — Вика утёрлась и разукрасила алой помадой щёку до самого виска.

— Зачем? Затем, что ты пройдёшь следующее заседание кафедры. Вы все пройдёте. А я — нет. Я отправлюсь в музей в виде засушенного муравья или чего похуже!

— С чего ты взяла?

Мокро стало во всей коллекционной, как будто после дождя. Вика поднялась, надвигаясь на меня, как электричка.

— Туман, всем понятно, что ты избранная. Ты точно останешься, ясно ведь. Ярослава не выгонят, у него бабушка в деканате. Зелёную тоже, она такая… такая. А у меня ни единого шанса. Я должна сделать хоть что-нибудь.

Я молчала. У моих ног парили эфемерные алые облачка. Новое имя ласково щекотало изнутри, отзывалось сладкой болью. Оно вливало новые силы в ослабевшие руки. Не было теперь никакой Яны, никакого номера двенадцать — пятьдесят два. Осталась позади прошлая жизнь, и теперь уже навсегда. Была Туман. От этого я была счастлива, даже когда ядовитыми иголками на меня ощетинилась вся кафедра.

— Нет, — сказала я, глядя в пол. Прозвучало так жёстко, что Вика перестала всхлипывать. — Ты не уйдёшь. Знаешь, чем плохо положение Зелёной и Ярослава? Они одиночки. А нас двое. Двое — это всегда лучше, чем один.

Она хлопнула слипшимися ресницами, и вдруг зло искривился алый рот. Вика сказала:

— Неправда. Нас просто случайно поселили в одной коллекционной. Просто. Случайно. Вместе. Отойти от меня. По санитарным правилам между нашими столами положено быть расстоянию в три шага. Отойди.

— Нет, — повторила я твёрдо, так что голос Вики утих. — Университет ничего не делает случайно.

И всё-таки отошла.

Они со мной больше не разговаривали — ни один из них. Ни Зелёная — чтобы зло прошипеть, как ненавидит, ни Галка, чтобы с благосклонной улыбкой выдать пару советов, ни Аша, ни Вика. Никто.

В столовой они садились, сбившись вместе, как воробьиная стая, и подальше отталкивали от себя шестой стул, чтобы я не умудрилась пристроиться рядом. Я обедала за другим столом, глядя в облупившуюся зелёную стену.

Они молча проходили мимо, если сталкивались со мной в коридорах. Делали вид, что не замечают.

Никто не ставил условий. Но я чуяла, что условие уже поставлено: я говорю правду, или я вечно остаюсь в изгоях. Неприятный выбор. Но я знала, что им ещё хуже. В конце концов, бойкот — это единственное, что они могут мне сделать.

«На кафедру, где вечный свет», — сказала Аша Галке на коридорном перекрёстке. Я опять подслушала. — «Звёзды сошлись, туман поднялся, но с чего ты взял, что это именно наша кафедра?»

Было темно.

Я не знала, чего ждать.

В час перед рассветом я давала отдых уставшим от микроскопа глазам. Я бродила по университету вместо того, чтобы работать. Пыталась понять, правда ли это, что я лучше остальных знаю все переходы и лестницы. Правда ли, что университет помогает мне.

Из тёмных углов на меня дышали чужие сквозняки. Кое-где со стен смотрели портреты мёртвых великих учёных. Я забрела в то самое крыло, к разрушенному переходу, но коридоры на подходах были перевязаны жёлтыми полицейскими лентами. Заклеены так густо, что не остались ни единой щёлочки. И сколько я ни старалась, места разлома так и не увидела.

Я искала новых союзников.

Иногда я останавливалась у самых тёмных пролётов, на узких лестницах, затянутых пылью, как паутиной, и выстукивала по стенам секретные послания университету. Он не отзывался, как и положено старому зданию.

Я приходила в тупик под лестницей микробиологов, где горела единственная жёлтая лампа в железном наморднике. Лампа с надписью «выход» над заколоченной дверью наружу.

