Глава 50. Локация 11. Реальность — это совокупность того, что тебе кажется, поэтому крестись или плюй через плечо на выбор.

Как только дверь в локацию растаяла, оба виртуальных испытателя остолбенели от неожиданности происходящего за ней. В проёме виднелась небольшая комната, заваленная всяким хламом, присущим мастерской любого художника. Самих героев клипа видно не было. Зато как было слышно! К тому же войти внутрь ученики неадекватного образования не смогли по причине рефлекторного страха, что их ни за что ни про что прибьют, напрочь забыв о своей нематериальности.

И слева, и справа мимо пустого проёма телепорта пролетали предметы, распознать принадлежность которых из-за скорости не представлялось возможным. С одной стороны побоища визжала и ругалась тётка, как пьяный сапожник. С другой, явно уступая в крепости слов, голосил плохо подкованный в этом деле Пикассо. Да, рисовать он, может быть, и умел, но вот сквернословить у художника получалось плохо. Словарный запас хромал, в отличие от оппонентки.

Только Дима начал приходить в себя и собрался было поставить скандал на паузу, чтобы наконец войти и во всём разобраться, как разборки резко перешли в более динамичную форму. Тётка, пронзительно завизжав, тараном пронеслась мимо наблюдателей и, судя по звуковому сопровождению, перешла в рукопашную.

Вот тут путешественникам по временам и весям словно кто пинка под зад дал. Они синхронно рванули к открытому проёму, интуитивно не желая пропустить всё самое интересное. Дима, схватившись за дверную коробку портала, высунул в комнату только голову, опасаясь прилёта чего-нибудь увесистого. Натан оказался ещё более осторожным, разглядывая драку, прикрываясь спиной товарища.

Женщина, превосходящая габаритами главного героя чуть ли не вдвое, рассвирепевшей курицей наскакивала на щуплого художника, продолжая душераздирающе истерить. Пикассо, пребывая в не менее неадекватном состоянии, отбивался как мог. Драться он явно не умел, но, загнанный в угол, к бестолковому размахиванию руками добавлял и брыкание ногами, стараясь держать агрессивную бестию на дистанции, что в некотором роде уравнивало весовые категории.

Не успел Дима насладиться боями без правил на бытовой почве, как пространство мигнуло, и если бы не держался, то точно бы рухнул на пол от головокружения. Обстановка резко поменялась с агрессивно-воинственной на предельно умиротворённую.

И Пабло, и, как оказалось, вполне ещё молодая женщина, абсолютно голые, в состоянии «дура-дурой» валялись на широкой кровати. На чахлой груди Пикассо лежала какая-то странная флейта с круглым набалдашником посредине. Веки у «непримиримых бойцов» были полуприкрыты. На губах отчётливо прослеживалась «улыбка идиота», что указывало на их отлёт из реальности. У исследователей даже не возникло сомнение: парочка находилась под наркотическим воздействием.

Несмотря на синяки и ссадины, взлохмаченная женщина выглядела вполне привлекательно. Она относилась к той соблазнительной группе прелестниц, про которых принято говорить: кровь с молоком. Рослая, в достаточной степени упитанная, но не жирная, с роскошными рыжими волосами. Великолепная пышная грудь. Притом не жидкое вымя, растекающееся между пальцами, а стоящая даже в положении лёжа круто набитой колбасой в оболочке.

Покатые плавные формы живота и ног заставили Диму, навидавшегося уже всякого, задержать внимание на заманчивой конфигурации женской особи. Даже два здоровенных синяка на ляжках не портили картину. На её фигуристости это не сказывалось.

А вот на лицо женщина ему не понравилась. Оно было у неё какое-то колхозное, простецкое, да к тому же ещё и пьяное. Плюс фингал под глазом и разбитая губа красоты не добавляли. Пикассо тоже выглядел потрёпанным. Грудь, плечо и ухо расцарапаны. Взмокшая чёлка небрежно закрыла один глаз. На запястье наливался лиловый синяк. Видимо, чем-то увесистым прилетело.