Сюда кроме меня никто не забредал. Я принесла квадрат пенопласта, на котором красным маркером нарисовала окружности друг в друге — большую, поменьше, ещё меньше. Когда до рассвета оставалось минут двадцать, я отходила к противоположной стене, сжимала зубы и швыряла в цель булавки. Толстые чёрные, тонкие стальные — они впивались в пенопласт почти беззвучно.

Я готовилась держать оборону.

К рассвету я возвращалась на кафедру. Горели красные и рыжие аварийные лампы — но ещё немного, и вспыхнут белые, дневное освещение университета.

Я поднималась по лестнице, то и дело поглядывая на часы. Они всё не загорались.

Я толкнула противопожарную дверь. Из-за поворота выбивался луч белого света. Четыре колонны перед деканатом — а тех, кто собрался неровным кругом было пятеро.

Вика прижималась плечом к Аше, и Галка медленно водил пальцем, будто выписывал в воздухе какие-то формулы. Слёзы текли по лицу Зелёной. Я замерла в проёме коридора.

Что-то было не так.

Я могла различить, как пожелтели кружева на платье Вики, как сбились носки на ботинках Ярослава, и пуховые подушки из пыли в углах. Было слишком светло. Над нашим деканатом горела белая лампа. В остальных коридорах — тусклые аварийные. Темнота на лестницах, темнота в пролётах между крыльями университета. И только перед нашим деканатом — яркая лампа.

— Вечный свет, — сказала Аша и надвинула капюшон ещё глубже.

Новости разлетались по университету со скоростью электромагнитных импульсов. Раз — и про нашу лампу узнало всё крыло. Два — захрипело внутреннее университетское радио.

— Внимание, коллеги, — ожил динамик над деканатом. — В связи с переходом на режим экономии, дневное освещение университета временно упразднено. Просьба пользоваться настольными лампами и не выходить за пределы обитаемых коридоров в тёмное время суток.

Забыли предупредить, что у нас тёмное время — круглые сутки.

К завтраку на кафедру потянулись первые паломники. Две девушки в узких чёрных юбках и белых блузках в тон потолку, выдавали в себе ответственных филологов. Они были бы похожи, как близнецы, но одна подпирала макушкой дверной проём, а вторая дышала ей между лопаток, но в дверной проём могла протиснуться разве что боком.

— Скажите, а правда, что избранный пришёл на вашу кафедру? — сказала одна на сильно исковерканной латыни.

Аша сгруппировалась, как будто готовилась броситься на неё и боднуть.

— Официального заявления ещё никто не делал!

Она стояла, загораживая спиной дверь на кафедру. Её бросили на амбразуру. Две девушки кивали с серьёзным видом и строчили в блокнотах, потом они как по команде обернулись к лампе.

— Скажите, а красный туман уже поднялся из подземелий?

Изнутри в дверь кафедры ощутимо врезались — Аша еле удержала её. Капюшон нервно дрогнул.

— Говорю же — заявления не было. Через неделю приходите.

— Скажите, через неделю станет точно известно? А можно уточнить, в котором часу? — Корявая латынь царапала слух. Может, они думали, что биологи не умеют разговаривать на других языках, а может, хотели поразить нас своими знаниями.

Они растворились в темноте лестницы, но явились новые, и скоро перед кафедрой выстроилась шумная и неровная очередь. Спрятавшись в тупике за колонной, я наблюдала, как из неё то и дело вылетает кто-то неудачливый, шлёпается на пол и уныло плетётся в самый конец.

На двери кафедры появилась табличка: «Обед». Потом: «Технический перерыв». Ещё позже: «Ремонт». Но ни одно из — казалось бы — верных заклинаний не работало.

— Уйди с глаз моих, — прошипела Аша, столкнувшись со мной в коридоре. — Не высовывайся, ясно?

Всё равно пришлось ретироваться: они меня увидели, и вся очередь рванула, даже не принимая позу низкого старта. Меня спас только узкий дверной проём. Каждый хотел протиснуться первым, и скоро из паломников получилась отличная пробка, шевелящая множеством рук и ног. Я ушла в коллекционную — всё равно собиралась поработать — и захлопнула дверь перед носом самых удачливых, которые выскользнули из пробки первыми.

До вечера я просидела один на один с мухами, а потом моё одиночество нарушили. Чуть помятая Вика влетела в коллекционную, притащив с собой запах библиотечной пыли и кафедральный сквозняк. Тот смирно сидел у неё на руках. Хлопнула дверь, и моя рука дрогнула от неожиданности, выведя на пожелтевшем листе длинную загогулину вместо буквы.

— Иди, — бросила она, не глядя на меня. — Там к тебе пришли снаружи, у пропускных терминалов.

— Кто? — Я точно знала, что она ошибается. Ко мне некому было приходить.

— Иди, говорю. Я точно знаю, что пришли.

Студенты уже исчезли. Когда я вышла в холл, там никого не было, кроме охранника, по пояс вросшего в будку. Я замерла, ощущая себя глупо и неуютно. Горели алые лампочки на терминалах, горела вечерняя подсветка университета, только света всё равно не хватало. Из-за тяжёлых дверей тянуло густым запахом наружности.

Мраморный пол заскользил под ногами. Из-за широкой колонны по ту сторону дверей вышла Солнце.

Охранник как будто бы спал, но стоило мне только приблизиться к терминалам, он вперился в меня, так что зачесалось под лопаткой.

— Яна.

Я не думала, что она помнит моё имя. Руки в браслетах из проводов и проволоки, невесомые прикосновения. Она хотела дотянуться, но через терминал не сумела. Стащила с головы капюшон.

— Дождь? — догадалась я по выжженным пятнышкам на её алом плаще.

— Дождь. — Заискивающая улыбка. Ссутулившись, она смотрела на меня чуть исподлобья. А я не знала, о чём ещё говорить. Мы не разговаривали месяц. Или два? Три?

— Как ты здесь?

Я смутилась. Уже очень давно Солнце ничуть не интересовало моё состояние. С чего бы вдруг заинтересовало сейчас?

— Очень хорошо.

— Значит, ты счастлива без нас. Я рада. Я всё равно рада за тебя.

За её словами скользила такая прозрачная ложь, что у меня кривился рот, как от лимонной кислоты. Мы помолчали. Она снова потянулась ко мне, грудью легла на терминал. Я шагнула назад. Пряча глаза, Солнце сцепила пальцы.

— Знаю, ты обижена. Мы плохо поступили, когда силой увезли тебя к яме, да и до этого у нас не ладилось, знаю. Но теперь всё будет по-другому. Правда.

Я молчала.

— Вернись к нам. — Она подняла взгляд. Лицо, вечно изрисованное неземными цветами, без них выглядело неестественно бледным. Кислотный дождь опалил ресницы и брови. — Просто вернись, и никогда не вспомним, что ты сделала с нами.

— Я не могу. Отсюда никто не выходит. — Я говорила шёпотом, но холл всё равно подхватил мои слова и подбросил под потолок.

Она торопливо кивнула, и только сейчас я заметила, что руки Солнца стали другими. На каждой не хватало безымянного пальца, а на левой — половины указательного. Кольца из проволоки она по-прежнему носила, потому что не снимала никогда в жизни, только теперь их стало на два меньше.

— Я купила у университета одноразовый пропуск, — сказала она. Губы нервно дёргались. — За семь с половиной лет жизни. Лежит в кармане. Жёлтая карточка. Я дам его тебе, и ты сможешь выйти. А потом он что, погонится за тобой? Сядет на трамвай и следом поедет? Нет. Мы просто уйдём, и всё. Ничего сложного.