Клип в очередной раз мигнул, меняя обстановку. Не перетёк в следующий, как обычно, а резко скакнул через темноту. Подобные игры разума всегда у Димы вызывали приступы дурноты. Не обошлось без тошнотворности и на этот раз. Его замутило, и он уставился на Натана. Ему захотелось посмотреть, как напарник реагирует на подобные выкрутасы. Но, судя по олимпийскому спокойствию, блондина подобные трюки с телепортацией нисколько не напрягали.

Парочка героев клипа осталась прежней, но антураж поменялся. Большая светлая комната не из дешёвых. Пикассо сменил наряд на зажиточного коммивояжёра. Клетчатый костюм-тройка. Штиблеты со светлыми вставками. Побрит, подстрижен. Такого, глядишь, и в пристойный ресторан пустят.

А вот женщина от своего первоначального образа ушла недалеко. К тому же закатывала очередную истерику. Правда, на этот раз соло. Пикассо скандал не поддерживал, зло и напряжённо буравя её странным взглядом. Дима, погрузившись в его эмоции, остолбенел. В первый момент он даже подумал, что Пикассо обладает той же фичей, что и он. Словно Пабло перенимал её эмоции и, при этом сдерживая себя, с каким-то маниакальным интересом их препарируя.

В головах у обеих чувства клокотали с удивительной симметрией. Всепоглощающая обида, замешанная на безнадеге, с проскальзывающими искрами ярости. Дима даже пожалел, что не может влезть в их головы одновременно для оценки синхронизации. Но всё выглядело именно так. Только женщина выплёскивала ядрёную смесь чувств совокупно с мимикой и жестикуляцией, а Пабло свой бульон держал в себе, то ли изучая, то ли запоминая столь сильные переживания. Дима даже задался вопросом: «А это вообще возможно?»

Кроме того, судя по его выражению лица и цепкости взгляда, он, как профессиональный художник, старался запечатлеть в памяти её гримасы и отчаянные жесты. Словно он не просто истерику наблюдал, а собирался писать с неё портрет, и при этом женщина не скандал закатывала, а эмоционально позировала художнику.

Смысл представленной сценки выяснился практически сразу. Пикассо попросту выгонял подругу к чёртовой матери, а она, не желая туда идти, выливала на «бездушную сволочь» одно словесное ведро помоев за другим. Видимо, таким образом старалась смыть с него чёрствость и добраться до совести, которой, судя по поведению мужчины, у него и не было никогда. Дима остановил клип, выныривая из эмоций гения.

— Кон, — обратился он к Искусственному Разуму, — будь добр, составь нам компанию.

— Ну что ещё, — пробурчал старым дедом Господство за спинами учеников.

— Ты извини, что сразу не позвали, — обернулся к нему Дима. — Тут такое творилось, что не успевали отпавшие челюсти с полу собирать.

— Не мудрено, — еле слышно проворчал ангельский консультант в образе старичка-профессора, проходя в глубь комнаты. — Этим гениям никогда нормально не жилось. Всё бы им скипидару в задницу накапать, чтоб через неё, родимую, над собственными мозгами поиздеваться.

— Извини, конечно, за бестактность и дремучесть культурного образования, но не мог бы ты нас с этой женщиной познакомить. Кто она?

— Отчего ж не познакомить, — продолжая отыгрывать ворчливого пердуна, Кон приступил к культпросвету. — Перед вами Фернанда Оливье. Известная модель парижского бомонда начала двадцатого века. Она ему как-то позировала, а затем, накурившись опиума, занялась с ним любовью, да так и осталась жить в его конуре. Оливье, кстати, тоже рисовала, но посредственно. Банальная история: молодой, бедный, но амбициозный художник прибился к единомышленнице, которая кормила и обстирывала его во имя любви и искусства. Богемная любовь Пабло не мешала ему ходить по борделям, а её чувства к нему не препятствовали спать с другими заказчиками на её натуру. Потом, естественно, кричали друг на друга, бросались пожитками, дрались. В их среде это называлось страстью. Пока были молоды, верили, что их жизнь полна самой настоящей любви. Правда, Пабло верил только до тех пор, пока не начал прилично зарабатывать.

— Слушай, — задумчиво произнёс Дима, после того как Кон замолчал, показывая, что закончил с выкладкой информации. — У Пикассо в эмоциях очень знакомая для меня техника. Вот только откуда она у него взялась? Или я что-то путаю?