Я стояла, опустив руки, и ничего не могла сказать.

— Семь с половиной лет. Ради тебя, — повторила Солнце. — Ты не рада?

— Я не просила.

Время тянулось мучительно медленно. Взгляд охранника не хуже кислотного дождя проедал дыры в моей коже. Весь университет навис над пропускным терминалом, чтобы послушать наш разговор.

— Что тебя здесь держит?

Я упрямо молчала. Губы отказывались разжиматься.

— Хочешь подумать? — Тон Солнца стремительно холодел.

— Не хочу. Я остаюсь здесь.

Она меня не слышала. Искалеченный указательный палец судорожно выгибался.

— Хорошо. Вижу, так сразу у нас не получится. Я приду через три дня, а ты подумаешь. Пропуск будет у меня в кармане. Жёлтая карточка. Через три дня. Собирай вещи.

Я развернулась. В гладком мраморе плавала моя скукоженная тень. Я уже знала, что не спущусь через три дня. Не спущусь и через месяц, если она решит прийти снова. Я не вернусь к своей прошлой жизни — с меня её уже хватило.

Фойе университета от дверных проёмов до высоких куполов вспыхнуло вдруг белыми лампами, как сцена софитами. Свет обжёг кожу, ослепил. Когда до лестницы оставалось не больше десятка шагов, Солнце крикнула мне вслед:

— Иди, избранная. Я всё знаю. Все уже знают, кроме тебя. Ты счастлива, да? Ты рада, что стала особенной? Ты понятия не имеешь, зачем ты нужна им. Ты, жертвенная овца. Лучшая в мире овца, которой вскроют горло лучшим в мире ножом на лучшем в мире алтаре науки. Поздравляю. Ты выиграла главный приз. Ты помнишь, как всё это начиналось или уже забыла? Лучше бы мы убили тебя тогда! Лучше бы убили.

К сожалению, я не забыла. Я даже слишком хорошо помнила.

В тот день город всё ещё был жив.

В рыжем утреннем мареве подрагивали вены проводов. Проворачивались скрипучие лопасти очистных сооружений. Небо над южными кварталами оставалось тёмно-красным, комковатым, как старая вата. Ночью там опять бушевали пожары.

До города было так далеко, так долго, что мне не добежать, не дойти. Не доползти.

Я неслась по мёртвому полю, то и дело спотыкаясь о ржавые трубы. Прорастающая из-под снега арматура цеплялась за штанины. Каждый вздох впивался в лёгкие сотней ледяных иголок. Сил почти не осталось.

Ветер нёс запах серы. Я хотела спрятаться в одной из сливных труб, которые торчали из-под дорожного настила. Пушистик догнал меня как раз у неё и вытащил оттуда за локоть. Я так отчаянно цеплялась за всё подряд, что у меня под ногтями осталась бетонная крошка. Но дальше я уже не сопротивлялась.

Снега было — всего ничего. Под ногами хрустели ржавые листья. Арматурные деревья стояли голыми — тёмные, искорёженные. Помню, когда я была ребёнком, арматурный лес едва-едва достигал третьей отметки. Теперь он преодолел десятую и двигался дальше, подминая под себя ещё живую землю.

Город так разросся с тех пор, как я была ребёнком. Я родилась через пятнадцать лет после дня Чёрного Ветра. И я почти не помню, а отец говорит, он возил меня смотреть на живую землю. Говорит, с тех самых пор я и стала странной.

Отец и Солнце ждали нас у ямы.

— Ну что ты ведёшь себя, как ребёнок? — сказал он укоризненно. Мне стало до слёз обидно, как всегда, когда он говорил этим жестоким тоном. — Я думал, ты взрослая.

И отвернулся. Я не оправдала его надежд. Я ничьих надежд не оправдала.

Вдалеке трубы пыхтели белым дымом. Исходили на нет тонкие сирены.