— Путаешь, — кряхтя, продолжая отыгрывать роль старого деда, Кон с трудом примостился в кресло. — Это не твой дар. Просто эмоции, как ты должен помнить, заразны. Но тем не менее дар в этой области у него всё же был. Причём он сам его себе придумал и тщательно культивировал. Пикассо изобрёл технику эмоционального анализа, позволяющего ему любое чувство овеществлять, разлагая на цвета и формы. Формы — это особенности воздействия. Чем резче контуры, тем эмоция ярче. А цвет олицетворял градацию чувства. Например, красная, глубинная обида, внешне не проявляемая, отличалась от жёлтой, ядовитой обиды, выливающейся на обидчика исподтишка. И тем более они отличались от обиды синей, сверкающей слезами и искрами. А фиолетовая вообще уносила обиженного на грань сумасшествия.

— Прикольно, — сделал заключение Дима, уже фантазируя: каким образом цвета помогали художнику управлять своим сознанием на грани рассудка.

— Оригинально — да. Но ничего прикольного в этом не вижу, —

тут же изгадил его фантазии Кон.

— Я так понимаю, что именно эта техника позволяла ему переходить в неадекватное сознание? — высказал напрямую своё предположение Дима.

— Неправильно понимаешь, — спокойно ответил Господство. — В период становления его как художника, для ухода за грань Пабло использовал опиум. На этой дряни сидели все творческие личности того времени. А техника разложения чувств на цвета и формы всего лишь сформировала Пикассо как художника нового направления.

— Так он что, был пожизненный наркоман? — наконец подал голос Натан.

— Нет, — с какой-то непонятной задумчивостью ответил ему Кон, — к моменту этой сцены Пабло, в отличие от Фернанды, марафетом уже не баловался. Он избавился от этой пагубной привычки разом, стоило ему увидеть собственными глазами повесившегося на этой почве соседа. Тоже, кстати, художника, из Германии. А если учесть, что у него и самого в то время нет-нет да проскакивали суицидные помыслы, то смерть, увиденная воочию, очень сильно напугала. Надо отметить, что Пикассо по жизни был откровенный трус. Причём трус в самом обыденном смысле этого слова.

Дима тут же, без какой-либо подоплёки, поинтересовался:

— А он использовал страхи для выхода за грань как усилитель?

Господство изменился в лице, одним застывшим ликом как бы спрашивая: «А не охренел ли ты, между делом, ученичок, задавая подобные вопросы?»

— Извини, зажрался, — без капли сожаления отреагировал фиолетовый наглец на негодующую мимику Господства, сообразив, что на прямые вопросы по существу предмета изучения Кон отвечать не будет.

Исследователи замерли в размышлениях. Со стороны могло сложиться впечатление, что не только клип стоял на паузе, но и оба абитуриента с экскурсоводом тоже. Первым ожил Натан.

— А как долго они прожили и почему расстались?

— Они прожили семь лет, — ответил Кон, — а расстались, потому что у него появилась другая.

— Так он и при ней гулял налево и направо, — удивился Дима, не понимая подоплёки разрыва.

— Другая эмоциональная модель для творчества, — спокойно уточнил экскурсовод. — Эта изрядно приелась, а он в то время постоянно находился в творческом поиске чего-нибудь новенького. При Фернанде Пикассо родился как художник-кубист, одного из авангардных направлений в живописи начала ХХ века. Его имя приобрело известность в определённом кругу бизнесменов от искусства. Появились деньги. Он начал зазнаваться. Амбиции увеличивались. Пикассо льстило быть первооткрывателем. Эмоции Оливье он изучил вдоль и поперёк. Она перестала быть интересной. Приелась. Поэтому он нашёл ей замену — полную противоположность.

Клип, по вялому жесту Господства, плавно перетёк в следующий. Декорация резко поменялась на удручающую. Судя по обстановке — военный госпиталь. Большое помещение, забитое железными кроватями с умирающими. Именно с умирающими, а не с просто больными. Подавляющее число страдальцев замотаны окровавленными бинтами. Стоны, хрипы, снующие сёстры милосердия.