Солнце грустно улыбнулась мне. Странно, что она пришла, мы не разговаривали месяц, или два, не помню. А когда разговаривали, она выпадала в астрал на третьей реплике.

Пушистик выпустил мою заломанную за спину руку. Наверное, окончательно уверился, что я сломлена и теперь точно не убегу. Я и правда отчаялась. Шагнула к яме, забалансировала на самом краю, пытаясь рассмотреть, что там, на её дне. Гниющее, зловонное, мерзкое. Отбросы общества. А скоро там окажусь и я.

— Ты понимаешь, — сказал отец. — Я не хотел идти на крайние меры. Но то, что ты делаешь, уже не идёт ни в какие ворота. Ты понимаешь, что ты нас предала? Растоптала нашу веру.

Я услышала, как Пушистик шумно чешет в затылке, раздумывая.

— То, что ты сделала, — сказал он, наконец. Губы некрасиво искривились. — Это мерзко. Я же тебя предупреждал. Но ты всё равно ходила в университет. Ты хочешь поступить в аспирантуру? Дура. Дура! Зачем тебе это?

Я затравлено оглянулась. Решила, что он правда хочет узнать ответ. Попробовала улыбнуться.

— Я мечтала стать великим учёным.

Солнце поймала его занесённую руку, не давая Пушистику ударить меня. Я привычно съёжилась. Последнее время его удары уже стали чем-то настолько привычным, что я научилась почти не чувствовать боли.

— Что ты с ней разговариваешь. Она тебя не слышит, она ничего не понимает. Те, кто побывали в университете — уже не люди, они лишились разума. Одни инстинкты.

— Послушай нас, ты совершила страшную ошибку, — сказала Солнце, опять оборачиваясь ко мне. Такой невесомый голос. Мне иногда казалось, что я сама её придумала. Таких невесомых не бывает на самом деле. Не верилось, что она могла быть моей подругой. Когда я её касалась, мои руки проходили, как сквозь воздух. — Я не хотела идти на крайние меры, поверь. Никто из нас не хотел.

Я мялась на краю ямы, ещё не веря, что они это сделают. В тонком плаще я быстро продрогла, почти сразу, как только мы вчетвером вышли из дома. Я не сразу поняла, куда они меня увозят. А когда поняла, сбежать уже не получилось.

— Зачем тебе такая жизнь? — успокоил меня Пушистик. — Отмучилась.

На самом деле я давно знала, что они это сделают. Просто не могла до конца поверить. Пушистик то и дело отпускал едкие комментарии за завтраком. Вроде: «Что, в университет собралась? А в яму не хочешь?». Отец со мной неделю не разговаривал, но я всё твердила перед зеркалом, что это ничего. Это пройдёт, они примут моё решение. Они ведь меня любят на самом деле, хоть и прячутся за грубыми выкриками.

— Твоя жизнь была идеальна, — подтвердил отец. — И что ты с ней сделала? Не могу поверить. Просто не могу поверить в это.

Мне отчаянно хотелось завыть.

По дороге промчался поезд — мельтешение жёлтых окон, утекающее к тёмно-синему городу на горизонте. Как бешено мне хотелось туда, или куда угодно, только бы не стоять здесь, выжидая их решения.

Хрустел снег. Из-под него лезли арматурные деревья. На город наступала очередная весна. Тридцать седьмая весна со дня Чёрного Ветра.

Я посмотрела на Солнце, я думала, вдруг она заступится. Ведь было такое блаженное время, когда она в любом вопросе принимала мою сторону. Она снова тихо улыбнулась.

— Лучше мы сами тебя уничтожим, чем ты станешь рабом университета. Поверь, это гораздо милосерднее. Мы пытались тебя вытащить, но ничего не вышло. Университет сожрёт тебя. Уже сожрал. Прости.

…Но в тот раз мне всё-таки удалось сбежать.