Исследователи оказались в узком проходе между рядами кроватей, перед одной из которых на хлипком табурете сидел Пикассо. Перед ним лежала девочка-мумия. Её тело было высушено до состояния «кожа и кости». Дима хмуро огляделся по сторонам. Вид мерзопакостный. И он подумал: «Хорошо хоть запахи ликвидированы, а то бы блеванул».

Клип остановился. Судя по всему, это сделал Кон, потому что тут же приступил к экскурсии по лазарету.

— А вот так Пикассо прощался со своей следующей пассией.

Дима и Натан словно по команде перевели взгляды на лежащую мумию.

— Её звали Ева Гуэль. Девушка из того же бурного парижского сообщества молодых художников, но, в отличие от Фернанды, не рисовала. Она значилась гражданской женой одного скульптора-поляка, который привёз её в Париж с исторической родины. Пабло как-то встретил Еву в кафе, где она, прозрачная, с синяками под глазами после очередных побоев своего скульптурного сожителя, молча плакала в одиночестве. Пикассо подсел и буквально с первого взгляда влюбился в её страдания. Это были новые, незнакомые для него эмоции, и он увидел в них будущее для своего творчества.

— Его что, привлекали только негативные эмоции? — не удержался от вопроса Дима, с задумчивым видом разглядывая явно умирающую женщину, и чисто инстинктивно, демонстрируя стадный рефлекс, тоже страдальчески скривился.

— Его привлекали человеческие страдания, сильные и болезненные для сознания чувства. Они давали ему неимоверную энергию для творчества.

— Странно, — вышел из кривляний Дима, вопросительно уставившись на Господство. — Обычно злость является реактором энергии действий. А страдания, наоборот, угнетают.

— Не в его случае. Я уже говорил, что он не сопереживал эти чувства, а занимался их анализом, расщепляя на составляющие. Это порождало в художнике исследовательский азарт, на энергии которого он и работал.

— В принципе, тоже вариант, — кивнул Дима, соглашаясь.

— А чем она болела? — вклинился в их диалог Натан, так же, как и Дима, кривя физиономию.

— По одним данным, туберкулёз, по другим — рак.

— Ну тут скорей второе.

— Не суть важно, — активировался Дима.

Он подошёл к Пикассо вплотную. Заглянул ему в глаза и запустил клип, тут же настраиваясь на эмоции реципиента, поинтересовавшись между делом:

— И чем новым в творчестве он при ней занимался?

— О, — хмыкнул экскурсовод, — чем при ней Пабло только не занимался. Он пробовал себя в экспрессионизме и других экзотических направлениях живописи. Делал попытки писать стихи, прозу. Начал заниматься скульптурой. В этот период Пикассо попробовал себя во всех смежных творческих профессиях. Это был, пожалуй, самый разнообразный этап его жизни.

На этих словах Дима остановил воспроизведение всеобщего госпитального страдания и неожиданно поинтересовался совсем о другом, будто не услышав экскурсовода.

— А со следующей он как прощался?

Кон ехидно хмыкнул, растянувшись в кривой улыбке, давая одним видом понять, что ученик угадал с концепцией демонстрации клипов. Картинка расплылась и поменялась на вполне комфортабельные хоромы, тут же встав на паузу.

В богато убранной комнате замерло трое: две женщины, судя по визуальному контенту, устраивающие склоку, и непосредственно Пикассо, стоящего в стороне в позе рефери на их разборках. Слева от него — женщина постарше, с красным от негодования лицом. Справа — совсем молоденькая, тоже красная как рак, но при этом с забитым и зарёванным видом, явно уступая первой по всем статьям.

Кон неспешно подошёл к той, что старше, и, обойдя красивую и ухоженную женщину вокруг, как бы разглядывая со всех сторон, представил:

— Следующей его значимой женщиной, а заодно и первой официальной женой, стала балерина русского балета Дягилева — Ольга Хохлова. Хотя назвать её очередной эмоциональной моделью — нельзя. С ней изначально всё было по-другому. Русский балет в то время блистал на пике европейской моды, поэтому такая жена служила, скорее, ценным трофеем, статусом. С помощью её связей Пикассо поменял образ жизни, вырвавшись из богемного сообщества нищих художников, перейдя в общество цивильных буржуа. Появилось нужное окружение: спонсоры-галеристы, рекламные агенты. Он стал востребован, богат и знаменит. Живи — не хочу. Вот только для Пабло Ольга оказалась лишь очередной ступенькой в его жизни на лестнице тщеславия. Несмотря на то, что он прожил с ней девять лет, надоела она ему довольно быстро. Он пытался и её абьюзить, вот только на откровенные провокации супруга не велась. Вернее, заводиться заводилась, но до разрыва отношений дело не доходило. В конце концов они перешли на свободные отношения. Он открыто гулял, она, не стесняясь, транжирила его деньги. Это продолжалось до тех пор, пока в один прекрасный момент Пикассо, израсходовав все свои фантазии в издевательствах над Ольгой, не столкнул лбами законную жену и свою очередную эмоциональную пассию, которую звали Мари-Терез.

Господство обошёл по кругу парочку, возвращаясь к абитуриентам. Те, рассмотрев довольную харю Пикассо, синхронно переключились на его любовницу.

— А она не слишком молодо выглядит? — первым задал вопрос блондин.

— Девочке семнадцать лет, — равнодушно ответил Кон.

— Несовершеннолетняя? — Натан в недоумении уставился на Господство.

— Ну и что? — пожал плечиками консультант.

— А это законно было?

— Конечно, нет, — по-старчески отмахнулся от него экскурсовод, как от назойливой мухи. — Она была кроткой, если не сказать забитой девочкой, не способной отказывать и тем более постоять за себя, если её оскорбляли, унижали или заставляли делать то, что для нормальных людей неприемлемо. Это-то Пикассо в ней и нравилось. Она оказалась абсолютно безвольной куклой перед его тиранией.

— То есть, — влез Дима, — он очередной раз кинулся в противоположность?

— Можно сказать и так, — подтвердил Кон. — Ольга не была эмоционально зависима от мужа, предпочитая любить исключительно его деньги, поэтому прогибать жену на основе чувственности у Пабло не получалось. Зато Мари-Терез прогибалась под извращенца, как пластилиновая. Он с садистским наслаждением захватывал над девочкой власть, круша границы дозволенного, ломая детскую психику и упиваясь тем, насколько бесхребетной получается из неё игрушка. Его заводило сочетание детского лица, слёз с горошину с тем, как покорно она исполняла все его, часто болезненные и унизительные фантазии.

— Мля, — поставил Дима брезгливую оценку озвученным фактам, с презрением зыркнув на довольно наглую рожу Пикассо.

Тем временем Кон продолжил:

— Эта парочка оказалась хороша ещё тем, что он мог их стравливать между собой. В его портфолио чувств парные эмоции были чем-то новеньким, до этого не исследованным. Ольга терпела Мари-Терез из-за денег и положения. Мари-Терез терпела Ольгу, потому что не терпеть не умела. А когда девочка забеременела, он без зазрения совести поселил любовницу под одной крышей со своей венчаной женой. Только тогда Ольга забрала сына и ушла, но развод Пикассо так и не дала до конца своей жизни.

Экскурсовод замолчал. Дима через несколько секунд размышлений запустил клип и влез в эмоции Пикассо, уже догадываясь, что он там увидит. И не успел он как следует настроиться, как Кон подтвердил его предположения:

— Там то же самое.

На что Дима только согласно кивнул. Тем временем проснулся интерес и у Натана.

— А как он молодую бросит?

— По накатанному сценарию, — расплылся в ехидной улыбке старичок-профессор. — Он найдёт новую пассию.

Клип поменялся на большую и светлую студию. Поменялись и герои, но сюжет остался прежним. Знакомая уже Мари-Терез слева, а незнакомая красивая статная женщина — справа. Клип, как и все прежние, тут же встал на паузу, а Кон продолжил:

— Её звали Дора Маар. Она, в отличие от Мари-Терез, была уже состоявшаяся женщина. Дора была популярной, хорошо зарабатывающей фотопортретисткой и сотрудничала с глянцевыми изданиями. Чуть не все знаменитые фотопортреты Пикассо принадлежали объективу этой женщины. Кто такой Пикассо, она прекрасно знала — и потому увлеклась им настолько, что по уши влюбилась. Чего она не знала, так это о Мари-Терез. Пабло скрывал последнюю от всех. Но не смог отказать себе в удовольствии столкнуть их у себя в мастерской. Была сцена, которую вы наблюдаете. Чувство для очередного исследования, ради которого он соблазнил новую пассию, — это её патологическая любовь к нему, зверю и садисту. Все работы Пикассо с Маар — это портреты, когда она плачет. Он обожал смотреть, как страдает женщина, которая безмерно его любит. Тем временем начнётся Вторая мировая война, и трусливый Пикассо сбежит в Швейцарию, бросив и свою живую игрушку с ребёнком на произвол судьбы, и женщину, которая без него жить не могла. После окончания войны, вернувшись в Париж, Пабло не станет возвращаться к своим бывшим игрушкам. Они были уже слишком сломаны, и требовалось ломать новую.

Кон умолк, давая ученикам переварить услышанное. Дима не стал запускать клип, чтобы залезть в эмоции главного героя, по одной его наглой роже понимая, что он там увидит. Он задумался о другом: зачем Царевна-Лебедь нарезала им эти клипы, которые, по сути, не несут никакой информационной нагрузки по заданной теме?

Все они так или иначе показывают неадекватного человека с извращёнными наклонностями. А эти женщины, скорее, служили Пикассо батарейками для фантастической трудоспособности, но никак не помогали выходить на грань разумности для общения с собственными гениями.

Продолжая обдумывать учебный материал в принципе, Дима поинтересовался у Господства:

— Следующие клипы подобны?

— Нет, — хитро улыбнувшись, ответил Кон. — Следующий клип заключительный, и он в корне противоположен представленным ранее.

— Запустить следующий клип, — тут же скомандовал ученик с фиолетовой причёской, зачем-то махая при этом рукой, словно без этого жеста переключения бы не произошло.

Богатый дом с богатой обстановкой и двумя героями в нём встретил абитуриентов вновь на паузе. Пикассо — грузный лысый старик далеко за шестьдесят. Судя по замершей ярости на его физиономии, он был в бешенстве и в данный момент что-то орал, брызгая слюной. А вот его очередная пассия, прелестная молодая женщина, была спокойна, как удав. Стоп-кадр застиг её в момент укладывания вещей в большой чемодан. Она, по всему, собиралась бросить старого маразматика и уйти к другому мужчине. По крайней мере, Дима именно так изначально воспринял застывшую картинку.

— Франсуаза Жило, — торжественно представил женщину такой же дряхлый, как и Пикассо, экскурсовод, зачем-то заглядывая в её чемодан. — Она не была трофеем, как Ольга или Дора. Она не умирала на его глазах, как Ева, не давилась слезами, послушно выполняя всё, что велят, как Мари-Терез, не делила тяготы, как Фернанда. Она просто представляла собой восхитительно молодую и потрясающе сильную женщину. Франсуаза Жило была профессиональной художницей. К Пикассо пришла позировать, а заодно и учиться. Он был на сорок лет старше, знаменит и обаятелен. Она тоже от отсутствия обаяния не страдала. Он по своей мужской наивности думал, что соблазнил двадцатидвухлетнюю прелестницу своей харизмой. Она его от этого заблуждения лечить не стала. Он, как всегда, постарался сделать её зависимой, сделав ей ребёнка — даже двух, одного за другим: мальчика и девочку. Посчитав, что период соблазнения закончен, Пабло, как всегда, стал груб. Несмотря на возраст, открыто изменял. Унижал, оскорблял. Пикассо ждал, когда она начнёт плакать и её прорвёт на эмоции, но не дождался. В один прекрасный день она просто забрала детей и ушла к другому. Франсуаза Жило — это женщина, которая сломала самого Пикассо. По сути дела, на ней он как художник закончился.

Кон запустил клип, который тут же разразился воплем Пабло:

— Ненавижу, мразь! Ты не можешь от меня уйти! Ни одна женщина не покидает таких мужчин, как я! Ты пожалеешь, сука! Я уничтожу тебя!

На этом Господство, подняв руку, остановил клип и, скривившись, словно лимон съел, посмотрел на Диму с немым вопросом: дослушивать будете?

Фиолетовый юноша, до сих пор косящий под инопланетянина, отрицательно покачал головой и отправился в портал на базу. Натан с видом ничего не понимающего человека последовал за ним.